Текст книги "Любовь в ритме танго"
Автор книги: Альмудена Грандес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)
У меня было ощущение, что ему стало грустно, я разозлилась, когда стала понимать, что он был настолько глуп, что влюбился в меня. Пока я отчаянно искала слова, он заговорил с экспрессией на незнакомом языке, размахивая в воздухе правой рукой, и мне даже показалось, что он заплакал.
– Пушкин, – только и сказал он.
Потом он навалился на меня и овладел так быстро, словно кто-то шептал ему на ухо, что ему осталось жить меньше десяти минут.
* * *
На следующий день он казался прежним: не поднимался с постели, пока я не ушла в ванную, не вымылась и не оделась. Позавтракали мы вместе, и тут он сообщил, что ночью говорил по-русски, потому что прежде изучал этот язык. Я подумала, что он больше не вернется к этой теме, но на улице, когда мы прощались, Христо поцеловал меня и спросил о своем золоте.
– Твое решение неизменно?
– Конечно, да, – ответила я, целуя его в ответ. – Все по-прежнему.
Христо улыбнулся мне, и я пошла на работу.
В тот же день Рейна позвонила мне и спросила, чем я собираюсь заняться на Рождество, и, прежде чем я успела ответить, пригласила меня на совместный ужин – Сантьяго, Рейна, дети, наши родители с их новыми спутниками и я.
– Приходи, – сказала она, – мы планируем такую компанию, но ты можешь привести с собой, кого захочешь, конечно.
Оставалось больше пятнадцати дней до Рождества, и, по правде говоря, я еще ни о чем определенном не думала. Я была уверена, что Христо пошел бы со мной, если бы я его попросила, но мне не хотелось его приглашать. В конце концов я позвонила Рейне и согласилась, заявив, в свою очередь, что Хайме проведет рождественскую ночь со мной. Это было после того, как она спросила, не нахожу ли я своего сына немного странным в последнее время.
– Нет, – ответила я, не чувствуя желания останавливаться на этой мысли. – Я хорошо смотрю за ним, так же, как всегда. Почему ты это говоришь?
– Просто так.
– Нет, Рейна, не просто так. С ним что-то происходит?
– Я не знаю… – пробормотала она. – Он стал мало разговаривать и часто дерется со своей сестрой. Возможно, это потому, что он видит в ней соперницу.
– Что ты говоришь! Только недавно он сказал мне, что хотел бы иметь сестру.
– Ты думаешь?
– Ну да, иначе зачем бы он мне это сказал… Кроме того, – я напомнила ей, как делала всегда при удобном случае, – ты не его мать. Может быть, что-то произошло в колледже? Хотя он получал очень хорошие оценки в этом триместре.
– Ладно, возможно, это было просто дурным порывом.
Она больше ничего не сказала, но я вовсе не нуждалась в том, чтобы выслушивать что-то, что могло заставить меня волноваться. Я стала наблюдать за Хайме все выходные, но он все время был в хорошем настроении, довольный и очень общительный. Однажды я пошла забирать его из колледжа и повела в кино и кафе, а он спросил, можно ему остаться ночевать дома, а, когда я сказала, что да, конечно, что он может делать все, что захочет, потому что мой дом – это его дом, он сказал мне, что Рейна говорила ему иногда, что я не могу водить его в колледж до работы, потому что мне далеко ехать, а возвращаюсь поздно, уже после его занятий.
– Но ты ведь можешь приходить в колледж на пятнадцать минут раньше, прежде чем зазвенит звонок? – спросила я у него.
– Конечно, да.
– Тогда ты можешь ночевать здесь всегда, когда захочешь. Тебе не нужно больше звонить, я буду отводить и встречать тебя.
Этой ночью, уложив Хайме спать, я осталась на некоторое время с ним.
– Что-то случилось, Хайме?
– Не-е-е-т! – ответил он, мотая головой.
– Точно?
– Конечно.
– Замечательно! – сказала я, улыбаясь. Потом я поцеловала его, выключила свет и вышла из комнаты, но прежде чем закрыть дверь, я услышала, что он зовет меня.
– Мама!
– Что?
– Когда у меня будут каникулы, мы сможем поехать в Альмерию, правда?
– Не думаю, дорогой, – сказала я, возвращаясь к нему, – потому что эти каникулы очень короткие, и мы должны поужинать всей семьей на Рождество, а потом в новогоднюю ночь, так что у нас совсем не будет времени. Мы обязательно поедем туда в будущем году, как только представится возможность. Согласен?
– Да, – он закрыл глаза и повернулся к стене. Он устал.
– Спокойной ночи, – сказала я.
– Спокойной ночи, – ответил он, но потом позвал меня еще раз: – Мама!
– Что?
– Я никому не сказал, слышишь, о нашей тайне…
Два дня спустя Рейна мне снова позвонила, чтобы прокомментировать мне те странности, которые находила в Хайме, и в этот раз я сознательно солгала, ответив ей, что ничего особенного не заметила.
* * *
Высокого парня с усами звали Петре, но Христо сказал мне на ухо, что его зовут Басили, потому что в Испании никто не поверит, что болгарина могут так звать. Он перечислил мне имена всех остальных, пока знакомил меня с ними: Гиоргиос, другой Христо, Николай, еще один Христо, Васко, Пламен, Петре без комплексов, настоящий Басили и еще пара Христо.
– Мое имя очень распространено в Болгарии, – сказал Христо, будто извиняясь.
Было очень холодно, но это не ощущалось. Пуэрта дель Соль была полна торопливого и радостного народу, яркие разноцветные лампочки вспыхивали и гасли, переливались разными цветами над нашими головами, и огромные мегафоны больших магазинов монотонно повторяли традиционные рождественские песни, дух праздника носился в воздухе, вызывая ностальгию. Мало-помалу, они тоже стали участниками этого странного рождественского праздника, почти все болгары, а также румыны, русские, а еще поляки, большей частью очень молодые мужчины, некоторых сопровождали испанские девушки, другие с женами и маленькими детьми. Они создавали небольшое разнообразие в центре, там Христо и я чудесным образом нашли место, где можно было присесть. Скоро все начали передавать друг другу литровые бутылки из-под кока-колы, наполовину заполненные можжевеловой водкой, при этом ни одного стакана не было. Мы пили, протирая горлышко рукой, прежде чем поднести бутылку ко рту, и передавали ее дальше по кругу после первого глотка, пока справа не приходила другая, и кто-нибудь не начинал петь на незнакомом языке, некоторые тут же начинали подпевать.
Было очень весело. Эти люди казались счастливыми, я сказала об этом Христо, а он странно посмотрел на меня: «Конечно, мы радуемся, завтра ведь Рождество». Тут я рассмеялась, а Христо поцеловал меня, и я почувствовала себя счастливой, потому что была здесь, с этими бездомными людьми, у которых нет абсолютно ничего, но они надеются в будущем иметь все, потому что они живы, сыты, а завтра Рождество, – им больше ничего не нужно, чтобы быть довольными. Я веселилась в их компании, пила с ними, стараясь не потерять контроль над собой, но не делала ничего, чтобы уклониться от них, глядела на часы украдкой и ругала наперед событие, которое меня ожидало, словно не было ничего более ненавистного, чем обязанность идти в этот вечер в дом моей сестры, ужинать, улыбаться и шутить – мучение, от которого меня освободили, впервые за много лет, эти несчастные оптимисты, окружавшие меня. Я чокалась, и, ничего не говоря, продолжала пить, веселилась, целовала в щеки тех, кто был рядом со мной, позволяла целовать себя в ответ: «Счастливого Рождества! Счастливого Рождест…»
Они увидели меня прежде, чем я разглядела их среди людей, которые обнимались и, толкаясь, словно муравьи, семенили в сторону улицы Пресьядос. Они подошли ко мне ближе и в изумлении остановились перед кружком беженцев, которые расступились, давая им пройти.
Нагруженные пакетами, счастливые и хорошо одетые, они казались похожими на идеальную семью, которую показывают по телевизору в рекламном ролике о прекрасном горном велосипеде, – его родители дарят своим счастливым детям, к которым теперь относился и мой сын.
Рейна была закутана в огненный плащ, длинный, до самых пят, ее волосы были выкрашены в красный цвет, похоже, она только что вышла из парикмахерской. Ее дочь была абсолютно не похожа на нас, когда мы были в ее возрасте. Сантьяго был одет в пальто из верблюжьей шерсти, темный костюм, словно он не мог выглядеть менее официально в такой день, как этот. Хайме тоже был красиво одет: на нем был небесно-голубой блейзер с золотыми пуговицами, который раньше я никогда не видела.
– Привет, мама!
Мой сын был единственным, кто был рад меня видеть, и если бы он не выражал свою радость с таким удовольствием, возможно, меня никогда не стала бы мучить совесть за создавшуюся ситуацию. Его приветствие отрезвило меня в одну секунду, только теперь я смогла увидеть себя со стороны: женщина среднего возраста обнимается с мужчиной, который на восемь лет моложе ее, в окружении кучи бездомных иностранцев-нелегалов… Все вроде было бы нормально, если бы этой женщиной не была я, мать этого маленького ребенка с индейскими губами, который махал мне рукой, как будто не видел ничего особенного. Тотчас я почувствовала, что улыбка Хайме значила для меня все, я хотела дотронуться до него, но Рейна, которая вела его за руку, сделала шаг назад.
– Ты идешь ужинать? – спросила меня Рейна.
– Конечно, – ответила я, но мои слова прозвучали не слишком внятно.
– Тогда тебе следовало бы сходить домой и переодеться, потому что твой вид вызывает тошноту.
Только теперь я обратила внимание на грязные пятна на моей белой блузе. Я так разозлилась, что не нашлась для достойного ответа. Когда я придумала, что сказать ей в лицо, они уже повернулись и быстро удалялись от меня, мелькая предо мной спинами.
– Хайме! – крикнула я жутким пьяным голосом. – Ты не поцелуешь меня?
Сын повернулся и посмотрел на меня, а я снова позвала его. Тут он помахал мне рукой, прося меня подождать. С этого расстояния я прекрасно видела, как он пытался вырвать руку у своей тетки, а она сильнее сжимала свою руку, так, что он споткнулся. Через мгновение Хайме снова повернулся и посмотрел на меня в последний раз, пожимая плечами, чтобы показать свое бессилие, и послал мне воздушный поцелуй.
Христо, который все это видел и ничего не понял, обнял меня за плечи, когда я расплакалась. Он обнимал меня, потом начал целовать, лаская лицо, высушивая мои слезы поцелуями, а я встречала молчанием его участие, мне очень хотелось объяснить ему, что ни он, ни кто другой не сможет успокоить меня. Я была как в лихорадке, я не могла говорить, только громко вздыхала, пока кто-то не протянул мне бутылку, почти полную, чтобы я осушила ее залпом. Потом я почувствовала, как алкоголь распространяется по моим внутренностям, теперь я смогла открыть глаза и шевелить губами.
– Пушкин, – сказала я, а он кивнул.
Христо обнял меня за плечи сзади двумя руками, которые скрестил на моей груди, а я снова заплакала.
* * *
Я проснулась одетой, лежа на софе в гостиной незнакомого дома. Я не открывала глаза, мне было очень плохо, было такое ощущение, словно мне отрезали полголовы, но потом все же приоткрыла один глаз, рукой пошарила вокруг, голова болела, словно в мой череп и мозг воткнули гвозди. Я плохо помнила, как провела прошлую ночь, не могла вспомнить, как оказалась здесь. Я вообще не понимала, где я, видела только, что я здесь не одна, на полу тоже спали люди. Когда я пришла в себя окончательно, то встала на ноги, открыв глаза настолько, насколько могла. Потом я смогла перешагнуть через все тела, которые лежали между мной и дверью, нашла свое пальто на вешалке в коридоре и вышла на улицу.
Я не рассчитывала найти такси так быстро утром в Рождество, но наткнулась на одну свободную машину прежде, чем успела войти в метро. Приехав домой, я тут же растворила две таблетки френадола в стакане воды, но, не дожидаясь, пока они подействуют, приготовила томатный сок с большим количеством перца и доброй дозы водки. Потом села к телефону, приложив ко лбу влажное полотенце, и набрала по памяти номер.
– Звонишь, чтобы извиниться? – спросила Рейна – она сняла трубку.
– Нет. Я только хочу поговорить с моим сыном.
– Очень хорошо, подожди минуту.
Хайме тут же ответил, я попросила у него прощения за то, что не пришла накануне ужинать.
– Не волнуйся, мама. Это был очень скучный ужин, а индюк был жесткий. Я уверен, что ты лучше провела время с Иисусом Христом.
– Пожалуй, сегодня мы можем пообедать вместе… – произнесла я без особой надежды.
– Нет, не можем, потому что сегодня мы идем обедать домой к тете Эсперанце.
– Ясно, – сказала я, вспомнив, что Сантьяго всегда обедал со своими сестрами рождественским днем. – Ладно, тогда увидимся завтра.
Он сказал «да» и повесил трубку, после того как сказал, что они смотрят телевизор. Я упала на кровать и заснула на пару часов, а когда проснулась, то почувствовала себя намного лучше. Я приняла душ, оделась и вышла на улицу. День стоял холодный, но небо было голубым и светило солнце. Мне это показалось хорошим предзнаменованием, и я решила идти пешком. Перед дверью висело объявление: «Любой срочный ремонт. Сервис двадцать четыре часа», но внутри, как я смогла разглядеть сквозь жалюзи, никого не было. Я нажала на звонок без большой надежды, но тут появился очень молодой работник в голубой униформе, выглядел он не намного лучше меня. На его лице я прочитала сильное недовольство тем, что его заставили работать и в такой день натянуть на себя рабочий халат. Я молча указала ему на надпись, открыла пакет, достала оттуда свой ящичек, сказала, что нужно открыть его, потому что ключа у меня нет.
Он широко улыбнулся. Потом скрылся с моих глаз, я услышала шум открываемого ящика, а потом он вернулся.
– Как здорово! – произнесла я, пока он запихивал в мой мешок уже открытую коробку с деформированной крышкой. – Как быстро! Сколько я тебе должна?
– Ничего, женщина, – ответил он. – Как я возьму деньги за такую малость, как эта?
Я стала настаивать, но он был решительно настроен не брать с меня денег.
– Ничего, правда.
– Большое спасибо, и еще раз извините. Мне жаль, что побеспокоила тебя в такой день из-за этой ерунды.
– Ничего, – зевнул он, приготовившись к тому, чтобы снова отойти ко сну, который я прервала. – И счастливого Рождества!
– Счастливого Рождества!
Я решила прогуляться до нужного мне дома, но сначала как следует подумать о том, что собиралась сделать. С этого дня моя судьба должна была перемениться. Наконец, я была на месте, нажала на кнопку домофона, поздно спохватившись, что должна была прежде позвонить, а не объявляться нежданно. Несмотря на это, Томас тут же открыл дверь и не показался недовольным из-за моего нежданного визита. Видно было, что он одинок, ему скучно, впрочем, как почти всегда.
– Малена, какая радость! – он приблизился ко мне, чтобы обнять, и одарил меня звучным поцелуем, настоящим, в обе щеки. – Как у тебя дела?
– Паршиво, – сказала я. – Поэтому я пришла, ты знаешь, что я прихожу к тебе, когда у меня все плохо.
– Да… – он рассмеялся, – таковы вы, неблагодарные женщины, что нам с вами делать.
Мы уселись в большой гостиной, где был какой-то необыкновенно домашний воздух, возможно, мне так казалось, потому что я видела мебель, которая была мне давно знакома.
– Это твоя квартира, правда? – он кивнул. – Но дом вроде принадлежит Порфирио.
– Потому что он сделан им, дочка, как все остальное, – он рассмеялся. – Ну, что ты будешь пить?
– Ничего, абсолютно ничего, правда, мне смертельно плохо.
– Ладно, как хочешь, – он налил себе виски, и опять опустился в кресло, фея стакан в руках, и посмотрел на меня. – Расскажи мне.
Я открыла пакет, который принесла с собой, и положила на стол коробку, только что раскрытую, не произнося ни слова. Он приблизился, чтобы посмотреть, что там внутри, и когда увидел ее содержимое, испустил свист удивления, очень похожий на тот, что однажды издала я.
– Какое варварство! – сказал он мне через мгновение, улыбаясь. – Я предполагал, что никогда больше не увидишь это.
– Купи у меня его, Томас, – попросила я его. – Пожалуйста, купи у меня его. Твой отец сказал мне, что однажды он спасет мне жизнь, а я больше не могу. Я чувствую, что проживаю последние дни, правда.
Он сел рядом со мной, посмотрел внутрь коробки и взял меня за руку.
– Я не могу купить его у тебя, Малена, потому что у меня нет достаточных средств, чтобы заплатить тебе. Мне пришлось бы продать все, что я имею, а я уже не в том возрасте, чтобы бросаться в такие крайности, но я знаю кое-кого, кто точно заинтересуется, и он, конечно, сможет заплатить. Если хочешь, я позвоню ему утром, хотя не знаю, сможет ли он тотчас же приехать, потому что он живет в Лондоне… Пожалуй, если хорошо подумать, мы могли бы поехать туда сами. У тебя есть дела в новогоднюю ночь?
– Ужин с моим сыном.
– Прекрасно! Он поедет с нами. Мы сможем сводить его в Тауэр, погулять с ним по набережным Темзы, сходить в Британский музей и посмотреть египетские мумии, я уверен, что ему понравится.
Я улыбнулась его энтузиазму, отрицательно качая в то же время головой.
– Я не могу, Томас, это невозможно. Мне очень хочется, я серьезно тебе говорю, и, кроме того, Хайме нравится все необычное… Но я не смогу оплатить два билета на самолет, а еще отель и… – его смех заставил меня прерваться на середине фразы. – Но над чем ты смеешься?
– Над тобой, дочка. Я все оплачу, ты сможешь вернуть мне деньги раньше, чем ты думаешь, не волнуйся, – он сделал паузу, чтобы успокоиться, и заговорил серьезно. – Ты станешь очень богатой женщиной, Малена.
Часть четвертая
Дядя Гриффитс изучал ее в течение нескольких секунд в полном молчании. Потом сказал:
– А где твой муж?
Джулия ответила слабым голосом:
– Хорошо… Я думаю, что ты об этом знаешь… Я разошлась с ним. В последнее время он был невыносим.
– Он был плохим.
Джулия печально произнесла:
– Он был плохим.
– […] Когда у него были деньги, он был очень великодушен и щедр, – и тихо пояснила: – Он делал мне подарки, очень милые подарки, действительно милые.
Дядя Гриффитс упрямо сказал:
– За свою жизнь я слышал кучу подобных глупостей.
После этих слов, произнесенных дядей Гриффитсом, Джулия почувствована презрение к нему.
Она подумала: «Я тебя знаю. Держу пари, сам ты никому никаких подарков не делал, никому не сказал ни одного хорошего слова. Ты не готов ценить красоту, даже если тебя ткнуть в нее носом».
Джейн Рис. Оставив мистера Маккензи
Пока я надевала на сына пижаму без какой-либо помощи с его стороны, увидела что он спит стоя, опершись на край кровати. Мальчик был таким усталым, что напоминал миниатюрного пьянчужку, но, несмотря на это, улыбался и спрашивал меня с закрытыми глазами:
– Послушай, мама, как думаешь, я смогу вспомнить об этом, когда вырасту?
– Ну, наверное, да, если постараешься.
Хайме мне не ответил, и я подумала, что он уснул. Я обняла его, откинула покрывало и уложила в постель с нежностью, на которую только была способна. Хайме повернулся на левый бок, как обычно, и пробормотал еще что-то, слова, которые едва можно было расслышать. «Постараюсь» – только и смогла я разобрать.
Когда я закрыла дверь и осталась одна в гостиной, я решила хорошенько обо всем подумать. Все время с тех пор как мы въехали сюда, меня не покидало невыносимое чувство неприличия, потому что Томас выбрал две смежные спальни, с ними были соединены ванные комнаты, расположенные по обеим сторонам гостиной овальной формы, к которой примыкал отдельный вестибюль. Это был один из самых престижных отелей класса «люкс» в Лондоне. Томас не хотел мне говорить, во сколько ему обойдется эта выходка, я же всю эту затею считала авантюрой. Я не могла себе представить, что цена этой безделушки сопоставима со стоимостью недвижимости и что именно благодаря ей мы теперь находимся здесь. Я была убеждена, что все закончится плохо из-за какой-нибудь мелочи. Дядя Томас поклялся не упустить кучу миллионов, в которые был оценен мой изумруд. Эта фантастическая цифра, которую он назвал, повергла меня в шок, поэтому я постаралась сесть на ладони, чтобы он не заметил, как дрожат мои руки. Этой ночью я спала на софе с подушками, набитым гусиным пухом, зажгла лампу, которую мне подарили в таверне на углу – «У Роберто, домашняя еда, блюда, продукты из Эстремадуры», – потом засыпала пеплом пепельницу, украшенную тремя тритонами, хотя до сих пор не собиралась ее использовать. Я была уверена, что все закончится плохо, но Хайме запомнил это путешествие на долгие годы, а это значило, что ему понравилось.
Я услышала шум за дверью, но не двинулась, даже не шевельнулась, когда здоровалась с Томасом, который, улыбаясь, вошел в гостиную.
– Как дела в театре? – спросил он.
– Очень хорошо! Ты даже представить себе не можешь, произошло нечто невероятное, это так здорово, ему понравилось. Просил, чтобы я ему переводила. Он никогда раньше не был в театре, спектакль был превосходный, актеры, музыка – все просто фантастическое. Плохо только, что когда мы возвратимся в Мадрид, мне придется с ним расстаться …
– Секундочку, – перебил меня Томас, подняв руку и требуя тишины. – Во-первых, ты ужинала?
Я отрицательно покачала головой.
– Ясно, тогда мы что-нибудь закажем. Где меню?
Томас пробежал глазами книгу предложений отеля (явно с пантагрюэльским размахом) и поднял трубку, чтобы заказать, не советуясь со мной, холодный ужин.
– Да, – сказал он, в конце концов, на весьма приличном английском. – И бутылку шампанского, пожалуйста…
Когда я услышала, как он произнес название какой-то марки с жутким французским акцентом, пожалела, что не вмешалась раньше.
– Это лишнее, – сказала я, – мне не нравится шампанское.
– И мне тоже, – сказал он. – Но обычай требует – тебе есть что отпраздновать.
– Да? – спросила я и только теперь отдала себе отчет в том, почему нервничала с момента его возвращения.
– Конечно, – сказал он улыбаясь. – Наш друг согласился.
Моя челюсть непроизвольно отвисла, рот открылся, а моя гортань издала какой-то глубокий вой, так что три минуты спустя какой-то сеньор, вероятно, наш сосед, позвонил и очень вежливо поинтересовался, что у нас происходит, не больны ли мы.
– Ничего не произошло, – успокоил его Томас, пока я прыгала, благодарно молясь какому-то неизвестному божеству. Мои глаза стали мокрыми, и я не переставала то и дело обнимать его.
– Моя племянница получила хорошую новость. Мы латинос, вы же знаете, у нас горячая кровь.
Затем Томас положил трубку и направился к бару, там он плеснул джина в рюмку и протянул мне.
– Очень хорошо, – сказал он, – на войне как на войне. Выпей это одним глотком. Так… Стало лучше?
– Да, но я все равно не верю.
– Но почему? Мы получим более или менее реальную рыночную цену. Юрист сказал, что мы должны заплатить налог в десять процентов, потому что, в конце концов, это исторический камень, в этом случае всегда приходится платить немного больше. Конечно, мы могли бы продать его по лучшей цене, только для этого пришлось бы долго ждать, торговаться, возможно, несколько лет… А вот и ужин!
Я пыталась проглотить хоть пару кусочков, наблюдая, как Томас уплетает с аппетитом, но чувствовала себя так, словно в меня кто-то вселился, меня мутило. Вино, тем не менее, пошло хорошо, и только благодаря этому я смогла задать вопрос, который меня волновал с тех пор, как мы покинули Мадрид.
– Тебе не жалко, Томас?
– Продавать камень?
Я кивнула.
– Нет. Почему мне должно быть жалко?
– Потому что он принадлежал твоему отцу, его следовало бы продавать тебе с братьями, а не мне, – это, во-первых, а во-вторых, потому что он последний… Я хочу сказать, последнее сокровище, которое сохранилось от жизни в Перу, разве нет? Я не знаю, но мне кажется, что нехорошо с ним расставаться.
– Я всегда знал, что он у тебя, Малена, всегда, с самого начала. Отец сказал мне об этом тем самым вечером, когда понял, что ты такая же, как мы, как он и как я, и, конечно, как Магда.
– С плохой кровью, – пробормотала я, а Томас кивнул.
– Конечно, он меня этим очень разозлил, потому что я был намного старше, а у него, я считал, было не вполне в порядке с головой. «У них нет никакого права», – сказал он, – «Когда это закончится? Какую цену мы должны заплатить, Господи?» Вот так…
– Поэтому он подарил его мне? – спросила я, сконфузившись. – Потому что был не в своем уме?
– Нет, – поправил меня с жаром Томас. – Когда дед подарил тебе изумруд, такой красивый и блестящий, он был в полном сознании и понимал, что делал. «Нет, я не это хотел сказать», – говорил он мне. В то время одно упоминание имени Родриго выводило его из себя, складывалось впечатление, словно его прямо но живому резали. Отец подарил тебе изумруд, конечно, только для того, чтобы ты продала его однажды, когда будешь одинокой и не сможешь так больше жить. «У вас есть я, – сказал он мне, – и у меня всегда были деньги, но я скоро умру, прежде чем она вырастет, а тогда кто о ней позаботится?» Поэтому он отдал изумруд тебе, чтобы это сокровище заботилось о тебе, чтобы защищало тебя от всего, а больше всего от тебя самой, понимаешь? Он был мудрым, у него было достаточно времени, чтобы понаблюдать за тобой. Он тебя очень хорошо знал и захотел отметить, выделить среди остальных, сделать сильной, чтобы ты чувствовала собственную власть и значимость, чтобы никто никогда не посмел обидеть тебя. Отец хотел, чтобы ты стремилась к большему, потому что однажды ты произнесла удивительную фразу, которую позже Магда не уставала повторять.
– Какую фразу? – спросила я. – Я не помню.
– А я помню, – улыбнулся Томас. – Ты сказала ему, что твоя сестра Рейна намного лучше тебя.
* * *
Я помнила то время плохо и, слушая его слова, память переносила меня в прошлое: я снова была в кабинете в доме на улице Мартинес Кампос, солнце нежно светило сквозь стекло, придавая сказочный блеск мебели, согревая меня. Я видела свою тень, падавшую на карту уже несуществующего мира далекой Америки, тогда я чувствовала любовь дедушки каждой частичкой своего тела. Теперь я задумалась над тем, вспоминал ли он о старом проклятии так же, как я это делаю теперь, верил ли в силу зла.
– Я любила его, Томас, очень сильно любила. Всегда любила, с тех самых пор как себя помню, и, несмотря ни на что, сама не знаю, почему так сильно.
– Это странно, потому что его было трудно любить, – на какое-то время Томас замолчал, глядя на потолок, раздумывая. – Но, в конце концов, у него в жизни было все. Об этом я сказал ему, когда рассказал ему правду.
– Какую правду?
– Единственную.
– Я не понимаю… Несомненно, ты всегда был невероятно таинственным, знаешь? С детства я тебя боялась. Ты на всех действовал успокаивающе, так же, как дед, ты всегда был очень серьезен. На семейных праздниках, на Рождество и все такое ты никогда не пел и не смеялся.
– Мне редко бывало смешно, – сказал он и рассмеялся, а я рассмеялась вместе с ним.
– Я даже не пойму, что в тебе странного.
– Чтобы относиться к проклятым, хочешь сказать? – я кивнула, а он опять на некоторое время замолчал.
Потом он протянул руку к своему пиджаку, достал портсигар из кармана, осторожно открыл его, зажег сигарету и наклонился вперед, упершись локтями в колени и глядя на меня.
– Да, все, – сказал он тихо. – Во мне все странное, Малена, во мне скопилось больше, чем во всех вас. Я гомосексуалист. Я думал, ты знаешь об этом.
– Не-е-е-ет… – пробормотала я. У меня от удивления отвисла челюсть, и только когда мне удалось закрыть рот, я решила извиниться. – Жаль, я… Я думаю, что ты должен был мне сказать об этом, я не знаю…
– Но зачем? – удивился Томас. Я посмотрела на него и увидела, что он улыбается. Он казался по-настоящему веселым и совершенно не обиделся. – Я понял это еще в колледже, мои одноклассники тоже об этом знали. Магда была единственной, кто понял это раньше всех, поэтому она со мной хитрила, клала мою руку на спину племянника Марсиано. Какой ужас, я боялся, что со мной может что-то произойти в его компании, каждый раз, как себя помню… Потом мы оба над этим шутили. Естественно, говорили мы, когда у кого-то четырнадцать детей, получится всего понемножку: эмигрант, мисс, растение, однорукий, монахиня, мачо, депутат парламента и кто-нибудь, кончающий раньше времени…
– Кто? – вскрикнула я, потрясенная его последними словами.
– А! – ответил Томас, погрозив пальцем и не одобряя того, что я его перебила. Этот жест выглядел у него просто смешно. – Не я, конечно.
– Педро, я уверена, – предположила я. – Он должен получить по заслугам.
– Я не скажу тебе ни да, ни нет, – ответил мне он, смеясь – но это совсем не важно, не думай. Папа проводил жизнь, мечась между женщинами, но в конце концов остался тем же мальчишкой.
– А тебя он не хотел наставить на путь истинный?
Томас помотал головой из стороны в сторону.
– Нет, потому что я его об этом не просил. Кроме того, мне было двадцать семь лет, я был очень взрослым и никогда не был дураком. Я могу утверждать, что он узнал об этом очень давно, раньше, чем я ему рассказал, но он никогда ничего не говорил, ни в сердцах, ни специально.
Мы всегда вели себя так, словно ничего не случилось, но когда мне исполнилось двадцать пять, он сказал мне: «Сын мой, я не оставлю тебя в покое, пока не увижу, что ты устроился», и он выполнил свое слово… Мама ничего не подозревала. Наверное, она думала, что у меня много проблем, но не понимала, каких именно, потому что я никогда не гулял с девочками; в двадцать пять лет я был очень религиозным, стараясь обмануть остальных, а потому она решила найти мне невесту. Ты не представляешь себе той суеты, которая началась вокруг меня с ее помощью. С вечера до утра дом ломился от девушек – подруг моих сестер, кузин, невест моих братьев, дочерей подруг моей матери, блондинок и брюнеток, высоких и маленьких, тощих и пугливых – целый каталог, на все вкусы, некоторые очень красивые, а другие просто симпатичные. Две из них мне действительно понравились, и мы стали друзьями, вместе гуляли, ходили в кино, ужинали. Но прежде чем они стали питать иллюзии, я рассказал им обеим правду. Одна сильно расстроилась, сказала, что не хочет больше меня видеть, и я никогда ее больше не видел, а другая, Мария Луиза, которая дважды потом была замужем и у которой куча детей и внуков, осталась моей подругой, и, заметь, я ей благодарен. Представляю, как моя мать перевернулась бы в гробу, если бы узнала обо всем. К Марии Луизе я за столько лет привязался (почти сорок лет!), правда, не знаю почему. С другой женщиной подобные отношения были бы невозможны, потому что в один прекрасный день ей бы захотелось большего, чем просто дружба. А с Марией Луизой мы встречались два или три года, ни разу не притронувшись друг к другу. Каждый день одно и то же. Мы были странной парой…
– Послушай, ведь вы могли бы пожениться.
– Конечно. Она видела, что мне плохо, что я напуган, и сказала, что готова сделать это, но при условии потом строить свою жизнь отдельно от моей, хотя в то же время мы жили бы официально в одном доме. Об этом я решил поговорить со своим отцом, потому что не мог этого просто так сделать. Я тянул с этим разговором несколько недель, приготовил речь, прежде чем выйти из своей комнаты, но потом в кабинете я подошел к его столу, сел и тупо уставился в листок. Он молча наблюдал за мной, словно помогал заговорить, думаю, я был похож на школьника или на животное. «Я никогда не вмешивался в твою жизнь, отец, – начал я, – я не знаю того, что ты даешь Теофиле, мне это неинтересно… Ты должен понять меня, я знаю, что страшно тебя разочарую, потому что для такого человека, как ты, ужасно иметь такого первенца, как я, но я не могу ничего поделать, отец. Я не виноват, мне нравятся мужчины…» Отец закрыл глаза, откинул голову назад и не проронил ни слова. Этот ответ произвел на меня такое сильное впечатление, что я сказал, что женюсь, если он попросит. «Нет, – наконец ответил отец, все еще не открывая глаз, – не говори так, для тебя и для твоей жены это будет мукой». Я поблагодарил его, он поднялся, стал ходить по комнате, а потом подошел ко мне, положил руку на плечо, сжал его и попросил меня оставить его одного. «Мне нужно подумать, – сказал отец, – но ты не волнуйся, ничего не говори своей матери, я сам скажу, так будет лучше».
