Текст книги "Любовь в ритме танго"

Автор книги: Альмудена Грандес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

– А почему адвокатом? Он мог бы стать врачом или инженером, или архитектором.

– Мог бы. Но прадед хотел, чтобы Хайме стал адвокатом, потому что из всех клиентов таверны адвокат был единственным, у которого была своя машина, которою он мог менять каждые два-три года. Поэтому не имело смысла выбирать какую-то другую специальность, и прадед сделал выбор. С одной стороны, ослушаться отца было преступлением, а с другой – ничто в этом мире не доставляло твоему деду наслаждения большего, чем правосудие, которое он мог вершить. Таким образом, Хайме попрощался с иезуитами, никогда больше не возвращался в семинарию, он хотел учиться, чтобы не стоять по ночам за стойкой в таверне. Стоит заметить, что твой прадед не мешал ему учиться, он отправлял Хайме в его комнату заниматься. Он хотел, чтобы сын занимался, потому что был озабочен тем, что тот очень мало времени проводит с книгами. Хайме шел в свою комнату и там решал шахматные задачи, или писал письма, или читал. Он наконец-то полюбил читать – Бароха, а еще романы «Гордость и предубеждение» и «Пармская обитель». Это были его любимые книги, некоторые главы он знал почти наизусть. У него была прекрасная память, я никогда не встречала человека, у которого была такая память, как у твоего дедушки, он мог повторить текст, прочитав его всего лишь два раза. Конечно, это была судьба, единственный раз в жизни, настоящая судьба.

– Поэтому он получил кафедру?

– Нет, это было потом, через год после того, как мы поженились. У него было мало денег, когда он преподавал, потому что без практики не было никакого шанса стать профессором, и тогда он решил начать собственное дело. Он выиграл полдюжины темных дел и проиграл два, оба они были безнадежны. Девятое дело, очень простое по сравнению с другими, он блестяще выиграл. Его клиентка – совсем девочка – украла ожерелье у своей хозяйки, таких девочек были тысячи. Но в данном деле было одно отличие от остальных. Хозяйка девочки была женой мошенника, очень хорошо устроившегося типа, из добропорядочной семьи, но все-таки он был мошенником, а его жертвой в итоге было государство. Девочка же была признана невиновной в грабеже, но виновной в недоносительстве. Она слышала кое о чем из-за дверей. Хайме рисковал. Он играл ва-банк, он копался в грязном белье. Он раскопал много мерзких подробностей, так что об этом деле стали писать в газетах. Твой дедушка добился для своей подзащитной условного срока. Когда процесс закончился, Хайме мог отпраздновать это в ресторане, теперь он мог выбирать, куда пойти.

– Он стал богатым.

– Богатым? В то время были богатые люди, твой дедушка Хайме был не из их числа. У нас не было ни поместий, ни домов, ни коров, ни доходов. Мы жили своим трудом, как всегда жили мои родители, но мы жили хорошо, это уж точно. Когда мы поженились, то сняли дорогую квартиру на улице Генерала Альвареса де Кастро в Чамбери, на третьем этаже, с четырьмя балконами. Это была очень светлая квартира, мы наняли служанку, потому что я тогда еще продолжала учиться, мне оставался еще один год.

– Ты продолжала учиться и после свадьбы?

– Да, и много лет училась, всегда, когда у меня была такая возможность. Если бы мне тогда сказали, что я превращусь в матрону, в хозяйку дома, я бы рассмеялась. Мне никогда не нравилось сидеть дома. Понимаешь? Я не любила детей, ну, об этом ты догадываешься, потому что меня всегда очень нервировало, я хочу сказать, что мне не нравилось держать детей на руках, когда мои дети были грудными. Я с трудом сдерживала тошноту каждый раз, когда они срыгивали на меня, и это… Когда я была еще совсем молодой, мне было стыдно признавать это, но теперь я думаю, что в конце концов материнский инстинкт сродни криминальному таланту или авантюрному инстинкту, если тебе так будет понятнее. Дело в том, что не стоит надеяться на то, что все женщины в мире обладают им.

– А зачем ты рожала детей?

– Потому что хотела их иметь, одно нельзя смешивать с другим. Хайме любил детей, он очень хотел стать отцом, чтобы читать им сказки или катать на лошадке по улочке. Если ты хочешь услышать правду, в то время иметь детей было очень трудно для меня, все было трудно, на мне был дом, хотя у нас было две служанки – швея и прачка, – а меня занимали и другие дела. Я покупала одежду и решала, что мы будем есть, в какое время пойдем спать, а еще я думала о том, не поехать ли нам отдохнуть, а потом я уходила одна, очень тихо. Ты понимаешь? Мне, само собой, нравились мои дети, я их очень сильно любила, я всегда их любила, я их мать, они знают это. Насколько мне известно, они никогда не жаловались. Когда я работала, тогда они мне мешали, я звонила, и их забирали. Когда я была в настроении, я их кормила, купала, ходила с ними гулять в парк или на ярмарку. Я очень волновалась, если они были чем-то расстроены, и я старалась сделать так, чтобы они ни в чем не нуждались. Им было всего достаточно, двум моим старшим детям. Конечно, когда родился твой отец, бедняжка, все было иначе, у меня не хватало ни на что времени. В общем, я старалась бывать с ними чаще, но я не чувствовала себя обязанной это делать. Понимаешь? Бывало так, что мы выкраивали пару свободных дней, чтобы провести друг с другом побольше времени…

– Но это не имеет никакого отношения к материнскому инстинкту.

– Нет?

– Нет. Маленькие дети очень утомляют, очень сильно утомляют, это правда, хотя некоторые бывают очень милыми, а беременность и все такое – это просто чудо, – сказала я.

– А ты откуда знаешь? – удивилась бабушка.

– Ну… я не знаю. Все женщины так говорят.

– Все, кроме меня.

– А тебе это не понравилось?

– Беременность? Нет. Я хочу сказать, что это мне ни понравилось, ни не понравилось. Иногда я радовалась, когда ребенок толкался и тому подобное, но в общем это состояние мне казалось неудобным, а иногда просто мешало. Мне было страшно. Я всегда боялась беременности, наверное, потому, что мое тело переставало слушаться, внутри меня происходили какие-то процессы, в которых я ничего не понимала. Временами я думаю, что именно поэтому мои беременности были такими сложными, не знаю… Особенное состояние души. Понимаешь? Это очень трудно объяснить. Я не чувствовала себя ни более красивой, ни более живой, ни более счастливой, ничего из того, о чем все говорят. И никогда меня не привлекали малыши. Я знаю, есть женщины, которых тянет к ним как магнитом. Они, видя ребенка, сразу хотят взять его на руки, приласкать, спеть ему колыбельную. Со мной никогда ничего подобного не происходило. Я постоянно говорила себе, что мать во мне дремлет… Если я иду в парк, я не таю при виде детей, вообще на них внимания не обращаю. Я знаю, некоторые люди думают, что быть хорошим человеком и любить всех детей на свете – это одно и то же, но я уверена, что первое не имеет ничего общего со вторым. Я была матерью для своих детей, и этого мне вполне достаточно. Я не горю желанием стать матерью для всех, мне это не нужно. Если хочешь знать мое мнение, быть матерью для своих детей вполне достаточно, уверена.

* * *

Я помню, как меня поразили слова бабушки. Я очень расстроилась, потому что не сразу поняла то, что она имела ввиду. Слова бабушки мне показались неправильными, ошибочными и несправедливыми, они тревожили память о тех, кого я всегда любила. Однако мое огорчение и недовольство быстро рассеялось, потому что отец не принадлежал к роду Родриго, а значит, закон этого рода нельзя было приложить к бабушке Соледад. Бабушка долго произносила свою огорчительную исповедь. Мне было больно ее слушать, эти слова действовали на меня как ужасная инфекция, которой я сопротивлялась, как могла. Я вспомнила Паситу, которой боялась в детстве и которая внушала мне неприязнь, но теперь я связывала этот страх с образом бабушки Рейны, но не из-за ее нелюбви к Пасите, а только из-за ее надменности и высокомерия.

«Я никогда не думала, что Мадрид останется так далеко». Бабушка Соледад начала свой рассказ с этой фразы. Мало-помалу меня стал утомлять ее длинный и вязкий рассказ без героев. Я попросила бабушку закончить, и она согласилась. Мы вышли поздним вечером за покупками. Она помогла мне выбрать два отреза толстой шерстяной ткани, один с длинным жестким ворсом, другой с мягким и коротким. Бабушка давала мне советы, когда я выбирала ткань, но в моей голове продолжали звучать ее слова, теперь у них был металлический призвук. Я решила, что она высказала фразу про Мадрид, чтобы заставить меня лучше понять ее жизнь. Я без труда нарисовала себе образ молодой беременной одинокой женщины с маленькими детьми на руках. Вот она перебирается в далекий квартал города, где планирует прожить всю оставшуюся жизнь. Однако и на окраине тоже был Мадрид.

Выслушав историю до конца, я поняла, что бабушка имела полное право отрицать инстинкт материнства. Как-то она купила четыре картофелины и не знала, что с ними делать. Она положила их в ковш с водой, но не проверила готовность вилкой, так что дети ели недоваренную картошку. На следующий день бабушка опять купила четыре картофелины и снова их отварила, но теперь она не вынимала их из ковша, пока кожура не начала лопаться. Потом она разрезала их пополам, немного посолила и полила оливковым маслом. Было вкусно, а от этого стало еще горше.

Бабушка Соледад все еще ждала мужа и надеялась увидеть его живым. Хотя она и знала, что он мертв и его похоронили в братской могиле на окраине Западного парка, тем не менее каждую ночь она мечтала увидеть мужа снова.

Она тратила не больше, чем необходимо было на рацион из картошки в кожуре, очень дешевой, потому что боялась, очень боялась. Каждое утро она покрывала голову платком, пряча волосы, которые стали такими некрасивыми, слабыми и прямыми, чтобы пойти к обедне, потому что ей было страшно. Она хотела, чтобы ее увидели, чтобы все в этом ужасном квартале, с другой стороны реки знали, что она ходит к обедне каждое воскресенье. Понятно, что она не умела молиться, ее никто этому никогда не учил. Она садилась на край последней скамейки, склоняла голову так низко, чтобы никто не удивлялся тому, как неверно двигаются ее губы, притворяясь, что она молится, а на самом деле повторяя одно и то же слово: «Паровоз, паровоз, паровоз». Ей было страшно, очень, очень страшно. Однажды, когда бабушка вернулась в свой квартал, где все знали, кем был ее муж и с какой партией он сражался, ее стали расспрашивать о нем. Бабушка была готова поколотить привратника, ночного сторожа, пекаря, всю эту мерзкую кучку доносчиков. Никто ничего о ней не говорил, но и никто ничего не рассказал, потому что хотя Хайме Монтеро, чье тело не было опознано, был официально внесен в списки разыскиваемых и подлежащих аресту, все знали, что он мертв. Все были уверены, что моя бабушка сошла с ума.

Бабушка тоже начала верить в свое сумасшествие. Ей казалось, что муж обязательно вернется, вот тогда она сможет рассказать, как прожила годы без него. Раньше она не умела молиться, но теперь научилась, раньше она никогда не ходила к обедне, а теперь не пропускала ни одной службы. Мир мог перевернуться, но она продолжала бы делать то же самое. Ей стоило труда решиться купить свечи – они были дорогими, тогда все стоило очень дорого. Бабушка покупала две небольшие свечки и растягивала их на целый месяц – зажигала на полчаса по ночам, когда дети спали. Так она заканчивала ежедневное представление, в котором она играла роль женщины, добровольно отрекшейся от всего, и начинала другое представление – трагедию любви, которой было еще достаточно в ее сердце. Бабушка Соледад с черными волосам, сколотыми парой шпилек, сооружала на кухонном столе некое подобие алтаря с тремя фотографиями дедушки, зажигала свечи и мечтала. Она молитвенно складывала руки и начинала бессловесный разговор с мертвым. «Как мне справиться со всем этим, Хайме?» – спрашивала она и рассказывала мужу обо всем, что происходило в течение дня. «Почему ты меня оставил?» – спрашивала она у него и, наконец он отвечал ей.

«Твой дедушка сотворил чудо после смерти, – сказала мне бабушка Соледад, – совсем, как Сид». Я не поправила ее, не захотела напоминать, что Сид выиграл битву, что чудеса после смерти творят святые, потому что бабушка любила не святого, и я тоже. «Он сотворил чудо», – сказала она, прежде чем рассказать случай, который произошел с другой стороны внутреннего дворика с сеньорой, кроткой и очень сострадательной. Моя бабушка не знала ее, она не знала, кем была эта старуха, которая однажды вечером сильно напугала бабушку. Старая женщина, поняв, что напугала, немедленно представилась: «Я соседка, живу напротив». Она вошла в дом, качая головой, не дожидаясь приглашения.

Эта женщина знала почти все. Она быстро поняла по лицу бабушки, по ее жестам, манере говорить и вести себя желание сохранить собственное достоинство. Бабушка, например, требовала, чтобы дети чистили зубы два раза в день, чтобы сберечь здоровье и жизненные силы. Та женщина сказала моей бабушке, что встречает ее на обедне каждое воскресенье, но не придала бы значения этому, если бы не увидела, как бабушка молится там одна, и поэтому как-то ночью сказала себе: «Я хочу помочь ей. Я хочу помочь именно ей, с ее двумя детьми, и еще одним в животе».

Благодаря соседке, которая поручилась за нее, моя бабушка получила свою первую преподавательскую должность в начальной школе, финансировавшейся церковью, похожей на ту, в которой учился в детстве ее муж. Каждый день она поднимала во дворике флаг и опускала его очень поздно, распевая во весь голос Сага al sol, или шла гулять после обеда, пока не доходила до Чамбери. Но я пропустила мимо ушей эти подробности. Наверное, бабушка расслышала в моем голосе легкое нетерпение, когда я спросила ее, как так получилось, что она пошла преподавать в начальных классах, оставляя на руках чужих женщин своих собственных детей, тем более она вообще не любила детей.

– Но я вовсе не вела занятия, – ласково сказала мне бабушка, не желая замечать мой невысказанный упрек.

– Тогда, чем ты занималась?

– Я писала докторскую диссертацию «Реконкиста: вопрос пополнения населения». Я начала ее писать, после того как закончила учиться. И я не занималась ничем другим, пока не разразилась война, я много времени проводила в Национальной библиотеке, бывала там больше, чем дома.

– И ты ее опубликовала?

– Нет, лишь отрывками. В 1936 году она была практически закончена, мне оставалось отредактировать главу с выводами и проверить пару дат, но в тот момент я бросила ее и больше не перечитывала. Я вернулась к ней тридцать лет спустя.

Я ждала выхода на пенсию, чтобы вернуться к работе над текстом. Я наивно верила в эту возможность, не подозревая, что кому-нибудь еще могло прийти в голову опередить меня и написать книгу по этой же теме. Хотя Реконкиста – предмет деликатный, во время франкизма при разговоре о ней приходилось замолкать, конечно, хотя сам франкизм, ссылаясь на Реконкисту, оправдывал гражданскую войну, но я все же продолжала верить, что никто не решится писать об этом… Но нет. В 1965 году я увидела в одном журнале рецензию книги, которая называлась примерно так: «Вопрос о пополнении населения во время Реконкисты». Это была докторская диссертация двух бородатых ребят, очень ловких и симпатичных, которым недоставало фактов, по которым я консультировалась во многих церковных архивах и других источниках, и которые они упустили, так что я им позвонила. Я позвонила этим двоим, чтобы добавить в их исследование свой материал, потому что не забыла свою работу за столько лет. Мы с ними увиделись, они очень хорошо приняли меня, хотя я их сильно обманывала. Я никогда не была коммунисткой, а они были… Впрочем, месть без выгоды – самая удачная месть, это я знаю. В любом случае, мы работали вместе много месяцев, и во второй редакции их книги мое имя стояло на обложке. Оно было указано не с именами авторов, а маленькими буквами, под их фамилиями, там было написано «в сотрудничестве с преподавателем Соледад Маркес». У меня в жизни было много иллюзий, иногда я очень хотела сесть в поезд и уехать куда глаза глядят, чтобы больше никого не видеть.

– Тебе не слишком везло. Верно, бабушка?

Она нахмурила лоб, как будто ей было трудно придумать простой ответ на этот вопрос, она сомневалась каждый раз перед тем, как ответить мне. Меня удивлял и поражал в то же время поток сведений, которые вливались в мои уши. Я не понимала настоящей силы моей бабушки, неистощимой силой ее тела, худого и истощенного. Она была очень молода духом.

– Ну… Я не знаю, что тебе сказать. С точки зрения истории нет, мне не повезло, потому что я потеряла все. Я потеряла мою семью, потеряла работу, потеряла дом, друзей, вещи. Вещи очень важные, маленькие вещички, подарки, любимые платья, памятные пустячки, привезенные из поездок, или подаренные мне на праздники… Это такая малость, это невероятно, но если смотреть с другой стороны, то это подобно потере памяти, уничтожению собственной личности, как тогда, когда ты перестаешь быть собой, чтобы стать кем-то другим. Я проиграла войну. Ты не знаешь, что это такое, никто не знает… Из-за войны я потеряла город, в котором родилась, страну, в которой жила, время, в котором воспитывалась, мир, к которому принадлежала. Я потеряла все, и, когда огляделась вокруг себя, ничто не было моим, я ничего не могла узнать, я чувствовала себя сбитым с толку солдатом. Понимаешь? Когда я говорю, что не была со своими, это значит, что я перестала видеть, куда иду, я оказалась в незнакомом мире, много лет я жила среди чужих. Я потеряла мужа, я бы хотела умереть вместе с ним, это вовсе не красивая фраза. Я клянусь его памятью, которая единственная свята для меня, я клянусь тебе, моей внучке, что предпочла бы умереть, а не пережить его. Мне было только тридцать лет, но, если бы мне было позволено, я бы умерла вместе с ним, но я жива. Я жила без желания жить много лет, я каждое утро поднималась с постели и возвращалась в нее, ничего не ожидая, зная, что она пуста. Я могла только работать, есть, вести хозяйство и спать, всегда одно и то же, до самой смерти… Теперь, когда я состарилась, я понимаю, что не могла бы променять свою жизнь ни на чью другую.

Взгляд бабушки нескольких минут блуждал по комнате: она смотрела на потолок, не останавливаясь ни на чем конкретном. А потом она посмотрела на меня, она была теперь мне ближе, чем когда-либо раньше. Бабушка улыбнулась.

– Ты не понимаешь, правда?

– Нет, – ответила я.

– Ты еще очень молода, Малена, невероятно молода, но при этом думаешь, что все знаешь. Когда ты станешь такой же старой, как я, ты поймешь. В мире много людей, которые никогда за всю жизнь не были счастливы, понимаешь? В твоем возрасте в это трудно поверить. Было бы очень много самоубийств, если бы люди узнали, что их ждет в будущем. Многим не везет даже в самых простых вещах, никогда, никогда, например, кто-то полюбил сладкое – хлоп, у него диабет, совершеннейшее несчастье. Я не из таких людей, мне везло, очень везло. Мое падение было таким сильным, но мне удалось выстоять. И я теперь на коне.

Мне не понравились ее слова, недостойные такой упрямой и сильной женщины, сумевшей справиться со всеми невзгодами.

– Эта позиция сходна с мыслью о христианском самоотречении, разве не так?

– Я так не думаю, – сказала бабушка и рассмеялась. – Это позиция старой женщины, которая говорит с маленькой внучкой.

И тут я рассмеялась вместе с ней.

* * *

– Послушай, Малена, я не думаю, что такое случалось с кем-то еще в мире, никто не был влюблен сильнее, чем я любила твоего дедушку. Хотя так же, конечно, говорят многие. Это было невероятное чувство, ведь мы оба ощущали его, мы растворялись друг в друге без остатка, доходило до того, что по ночам каждый из нас старался не засыпать как можно дольше для того только, чтобы увидеть другого спящим. Мы много разговаривали друг с другом, мы были современными людьми. Иногда мы рассуждали и о том, что произойдет, если один из нас влюбится в кого-то третьего, или просто разлюбит. Любовь не вечна, мы говорили об этом, мы создали нечто вроде пакта и пообещали друг другу поддержку, что один не оставит другого. Но ничего не произошло в течение одиннадцати лет, ничего в наших отношениях не изменилось. Каждый день я ожидала катастрофы, потому что считала, что Хайме слишком хорош для меня, так случается всегда, когда любишь. И если проходило более трех дней без каких-либо потрясений, то меня начинало трясти от страха. Все было сложно, сложно и восхитительно, как будто мы только играли в жизнь. Это не значит, что твой дедушка ничем меня не раздражал, это не так. Он много времени проводил в клубе, а когда выходил на улицу, то шел с ощущением какой-то внутренней свободы и через каждые два шага останавливался, чтобы посчитать, и отмечал: «Конь за слона, пожертвую ферзем и мат в два…» и так далее. Я никогда не понимала, чем простая игра могла так сильно очаровать его, но в то время, когда мы жили, происходило множество странных вещей, каждый день я сталкивалась с чем-нибудь необычным. Иногда Хайме приходил домой без предупреждения, когда я его не ждала, в полдень, или в шесть часов вечера. Тогда он набрасывался на меня, и мы падали на кровать, а дети были маленькими и играли в коридоре. Потом он одевался, я прощалась с ним в халате, мы шли в обнимку вниз по лестнице, он быстро уходил, а я закрывала за ним дверь. Мы всегда очень радовались друг другу.

– Он делал тебе подарки каждый день, правда? – спросила я, выуживая из закромов памяти единственное интересующее меня обстоятельство, которое я знала о нем. – Папа рассказывал мне об этом как-то раз.

– Да. Он возвращался, а в его кармане всегда было что-нибудь для меня, но часто это были не подарки, а разные безделицы, я бы это так назвала. Например, жареные каштаны за двадцать сантимов осенью или ветка миндального дерева, два земляных ореха, которые он положил в карман, когда пил аперитив, или альбом с какими-нибудь симпатичными рисунками.

– И ты сохранила эти вещи?

– Эти – да. Те, которые имели ценность, я продала сразу после войны, все, кроме золотой броши с эмалью, которую он мне привез однажды из Лондона, – единственное украшение, которое я никогда не отдавала оценщику. Я подарила ее Соль, когда ей исполнилось сорок лет, ты, конечно, видела эту брошь, потому что Соль ее постоянно носит, она в виде девочки с крылышками, одетой в белую тунику… Компанилья, подружка Питера Пена. Я старалась сохранить какой-нибудь ценный предмет для каждого моего ребенка, но не удалось. После воины мне пришлось продать изображение Монблана, которое Хайме подарил мне, потому что после войны и блокады эти вещи очень хорошо продавались. Я продала и золотую шпиговальную иглу, которую ему подарил декан факультета. А еще мне пришлось продать очень красивые шахматы, маленькие, из коллекции Staunton, сделанные из красного дерева и слоновой кости. Они стоили столько же, сколько мне в свое время завещал мой отец, это был самый дорогой подарок, сделанный мне. Мне стоило огромных усилий продать шахматы, но потом каждый день в течение двух месяцев мы ели картошку. Нам удалось найти выход из голодного положения, мы каждый день варили картофель – ели черного ферзя и пешек белого короля – так бы прокомментировал нашу жизнь твой дедушка. Так что в конце концов Мануэль остался с книгой «Гордость и предубеждение», а твой отец с «Пармской обителью», больше ничего не сохранилось. Только Бароха остался со мной, это собрание в девяти томах. Мне было очень сложно расстаться с ним, еще я храню земляные орехи, потому что никогда бы не смогла их съесть.

– И всегда было одно и то же? И ты никогда не возмущалась?

– Более или менее, Малена… Ладно, Хайме был очень умным и очень честным, ранимым и верным. Он родился в 1900 году, поэтому иногда наступал на те же грабли, что и другие. Думаю, он не смог привыкнуть к новым временам.

– Он был груб?

– Иногда, но не со мной. Я хочу сказать, что он мне никогда ничего не запрещал, ни в чем не ограничивал, не пытался меня переделать, его все устраивало. Я хотела стать известной в судебных палатах, для меня это было развлечением, потому что среди жен судей, прокуроров и адвокатов Мадрида я была единственной, кого интересовало правосудие. Для меня это было что-то вроде футбольного матча, я аплодировала, топала ногами, свистела, вскакивала с места… Когда мы выигрывали, в те моменты, когда судья не видел его, Хайме салютовал мне вытянутыми вверх руками, ладони повернуты внутрь, так… – и бабушка изобразила классическое приветствие тореро в моменты наивысшего триумфа, – как будто предлагал получше навострить уши. Его пару раз предупреждали, а однажды разозлился его клиент, потому что его жест показался ему неуважительным, а однажды сам судья повел себя странно, после того как провозгласил оправдательный приговор. Дело было очень сложным, он посмотрел на меня, улыбнулся и громко сказал: «Удача, сеньора», и половина публики, среди которой были коллеги и друзья моего мужа, начали аплодировать, а Хайме заставил меня подняться и приветствовать всех. Я знала все его дела наизусть, он мне рассказывал о них в общих чертах. Много раз Хайме прислушивался к моим соображениям, мы были очень близки, очень, но однажды, когда… – бабушка сделала почти драматическую паузу. Она молчала и смотрела на меня странным взглядом, словно хотела завоевать меня, как ту аудиторию в суде, и улыбнулась прежде, чем заговорила: – Когда он принес мне оленьи рога, тогда мы не были близки.

Это откровение не пробудило во мне ответных чувств, потому что слова бабушки не соответствовали тому спокойствию, с которым звучал ее голос, когда она попыталась произвести на меня впечатление этой паузой в своем рассказе.

– Но это не кажется особенно важным, – добавила я и рассмеялась.

– А ты хочешь, чтобы я начала бить посуду, после стольких лет? Правда в том, что много раз мне это было не важно, все зависит от женщины.

– У него было много любовниц?

– Нет, в реальности ни одной, потому что это были не настоящие любовницы. Это были интрижки, всегда очень короткие, часто однодневные, хотя такие одиночные дни, холодные дни, стали повторяться все чаще. В принципе Хайме рассказывал мне об этом, потому что ему это не было важно, это были вспышки страсти, редкие, которые быстро исчерпывали себя. Его желание возникало неожиданно и заканчивалось также резко, без последствий, так он говорил, а я ему верила, потому что, если бы он мне сказал, что луна квадратная, я бы и тогда поверила. Теоретически я была вольна делать то же самое. Понимаешь? Чтобы сохранить себя. Он повторял все время, что супружеская чета – это две личности, а не одна, состоящая из двух половинок. Ты не можешь представить, как он говорил все это. Хотя Хайме и пристально следил за моим декольте на каком-нибудь празднике, но он не старался меня удержать. Если я хотела потанцевать с кем-либо, потому что Хайме никогда не танцевал, мы не говорили об этом. Я видела только, что его губы дрожат от ревности, но я знала, что это его чувство необоснованно по отношению ко мне. Я никогда не спала с другим мужчиной, потому что у меня не было такого желания, и мой муж об этом знал. Я говорила ему, если у него есть связи, то я не хочу знать об этом. Но он все равно всегда рассказывал о них, хотя под конец и образумился, и ни одна из этих женщин не нарушила нашу жизнь… «Я никогда не изменял тебе», – признался мне Хайме незадолго до своей смерти. Я поняла, что он хотел сказать, и ответила, что всегда это знала, и была права. Я ему поклонялась как святому.

Тут бабушка замолчала, как будто у нее не осталось больше ничего, о чем бы стоило говорить. Она посмотрела на свои пальцы и начала сдвигать кутикулы с ногтей левой руки ногтями правой – инстинктивный жест, который я видела тысячу раз. Бабушка Соледад не знала, как закончить свою историю, и мы обе это понимали.

Пока она искала подходящую формулировку, чтобы обойти мой вопрос, я поняла, что упоминание моего имени в завещании произошло только по чистой случайности. Случайностей в моей жизни было так много, что их нельзя было измерить. Я понимала, что никогда не узнаю всю правду о дедушке, память о котором всегда была окутана тайной. Но прежде чем я осмелилась упрекнуть отца в несправедливом отношении к бабушке, я почувствовала непреодолимое желание уйти. Мне стало страшно, я боялась слушать дальше и понять, что означает молчание бабушки, но не меньше боялась потерять нить повествования.

Дедушка в ее рассказе выглядел не как тень обожаемого человека, он проявлялся человеком из плоти и крови. Бабушка Соледад была права: прошли годы, прежде чем я поняла, что значил путь, который выбрал мой дедушка. Только так и никак иначе умирают герои.

* * *

– Кто его убил, бабушка?

– Все, – ответила она. Я никогда больше не видела такого темного лица. – Его убили мы все. Я, твой отец, кабинет министров во время войны, министр юстиции, Вторая испанская республика, эта чертова страна, моя сестра Элена, мой свояк Пако и один солдат Франко, или два, или три, или целый полк, который стрелял тогда, но я так ничего и не узнала об этом…

Я больше не отважилась ни о чем спрашивать. Бабушка успокоилась минуты через две, а потом снова заговорила, бледная от боли, которая постепенно стихала. В ней нарастала ярость, бабушка снова заговорила холодно, помрачневшая и задумчивая. Она очень устала, но держалась так, чтобы ни одна эмоция не отражалось на ее бесстрастном лице. Я училась владеть собой так же, ждала и запоминала, как примерная ученица, спрашивая себя, сможет ли мне это когда-нибудь пригодиться. Я спрашивала себя, почему знать историю этой смерти для меня было так необходимо, но меня лишь переполняло ощущение пустоты и поднималось давление. И только когда я смогла увидеть его, когда ясно различила силуэт человека, который одиноко шел по улице и лил слезы по своей ранней смерти, я все поняла. Я увидела, как он обогнул угол улицы Фейхоо и повернул направо, и поняла, что этот прохожий был отцом моего отца, четвертой частью моей крови. Я нашла ответ на свой вопрос.

– Я не хотела обращать внимание, тогда не хотела. Хайме слушал меня, я говорила тебе, он всегда брал в расчет мое мнение, а я его предупреждала, не знаю почему, но тогда я отчетливо видела, что его путь приведет нас к краху. Я просила, умоляла, требовала тысячу раз: «Пожалуйста, не ходи этим путем, Хайме…» Я сказала ему: «Разве ты не видишь, что этого никто не хочет? Ты им ничего не дашь, они останутся в тени, а ты нет…» Он не хотел принимать мои слова, он знал все, о чем я говорю, но не хотел принимать эту правду, он находил тысячи аргументов, чтобы возразить мне. Я тысячи раз пыталась препятствовать ему, я даже вставала на колени несколько раз… Но ничего, он не смотрел на меня, он ничего мне не говорил, ничего, ничего, пока не вставал и не начинал кричать. Хайме кричал на меня так, как никогда раньше: «Ты не понимаешь? Или ты думаешь, что мы играем, что мы ничего не видим? Это война, и мы не дадим им убить Республику, если мы забудем об этом, нам останется только оплакивать Республику, за нее умирали люди, за нее убивали…» Его слова пристыдили меня, я успокоилась. Хайме попросил у меня прощения, обнял и поцеловал, а потом мне пришлось с ним согласиться, хотя я знала, чем он занимается. Три или четыре месяца перед этим, однажды ночью, когда мы пошли спать, он сказал мне очень тихо, почти прошептал, что война проиграна, что осталось только ждать чуда, потому что делать было уже нечего. Я не захотела поверить ему, что новости не были слишком хорошими, но и плохими они не были, это был 38-й год. Я надеялась в глубине души, что мы выиграем войну. Весь мир был в этом уверен, тогда еще не было так, как стало потом, когда Хайме поднял меня утром и сказал, чтобы я верила. Это означало поражение, особенно после того как твой дедушка принял эту чертову должность.