Текст книги "Любовь в ритме танго"

Автор книги: Альмудена Грандес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

Я помню, как садилась на спину к Мигелю, а он направлял мои движения.

– Так, так, хорошо… Нет, немного повыше, вправо, поднимись, так… Теперь давай понемногу влево, нет, пониже, так, в центре… Тише, тише, но не так сильно, так, так, не шевелись, ради Бога, не шевелись… У меня безобразный прыщ, нет? Он страшно болит, почеши, почеши меня… Хорошо, очень хорошо, теперь можешь идти, куда тебе вздумается, сядь на плечи… Затяни мне потуже резинку плавок, только не сильно, так… Посмотри там, пожалуйста… Порадуй меня, порадуй меня, порадуй…

Порфирио хмыкнул.

– Хм! Да, нет, нет, ай! Ах! Выше… Сильнее… Да… Мм, мм, мм… Давай… Так, так… Нет, ниже, постой… Хорошо… Хм! Почеши, так… Ай, ай, ай…

Я закончила с Порфирио, у которого, казалось, была более чувствительная и нежная кожа, и села рядом с Мигелем, готовая применить свои навыки на практике, когда услышала шум приближающейся машины на дороге. Порфирио сидел рядом с газоном и читал газету, а когда подъехала машина, поднял голову и улыбнулся. Я тоже улыбнулась, копируя его выражение лица, как будто подтверждая то, что совершенно спокойно смогу сорваться с места и прыгнуть в пруд, где плескались остальные. Теперь же я привстала, чтобы рассмотреть пассажиров в желтом автобусе, который въехал прямо в гараж.

– Вставай, Мигель. Давай, шевелись, приехали наши девчонки.

Но Мигель, закрыв голову руками, не пошевелил и пальцем.

– Что ты делаешь? – крикнул Порфирио, подошел к нам и потянул брата за руку. – Вставай, парень.

Наконец мы смогли увидеть лицо Мигеля.

– Не могу. Не могу подняться… – прошептал он.

Три девушки, закутанные в длинные белые рубашки, сквозь которые просвечивали их фигуры в купальниках, медленно приближались к нам. Они приветливо помахали Порфирио.

– Что ты говоришь? – спросил Порфирио Мигеля.

– Я говорю, что не могу подняться, черт возьми. Я ушиб колено на причастии. Брат, мне не встать, придется сидеть на траве, если не случится чудо! Я тебе клянусь…

– Черт! – Мигель с усилием подвигал правой ногой, его улыбка была вымученной, убедившей меня, что он не притворялся. Возможно, его ногу внезапно свело судорогой. – Если я поднимусь и меня таким увидят, то они сбегут и будут бежать, пока не добегут до Мадрида.

– Вставай, брат, – Порфирио помирал от смеха. – Ты серьезно сейчас говорил о причастии?

– А что? Я сделал это без особого желания. Иди сам с ними поговори, давай же. А я пока попробую поплавать. Надеюсь, что не замерзну.

– А вода таки холодная, – уточнил Порфирио, поняв, что этот глупый разговор ничем иным не увенчается.

Братья одинаково засмеялись. Согнувшись в три погибели, Мигель спрятался за меня и переплыл пруд за пару гребков, словно соревновался с кем-то на скорость. Порфирио, привыкший к его выходкам, подошел ко мне, потрепал по щеке и, чтобы еще сильнее смутить, сказал очень-очень тихо:

– Ты вырастешь настоящей стервой, Малена. Я в этом не сомневаюсь.

* * *

Ночами лета 1976-го я думала много о Мигеле, Порфирио, Боско, Рейне и обо всех наших кузенах. Я залезала в кровать, которая казалась мне неудобной, потому что моя ночная рубашка нагревалась и становилась неприятно теплой, – пот лился с меня градом. Я, предоставленная сама себе, подолгу смотрела в окно на небо, на котором зажигались звезды. Часами я не могла уснуть и думала о Фернандо, представляла себе его лицо, всегда такое светлое. Мне недоставало его, сердце сжималось, было трудно дышать, я задыхалась. В моем мозгу пульсировала только одна мысль, и эта мысль была о нем. Я знала, что моя настоящая жизнь начнется тогда, когда я окажусь в его крепких объятиях.

До этого момента я не чувствовала себя женщиной, а теперь вспомнила, кто я такая. Годы назад, в десять или одиннадцать лет, я рассматривала себя с большим интересом в зеркале, меня радовал цвет моей кожи, я гримасничала и смеялась. А теперь я боялась случайно повторить этот старинный спектакль. Когда Рейна начала гулять с Иньиго и целоваться с ним у дверей, я несколько раз чувствовала, как у меня по коже пробегает холодок, который раньше я чувствовала, только когда смотрела телевизор или ходила кино, – во время любовных сцен. Я чувствовала, что в этом есть какая-то магия, жестокая и насильственная, но очень притягивающая, заставлявшая зрителей не отрываться от экранов, и теперь эти сцены пробегали в моей памяти. Гораздо позже я стала чаще об этом задумываться. Пытаясь понять природу своих ощущений, я много размышляла, пока не приехал Фернандо, до этого момента мне казалось, все в мире плохо и ужасно.

Мы возвращались из Пласенсии в «форде-фиесте», я сидела между Рейной и Боско, который становился развязным каждый раз после посещения бара. Мой братец пытался всяческими способами облобызать Рейну и целовал ее куда ни попадя. Она реагировала на его поцелуи не сразу, через одну-две минуты, а потом начинала его дубасить, причем делала это очень энергично. Сейчас оба сидели спокойно, словно умерли, а Педро, Маку и я пытались вести непринужденную беседу, чтобы как-то отвлечься от их поведения. Я не могу вспомнить, о чем мы говорили. Думаю, мы попрощались, когда выходили из машины, но еще я помню, что руками мой кузен Боско делал какие-то странные манипуляции. Я следила за руками нашего водителя, особенно за его правой рукой, которая была ближе к Маку. Иногда мне казалось, что эта рука пропадает под одеждой его спутницы, причем в этот момент он что-то рассказывал. Водитель говорил, а я следила за траекторией движения его руки, которая пару раз побывала между ногами Маку, причем я видела, словно в замедленной съемке, как сначала один палец, а потом и вся ладонь оказалась между ног моей кузины. Я потеряла ладонь из виду, когда она оказалась за бедром Маку. Потом он как бы невзначай дотронулся до ее левой груди, был поворот, и водитель вроде как случайно дотронулся до нее. Я видела, как его пальцы на мгновение сжали грудь Маку, без помех ощупав ее под цветастой мексиканской рубашкой, под которой легко угадывались очертания лифчика. Потом я видела, как его пальцы пару раз заползли ей в штаны. При этом он говорил с нами очень дружелюбно, особенно часто обращаясь ко мне, так бывало миллион раз раньше. Мне было очень жарко в машине, я вспотела. А еще меня очень раздражало то, как на поведение моих спутников отреагировало мое тело. Я не хотела больше разговаривать с ними, хотела пересесть и не видеть манипуляций Педро. Но Рейна не собиралась пересаживаться. Она смотрела либо в окно, либо сквозь меня, иногда постукивая пальцами по дверце машины. Мне казалось странным, что она ничего не замечает, что она не видит глупостей, которые творит Педрито.

Когда мы приехали домой, было уже очень поздно. Ничто не могло унять мое раздражение, которое выражалось во всем моем поведении. Мама попросила меня принести на кухню вазу с водой. Я принесла, но поставила на стол с таким грохотом, что чуть было не разбила. Мама сказала, что будет лучше, если я пойду спать. Мне кажется, все удивились, увидев, насколько безропотно я согласилась. Я была вымотана, но не самой поездкой, а переполнявшими меня эмоциями. Мне казалось невероятным поведение Маку – почему она никак не отреагировала на глупые выходки Педро? Я лежала в кровати не в силах пошевелиться и повторяла про себя слова о том, что неосмотрительная слабость заставляет нас раскаиваться в своем поведении. Маку когда-нибудь поймет, какую глупость сделала. Потом я постаралась выкинуть из головы мысли об этом инциденте. Через четверть часа я вышла из своей комнаты и спустилась в гостиную. Я тихо попросила у мамы прощения за свое поведение и села на пол рядом с остальными – в гостиной собирались смотреть фильм. Фильм только начался и, наверное, был интересным, раз собрал такое количество народа перед телевизором.

До сих пор я писала о том, как познавала мир. Но это были впечатления ребенка, случайные, разорванные воспоминания. На меня тогда производило впечатление все что угодно. Это могли быть телята на пастбище, мамины синие штаны, увиденные случайно в шкафу, на меня производили впечатление массивные металлические шпингалеты на оконных рамах, деревья за окном, да что угодно. Проходила неделя за неделей, день за днем, пока мама не сказала, что мы поедем в Сан-Исидро на праздник корриды. Я не припомню подобных холерических сборов за все прошедшие годы. За два дня до торжества родители сообщили нам, что папа собирается занять пост в совете администрации банка. Он планировал это сделать до того, как ему исполнится сорок, и секретарь банка, внучатый племянник президента, пригласил нас на обед в свое поместье в Торрелодонес, совсем запросто.

Мой выходной наряд следовало срочно подогнать по фигуре. Мама в силу своих возможностей постаралась на славу, правда, в результате ее стараний пуговицы на моих брюках оказались пришиты так, что я с трудом смогла их застегнуть. Но времени переделывать у нас не было, пришлось ехать как есть. При этом мама сказала мне, чтобы я вела себя соответственно случаю и не забывала про манеры. В ответ на это я вздохнула и сказала, что не знаю, что такое манеры. Мама резонно возразила, что она так не думает и она уверена в том, что я буду хорошей девочкой. Я заявила, что я спарюсь в этой одежде и умру от жары, на что услышала комментарий мамы: «Вся твоя одежда сшита из хлопка, поэтому дурно стать не должно, и вообще прекрати жаловаться!»

К тому же меня поставили на высокие каблуки, на которых мне было очень трудно удерживать равновесие. В итоге я грохнулась на пол, а когда попыталась встать, то почувствовала неясную боль. Я ощупала себя со всех сторон: боль никуда не исчезала, такая боль бывает от легкого ожога. Сейчас я чувствовала жжение в области бедер, но больше всего ныла спина. Мне с трудом давалось любое движение. Приходилось преодолевать себя, чтобы сделать шаг. Я посмотрела на отца, но в его глазах я увидела, что он не считает мое падение серьезным и не видит, насколько моя одежда тесна. Я же чувствовала, как трудно мне будет двигаться, и боялась, что швы на брюках разойдутся и порвутся в самый ответственный момент. Мне хотелось потянуться, размять свои несчастные кости, но сделать это, не навредив наряду, не представлялось ни малейшей возможности. Мама же была довольна, глядя на меня, я ей казалась похожей на модель из журналов детской моды.

Я села в машину, стараясь быть как можно более осторожной, и расслабилась, как вдруг услышала треск. Сначала я не придала этому значения, но потом сообразила, что треск исходит от меня, – где-то разошелся шов. Я почувствовала, что могу свободно шевелить ногами – шов разошелся где-то на брюках. Меня охватил ужас перед неизбежным позором, захотелось посмотреть, найти дыру, и я начала вертеться и изворачиваться. Сначала я делала это, когда машина подпрыгивала на ухабах. Потом, уже не скрываясь, началась вертеться и крутиться. Сначала отец ничего не говорил, потом стал беспокойно посматривать на меня, думая, что виновата его машина и что-то не в порядке с амортизаторами.

Я хотела объяснить родителям, что произошло, но промолчала. Я никак не могла найти слов, чтобы сказать, какая неприятная неожиданность скоро произойдет. Ясно, что мне следовало сказать про брюки как можно скорее и как можно проще, но это было очень трудно сделать…

– Какого черта эта девочка так себя ведет? Что происходит?

Раздраженный голос отца нарушил наконец мое трепыхание. Я почувствовала, как у меня дрожат руки. Постаралась улыбнуться, по губы меня не очень-то слушались. При этом я не произнесла ни звука.

– Можешь ты успокоиться? Или на тебя напала пляска святого Витта? Или что-то еще?

– Нет, – наконец сказала я. – А что такого? Я что, не могу так делать? Мне же нравится.

– Но что такое ты делаешь? – спросила у меня Рейна, которая до сих пор молчала и глядела в окно.

– Я пытаюсь скакать, как на лошади, – ответила я ей. – Пытаюсь. Мне нравится.

Рейна пронзила меня уничтожающим взглядом и попыталась спародировать мои движения, но это ей не удалось. Возможно, потому, что новые брюки цвета морской волны с кремовыми полосками по бокам были ей велики.

– Как глупо! – сказала она мне наконец тоном глубокого осуждения. – Ты всегда норовишь все испортить.

– Хватит! Эй, вы обе! Прекратите сейчас же! – прикрикнул на нас отец.

Было ясно, что он сильно разозлился и ничего хорошего из наших проделок не выйдет. Мне следовало дождаться более удобного случая, чтобы найти прореху, не привлекая ненужного внимания и по возможности не мозолить отцу глаза.

Когда мы добрались до Торрелодонеса, на землю упали первые капли дождя, сначала они падали редко, потом – все чаще и чаще. Звук от их падения вызывал в воздухе какой-то металлический резонанс, который может получаться только при ударе воды о воду. Сад был затоплен в одно мгновение. Перед входом в дом нас поджидали огромные холодные лужи. Вода мешала разглядеть красоту гранитной отделки особняка и ограды сада. Мы вышли из машины и побежали в дом, где собралось очень странное общество. Сколько людей! Некоторые гости были одеты элегантно, вычурность других доходила до абсурда. Женщины, замысловато причесанные, накрашенные и разодетые, как будто пришли не на домашний прием, а в ночной клуб. Многие были одеты с претензией на оригинальность, но, по сути, банально и пошло. Когда мои родители избавились от лишних накидок, защищавших их от дождя, они показались мне смешными. У входа нас встречал дядя Томас, одетый с гораздо большим изяществом, чем мои родители. Дядю Томаса, впрочем, нельзя было представить как-то иначе. Он не одевался элегантно – он был воплощенной элегантностью.

Дядя Томас был старше отца. Я знаю, что он материально помогал отцу, но так, чтобы никто об этом не знал. Старший брат моей матери был членом совета администрации банка с тех пор, как пару лет назад занял пост своего дяди Рамона, кузена моего дедушки, дядя Рамой умер, не оставив ни наследников, ни преемников. В то время дядя Томас был очень дружен с моим отцом и Магдой, с которой его связывали очень тесные отношения. Но несмотря на это, мне он не нравился. Дядя Томас казался мне беспокойным и одновременно подавленным, а с детьми он держал себя холодно. Одним словом, он не мог понравиться девочке моего возраста, к тому же он постоянно молчал и все время о чем-то думал. Было такое ощущение, что он одновременно и с нами, и где-то очень далеко. Дядя Томас был постоянно погружен в свои мысли, но при этом очень трезво и правильно смотрел на вещи. Много раз он подсказывал отцу, что и когда нужно сделать. Причем делать это у него получалось очень скрытно. Мне вообще всегда казалось, что он передавал свои мысли отцу на расстоянии. Еще будучи совсем маленькой девочкой я постоянно ощущала его нелюбовь к детям, скажу даже больше, мне казалось, что он нас ненавидел. Дядя Томас всех нас ненавидел, поэтому постоянно молчал. На его лице будто застыла грустная мина, губы всегда были страдальчески поджаты, а нос как бы вырастал из складок губ. Мне казалось, что он вообще никогда не бывает радостным. Принимая во внимание все выше сказанное, следует, однако, признать, что внешне он напоминал кабальеро с полотен Эль Греко, эдакого рыцаря из Толедо. Вне всякого сомнения, дядя Томас был человеком приятным в обхождении и высокообразованным, казалось, что в его голове собрались все знания на свете. При этом он никогда не демонстрировал свое превосходство в общении с другими людьми. Мне правилось, как уложены его волосы, как чисто, практически стерильно он одет.

Томас был, продолжает оставаться и будет всегда очень некрасивым человеком. Кроме того, мне казалось, он отрабатывает каждое свое движение перед зеркалом и точно знает, как выглядит со стороны.

Его движения отличались редкой грациозностью, какую заметишь не у каждой женщины. Но при всем этом Томас, повторяю, был уродлив. Раньше мне казалось, никто не может быть настолько некрасивым от рождения, но его отталкивающая внешность сразу бросалась в глаза. Недостатки были на виду, и он старался их сгладить. Мне казалось, дядя Томас очень страдает от своей некрасивости, особенно будучи окруженным привлекательными людьми. А члены семьи Алькантара были красивыми. Алькантара очень часто смешивали свою кровь с другой кровью, чтобы избежать генетических заболеваний. Моя бабушка Рейна была очень красивой женщиной, очень изящной. У нее были ярко-зеленые глаза, каких я больше ни у кого не встречала. Она унаследовала их от прабабушки Абигэйл Маккартни Хантер – шотландки по происхождению. Абигэйл была очень хрупкой, но легко привыкала к новой обстановке и климату и смогла в совершенстве освоить испанский язык. Прабабушка долгое время жила в родном местечке под названием Инвернесс, недалеко от Оксфорда, родины ее матери. Она покинула этот городок сразу после смерти своего отца, после того как встретила моего прадедушку, который приехал на ее родину учиться. У Абигэйл хватило смелости перейти в католицизм, до этого нелюбимую ею религию, чтобы выйти замуж. Педро, ее племянник и мой дедушка, внешне не был красавцем, но в его облике было нечто демоническое, что очень навредило не только ему, но и окружавшим его людям. Сходство с демоном усиливала экзотическая внешность – сочетание смуглой кожи и светлых, как у матери, глаз, плюс к этому полные чувственные губы, унаследованные от перуанских предков, – эту черту сохранили не все его потомки.

У дяди Томаса были очень круглые, навыкате глаза, вздернутый нос, казавшийся маленьким на мужском лице. Его голова выглядела несоразмерно крупной, а кожа была невероятно нежной и бледной, поэтому он быстро получал солнечные ожоги. Томас производил впечатление человека вялого, слабого, очень нежного, он никогда не участвовал в мужских занятиях своего отца и старших братьев, а впоследствии Мигеля и Порфирио. Томас носил длинные волосы, был хрупким, а его фигура очень напоминала женскую. В то время ему должно было быть около сорока пяти лет.

Помню, как мы всей семьей приехали в Торрелодонес и вошли в холл, там уже собралось большое количество народу. Я старалась держаться у стены, чтобы никто не заметил изъяна в моем костюме. Я надеялась дойти по стенке до выхода из зала и найти укромное место, чтобы без помех рассмотреть свои потери. Я уже наполовину спряталась за шторой, встав на массивную деревянную скамью, обитую кожей. Понадобилось время, чтобы полностью и незаметно скрыться от посторонних глаз. Теперь я смогла наконец рассмотреть себя со всех сторон. Мои проблемы оказались не такими незначительными, как я раньше думала. Штаны разошлись сзади по швам, поэтому, слегка напрягшись, я вытащила наружу заправленную рубашку и прикрыла свои тылы. Сделав это, я почувствовала, насколько легче мне стало двигаться. Я еще раз рассмотрела себя повнимательнее, не нашла никаких изъянов, покрутилась на месте, побалансировав то на левой, то на правой ноге, потом наклонилась вперед. Ни одно из этих телодвижений не вызвало проблем. После произведенных манипуляций я решила, что теперь можно показаться людям, и вышла из-за занавески.

Я не видела Рейны, которая бросила меня в одиночестве сразу после нашего приезда. Она собиралась пробраться в буфет и очень удивилась, когда я за ней не пошла. Рейна была уверена, что для гостей приготовлен роскошный стол, и собиралась это проверить, пока гости беседовали в гостиной. Теперь я стояла одна, перед глазами то и дело мелькали чьи-то зеленые и оливковые брюки, за которыми я почему-то не переставала следить. По внешнему виду я определяла, из чего сшит тот или иной костюм – из английской шерсти или из толстых американских тканей. Тут ко мне подошел дядя Томас, эксперт по элегантности.

– Что делаешь, Малена?

Мне понадобилось несколько минут, чтобы найти слова для ответа. Я подумала и не нашла ничего лучше, чем сказать:

– Ничего.

– Ничего? Ты уверена? Мне показалось, что ты не стоишь на месте.

– Ну да, – ответила я. – Я стараюсь увидеть как можно больше. Мне здесь нравится.

– Это я вижу.

И тут он улыбнулся. Думаю, что эта улыбка была первой, которую он мне адресовал, первой и последней, потому что после этого разговора Томас мне больше никогда не улыбался. Я знаю еще, что он ничего не сказал родителям о нашем коротком разговоре и том, что он видел. Мне показалось, что видел он больше, чем хотел показать.

Мне казалось, что его речь и движения, его способность к невозмутимости и полному контролю над собой достигли совершенства. Я решила, что должна у него учиться, но мне никак не удавалось полностью контролировать себя и свои слова. Скорее всего, так происходило, оттого что я не была полностью уверена в собственных чувствах, а потому мои манеры и слова не выглядели натурально, как это удавалось дяде Томасу. В колледже, где нас обучали монахини, случалось всякое, но приходилось понимать и мириться с тем, что на многие наши вопросы мы никогда не получим у них ответов. Так происходит с нами, девочками, с мужчинами все иначе. Для девочек люди не всегда находят подходящие слова, а потому предпочитают молчать, и девочкам приходится уповать на милость Божью. Католическое воспитание.

* * *

Когда мне исполнилось пятнадцать, у меня открылись глаза на многие вещи. Это произошло по воле случая и моей матери. Как-то мне попал в руки старый номер североамериканского журнала «Космополитен». Я долго его листала, и он мне очень помог. Ничто мне до сих пор так не помогало, как этот журнал.

Я влюбилась и начала вести себя как животное, повинуясь инстинктам, – бросала призывные, томные взгляды, ходила покачивая бедрами. Я основательно поглупела из-за сразившей меня первой любви и думала только о Фернандо, не замечая никого вокруг. Окружающим было понятно мое состояние. Слова, жесты, поведение – все меня выдавало. Я постоянно думала о нем, проводила ночи без сна, рылась в закромах памяти, пытаясь найти счастливые моменты и понять, когда зародилось это чувство.

Мне приходилось иногда произносить имя Фернандо, когда мы о нем говорили. Я произносила это имя уважительно, как бы извиняясь перед Фернандо, одновременно стараясь показать окружающим, что оно для меня ничего не значит, хотя на самом деле мне приходилось сдерживать свои чувства. Я видела его повсюду: в листьях деревьев, в книгах и газетах, которые читала каждое утро, уверенная, что где-нибудь промелькнет его имя. Я выводила его имя, с силой нажимая на перо, пока оно не сломалось. Когда однажды утром Мигель сообщил, что случайно услышал: Фернандо начал встречаться с девушкой из Гамбурга, я побежала к пруду и бросилась в воду, чтобы хоть как-то успокоиться. Мне это удалось, но мысль о том, что Фернандо встречается с другой, мучила меня. Несколько раз мама замечала, что я веду себя странно, но делала скидку на тот факт, что у меня как раз был так называемый переходный возраст. Я изменилась, стала замкнутой, подавленной. Мне часто становилось дурно по неизвестным причинам и я, прижимаясь к стенке, медленно сползала вниз. Несколько раз я срывалась на истерики, но никто не видел в этом ничего особенного. Я выходила на улицу с одной мыслью – встретить его. А когда это происходило, я глупо ему улыбалась, впивалась глазами и провожала взглядом. В глазах окружающих я вела себя странно, мне следовало быть осмотрительнее. Но ведь это была и не совсем я. Рейна долго наблюдала за моим поведением, прежде чем решилась на разговор. Как-то раз в деревне она проследила за мной и застала врасплох, когда я пожирала Фернандо глазами, и сказала:

– Будь осторожна с Отто, Малена.

– Почему? Ведь между нами ничего нет.

Я смутилась.

– Да, но мне не нравится, как он на тебя смотрит.

– Он вовсе не смотрит на меня.

– Разве? – удивилась Рейна.

– Хорошо, временами он смотрит, когда едет на своей машине, или когда выпьет немножко…

– Мне говорили об этом. Я не говорю, что он смотрит на тебя все время, я только говорю, что мне не нравится, как он на тебя смотрит.

– Послушай, Рейна, занимайся своими делами, а меня оставь в покое.

Не успела я произнести эти слова, как испугалась, потому что никогда не разговаривала с сестрой в таком тоне. Она странно на меня посмотрела – в этом взгляде была и обида, и унижение, неудовольствие и что-то большее, что я не смогла понять. Рейна пробормотала что-то, по виду мало похожее на ответ, и отошла в сторону. Когда мы вместе вошли на площадь, я увидела автомобиль Начо, диджея из Пласенсии, который считался новым и единственным кавалером Рейны вот уже на протяжении двух лет. Тут я снова обратилась к ней.

– Прости меня, Рейна, мне очень жаль, я не хотела говорить этого.

Сестра махнула рукой, что означало – инцидент исчерпан. Автомобиль Начо подъехал к нам, Рейна поприветствовала Начо и улыбнулась.

– Не волнуйся, Малена, я не обиделась. В любом случае, ты права – это не мое дело, а еще это совсем не важно, потому что… Хорошо, Порфирио сказал мне, что, увидев его невесту, Отто спятил. По его мнению, с ним что-то не так. По правде говоря, я не думаю, что это важно. Он тебе нравится, но только ты должна быть бдительной. В Германии нет девушек, похожих на тебя, таких, как ты, с… индейским лицом.

Я остановилась, словно приросла к земле, и глупо улыбнулась в ответ Рейне, а ее голос продолжал звучать в моей голове, причиняя, как всегда, боль.

– Я вовсе не имела в виду, что у тебя плохое лицо, – продолжала она, – я думаю, что ты очень красивая. Правда, моя сестра очень красивая, Начо?

Ее жених кивнул.

– Я имею в виду, что в той стране… Хорошо, знаешь, там нет смуглых, таких, как ты. Я думаю, что всякий раз, когда ты приходишь в деревню, этот нацист думает, что попал в цирк! – Тут ее голос задрожал. – Послушай, ради Бога, не смотри так. Это вовсе не я так думаю, то есть не только я. Так думает весь мир, все говорят об этом. Тебе следует быть осторожнее. Я знаю, что он тебе нравится, но я говорю вполне серьезно, он не стоит твоего внимания. Парнем больше, парнем меньше. На нем свет клином не сошелся. В мире много других очень хороших парней. Разве нет? В конце концов, в жизни всякое бывает. А теперь давай, поедем с нами. Я не хочу продолжать. Тебе важно, что думает Отто о тебе. Ну? Пойдем, собирайся, мы едем в Пласенсию…

– Нет, – сказала я, наконец. – Я не еду.

– Но почему? Малена! Малена, поехали!

Она открыла дверцу машины, но я не села. Я повернулась и медленно побрела по дороге куда глаза глядят. Я шла по деревне, мимо меня проезжали машины, проехали и Рейна с Начо. Сестра смотрела на меня в зеркало заднего вида. Я чувствовала, как земля уходит у меня из-под ног. Передо мной расстилался знакомый пейзаж, которого я теперь совсем не замечала. Этот радостный и грандиозный пейзаж больше не доставлял мне удовольствия. В моих ушах все еще звучали слова Рейны, отдаваясь каким-то жужжанием в мозгу. Я прошла несколько поворотов, после одного из них увидела «Бомбу Вальбаум», припаркованную у дороги. Потом я увидела и самого Фернандо. Он сидел на скамейке в белой рубашке без манжет. Раньше бы я обрадовалась, но только не теперь. Я не хотела разговаривать с Фернандо, не хотела смотреть на него. Мне казалось, что эта наша встреча должна стать последней. Фернандо увидел меня и радостно вскрикнул:

– Привет! Что ты здесь делаешь?

Я приближалась к нему очень медленно, но ничего не говорила в ответ. Я хотела просто пройти мимо него. Мои ноги подкашивались, руки дрожали. Я старалась взять себя в руки, но поначалу ничего не получалось. Но потом я почувствовала в себе силы и смогла ответить. Я была очень зла, но даже не на него, а больше на себя саму.

– А ты будь повнимательнее, – сказала я, присаживаясь на скамейку рядом с Фернандо. – Я делаю здесь то же самое, что и ты.

– Здорово, я не откажусь побыть в неплохой компании…

Я подняла камешек и бросила его в сторону. Фернандо проследил за моим движением и оглянулся на меня. Я заметила, как он удивился моей экспрессии. Мне очень хотелось выиграть эту баталию, я не могла больше ждать.

– Тебе не нравится мое лицо, да? Ты думаешь, что я похожа на обезьяну или что некоторые части моего лица похожи на филе для жаркого? Разве нет? – выпалила я.

– Нет, я не… Я не понимаю тебя… Я… Но почему ты так говоришь?

Если бы я сейчас посмотрела на Фернандо, поняла бы: мои слова его обожгли и обескуражили, но на это я не рассчитывала.

– Тогда мне придется сказать тебе, что мой отец гораздо белее тебя и что одна из моих прабабушек была краснокожей, ее лицо было красным, все ее тело было красным!

– Я знаю это, но не понимаю…

– Я должна открыть тебе глаза на кое-что. А ты знаешь, что твоя бабушка-еврейка была гулящей? Да что там, это даже больше, чем быть евреем… Знаешь, что я тебе скажу? Носить в Испании фамилию Толедано – это то же самое, что в других странах иметь фамилию Коган. Вот так!

– Я это знаю, знаю!

Мне следовало взять себя в руки, чтобы не сказать Фернандо еще что-нибудь неприятное. Я понимала, что мои слова бьют без промаха. Фернандо побледнел и захотел что-то мне ответить. Я дала ему такую возможность. Он снова заговорил, но теперь перестал заикаться, его голос звучал твердо, спокойно.

– Когда закончишь, посмотри на меня, – наконец сказал он.

– Я уже закончила, – я действительно подошла к концу заготовленных мною колкостей, хотя мне хотелось сказать ему, что я умею, как настоящая андалузка, танцевать фламенко.

Мне понравилось то, что я ему сказала, как звучали мои слова, и у меня остались силы, чтобы выслушать его.

– В общем, ты не хочешь мне сказать, что произошло. Что я тебе сделал, а? Я несколько раз встречал тебя. Разве я говорил тебе что-то плохое? За что ты меня так оскорбляешь? Ты не можешь мне сказать? Нет? Правда? Потому что я ничего тебе плохого не делал! Теперь я скажу, что с тобой происходит. Единственное, что здесь происходит, единственное, из-за чего все происходит, – это ваш дом. Ты – девушка из этого дерьмового дома. Ты такая же, как и все остальные в этом доме.

Сказав мне эту грубость, Фернандо поднялся и обернулся, чтобы посмотреть на меня. И в этот самый момент я поняла, что вблизи вижу парня, которого люблю. Его откровение почему-то развеселило меня, оно будто очистило мой мозг от ненужной информации. Теперь я могла спокойно наблюдать за Фернандо и говорить с ним искренно, и мне это нравилось. Фернандо продолжал смотреть в землю, а, когда наконец поднял взгляд на меня, мое спокойствие как рукой сняло. В его глазах загорелись злые искорки, он намеренно хотел меня ранить, но сделал совершенно обратное – излечил меня от собственной слепоты. Фернандо трясло от гнева, его губы дрожали, ноздри широко раздувались. Я видела, как напряжены его руки и сильна его злость. Мне казалось, что такие сильные чувства так сдерживать в себе может только немец. Клеймо бастарда высветилось на нем особенно ярко в эту минуту. Только теперь я понимаю, какой ошибкой был этот наш разговор и как страшно он мог закончиться. От негодования мне безумно захотелось наброситься на Фернандо, повалить на землю и вывалять так, чтобы его белая кожа перестала быть белой.