Текст книги "Любовь в ритме танго"

Автор книги: Альмудена Грандес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Рейна не ответила, а я приготовила кофе, теперь мне страшно хотелось его выпить, чтобы выиграть время. Я была неприятно удивлена собственной реакцией: новость, которая должна была обрадовать, напугала меня. А ведь мне следовало обрадоваться, а не испугаться.

– Что ты будешь с ним делать?

Я задала этот вопрос без злого умысла, скорее инстинктивно. Много лет тому назад, когда я была с Агустином, я тоже думала о беременности, и это было первое, о чем меня спрашивали мои подруги, и я не обижалась. Мне казалось, что это очень логичный вопрос, но Рейна смотрела на меня теперь со снисходительной улыбкой, мягко качая головой, словно поражалась моей глупости.

– Конечно, я хочу, чтобы он остался со мной.

– А что ты будешь делать с ним потом?

– Нет! О чем ты подумала?

До этого момента я не замечала, что так взволнована.

– Я знаю его уже много лет, это… – пролепетала Рейна.

– Я говорю не об отце, – поправила я, не решаясь показать ей свой страх. – Я говорю о ребенке.

– Если его отец бросит меня, ты об этом? – продолжила мою мысль Рейна.

Я кивнула.

– Я не избавлюсь от него. Это трудно объяснять Меня тоже удивила эта новость, но тут же я поняла, что нуждаюсь в нем, что мне нужен ребенок. Понимаешь? Словно все тело просило меня об этом, до сих пор я была пустая внутри, а тут как раз это и случилось.

Рейне всегда очень нравились дети, это точно. В Альмансилье, где детей было много, я видела много раз, как она кормила или поила малышей, баюкала их и брала на руки; когда она сама была ребенком, то всегда предпочитала играть в дочки-матери. В конце шестидесятых годов начал развиваться рынок игрушек. Появлялись куклы, которые умели кричать; большие говорящие целлулоидные куклы; уродливые ходячие девочки, почти в натуральную величину; медвежата, рассказывающие сказки, толстые пупсы с просверленными в форме большой буквы «О» ртами, предназначенными для кормления волшебной соской, чье беловатое содержимое мистическим образом исчезало, когда ее вставляли между пластиковыми губами куклы. Мне эти куклы казались жуткими, а механизмы, которые их оживляли, грубыми, фальшивыми, потому что из их нутра, где должна находиться душа, доносился искаженный электроникой голос. Вместо пупка у них был круг точечек, похожих на шрифт Брайля, в середине спины были выдавлены маленькие буковки, глазки их всегда ломались и вываливались, но все равно эти куклы завораживали меня. Мама очень злилась, что нам с сестрой нравятся разные куклы: Рейна любила пупсов, а я кукол, с которыми можно было играть во что-нибудь более серьезное.

Лишь моей сестре нравились создания Санчеса Руиса, владевшего большим игрушечным магазином на Гран-Виа. Он продавал собственную коллекцию кукол, разных размеров – от маленьких фигурок, которые помещались в кармане, до очень больших, которые могли самостоятельно стоять на полу. Мне эти куклы казались чудовищно, страшно древними – с такими могла играть еще наша мама, когда была ребенком. Пластиковую основу заменили на целлулоид и эмаль, нейлоновое волокно – на натуральное, платья были сшиты вручную. Рейна проводила часы на улице, прижав нос к стеклу этого магазина, она глядела на них, выбирая ту, которую потом просила. Так как они были очень дорогими, Рейне иногда дарили какую-нибудь из этих кукол в честь праздника. У нее их было много: китаянка, одетая в кимоно с настоящей ручной вышивкой и пышным бантом, с тремя хвостиками на голове. Была кукла-пупс, такая большая, что казалась настоящим ребенком, в сомбреро из соломы и в платье с пестрым рисунком, с большим количеством нижних юбок. Имелась пара смуглых кукол, мальчик и девочка, одетых в церемониальные наряды из шелка небесно-голубого цвета с кружевными вставками и белые носки из ажурного хлопка, – такие покупала мама, чтобы нам было в чем идти к столу по воскресеньям. Еще была настоящая сеньорита, кукла с каштановыми волосами и глазами орехового цвета, которая путешествовала с баулом, полным одежды для самых разных случаев. Но звезда коллекции Рейны выглядела так: размером с ребенка шести месяцев, с большой лысой головой, завернутая в нежную пеленку из батиста. Выражение лица у нее было как у новорожденного младенца, а тело мягкое, рыхлое, каким оно и бывает в реальности. Когда Рейна уставала целовать и обнимать куклу, я просила дать ее мне – этот пупс был намного красивее моих кукол.

Помню куклу, похожую на торговку овощами, с повозкой из красной пластмассы, на которой были написаны названия всех овощей, лежавших в ней. Еще у меня была кукла-кассирша, у нее имелся ящик с монетами и банковскими билетами, она издавала характерный звук, когда ее ящик открывали. Еще у меня была куча больших белых корзин, в которых лежали искусственные фрукты и овощи: огурцы, помидоры, бананы, земляника и яблоки из пластика, а кроме них был еще мешок из красно-желтого сукна, наполненный апельсинами. Мне нравились все эти игрушки, но, когда я хотела играть вместе с Рейной, она продолжала возиться со своим игрушечным ребенком, который превратился в девочку, – она нарядила куклу во все розовое, купала ее и даже спала с ней по ночам.

Прошло пятнадцать лет, но, судя по сияющему выражению лица сестры, она считала, что и теперь будет делать то же самое.

– Разве это не чудесно?

Так должно было быть, но женщины, которые говорили эти самые слова в фильмах, казались мне глупыми, а потому мне стало немного страшно.

– Ну, если ты так говоришь…

Сестра села рядом со мной, взяла меня за руку и заговорила вкрадчивым голосом.

– Что-то происходит, Малена?

– Нет, ничего. Просто не понимаю.

– Чего ты не понимаешь?

– Я ничего не понимаю, Рейна, – я немного прикрикнула на нее от досады. – Ничего! Я не понимаю, как ты можешь быть вот так беременной, я не понимаю, как ты можешь смириться с тем, что ребенок – это единственное, в чем ты нуждаешься, ведь только поэтому ты хочешь его родить. Я не понимаю ничего… Иметь грудного ребенка мне кажется очень серьезным делом и таким тяжелым, что стоит все хорошенько обдумать.

– Это естественная ситуация.

– Нет. Естественно иметь менструации. Беременность – это исключительное состояние.

– Очень хорошо, считай, как хочешь. Но я вовсе так не думаю. Я прожила всю жизнь, готовя себя к этому событию.

– Надеюсь, что так, – пробормотала я.

* * *

Недовольство собой уступило место другим чувствам. Рейна была беременна. Должно быть, чудесно иметь ребенка, которого всегда ждал, чтобы придать своей жизни настоящий смысл. Так думала моя сестра, и, по ее словам, это событие было самым важным, можно сказать, трансцендентным, потому что именно оно делает женщину полноценным человеком.

Эту мысль она повторяла много раз, по-новому перефразируя, используя разные слова и выражения. Она даже не думала о том, что эти слова могут меня раздражать, в моих ушах звучала другая фраза: «Скажи мне о том, о чем ты догадываешься, и я тебе скажу, чего тебе недостает». Я не считала в тот момент, что Рейна стала вдруг наивной, потому что она не выказывала никакого страха, не проявляла никаких странностей, не демонстрировала ни подавленности, ни неуверенности, ни нетерпения. Я готова была спросить ее о нескольких вполне конкретных вещах, но не стала делать этого, потому что это помешало бы ей исповедоваться в собственных чувствах. К тому же я полагала, что не смогу оставаться ни последовательной, ни рассудительной. Я рассчитывала когда-нибудь иметь собственных детей, иногда мне сильно этого хотелось, но каждый раз, когда я думала, о моих будущих, гипотетических детях, я наталкивалась на барьер надуманных страхов, так что сейчас, слушая Рейну, я ее просто не понимала. Она даже не рассматривала варианта, что может пойти что-то плохо, не принимала в расчет возможность рождения больного ребенка, неполноценного, недоношенного, и поэтому она не поняла бы моих опасений.

Я же поняла, что для Рейны иметь ребенка намного важнее, чем иметь хорошего спутника жизни, хотя никак не могла представить ее похожей на корову, с отвисшей грудью и кожей в растяжках. Мне не удалось ее и этим испугать. Стать матерью значило сделать гигантский шаг к зрелости, сразу превратиться в старуху, и эта метаморфоза меня ужасала, потому что с этих пор и навсегда в том самом доме, где я жила, появился бы кто-то более юный, чем я. Иметь ребенка значило отречься от безответственности, которую я все еще в себе культивировала. Прощай алкоголь, прощайте наркотики, прощайте случайные любовники, разовый секс, длинные ночи пылких и пустых слов с мужчинами, такими же легкомысленным, как и я. Груз, буксир – вот, что это было на будущие долгие годы. Мне казалось, что я никогда не смогу быть похожей на свою мать, превратить свое тело в храм чистоты и бесконечной любви, священный сосуд, который я никому и никогда больше не дам осквернить. Такие обязанности пугали меня, они мне не нравились, а еще сильнее я боялась произвести на свет несчастного человека.

Каждый раз, когда я видела пухлую девочку или карапуза в очках, робкого низкорослика, играющего в одиночестве в углу какого-нибудь парка, каждый раз, когда видела этих несчастных малышей, мне каждый раз мерещилось во всех них что-то ненатуральное, неестественное. Моим самым страшным страхом был страх, что рожденный мною ребенок будет осужден всегда принадлежать к компании этих неуклюжих и несчастных одиночек. Но Рейна, казалось, была выше таких страхов, она их словно не знала, и это приводило меня в настоящее отчаяние.

– И что ты будешь делать? – спросила я наконец, чтобы прервать поток ее радостной речи.

– Что я буду делать с чем? – не поняла Рейна, ее изумление казалось настоящим.

– Ну, со всем… Ты собираешься замуж, собираешь жить с отцом ребенка, будешь переезжать? Это ничего, но мне кажется, воспитывать одной ребенка очень тяжело.

– Это мой ребенок. Его отец согласен.

В этот момент, я сильно удивилась словам моей сестры, эти две сцепленные фразы раскрыли тайну, которую я не смогла разрешить пару лет назад, в тот вечер, который Рейна выбрала для появления в моем доме в час ужина без какого-либо ложного предлога. Я решила пригласить ее к столу. Мы не разговаривали и ждали, пока придет Сантьяго с мартини в руках и включит телевизор, тогда-то она и задала мне странный вопрос.

– Что бы ты подумала о красивом мужчине, с хорошими данными, который много лет был женат на лесбиянке, и много лет не спал с ней, но хотел ее, оправдывал ее, защищал и не бросил?

– И это все?

– Я тебя не понимаю.

– Я хочу спросить, не расскажешь ли ты мне подробнее о нем.

– Нет, тебе это не нужно.

Я задумалась на пару секунд. Моя сестра весело смотрела на меня, но видно было, что мой вопрос ей неприятен.

– Он педераст?

– Нет.

– Она миллионерша?

– Тоже нет.

– Ну, тогда я предполагаю, что он дурачок.

– Ладно… Ведь может быть, что он влюблен, разве нет?

– Конечно, – кивнула я. – Так он влюбленный дурак.

На ее лице было неопределенное выражение, и она ничего не сказала. Я обратила внимание, что таинственный объект разговора был похож на Эрнана, но беззаботность и веселость, с которой Рейна его вела, не дали мне возможности удостовериться в этом подозрении. Сантьяго открыл дверь, я пошла на кухню, чтобы разогреть ужин, и больше мы об этом не говорили. Рейна с тех пор не возвращалась к этому разговору, хотя я чувствовала, что только Эрнан мог быть тем таинственным другом, который пошел вместе с ней на свадьбу Агустина. Теперь, когда она призналась, что планирует стать матерью-одиночкой с согласия отца ребенка, я утвердилась в мысли, что эта беременность не была заранее запланирована. Потом я спросила себя, какой тип мужчин может смириться с таким положением дел, и заключила с разочарованием, что это мог быть только дурак.

– Ребенок… – я страшно боялась произносить эти слова, – не от мужа Химены, правда?

– Да, – сестра ошеломленно на меня посмотрела. – Как ты догадалась?

– Ну что ты, Рейна! – проговорила я, не утруждая себя объяснением. – Не так сложно было догадаться.

– Не знаю, почему ты это говоришь, – сестра смотрела на меня блестящими глазами, ее губы дрожали, словно она была готова расплакаться. – Я провела много лет с Эрнаном, это законные отношения, но это… во многом совершенные отношения. Он творит свою жизнь, а я свою, но у нас общая территория, место, где можно поговорить, где мы рассказываем друг другу о вещах, о которых думаем, которые мы чувствуем. Я влюблена в него, Малена, это первый раз с тех пор, как я выросла. Мы так хорошо понимаем друг друга, что когда занимаемся любовью, нам вовсе не нужны слова…

– Как это вульгарно, перестань, Рейна, пожалуйста.

– Это не вульгарно! – она запротестовала намного сильнее, чем я ожидала, но не плакала, мои слова ее разозлили. – Это правда! То, что произошло, тебе никогда не понять, потому что у тебя никогда не было отношений с таким мужчиной.

– Чувствительным, – сказала я с осторожностью, словно показывала, что вовсе не хотела смеяться над ней.

– Да! Именно так. Чувствительным!

– Нет… – призналась я, скрещивая руки. – Я никогда не вступала в связь с таким чувствительным человеком…

Я должна была встать, чтобы дотянуться до столика, на нем стоял деревянный ящичек из оливкового дерева, в котором хранились мои серьги, и только потом я решилась заговорить.

– Мне достаточно того, что я замужем за одним из них.

* * *

Сантьяго употреблял это же самое слово, «чувствительный», чтобы описать собственное состояние. Но я никогда не придавала этому значения, до тех пор, пока однажды ночью он не выключил свет и не повернулся ко мне спиной.

– Малена, я… Я не знаю, как сказать тебе, но я очень сильно переживаю… Нет, я не хотел говорить этого, меня не беспокоит, только волнует, меня очень волнует эта твоя привычка не… кончать в то же самое время, что и я. Я не представляю, что ты потом делаешь, но я думаю, что все пойдет лучше, если ты попробуешь что-нибудь такое, из твоих орудий… Я не знаю, хочу сказать, что это лишает меня мужества, я не чувствую себя комфортно… Я понимаю, что это не моя вина и не твоя, все это, но… Вначале ведь было иначе, разве нет? Мы много раз делали это, много раз, я… Я мужчина, Малена, чувствительный человек, но все-таки мужчина, и все это очень болезненно для меня.

Когда он закончил, мое тело вдруг страшно отяжелело, словно все вены наполнились расплавленным свинцом, а кровь растворилась в этом свинце, превратившись в грязно-серый огненный поток. С другой стороны, оно, тело, стало необычайно бессильным, безжизненным, как будто из воздушного шарика выпустили воздух. Но к моему великому удивлению, я встала без трудностей, самостоятельно дошла до ванной, открыла дверь, села на унитаз, оперлась локтями в колени и страшно испугалась от того, что не чувствовала никакого стыда, словно во мне этого чувства и в помине не было. Тут же я сосчитала, что Фернандо исполнилось тридцать лет и попыталась представить себе его: как он одет, где работает, на каком мотоцикле ездит, как занимается сексом с какой-нибудь девушкой где-нибудь в Берлине, – я знала, что он живет там. Потом я представила, что он летит на самолете, что он женат и что у него есть дочь. Я думала о нем очень часто, может быть, для того, чтобы убедить себя в том, что он тоже думает обо мне, что он должен думать обо мне. Я чувствовала себя уютно в этой фантазии, но той ночью, сидя в ванной, я пыталась убедить себя в том, что Фернандо не был другим, что он не слишком-то отличается от Сантьяго или от Эрнесто, от большинства мужчин, которых я знала, мужчин, с которыми я общалась на работе, моих учеников, друзей моего мужа, от моего случайного знакомого, от блестящего сорокалетнего мужчины, с красивым лицом, с которым я столкнулась пару месяцев назад в дверях бара, когда хотела войти.

Я поняла, что плачу, – глаза защипало. Как ни пыталась я себе это представить, я знала, что Фернандо никогда не был бы со мной чувствительным, поэтому слезы непроизвольно потекли из моих глаз, лаская теплом подбородок. В этот момент я стала подозревать, что, может быть, это была моя награда – плакать по такому мужчине, как Фернандо. Я гордилась своей болью, радовалась своим ранам, своим страданиям, я больше не сожалела о самой себе. Когда Рейна говорила мне о чувствительных мужчинах, мне было искренне ее жаль.

Я помню только обрывок той нашей беседы – Рейна серьезно строила планы на будущее. Ее жизненная позиция казалась мне неразумной, я чувствовала, как расширяется между нами пропасть. Тут я отдала себе отчет в том, что если бы это была не она, а какой-то другой человек, к которому я бы смогла отнестись более объективно, кто-то далекий от моей жизни, то я назвала бы ее невротичкой или сумасшедшей. Мне было трудно понять, что матерью ее заставляет стать изголодавшаяся матка. «Она не имеет ничего общего со мной, общий у нас только пол», – заключила я для себя.

Когда Рейна ушла, ее слова еще долго звучали в моих ушах, я старалась выкинуть их из головы. Я перебирала их слог за слогом, напрягая все силы, чтобы воссоздать особенности ее произношения, ее тон, вспомнить ее улыбку. Я стремилась понять сестру, я словно засняла наш разговор на крошечную видеокамеру, чтобы проникнуть в суть ее натуры, в каждую ее складочку и морщинку, проскользнуть в самые удаленные щели ее мозга. Я тратила сначала часы, а потом дни и недели, чтобы воскресить все оттенки ее голоса, воссоздать их по памяти, а когда у меня это получалось, я превращалась в беспристрастного члена суда присяжных, выбранного по случайности.

Я снова сказала себе, что пол не более чем родина, красота или рост. Чистая случайность.

* * *

– Нет ничего больше мира, Малена…

Магда отвечала мне этой фразой, когда я с важностью рассуждала о том, что я мальчик, по ошибке ставший девочкой, но я никогда ее не понимала. Она больше ничего не хотела говорить по этому поводу, она не собиралась рассуждать со мной о сложных понятиях и чувствах, таких, как добро, зло, боль, страх, любовь, ностальгия, несчастье, судьба и рок, Бог и ад.

Магда была похожа на меня по сути и знала, что я еще не достигла нужного возраста, чтобы понять ее слова. Рейна была совсем не похожа на меня, но она была уверена в том, что я смогу понять ее, ведь я такая же, как она. И только теперь я поняла, что быть женщиной – значит выглядеть как женщина, иметь две хромосомы X, быть готовой зачать и кормить детей, которых породит мужчина. И ничего больше, потому что все остальное – это культура.

Я освободилась от невыносимых мыслей о моем поле и решила больше не думать о тех жертвах, которые были бы напрасно принесены обманному идолу женской сущности. Я была вынуждена признать, что подчиняюсь правилам этого мира.

* * *

В течение долгого времени я отказывалась признать ответственность за ту случайность, которая могла быть следствием моей нерешительности, моих сомнений. Во всем была виновата апатия, в которую меня ввергло осознание того, что я женщина. Мне было все равно, правильным путем я иду или нет, мир вокруг хотел меня убедить в моем невероятном естестве и иногда мне казалось, что обязательно что-то должно случиться, ведь я была женщиной, я боялась того, что мое женское тело может наказать меня за нелюбовь к нему.

Вначале я не хотела в это верить, потому что это было невозможно. Все на этой планете происходит по законам, диктуемым свыше, механизм которых люди понять не в силах, и поэтому они страдают. Человек никогда не сможет понять, почему именно с ним происходит то или иное событие, почему птицы не ходят по земле, или почему именно Ньютону упало на голову яблоко. Да, потому, что все предопределено, когда и куда ему упасть.

С тех пор как Сантьяго забеспокоился о нашем общем оргазме, мне приходилось имитировать одновременный оргазм, тем более что со временем мы стали заниматься любовью все реже, все меньше экспрессии было в наших отношениях, все стало настолько скучно и обычно, что нам следовало это обсудить. В такие минуты мой муж становился для меня самым главным человеком в жизни, он был единственным, к кому я прислушивалась, кто мог меня переубедить, за кем я ухаживала, кого утешала и любила, а все потому, что я любила Сантьяго, я любила его сильно, как любила бы… брата, если бы он у меня был. Он всегда был вежливым и жизнерадостным, он был хорошим мужем в традиционном смысле этого слова, а, если что-то изменилось между нами, виновата в этом была только я. В общем, я могла с ним говорить обо всем, но только не об этом. Я не могла сказать ему правду о том, что энтузиазм, который меня поддерживал все это время, когда я сбрасывала кожаное пальто, которое мне одолжила подруга на свадьбу, истощился. Теперь мне не хотелось ущипнуть себя и прошептать, что все идет хорошо, что никогда у меня не было ничего лучше этого. Я устала утешать себя тем, что моя жизнь похожа на спокойную реку. Сантьяго был нежным, как кролик, его организм чутко реагировал, когда вступал в контакт с новой вакциной, и мне приходилось быть ответственной за него.

Сантьяго знал очень мало о моей личной жизни и о Фернандо, кроме того, что рассказала ему Рейна, когда она стремительно напала на меня во время десерта. В своем рассказе она описала типичную историю влюбленных брата и сестры, избрав для этого классическую литературную схему: очарование сеньориты отвратительным бастардом, именно в таком виде Рейна посчитала необходимым представить нашу историю. У меня не было желания ничего больше рассказывать ему, так я решила, и мы больше никогда не говорили об этом. Ведь мой красивый муж был намного лучше других мужчин. Начиная с этого момента, перспектива беременности перестала казаться мне неразумной, потому я стала более внимательной. Раньше я делала все, чтобы не забеременеть, но теперь я еще раз все обдумала, прочитала много книг, изучила мнения людей, специалистов и многодетных матерей, все они были единодушны, говоря о любви к детям. Теперь я отдыхала от таблеток и не хотела, чтобы Сантьяго надевал резинки. Он долгое время жаловался на то, что должен ими пользоваться, тогда я интерпретировала его слова как эгоистическую позицию и жест несогласия. Я еще немного посомневалась перед тем, как начать заниматься с ним любовью без предосторожностей. К счастью, я не вспоминала о своей юности, из которой вынесла нелюбовь к детям и рассуждения о несчастной женской доле. Женщина должна преодолеть свои страхи, я поняла, что хочу иметь детей, чтобы раз и навсегда покончить с опасениями. Больше я об этом не думала и над своей долей не плакала.

В апреле 1986 года я занималась сексом два раза, и оба раза я была сверху. В начале июня у меня не осталось сомнений в том, что я беременна. Теперь я не сомневалась в правильности принятого решения.

* * *

В понедельник с утра я была готова сделать аборт и бросить Сантьяго, чтобы исправить одним махом все ошибки, которые накопились за последнее время. А по понедельникам по вечерам и я обычно спрашивала себя, готова ли я противостоять судьбе. По вторникам, когда я просыпалась, говорила себе, что всегда думала о том, чтобы когда-нибудь иметь детей, почему же тогда не теперь. По вторникам, когда ложилась спать, я отдавала себе отчет в том, что бросить мужа было бы равнозначно тому, чтобы оставить двухмесячного ребенка на центральном вокзале у Кастельяно. В среду утром я считала, что отдаю себе отчет в том, что внутри моего тела зародилась жизнь, другой мозг, другое сердце, мой сын. По средам, вечерами я отказывалась от курения. По четвергам, прежде чем встать, я боялась повредить жизнь внутри себя. По четвергам, прежде чем лечь спать, я зажигала сигарету, а потом другую и выкуривала обе до фильтра. По пятницам по утрам я спрашивала себя о том, почему мне суждена такая дурная судьба. Пятничными вечерами я снова была готова сделать аборт и бросить Сантьяго.

Когда мой сын родился, мы оба страдали так сильно, что я пообещала себе самой никогда не открыть ему правды, чтобы Хайме никогда не знал о том, что не был желанным ребенком. Теперь я думаю, что когда-нибудь расскажу ему все – что он родился только потому, что я не могла решиться вовремя и не рожать. Мне казалось более правильным родить ребенка сейчас, я убедила себя в том, что родить ребенка через десять лет было бы очень неправильно. Сейчас я была замужем, в моем распоряжении были две зарплаты и дом, потому что, может быть, у меня не будет такой возможности родить ребенка в другой год. Я никогда не сомневалась в любви к нему, особенно после того, как увидела его в первый раз, через три дня после родов. Он был таким одиноким и таким маленьким, таким худеньким и таким беззащитным в том прозрачном ящике за стеклянными стенами. Он лежал будто в гробу из стекла, теперь я осознала, что его жизнь зависит только от меня. Только я могла кормить его, давать ему то, что было нужно, только я могла помочь ему выжить. Я прочитала на его крошечных губах знак рода Алькантара, я готова была поклясться в этом, молча стоя перед окном, белым и стерильным, перед стеной, которая отделяла его от мира родителей. Я чувствовала неразрывную связь между ним и мною. Наша связь была очень сильной, такой связью моя мать никогда не была связана со мной, связь, о силе которой даже не подозревают матери других крепких и счастливых детей, которым я так завидовала в течение стольких лет.

* * *

История повторяется. Я в свое время родилась очень легко, младенцем была здоровым и сильным. Так и мои роды пройдут легко, без осложнений. Когда я видела Рейну и сравнивала нас, то не сомневалась, что наши дети тоже будут непохожи. Рейна очень изменилась, я никогда не видела ее такой подурневшей. Ее рвало почти каждое утро, у нее не было аппетита, она чувствовала тошноту и отвращение в самых невероятных ситуациях, страдала от головокружения и мигрени, она потолстела так сильно, что стала необъятной и похожей на аэростат, поэтому уже через три месяца ей пришлось отказаться от своей обычной одежды. Я же стремилась оттянуть этот момент, как могла, и до пятого месяца еще носила брюки, которые у меня были до беременности. Два или три дня, просыпаясь, я отказывалась от завтрака, потому что чувствовала себя после него плохо, но меня никогда не рвало, и к тому же я просто не задумывалась о том, что беременна. У меня был все тот же цвет лица, что и всегда, я ела с аппетитом и прекрасно спала. Поправлялась я медленно, чуть меньше одного килограмма в месяц, потому что следила за собой, вела здоровый образ жизни, строго ограниченный тысячей пятьюстами калориями в день.

Я не ела сладкого, жареного, соленого, только отварное мясо и рыбу, много овощей, фруктов и салатов, но не отказывалась от еды, даже когда не чувствовала голода. В течение первой половины беременности я почти не курила, а, начиная с пятого месяца, лишь прикуривала три сигареты в день – после завтрака, обеда и ужина. Я делала каждое утро очень легкие физические упражнения: поднимала ноги вверх, потом вниз и по кругу, чтобы стимулировать кровообращение в ногах и улучшить эластичность мышц. Эти упражнения показала мне не моя мама, а совсем посторонняя женщина. Когда не было еще и трех месяцев беременности, я вошла в аптеку и, умирая от стыда, рассказала фармацевту, что у меня будет ребенок, что от этого я очень счастлива, она даже не может представить себе насколько, но, тем не менее, я хочу сохранить упругость тела после родов. Вместо того чтобы испепелить меня взглядом, продавщица улыбнулась и начала выкладывать на прилавок коробочки.

– Они похожи по составу, – объясняла она, – все очень хорошие, но, если тебя интересует мое мнение, купи крем с коллагеном для лица и крем для тела на каждый день. Выйдет недешево, но мне прекрасно помогло…

Я послушалась совета и выбрала то же, что использовала продавщица. Когда она давала мне сдачу, понизила голос, чтобы остальные покупательницы ее не слышали, улыбнулась и сказала:

– Когда принимаешь душ, не делай слишком горячую воду, иначе через пару месяцев кожа на животе станет дряблой. Делай так: ложись на пол, а потом поднимай сначала одну ногу, а потом другую, чтобы образовался прямой угол с телом. Только десять упражнений в день, но ежедневно.

Это простое правило, которое должно было мне помочь, придало мне энтузиазма, хотя я трезво понимала, что уже не буду такой красивой, здоровой и сильной, как прежде. Жаль только, что я никогда не испытывала специфической физической сладости от моего состояния. Рейна, у которой иногда было довольно зеленоватое лицо и почти всегда синие круги под глазами (она плохо спала по ночам), уверяла, что никогда не чувствовала себя лучше, а когда из солидарности я доверяла ей мои страхи, она смеялась:

– Ну, Малена, дорогая! Конечно, появится множество личных проблем… Но как ты можешь сейчас переживать о таком?

– Ладно, это же не в ущерб ребенку, разве нет? Все, чего я хочу, – остаться красивой, когда однажды я перестану быть беременной.

– Конечно, но так может и не получиться.

– Не вижу причин так думать.

– Но тогда зачем тебе ребенок! Ты разве не понимаешь? – удивилась Рейна.

– Нет, не понимаю. Разве ты не собираешься снова… – заниматься сексом, хотела сказать я, но невинное выражение липа сестры заставило меня прибегнуть к эвфемизму, – выходить из дома после родов?

– Да, разумеется, я буду выходить, но потом, после такого важного события, мое отношения к своему телу полностью изменится.

– Я рада за тебя, – сказала я наконец, – терпи дальше.

– Но, дорогая, как ты можешь… Ты рассуждаешь как шлюха!.. Другое дело, что я тебе не говорю…

– Да. Лучше не говори мне.

– Знаешь, Малена, это неприлично, то, что ты говоришь, и в такой манере.

В этом я была почти согласна с ней, потому что физическое благополучие было частью всего того, от чего я чувствовала себя очень счастливой. Сантьяго поначалу думал, что ему придется похоронить себя заживо, как только он станет отцом, но со временем он стал гордиться собой, а его чувство передалось мне. В это время я стала понимать, что существует несколько точек зрения на одну и ту же ситуацию. Мир был полон одиноких, брошенных женщин, жен, с которыми скверно обращаются их отвратительные мужья, бесплодных женщин, матерей неполноценных детей, мир заполонили беды, о которых я не то, что не знала – не подозревала раньше.

Я жила с приятным мужчиной, которого считала своим родным человеком, и у меня должен был появиться сын с самым прекрасным будущим, по крайней мере, в сравнении с той жизнью, похожей на роман ужасов, героем которого рано или поздно окажется мой будущий племянник. Рейна устроилась в комнате для гостей в доме Эрнана – маленьком шале с садиком на окраине Мадрида. Забавно было то, что его жена продолжала занимать супружескую спальню и не собиралась освобождать ее ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем. Когда Рейна спросила меня, почему жена Эрнана так себя ведет, я в ответ поинтересовалась, что ее удивляет, не она ли еще недавно собиралась стать матерью-одиночкой, на что сестра согласилась, что так оно и есть. Тут я узнала, что у Эрнана была любовница, бросившая его, потому что ей приходилось жить в этом притоне. Моей же сестре такая ситуация казалась нормальной, чего не скажешь про меня. Я спросила Рейну, как она могла влюбиться в мужчину, который спит с другой женщиной у нее под носом, как она не умирает от желания выцарапать ему глаза, на что сестра ответила, что она и ее любовь выше вульгарной драки. Мне захотелось знать, что думает Химена об этой истории, а Рейна заявила, что Химена в курсе всего, что она мечтает иметь в доме ребенка. Моя сестра казалась мне мошенницей, обманщицей, ее поведение никак не вязалось с тем обстоятельством, что она влюблена впервые в жизни. Я напомнила сестре ее же слова о первой любви, а она стала клясться, что никогда не говорила такого. Рейна приказала мне замолчать, она мне просто не поверила. А еще она заявила, что Химена – порядочная женщина, которая никогда не была лесбиянкой, просто у нее особенное отношение к женщинам.