Текст книги "Любовь в ритме танго"

Автор книги: Альмудена Грандес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

В одну из тех ночей, когда я просила Агустина о близости все сильнее и сильнее, он посмотрел на меня со странной улыбкой, кривой и веселой одновременно. Мне нравилась эта улыбка, когда он бормотал сквозь зубы: «Ты чертова шлюха». Я машинально улыбнулась, потом поняла, что улыбаюсь, прислушалась к голосу совести и заставила себя быть серьезной, потом освободила правую руку и дала ему пощечину изо всех сил: «Не называй меня больше шлюхой никогда!» В ответ он тоже дал мне небрежную пощечину, не переставая придвигаться во мне, я снова попыталась ответить на его оплеуху. Каждый раз он отвечал все более серьезно, мы катались по кровати, теперь я потребовала, чтобы он прекратил немедленно и отпустил меня. Я сказала Агустину, что не хочу продолжать, а он меня не послушал и снова назвал меня шлюхой громко, сначала один раз, потом другой, а потом еще раз.

– Ты ведешь себя как корова, это невероятно, – сказал он в конце, целуя меня в висок, и это было правдой. А я прижалась к нему, чтобы совокупиться с ним в последний раз. – Какого черта? Что с тобой происходит? Эй, ты не хочешь со мной разговаривать? – Агустин тряхнул меня с силой, более ощутимой, чем какой-либо из его предыдущих толчков.

– Ты меня изнасиловал, Агустин, – тихо протестовала я.

– Не говори ерунды, дорогая, – ответил он мне более оскорблено, чем я, – не говори мне этого.

– Я просила тебя, чтобы ты меня отпустил, – продолжала я, опустив глаза, – а ты не обратил внимания, ты меня изнасиловал, запомни это…

– Иди ты в задницу! – сказал он в ответ. – Ты сама не прекращала ни на секунду!

Агустин, казалось, разозлился, но не смотрел на меня и всем своим видом выражал уверенное спокойствие, однако его тон стал не таким сдержанным.

– Что случилось, Малена? Это проклятие года. Разве нет? Мы уже целый год вместе, а у тебя ощущение, что мы зря теряли время. Так ведь?

Я отрицательно покачала головой, но он не обращал на меня никакого внимания.

– Может, ты хочешь жить здесь? – спросил он, но я ему ответила вопросом на вопрос:

– Разве мы не можем спать друг с другом как друзья?

Агустин посмотрел на меня так, будто не мог поверить в то, что услышал. Как будто было невероятно, что я действительно произнесла эти слова. Ему понадобилось много времени, чтобы обдумать ответ:

– Нет, не можем.

– Почему?

Мои губы дрожали, я хотела, чтобы мои уши закрылись и ничего не слышали. Я была уверена, что услышу новую версию известной аксиомы о том, что есть женщины для плотского наслаждения и женщины для настоящей любви. Я была убеждена в том, что он меня заслужил, я была женщиной для секса, женщиной для совокупления – шлюхой. Существует ведь два вида женщин, а я из наихудшего класса. Однако он не сказал ничего подобного, а улыбнулся, прежде чем разъяснить мне, что мы не были друзьями.

– Ты разве этого не понимаешь?

Я это прекрасно понимала, но не могла заставить себя сказать это вслух.

– Ты хочешь жить со мной? – настаивал он.

У меня возникло какое-то жуткое желание ответить ему «да», но я сказала: «Нет» и попрощалась, добавив ему, что это навсегда. Агустин мне не поверил, но это было навсегда.

Я решила начать жизнь с чистого листа. Для этого мне следовало научиться контролировать желания собственного тела. У меня было ощущение, что я раздираю себя изнутри – так это было тягостно и болезненно. Я бы хотела вырвать нервы из своего тела, чтобы ничего не чувствовать, я была уверена, что это была та цена, которую требовалось заплатить. Хотя, когда я вернулась домой той страшной ночью, я не почувствовала себя свободнее, независимее, счастливее. Я бросилась на кровать и заплакала, снова прокручивая в памяти то, что произошло. Мне почти удалось убедить себя, что я совершила ошибку, что я порвала не с чуло, а с достойным человеком, и что, может быть, он был бы последним моим возлюбленным. Я уснула с этой мыслью, а в голове продолжала звучать фраза, которую я сама себе сказала: «Здорово. Ты получила, что хотела».

* * *

Я решила не думать о словах. Сантьяго был спокоен, потому что я осталась с ним на ночь. Я не должна была этого делать, но моя лень сыграла в его пользу больше, чем его красота. Ко мне еще не вернулась привычная уверенность в себе, когда он после чудесно проведенной ночи повернулся ко мне спиной, потом снова повернулся лицом и замер. Сантьяго смотрел на меня с нежной улыбкой, был таким красивым и так мне нравился, что я насторожилась. Я подумала: наверняка он что-то скрывает, не может быть, чтобы все так быстро закончилось. Я улыбнулась Сантьяго и поцеловала, желая получить новую порцию удовольствия.

– Что ты делаешь?

Мне показалось, он испугался, когда мои ногти стали нежно царапать его бедра.

– О чем ты думаешь? – спросила я, обхватывая его член ладонью.

– Но что с тобой?

– Ничего… – улыбнулась я. – Кроме того, что я чувствую себя сукой.

– Малена, пожалуйста, не говори так.

Его тон заставил меня остановиться. Я оцепенела, у меня болели шея и глаза. Щеки Сантьяго горели, он покраснел.

– Не говори этого, – произнес он, глядя на меня. – Мне это не нравится.

– Но почему?

Он не хотел отвечать мне, и я добавила:

– Что случилось? Это просто слово, я пошутила.

– Но мы едва познакомились, не…

– Сантьяго, пожалуйста, ведь именно ты решил меня трахнуть.

– Не говори так, черт возьми!

Я села на край кровати и закрыла глаза, у меня не было желания размышлять о своих чувствах. Я много раз говорила себе, что никогда не следует испытывать настоящих чувств.

Никогда в моей жизни ни один мужчина не унижал меня так.

– Это мерзко, – сказала я почти шепотом.

– Очень жаль, Малена, – услышала я шепот за спиной. – Прости меня, я не хотел обижать тебя, но это…

– Что ты хочешь? – произнесла я, не поворачиваясь к нему. – Мне следовало использовать глагол «входить»? Войди в меня, пожалуйста? Это не будет неприлично? Ну а мне – да, мне будет очень стыдно, я никогда не смогла бы сказать что-то подобное.

– Я не… Послушай, есть другие возможности, чтобы сказать об этом. «Я хочу тебя» или… «Я готова», например. Это звучит очень хорошо, я прочитал в одном романе, слышишь? Я думаю, что об этом лучше не говорить.

– Ничего не говорить…

– Да, думаю, так будет лучше.

«Не говорить, – подумала я, – но не говорить – значит не жить, умереть от тошноты». Несмотря на это, мне не было противно, когда он нежно распластывал меня на простынях, когда залезал на меня, ведь много усилий для манипуляций над таким хрупким телом не требовалось. Я млела, когда он вытягивал руку, чтобы погасить свет, когда ждал от меня взаимности, причем делал это, не разжимая губ. В такие моменты меня не тошнило.

– Мы могли бы начать в понедельник? – сказал он мне прежде, чем заснуть, между двумя зевками.

– Что? – ответила я.

– Занятия английским языком.

– Конечно.

* * *

В течение пары месяцев я приходила к нему по понедельникам, средам и пятницам. Тогда мне казалось, что это замечательное времяпровождение. Сантьяго был исключительно усердным, но плохо одаренным, чтобы изучать языки, хотя одновременно тонким человеком, но даже это примирило бы меня с ним, если бы он не вел себя так, как себя вел. Я была готова закрыть дверь и больше сюда не возвращаться. Я уже решилась на это, но ни в первый день, ни на следующий, ни на третий я не ушла. Мне все время казалось, что Сантьяго плохо думает обо мне, но мало-помалу я привыкала к нему, он не сильно приставал ко мне, его лицо всегда выглядело как-то театрально, словно он специально отрабатывал свой угрюмый, неприязненный взгляд человека, у которого ничего не получается, перед зеркалом.

Сантьяго всегда был вежливым, и от этого становилось еще хуже. Он не пытался изменить окружающую реальность, он был оптимистом и старался с радостью воспринимать жизненные невзгоды. У него была очень завышенная самооценка, он не рассматривал вероятность того, что иногда может ошибаться, поэтому я даже не пыталась усомниться в правильности его решений. Его интересы кардинально отличались от моих и были сосредоточены в профессиональных областях, в которых я совершенно не разбиралась. Я всегда старалась ко всему подходить критически, поэтому долгое время с завидной настойчивостью противилась любовному чувству, ведь слишком долго мне казалось, что я вообще уже никогда не смогу испытывать ничего подобного. Я страдала от почти полного отсутствия у Сантьяго чувства юмора, он не обращал внимания на мои саркастические выпады, игнорировал мои убийственные метафоры. Он не любил слова и не играл с ними. Ему нужны были только хлеб и вино, а его простота убеждала меня в том, что я всегда смогу на него положиться. После седьмого урока Сантьяго посчитал возможным меня поцеловать. Он никогда не приглашал меня с ним выпить, не просил подождать его, не использовал никакого другого предлога, чтобы задержать меня. Однажды я уже было взяла сумку и обернулась, чтобы попрощаться, как вдруг он подошел и поцеловал меня. Сантьяго был обнаженным…

Его красота поразила меня так же сильно, как и в первую ночь. Я оценила гибкость его тела, рельеф мускулов, стройность бедер, соблазнительную гладкость кожи. Я трогала, гладила, целовала, кусала, облизывала миллиметр за миллиметром его прекрасное тело, но почему-то оно меня не возбуждало. Постепенно я перестала себя контролировать, стала покорной и кроткой, какой никогда не была, и с большим трудом управляла собой, словно впала в транс.

Ведь я стремилась именно к этому, говорила я себе по дороге домой. Теперь я хотела другого – настоящей любви, чистого чувства, растворяющего в себе желания. Я шла, вспоминая имена прежних поклонников, которых бросила. Мною овладел страх, что я теряю приоритеты в жизни. Передо мной вдруг открылась другая жизнь, не та, которую я знала до сих пор. Это был самый сильный вызов изо всех вызовов, которым я не подчинилась раньше, теперь я поняла, что, возможно, долгое время ошибалась. Что было у меня в прошлом? Враждебная действительность, где я постоянно искала средство, чтобы обезболить мои раны, теперь я должна позволить себе погрузиться в новую реальность с головой, понять, каково это – любить и быть любимой. Я больше не хотела быть несгибаемой женщиной, без тихой надежной гавани и поддержки, которая всякий раз старалась с головой уйти в работу. Я никогда не чувствовала себя такой уставшей, такой подавленной от проделанной работы. Я видела белую простыню, белейшую, гладкую, возможно, все еще теплую, на ней не было ни единого шва, ни одной складочки, она выглядела новой. Мне казалось, что в этом мягком мире из белой ткани не может случиться ничего ужасного, ведь такой лоск не мог быть результатом действия щелока.

Я вышла за Сантьяго замуж, но я никогда не любила его по-настоящему, этого никогда не было. Я любила иначе, больше всего любила саму себя, но при этом я любила себя недостаточно. Я любила отсутствие проблем, этот бесконечный штиль. Наша жизнь текла спокойно, казалось, этому вялому благополучию не будет конца, мы словно шли по накатанной колее, ровно и медленно. Мне казалось, что я еду на велосипеде по очень гладкому асфальту, мои бесчувственные ноги нажимали на педали без усилия, я легко двигалась вперед. Вокруг меня витала удушливая паутина, невидимая, но дурно пахнущая, мои руки лежали на металлическом руле, поэтому я не могла зажать нос. Я наслаждалась этим безветрием, я нуждалась в нем, наверное, поэтому я смешивала его с понятием покоя. Но я не старалась тянуть одеяло на себя, мне не казалось, что я принесла ради него в жертву свое прошлое. Тогда мне было трудно, а теперь в моей жизни более не было ни споров, ни слез, ни страхов. Теперь больше не было пытки телефоном, который слишком часто звонил, а теперь не звонил вовсе, прекратилась пытка ужином, потому что мой муж, в отличие от других мужчин, никогда не смотрел на других женщин, когда был со мной, и пытка думать о возможной потере, потому что я была уверена, что не могу потерять Сантьяго, ведь это никогда не входило в его планы, закончилась пытка обольщением, потому что он был невероятно хорошо воспитан для того, чтобы пытаться воспитывать меня, и пытка дурными инстинктами, потому что рядом с ним я была сама собой. Время шло так быстро, так глупо, как будто ничего не происходило, до того дня, пока без предварительного уведомления он не похитил меня, тогда же он начал говорить о свадьбе. И я согласилась, мы начали смотреть квартиры, мебель, ходить в банки, которые предоставляют ипотечные кредиты. Все ночи, прежде чем уснуть, я спрашивала себя, все ли у меня хорошо, и каждое утро, просыпаясь, я отвечала себе, что да, потому что со мной все было замечательно, я была в покое. Теперь я была уверена, что не совершаю ошибки.

Я превратилась в обыкновенную женщину, как говорится, в кого-то в высшей мере сильного и настоящего. Я решила, что у нас нет денег, чтобы купить дом, и отказалась меняться на шале на окраине города. Я прошла все этажи в одном мадридском доме, поднялась по восьмидесяти метрам ступеней, потом десять метров по коридору, на Диас Порльер, доме, находящемся почти на углу с улицей Листа. Фасад дома был очень хорошо освещен, здесь было центральное отопление, хотя и очень страшный лифт, квартиры отдавались по дешевке – 34 000 песет в месяц в 1983 году, это была настоящая находка, так говорили. Я успокоила хозяина, заключила договор, выбрала строительную артель, договорилась с рабочими, нарисовала для Сантьяго полдюжины планов. Я точно все рассчитала, купила материалы, выбрала всё вплоть до модели ванны и жила нескольких месяцев в безумии цен, чисел, доставок, рекламы, сроков и платежей. Сносила с надменной стойкостью разговоры штукатура, парня из Парлы, который мне очень нравился, так сильно, что я чувствовала себя, словно передо мной был не человек, а сломанный семафор, не пропускающий меня вперед. Когда все работы по дому закончились, я почувствовала себя очень хорошей хозяйкой и была очень довольна и горда собой.

Теперь, когда у меня больше не осталось нерешенных дел, пришло время примерить белое платье, и тут на меня напала ужасная тоска. Две последние недели заставили меня вспомнить худшую из зим моей жизни, так что я опять начала делать глупости. Сначала я позвонила Агустину, а трубку на другом конце провода подняла девушка. Я растерялась, потому что не знала, его ли теперь этот номер. Я даже не была уверена в том, что та женщина, которую я услышала, находится в его доме, ведь прошло три года после того, как мы последний раз с ним виделись. Потом позвонила в Hamburger Rundschau, их старый номер, конечно, не изменился, и дала последнее объявление, потому что Фернандо все еще жил в моем сердце. Временами память о нем колола меня в сердце, как портниха иголками, которыми прямо на мне наметывала шлейф.

Я собиралась проститься с одиночеством. Один раз подруги согласились пойти в японский ресторан, тогда мы очень много выпили. Больше пить они не хотели, так что мне пришлось сесть в машину, а, въезжая на Колон, я повернула и проехала на улицу Гойи, изо всех сил борясь с собой, потому что у меня было ужасное желание отправиться на поиски мужчины, причем любого, который мне понравится, который позовет меня от первой стойки первого бара, большой или маленький, красивый или уродливый – мне было все равно. Важно одно: мужчина, с которым я могла бы поговорить без стеснения. Я очень быстро доехала до улицы Диас Порльер, почти на углу с Листа, удачно припарковалась, открыла дверь ключом в первый раз, потому что до сих пор лишь изредка посещала мой новый дом, в часы работы привратника, и поднялась на лифте на пятый этаж. На этаже пахло свежей краской и лаком, мебель была составлена в кучу, что-то завернуто в целлофан. Все эти старые вещи стояли вплотную к девственно-белой стене, закрытые от солнца двумя старыми дорожными одеялами, словно я сама их заставила смотреть на неменяющийся пейзаж этого домашнего храма – белого, сырого, невероятно чистого.

– Твой муж был очень странным человеком, бабушка, живым и мертвым одновременно, – доверилась я, не глядя ей в лицо. – Я очень горжусь тем, что я твоя внучка.

Пока я разматывала самое маленькое кресло, вспомнила, как в последний раз смотрела на него тем утром, когда вошла бабушка и прервала мои размышления.

– Что ты делаешь здесь, Малена? – спросила она меня.

– Ничего. Просто смотрю на тебя, бабушка.

– Это не я.

– Конечно, это ты. Я всегда видела тебя с завитыми волосами.

Я подумала, что бабушка снова рассердилась, но она не стала ворчать, только еще сильнее обняла.

– Твой отец никогда тебе не рассказывал ничего об этом, правда? – сказала она, наконец, а я покачала головой. – Ну тогда не говори никому о том, что знаешь, не рассказывай никому, даже твоей сестре. Запомнила? – бабушка сделала паузу и посмотрела на меня. – Это не очень важно, особенно теперь, это очень старая история, но в любом случае…

Тут я решилась попросить у бабушки эту картину. Я сказала ей, что мне бы хотелось иметь эту картину, и она мне ее подарила. Когда папа пошел нас искать, бабушка сказала ему в присутствии меня и Рейны, что если она умрет раньше, чем я покину дом, то она бы хотела, чтобы он сохранил эту картину для меня, и чтобы передал ее мне, когда у меня появятся собственные стены, где я смогу ее повесить. Потом, прощаясь, бабушка сделала кое-что более важное: с редким проворством она протянула руку и сжала мою ладонь. В другой ее руке был маленький ящичек из серого картона, вроде футляра для драгоценностей, который она мне протянула. Я не хотела открывать подарок, пока не останусь одна. Внутри оказалось два земляных ореха в скорлупе – наиболее старые и ценные из сокровищ.

Я пошла в гостиную и села напротив портретов своих предков. Родриго смотрел на меня с шутливой улыбкой под черными усами, густыми, кокетливо смазанными и подкрученными. Он мне всегда казался очень счастливым типом, довольным своими украшениями, дорогим костюмом и элегантностью; эта завитая прядь, уложенная с огромной заботой, такие белые зубы, губы цвета свежего мяса… Той ночью я увидела что-то новое в лице, которое так хорошо знала, что неуловимо новое было спрятано за его широкой улыбкой, которая неожиданно показалась мне злобной гримасой. Без усилий я воскресила в голове голос дедушки, эхо которого, повторялось словами: «Ты из моих, Малена, из моих, из крови Родриго». Потом ему на смену пришло беспокойное кудахтанье Мерседес, тоже звучавшее эхом: «Это плохая кровь, и очень важно то, что она ее наследовала. Она не может бороться против дурной крови». Бабушка смогла разбудить в моей памяти и объединить все эти разрозненные фразы. Голос бабушки, разбитый голос курильщицы с эмфиземой, гремел в моих ушах, сжигая мое горло, разрывая мои внутренности, вызывая, мучительные боли в кишках. Ее слова казались мне самыми глубокими, они застигли меня врасплох: «Ни сожаления, ни стыда». «Ты одинокая», – сказала я сама себе, я кричала на себя, почти в бешенстве. «Нет ни стыда, ни совести…» «Это мужчина должен стать мужчиной твоей жизни», но, когда я сказала себе это, мне сильнее всего захотелось заплакать.

Три дня спустя я с любопытством наблюдала за своей собственной свадьбой. Из всех приглашенных по-настоящему меня волновала только Рейна, она была единственной, чье мнение меня интересовало.

* * *

Когда я вышла замуж за Сантьяго, уже знала, что он не ест блюда из требухи, хотя и родился в Мадриде. Потом мало-помалу я обнаружила, что еще он не ест устриц, съедобных ракушек, морских ежей, улиток, осьминогов и ничего жареного. Также он никогда не пробовал копченое мясо, уши поросят, хвост вола, перепелов, уток, куропаток, зайцев, фазанов, кабанов, косуль и ланей и прочую дичь. Поначалу я не знала ничего – как для него готовить, где и у кого покупать, какими руками дотрагиваться – чистыми или грязными. По каким-то собственным соображениям Сантьяго не употреблял продукты из мяса, приготовленные в домашних условиях. Поэтому он не ел кровяные колбасы и иберийскую ветчину, которую посылала моей матери сестра Марсиано из Альмансильи, ничего, что могла бы забраковать санитарная инспекция. Я не осмеливалась готовить мужу блюда со свежей зеленью, никакой спаржи, сахарной или обычной свеклы и, конечно, никаких грибов, единственное исключение – шампиньоны (так как их можно было хорошо промыть). Он с невротической скрупулезностью осматривал листья капусты и салата и промывал каждый лист под струей холодной воды, отряхивал, счищая кажущуюся грязь цилиндрической щеткой, которой я пользовалась для чистки ваз.

Сантьяго ненавидел перцы, включая самые нежные, но ел горчицу, лук и чеснок и мог съесть целиком испанский перец, не самый большой, конечно. Он не разрешал хранить майонез в холодильнике и несколько часов даже в герметичной посуде, потому что единственный способ предупредить сальмонеллез, с его точки зрения, – немедленное уничтожение соуса. Когда все было готово, муж просил меня принести ему сковороду, кастрюлю, противень или другую металлическую посудину и сам накладывал приготовленное блюдо, но делал это так неаккуратно, что вилка или конец шумовки начинали царапать антипригарную поверхность. Он царапал ее, и мне потом приходилось выкидывать сковороду, потому что в противном случае никто не мог гарантировать, что еда не пропиталась канцерогенными веществами, ведь теперь олово могло вытекать без проблем наружу из этих царапин. Сантьяго пил только минеральную воду, потому что не выносил привкуса хлора в воде из-под крана, и покупал новую зубную щетку каждый месяц. Когда он был готов приступить к десерту, то сначала звонил по телефону, затем возвращался к столу, брал миску для апельсинового сока и выжимал туда три апельсина. Мой муж неукоснительно выполнял этот ритуал: он был в настоящей зависимости от витаминов. Но его контроль этим не ограничивался. Сантьяго проверял меня и все, что я делала по дому. Его контроль распространялся во всех направлениях, думаю, что в глубине души он стремился контролировать весь этот необъятный мир.

В первый день, когда я проснулась в своем новом доме и вошла на кухню с намерением разложить по местам сковороды и кастрюли, то нашла оставленную для меня записку на дверце холодильника. Я узнала почерк моего мужа – прописные буквы обычного размера, написанные с пробелами, которые появлялись, когда он хотел подчеркнуть важность какого-либо дела. Из этой записки выходило, что указания следовало исполнить с особой точностью и уважением, ведь мне нужно было заслужить его доверие! Сантьяго приписал внизу, что я не должна нарушить ни одно из его условий. Дочитав до конца, я рассмеялась открыто и весело, потому что теперь почувствовала собственную значимость для него, я знала, что он будет мне благодарен. Правда, когда я пошла в магазин, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы найти то, что ему нужно, ведь с большинством продуктов у него были натянутые отношения.

– Что это, сало?

Мясник кивнул с улыбкой.

– Мне это не нравится.

– Как это нет, женщина? Сюда привозят только самые лучшие филейные куски!

– Конечно, только с жилами.

– Какими жилами? То, что наверху, это сало. А что до другого, да, кости, но без них мясо не будет иметь ни вкуса, ни запаха. Сделай мне одолжение, возьми. Вы сможете съесть это, я гарантирую.

– Нет! – воскликнула я, думая о том, что следует сказать на самом деле. – Мой муж это не ест, серьезно. Дай мне лучше филе из бедра.

– Из бедра? Но это мясо будет очень жестким, а стоит почти так же. Бедро очень хорошо для паштета, туда оно хорошо подходит. Я не говорю, что нет, но то, что я тебе только что показывал, подходит намного лучше. Давай, бери, не стоит даже сравнивать.

Сеньоры, которые стояли за мной в очереди, смотрели на меня как на круглую дуру, и рано или поздно одна из них, как правило, более старшая, вступала в разговор сострадательным тоном.

– Не бери этого, дочка, он дело говорит. Оно чистое, это верно, да, и на вид красивое, но вовсе не предназначено для того, чтобы это есть.

«Если бы мой муж его не ел…» – хотела было ответить я. Конечно, я была очень раздражена, когда мне приходилось просить у лавочника самую безопасную ветчину. А он не понимал меня и повторял: «Вы не желаете кусок свинины… Но как это вообще возможно?! Почему вы вообще так говорите?!» Потом мне пришлось поспорить и с торговкой птицей о пресловутых гормонах, которыми накачивают куриц. «Зачем вы кладете мне эту дрянь?!» Я поругалась с продавцом из рыбного отдела, потому что он положил мне в пакет что-то не то, у большой розовой креветки была темная голова. «В них есть красители?» Красители были под запретом, потому что все, что накачивают ими, только кажется свежим… «Мне нужна твердая корка!» Я поругалась с булочницей, потому что она пыталась продать мне домашние бутерброды с медом, который ей привозил каждый неделю пасечник из деревни на Гвадалахаре. «Они очень вкусные, правда, тают во рту. Это лучшее, что есть в моем магазине», – уговаривала меня продавщица, а я накладывала в сумку квадратные бисквитные пирожные, абсолютно безвкусные, но приготовленные без капли животного жира.

Сантьяго многое не ел, и эта его гастрономическая особенность входила в комплект экстравагантных ограничений, включая и вполне терпимые. Многое изменилось в распорядке нашего дня. Примерно через шесть месяцев после свадьбы я смирилась с тем, что нужно делать два сорта покупок, готовить два обеда, и два ужина, и два завтрака. Но моя жизнь мало-помалу приходила в нормальное русло, спокойное с виду, а на поверку достаточно проблемное, я постоянно была на взводе, напряжение росло, и я была уверена, что недалек тот день, когда я решу взбунтоваться и разрушить нашу семью. Мне стоило огромных усилий признать тот факт, что Сантьяго не влюблен в меня, и еще больших – чтобы понять, что, несмотря на это, он зависит от меня в стольких вещах, и так же сильно, как маленький ребенок, и что ему, такому беспомощному, такому ранимому, привыкшему сочувствовать лишь себе самому, даже в голову никогда не приходит, что я тоже нуждаюсь в ласке. Он никогда не был ласков со мной, как были ласковы более суровые и жесткие с виду мужчины, ему это было абсолютно не свойственно. Он не пытался сделать вид, что ему нравится моя одежда, волосы, украшения. «Ты есть ты, ты существуешь, независимо от этих вещей», – говорил мне иногда Сантьяго, а я все равно чувствовала себя неуютно и подавленно, потому что он никогда не заигрывал со мной, не шлепал меня по попе. Сантьяго никогда не говорил мне, что я красивая, не смотрел на меня с вожделением, даже изредка, когда торопливо раздевал меня, или когда я выходила из ванной, или когда была безупречно одета, причесана и накрашена. «Ты выглядишь хорошо, даже слишком», – оставалось ему сказать. Всегда я казалась Сантьяго «даже слишком», и так почти во всем.

Однажды солнечным весенним вечером мы отправились за покупками, а когда выходили из магазина с пакетами наперевес, небо за пару минут потемнело и началась сильная гроза, одна из тех, что быстро заканчиваются, но успевают промочить до нитки. Мы вошли в дом в мокрой одежде с отвратительным ощущением, будто вымазаны ржавчиной с головы до ног, и тут я попросила Сантьяго, чтобы он меня помыл. Раньше Агустин иногда мыл меня, и мне нравилось, когда он это делал, но Сантьяго лишь посмотрел на меня ошеломленно и спросил: «Зачем?» Больше я его ни о чем не просила. Меня не надо было просить, я делала все и в принципе делала хорошо, но муж словно не замечал моих стараний. Он по привычке никогда меня не благодарил, а когда что-то не клеилось (ведь и у меня бывали трудные дни, ученики часто выматывали, так что я оставляла до следующего дня поход в банк или на рынок), мой Сантьяго реагировал так, словно совсем не понимал, что произошло. Постепенно у меня не осталось никакого желания заниматься делами, обустраивать дом, обставлять его, украшать, учиться готовить и начинать зарабатывать деньги уроками английского языка три дня в неделю, быть действительно сильной мне не удавалось.

Скоро у меня возникло ощущение, что я несправедлива к мужу, потому что в действительности Сантьяго не делал ничего, почти ничего, что было бы действительно достойно упрека, и, без оглядки на его раздражающие мании, у него и не было всех теоретических и практических недостатков плохих мужей. Он действительно очень много работал, гораздо больше, чем было условлено по его рабочему договору. Я думаю, только поэтому у нас получилось прожить вместе столько времени. Он не пил, не играл, не употреблял наркотики, не транжирил деньги, не гнул меня в бараний рог, никогда не использовал в отношении меня никакой силы, никогда не протестовал, когда я ему сообщала, что тот или иной вечер у меня занят, временами подряд два вечера, без него; он не судил моих друзей, хотя я знала точно, что они ему не нравятся, он не пытался ввести меня в круг своих друзей; у него не было матери, а его старшие сестры были поистине волшебницами, они обходились со мной гораздо лучше, чем я с ними, может быть, потому что я стала для Сантьяго такой же, как они, старшей сестрой, только более близкой. Он не мог жить без меня, я в этом уверена. Когда Сантьяго приходил домой, почти всегда темной ночью, он снимал галстук, располагался в кресле и рассказывал мне в подробностях, как провел день на работе, какие решения принял или собирался принять, где, с кем, что ел, как себя чувствовал, какое вино выбрал, когда, в какой именно момент дня наткнулся на витрину, где были перчатки, которые ему подходили, сколько времени он сомневался, как в конце концов вошел и купил их. Я слушала его и почти ничего не рассказывала про себя, потому что только в редких случаях мне казалось, что произошедшие в течение дня события настолько важны, что о них стоило рассказывать. Моя работа нравилась мне постольку, поскольку ничуть не обременяла. Она находилась близко от дома, и никаких сюрпризов не случалось. Я занимала утром очередь и получала группу праздных домохозяек, которые только и думали, что о носках, они уже совсем забыли, когда брали книгу с текстами в последний раз. Но моя мать никогда не верила в то, что моя работа настолько неинтересная, поэтому на протяжении нескольких лет мне приходилось придумывать для нее смешные истории, якобы случившиеся на работе, я рассказывала ей их по вечерам. Потом после пяти дней спокойного одиночества и двух часов болтовни с матерью наступал конец недели.

Классическая суббота того времени выглядела так: Сантьяго усаживался перед телевизором, включал видеомагнитофон, вооружившись тремя пластиковыми коробками со шпионскими фильмами. Я постоянно спрашивала себя, хотела бы я иметь мужа, похожего на дедушку Педро, с его страстью к походам налево, то есть если бы мне пришлось делить моего мужа с какой-нибудь Теофилой. В конце концов я пришла к выводу, что предпочла бы жизнь Теофилы участи моей бабушки, если бы Сантьяго смотрел на меня с невинной улыбкой, умоляя, чтобы я сосредоточилась на фильме. А вместо этого муж говорил мне: «Если тебе нечем больше заняться…» – и тут я не только чувствовала себя несчастной, но и начинала стыдиться самой себя и пыталась навсегда изгнать эту жестокую и абсурдную фантазию. Я внушала себе, что должна стать достаточно взрослой, для того чтобы понять, не отказываясь любить его, что мой дедушка не был хорошим мужем ни для кого, но временами мне все казалось иначе.