Текст книги "Сказка о принце. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Алина Чинючина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Он что-то неразборчиво сказал офицеру и неторопливо вышел из комнаты.

Вета проглотила слезы. Все. Больше нечего бояться. Осужденная Жанна Боваль, добро пожаловать… так, что ли? Прав этот человек – дура. Только обратной дороги нет теперь. Да и не было ее – с самого начала.

Потом все пошло очень быстро. Офицер снял с нее кандалы и заставил раздеться, осмотрел внимательно, нет ли на теле особых примет. Вета, непривычная обнажаться не то что перед посторонними, а и перед матерью, двигалась, словно во сне. Окончательно ее добил вопрос, заданный спокойно и словно между прочим:

– Девушка?

– Что? – не поняла она.

– Ты дура, что ли? – удивился офицер. – С мужиками спала?

– Да как вы смеете! – щеки Веты запылали, но офицер лишь пожал плечами:

– Нашлась недотрога… У нас тут не пансион благородных девиц, возиться с тобой. Я ж тебе по-доброму посоветовать хочу – чем скорее мужика себе найдешь, тем лучше будет. И пригрета будешь, и сыта…

Ей позволили одеться и снова надели кандалы. Потом пришел хмурый мужик с ножницами и остриг ее густые пепельные волосы почти под корень. Вета, оглушенная и раздавленная, молча сидела на стуле и смотрела, как падают на грязную простыню прямые длинные пряди. Сколько унижения… и сколько еще его будет. Да разве можно оставаться женщиной – здесь?

– Вещи свои покажи… – вывел ее из оцепенения окрик.

Так же молча Вета распутала узел, в который были увязаны ее нехитрые пожитки.

– Ножа с собой нет?

Она молча покачала головой.

– Бери и айда…

– Куда?

– В барак. Место тебе найдем… Народу, правда, везде тьма, но хоть одно свободное, может, найдем. Ну, а не найдем, будешь пока под нарами спать, не сахарная. Как выбывет кто, мы тебя пристроим…

– Как выбывет? – не поняла девушка.

– А как у нас выбывают, – вздохнул офицер. – Чай, знаешь – помрет. У нас по-другому не будет…

Ведя ее чисто выметенным двором, офицер говорил:

– Режим у нас простой. Подъем на рассвете, по колоколу – и на работу. Тут все просто: бери больше – кидай дальше… только вот хилая ты, куда тебя приставят, не знаю. Ну да обживешься, ничего. Работа до заката, в полдень еда, быстренько пожрете – и снова-здорово, кайло да лопата, – офицер засмеялся. – Отбой тоже по колоколу. Бараки после отбоя запирают. Раз в месяц из соседней деревни священник приезжает, так в этот день работа короче – чтоб, значит, помолиться могли. К охране обращаться «господин конвойный» и кланяться за пять шагов, перед господином комендантом – за десять и шапку снимать. Сюда – видишь? – офицер открыл калитку в невысоком заборе, разделявшем двор на две части, – только в сопровождении солдат. Попадешься одна – тоже плети, вам тут делать нечего, ваша половина там, – он махнул на несколько невысоких, угрюмых, приземистых сараев в отдалении. – Норму выработки тебе определят. За невыполнение – ну, там по обстоятельствам, или жрать не дадут, или тоже плети. За каждую провинность отметка, кто за неделю больше трех наберет – того наказывают. Все поняла?

Вета молчала.

Пока ты новенькая, кандалы с тебя не снимут. Недели две походишь, посмотрим, если хорошо будешь себя вести. У нас вообще-то на женщин редко их надевают, только на самых-самых. Будешь смирной – тебе же лучше будет. Нет – пеняй на себя.

Вета молчала.

И вот еще что. Насчет мужиков. Мужик – дело твое, но беременных нам тут не нужно, поняла? Сама головой думай… можешь вон к лекарке сходить – она чего подскажет, – и, поймав изумленный взгляд Веты, добавил: – Это только с непривычки кажется, что некогда тут или возможности нет… а как припрет – быстро время находят. Где только не ловим, – офицер усмехнулся. – И то, мужиков-то много, а баб мало, все ведь люди живые…

Вета молчала.

Бежать отсюда даже не пробуй, – продолжал офицер. – Во-первых, поймают сразу, и уж мало-то не покажется. Во-вторых, в наших местах загинуть недолго, летом и то волчья полно, а уж зимой вовсе к самому лагерю подходят. Сожрут в одиночку. Или в скалах заплутаешь, тут дороги-то нехоженые. У тебя ведь бессрочная?

Так же молча девушка кивнула.

Что ты головой-то мотаешь? – разозлился вдруг офицер. – Хоть бы слово сказала, гляди, какая гордая…

Бессрочная, – выдавила Вета.

Ничего, обживешься. Впредь головой думать будешь… Тут тоже люди живут, – он хмыкнул, – хоть и воры-убийцы, а все ж живые…

Перед приземистым и длинным деревянным домом, похожим больше на сарай, он остановился, отворил разбухшую дверь, пропуская Вету вперед.

Прямо и налево.

В нос ударил спертый, затхлый запах. Чем пахло, Вета, по отсутствию опыта, не смогла распознать, но вонь показалась такой сильной, что потемнело в глазах. Она остановилась, опершись о стену, судорожно вздохнула.

Сомлела, что ли? Это с непривычки… Шагай давай…

Пол выскользнул из-под ног, что-то больно ударило в висок. Узел с вещами вывалился из ослабевших пальцев и откатился в сторону.

– Ишь, нежная какая… – проворчал офицер, переступая через лежащее у его ног тело.

* * *

Высокий, худой, подтянутый мужчина в сером мундире смотрел на Патрика и Яна с откровенной неприязнью. Понять его было можно – мало проблем на голову, еще одной недоставало. Рассеянно просмотрел сопроводительные бумаги, бросил их на стол, поморщился:

– Куда я вас дену? У меня ни в одном бараке свободных мест нет…

Он окинул юношей оценивающим взглядом.

– Добро бы еще крепкие вы были, а то ведь… на здешнем пайке ноги протянете через месяц. Ладно. Поставлю вас пока на верхний уровень, а там поглядим, – и добавил, усмехаясь: – Вы, благородные, поди, и лопату-то в руках не держали никогда?

– Не по чину, – дерзко отозвался Ян. Патрик промолчал.

Комендант кивнул:

– Вот-вот. Только языками работать и можете… Но имейте в виду: народ здесь простой, господскому юмору не обучен. Если не хотите неприятностей, языки попридержите. За грубость охране и начальству у нас плети полагаются. Да и вообще… не столица вам тут, ясно?

Он открыл дверь в коридор и крикнул:

– Варга! Найди там что-нибудь не очень рваное да башмаков две пары!

И повернулся к друзьям:

– Переоденетесь. Ваши кружева да позолота тут быстро облетят. А за серебряные пуговицы и прирезать могут ночью.

Да, подумал Патрик, это он прав. Они уже ловили на себе недоумевающие взгляды. Какими неестественными, чужеродными выглядели здесь, среди одинаково серых лохмотьев, их камзолы – пусть и потрепанные, грязные, но все еще богатые, отделанные тесьмой и кружевом, слегка обмахрившимся в дороге.

Приземистый потный Варга швырнул им ворох тряпья и снял кандалы. Одежда, доставшаяся им, была ношеной, но целой и вполне еще крепкой. И даже по росту, хотя в куртку Патрика можно было завернуть двоих таких, как он, а Яну оказались коротки рукава рубашки. Башмаки – неудобные и грубые, но все-таки лучше, чем легкие туфли, в которых и сейчас не жарко, а зимой, наверное, замерзнешь насмерть. Переодеваясь, Патрик украдкой отодрал от камзола несколько пуговиц, вытащил из карманов припрятанные монеты и кольцо. Пригодятся, подумал он. Когда солдат снова надел на них кандалы – уже другие, с попятнанной ржавчиной цепью, Патрик осторожно просунул под правый браслет рукав рубашки. За долгую дорогу кожа на запястьях успела покрыться багровыми ссадинами.

Сумерки быстро опустились на лагерь; все вокруг плавало в сером тумане и казалось нереальным, словно во сне. Это не может случиться с ними, нет, они проснутся сейчас, и все будет по-прежнему. По-прежнему, усмехнулся про себя Патрик. Прежней жизни больше нет. У входа в приземистый барак он случайно коснулся руки Яна и почувствовал, как дрожат у того совершенно ледяные пальцы.

– Новеньких принимайте, – буркнул конвойный неизвестно кому и, пригнувшись, вышел.

После полутьмы на улице тусклый свет нескольких лучин казался ярким. Воздух в бараке был мутным, под потолком висел чад – не то от табачного дыма, не то, казалось, от нечистого дыхания почти полусотни людей. Маленькое, затянутое бычьим пузырем окошко под самым потолком, наверное, даже в солнечный день почти не давало света. Длинные, грубо сколоченные двухэтажные нары терялись в темноте.

Оба они на мгновение растерялись. Потом Патрик, подобрав цепь кандалов, шагнул вперед и негромко, но отчетливо проговорил:

Бог в помощь…

В тот же миг в бараке стало тихо. Все головы повернулись, множество глаз теперь разглядывало – изучающе, недоверчиво, равнодушно, презрительно.

Ну, здравствуйте, коль не шутите, – откликнулся, наконец, один из каторжников – маленький, кривоногий, смуглый, с небольшими черными глазками.

Удивительно ловко он соскочил с нар и подошел к ним, и заходил вокруг, осматривая друзей со всех сторон.

Благородные, – протянул он. – А откуда?

Ян и Патрик переглянулись.

И так видно, – пробурчал от окна второй – высоченный детина с всклокоченной бородой, одетый лучше других. – Видно птицу по полету, добра молодца по соплям. Столичные, стало быть, штучки… Так? – рявкнул он. – А ну-ка, подите сюда!

Ян и Патрик опять переглянулись – и не тронулись с места.

Неясно сказано? – гаркнул детина.

Где тут места свободные есть? – спросил Патрик так же негромко, словно не слыша его.

Ты слышал, что я сказал? – прищурился каторжник. – Или вы, такие гордые, привыкли, чтоб к вам сами на поклон ходили?

Не отвечая, Патрик медленно пошел вдоль рядов, всматриваясь в заваленные тряпьем, рваными одеялами, засаленными куртками нары, выискивая свободное место.

Ты! – рявкнул детина. – А поучите-ка их! – обернулся он к двум стоящим рядом – таким же здоровым мужикам, у одного из которых не было правого глаза, а второй носил на лице шрам, начинавшийся у правого виска и теряющийся в нечесаной бороде.

Ян вовремя сообразил, чем дело пахнет, и, расталкивая плечами всех, попавшихся на пути, прорвался к принцу – как раз вовремя для того, чтобы резким ударом сложить пополам шрамолицего, метившего пудовым кулаком Патрику в лицо. Патрик, видимо, тоже все понял и быстро присел, уходя от удара одноглазого, который, не ожидая промаха, наткнулся на приятеля и вместе с ним рухнул в проход.

Ян и Патрик молча прижались спинами, сжав кулаки. Оба в тот момент с благодарностью вспомнили мессира Эжера, учившего их не только благородному искусству фехтования, но и преподавшего азы простонародного кулачного боя – просто так, как говорил он, на всякий случай.

Загомонивший было барак вновь смолк.

Та-а-ак, – протянул детина и грязно выругался. – Значит, вот как… Что ж, мы не гордые, мы сами к вам придем… – он слез, наконец, со своего места на нарах и прохромал к ним. – Можем и поклониться, если господа того хотят, – он отвесил издевательский поклон под сдавленные смешки остальных. – Так, что ли?

Пошел вон, – холодно и равнодушно сказал ему Патрик.

Смуглый человечек, отскочивший было в угол, снова забегал вокруг них.

Не нравится? – ухмыльнулся он и размахнулся, чтобы ударить, но опустил руку. И заорал вдруг, глядя на Патрика: – Ты, сволочь!! Ты думал, тебе в этой жизни все даром будет, да? Думал, только ты можешь чужой жизнью распоряжаться? Аукнулись коту мышкины слезки, порадуется теперь твой папаша! Да ты сдохнешь, сдохнешь здесь вперед меня, я еще порадуюсь, на тебя глядя! Есть в жизни правда, есть! – он торжествующе потряс кулаком. – И на твой род нашлась управа, кровопийца!

Словно повинуясь незримому приказу, на них набросились со всех сторон. Каторжники, словно озверев, кидались в свалку, толкая друг друга, стремясь нанести хотя бы один удар. Их было слишком много – с одной стороны, и на руку, потому что мешали друг другу, с другой – кулаками они владели все-таки лучше. Спустя несколько минут и Яна, и Патрика сшибли с ног и, наверное, затоптали бы, если б не ворвался охранник.

– А ну прекратить! – заорал он. – Давно кнута не получали, сукины дети?!

Кнутом прокладывая себе дорогу, охранник расшвырял дерущихся. На полу остались лишь несколько затоптанных мало не насмерть бедолаг да Ян с Патриком, которые, впрочем, почти тотчас поднялись, озираясь, пока не увидели, наконец, конвойного и не опустили сжатые кулаки.

Кто начал драку?! – рявкнул охранник.

Они, – загомонил барак, указывая на новеньких.

Очень интересно, – протянул тот. – Только прибыли – и уже порядки свои устанавливать?

Резко свистнул кнут. Патрик пошатнулся, но устоял. Опустил вскинутые было руки и промолчал.

Тебе тоже? – конвойный хлестнул и Яна, упавшего от боли на колени. – На первый раз достаточно. Всем спать! – рявкнул он, разворачиваясь к выходу.

Хлопнула дверь, на несколько секунд в бараке стало тихо.

Откуда… этот… тебя знает? – выдохнул Ян, осторожно ощупывая лицо. Красная полоса набухала на щеке и виске, чудом не достав глаза. Патрику повезло чуть больше – удар пришелся частью по шее, частью по груди, где спасла одежда.

Эй, вы двое! – окликнул их детина. – Вон, там два места есть – одно в углу, одно у двери. За место заплатите хлебом. По пайке с каждого завтра утром и столько же вечером.

Обойдешься, – процедил Ян, идя к двери.

Напрасно он вглядывался в полутьму, ища указанные свободные места. Люди лежали и сидели вповалку, так плотно, что, казалось, нож вставить некуда. Заметив их недоуменные взгляды, тощий молодой парень, почти подросток, сидевший, сгорбившись, почти у самого выхода, чуть отодвинулся, открыв узенькую полоску наваленного тряпья.

Здесь можно лечь, – тихо сказал он. – Одному. А второму – там, – и мотнул головой чуть дальше, к углу.

Я лягу здесь, – негромко предложил Патрик Яну, – а ты иди туда. Там дует, наверное, меньше…

Послушай, – нерешительно спросил Ян у мальчишки, – а нельзя тут с кем-то местами поменяться? Чтобы нам рядом…

Подумав, парнишка кивнул.

Давай. Я иду туда, в угол, а ты ляжешь здесь. По пайке хлеба с каждого.

Ян и Патрик переглянулись.

Согласны, – хором сказали оба.

* * *

Первые дни чего-то нового всегда кажутся длинными – это Вета знала по себе. В пансионе, впервые оторванная от дома, очутившаяся среди многих других девочек – пусть и хороших, ставших затем любимыми подругами, но все-таки совершенно чужих, она не чаяла дождаться первого воскресенья, чтобы найти укромный уголок в большом саду и, закрыв глаза, полностью отдаться мыслям о доме. Во дворце, в самые первые дни после назначения фрейлиной, дни тянулись бесконечно, и хоть и были они наполнены удивительными и приятными встречами, восторгом, любопытством, но все же с утра до вечера проходила, казалось, целая жизнь, а ночи казались передышками в недельном марафоне.

Так же длинно тянулись первые дни тюремного заточения – отчасти, правда, из-за того, что были они совершенно пустыми, наполненными лишь страхом и отчаянием, но не событиями. Лучи солнца, проходящие через ее камеру, ползли неимоверно долго. Вета тогда думала, что сполна выпила чашу горя и отчаяния. Как же она ошибалась…

Вечерами и ночами она лежала, пряча лицо в ладонях, и глотала слезы, боясь плакать громко, пока усталость не бросала ее в омут тяжелого сна. Ей все время снился дом. Мама, отец, прежняя жизнь, казавшаяся теперь совсем нереальной, иногда – танцевальная зала и почему-то принцесса Изабель. Вета просыпалась с мокрыми глазами и плакала до рассвета. Рядом сопели, чихали, чесались соседки; несло запахом немытого тела, вонью из полуоткрытых ртов. Днем было тяжелее, но проще – некогда было думать, нужно вставать, двигаться, глотать пустую похлебку, идти на работу…

В первое утро Вета получила огромный ворох грязного солдатского белья и бадью с водой. Через полчаса на руках вздулись пузыри; ломило спину, Вета задыхалась, руки и ноги казались налитыми свинцом. Мешали кандалы, путаясь, за все цеплялась цепь. Вторая прачка – огромная, лохматая баба – косилась на девушку не то презрительно, не то сочувственно, но молчала.

В первый же день Вета осталась голодной, потому что норму не выполнила даже наполовину. В бараке она упала на нары, совершенно обессиленная, и тихо заплакала. Почему там, на станции, погибла Жанна, а не она? Это было бы быстрее и проще…

Лагерь гранитного карьера, в народе звавшийся Волчьей Ямой, разделялся на две половины. Одна половина вмещала двухэтажный дом, в котором жил комендант, несколько офицерских домов, казарму для солдат и баню для начальства и охраны. К забору примыкала загородка для скота; мычанье коров, крики петухов по утрам – звуки обычной деревни. На веревках сушилось нехитрое бельишко. В стороне – кухня, откуда тянуло запахами то похлебки, то каши, часто пригорелой; потные, распаренные женщины с закатанными по локоть рукавами то и дело сновали из дверей в двери, отмахиваясь от гогочущих солдат. Стоящая чуть поодаль кузница с утра до ночи оглашала округу звоном молотов о наковальню.

Вторая половина – шесть угрюмых, приземистых, длинных деревянных бараков, отгороженных невысоким забором, – резко отличалась от первой и видом, и даже запахом. Здесь пахло голодом и отчаянием. По периметру забора – помост для охраны, в центре – небольшое свободное пространство, главное украшение которого – столб и козлы для наказаний и колокол, подававший сигналы подъема и отбоя. После отбоя бараки запирают. Под ногами – камень, на горизонте – скалы, тучи комаров и мух летом, на работу и с работы – строем, при виде коменданта или охраны кланяться, снимая шапки. Один день для молитв в месяц и работа в карьере от зари до зари, а зимой – при свете факелов.

Кормился лагерь частью своим хозяйством – многие из солдат держали коров, свиней, птицу; частью тем, что привозили в качестве налога из ближайших – всего день тряской езды на телеге – деревень. В полудне пути от лагеря притулился хуторок, в котором жили семьи солдат. В соседней с лагерем лощине раскинулось кладбище, и хоронили на нем всех рядом – и каторжников, и вольных. Отпевал умерших священник, приезжавший из соседней деревни.

Вета и Патрик с Яном оказались в разных бараках. В одном из бараков был угол для женщин, отгороженный от мужчин дощатой перегородкой и имевший отдельный вход. Впрочем, пара досок в перегородке едва держались, и каждую ночь то одна, то другая из товарок Веты перебиралась под бок к очередному дружку-покровителю. Ночей девушка ждала с ужасом, сжималась в клубочек, то и дело боясь почувствовать чью-нибудь похотливую лапу на своих плечах. Однако пока ее не трогали – то ли присматривались, то ли опасались «связываться с благородной» – Бог весть.

На встречи с друзьями просто не оставалось времени. Не было времени даже на то, чтобы умыться. Вета и Патрик с Яном использовали любую минуту, чтобы хотя бы увидеть друг друга, обменяться беглыми улыбками, а если повезет – перекинуться несколькими словами. В единственный более-менее свободный день в месяц они выискивали место подальше от остальных каторжан – если везло, удавалось относительно спокойно поговорить.

Дом коменданта стоял чуть в стороне от всех остальных построек и резко отличался от прочих и внешним видом, и даже, казалось, запахом. В нем пахло хлебом, а в бараках и на центральной «площади» – голодом. Комендант Штаббс, высокий, жилистый, с военной выправкой мужчина лет сорока с небольшим, больше всего напоминал собой стальной клинок. Светло-серый мундир, прямые седые волосы, небольшие умные глаза цвета стали… даже голос у него был словно металлический. Он появлялся на территории редко, но знал, казалось, все и про всех. Имя его было Август Максимилиан, а история появления здесь – загадочна. Говорили, что когда-то он был офицером гвардейского полка, а сюда попал за дуэль. Говорили, что он авантюрист из морских пиратов, перешедший на сторону короны добровольно, за что его наградили ссылкой сюда. Говорили… много чего про него говорили. Но и боялись, и, как ни странно, уважали.

Но комендант комендантом, а полсотни человек охраны – и солдаты, и штатские надзиратели – представляли собой ту еще публику. Волчья Яма – последнее место, куда нормальному человеку хотелось бы попасть, поэтому сюда, как и осужденных, солдат отправляли лишь отпетых, таких, которым терять было нечего. Основным аргументом тут считался кнут, а наградой – кулак. Не имея возможности драться между собой, нерастраченную энергию они направляли на головы и спины каторжников. Зуботычины считались пустяками, а язык, на котором объяснялись они между собой и с каторжниками, состоял из нормальных слов лишь на одну четверть.

Выживать каждому приходилось в одиночку.

Яну и Патрику было проще, чем Вете, – они оставались вместе. Вырванные из привычной жизни, стиснутые, словно прессом, правилами этого жестокого маленького мира, они не расставались теперь ни на минуту, словно боясь потерять то последнее, малое, что у них осталось, словно в каждом для другого жила частица дома. Они почти не разговаривали, потому что вспоминать было слишком больно, мечтать о будущем – безнадежно, а в настоящем не существовало ничего такого, что требовало бы внимания и работы ума. Засыпая, стиснутые со всех сторон чужими людьми, они инстинктивно старались прижаться друг к другу, отодвигаясь от соседей. Шагая в строю, порой касались друг друга локтями, точно проверяя, здесь ли, не исчезло ли то единственное, что еще важно. Работали в паре, хотя сначала их пытались разъединить, поставить с другими – не обращая внимания на угрозы и свист кнута, оба упрямо делали по-своему. Прикрывали друг другу спину при частых и жестоких стычках в бараке, выживая вместе, а не поодиночке.

Это были обычные проверки новичков на прочность, устанавливавшие затем их место в каторжной иерархии. Как во всякой стае, пусть даже собранной в одном месте не своей волей, в бараке существовала строгая лестница отношений, и не дай Бог кому – нарочно или по незнанию – нарушить этот порядок. Даже спальные места на нарах распределялись по строгой схеме.

Самое лучшее – в углу у окна – принадлежало неписанному начальнику, чья власть порой значила больше, чем власть коменданта рудника. Главарем барака считался Хуглар – тот самый детина, с такой яростью встретивший Патрика и Яна в первый день. Он отбывал на каторге пожизненный срок и обстоятельства своего появления здесь не только не скрывал, но и гордился ими; не без основания – в прошлом подручный атамана знаменитой банды, наводившей ужас на все земли окрест столицы, Хуглар прославился изощренной жестокостью, с которой убивал своих жертв. Двое его товарищей – Сэмджи и Папаха – попали на каторгу с ним вместе, и троица эта за год сумела подчинить себе всех остальных обитателей барака. Оба возлежали рядом со своим королем у окна и ведали распределением спальных мест.

Чуть ниже Сэмджи и Папахи, но намного выше остальных стоял Джар – маленький, смуглый, кривоногий и удивительно некрасивый, похожий на хорька хищной улыбкой. Был он злой, молчаливый и сильный. Откуда он и почему попал сюда, не знал, кажется, никто, кроме Хуглара, который, впрочем, об этом не распространялся. Но было в Джаре что-то такое, особенное, выделявшее его из толпы. Умное лицо, правильная, несмотря на ругательства, речь наводили на мысль, что этот человек получил неплохое образование, да и в повадках его порой проскальзывало что-то не простонародное. Джар был лекарем. Об этом никто не говорил вслух, потому что сослан сюда он был со строгим запрещением лечить, поэтому все делали вид, что о знаниях его никто не догадывается. Благодаря Джару барак легче остальных переносил болезни, быстрее залечивал раны, нанесенные в многочисленных потасовках. В первые дни Ян и Патрик не раз ловили на себе пристальные взгляды этого странного человека – хмурые, не то изучающие, не то оценивающие. Тем не менее, Джар никогда не упускал случая уколоть друзей – и лучше бы уж были кулаки, чем едкие его насмешки.

Большинство обитателей барака составляли безликую серую массу; не обладавшие достаточной силой или нахальством, но и счастливо умевшие не высовываться настолько, чтобы привлечь к себе внимание. Все они платили дань своему некоронованному повелителю, взамен имея какую-никакую защиту в разборках с жителями других бараков. Нары, тянувшиеся вдоль стен, были отданы им тоже в строгом расчете, ибо и между собой они были неравны.

На нижней ступени лестницы стояли разные, по каким-то причинам не вписавшиеся в систему и, в основном, молодые, каторжники. Был среди них, правда, щуплый мужик лет за сорок – Верег, ювелир, осужденный за подделку драгоценных камней. Его особенно не трогали – отчасти потому, что из дома приходили ему регулярные посылки, которые самому ему почти не перепадали – большая часть уходила Хуглару, остатками кормился остальной народ. Спал Верег у двери, но в углу, дававшем небольшую защиту от сквозняка и запахов из коридора. Был Яфф, молоденький парень, тот самый подросток, с которым обменялись местами Ян и Патрик, – изгой, с которым не хотели лежать рядом даже самые презираемые. Попавший сюда за изнасилование восьмилетней сводной сестры, парень этот считался здесь «девочкой» и исправно обслуживал почти весь барак; он занимал самое продуваемое и неудобное место – прямо у входной двери; его же обязанностью было выносить утром черное ведро, источавшее неописуемый аромат и стоявшее прямо под его постелью (ведро, как ни странно, переехало с ним вместе на новое место – к вящему неудовольствию соседей). Был Йонар, калека, к которому, впрочем, относились с некоторой даже жалостью – он лишился ступни три года назад, а до этого принадлежал к «среднему классу» за изворотливый ум и способность стянуть все, что плохо лежит. Когда-то он обитал в середине, но потом был сослан ближе к выходу.

Прибывавших «проверяли на прочность» обычно по одному, но с этими двумя дело не заладилось. Будь новоприбывшие обычными осужденными, их, наверное, вскоре оставили бы в покое, наскоро впихнув в какую-никакую нишу человеческих взаимоотношений. Но имена и титулы непонятных новичков сыграли с ними одинаково добрую и злую шутку. С одной стороны, их опасались трогать как все непонятное – а вдруг ошибка, вдруг они снова взлетят на ту высоту, с которой упали было – глядишь, и вспомнят недавних товарищей по несчастью? С другой стороны, каждому грела душу мысль, что вчерашний господин – теперь такой же раб, и как сладко плюнуть ему в лицо, мстя за собственную поруганную жизнь. Их попытались опустить на самый низ, но упрямые мальчишки упорно лезли на рожон, не желая подчиняться не ими написанным правилам. Хлебную дань, установленную Хугларом, – пайка с каждого в неделю – они платить отказались. Первый месяц драться друзьям приходилось почти каждый день; порой не спасало даже грубое вмешательство охраны, не особенно разбиравшейся, кто прав, кто виноват, и угощавшей кнутами всех попадавшихся под руку.

Скоро барак понял, что избивать строптивых новичков почти бесполезно – ума не прибавляет, да и разборки с солдатами мало кому по душе. Возникла мысль об убийстве, но ее отбросили – страшно, вдруг последствия будут, ну их к черту. Что ж, можно пойти другим путем. С некоторых пор у барака не стало более приятного развлечения, как подставить этих двоих под какие-нибудь мелкие придирки со стороны охраны и начальства.

Попадался, в основном, Патрик. Ян гораздо быстрее друга понял, что попытки отстаивать свою правоту здесь ни к чему хорошему не приведут, кроме лишения пайка, увеличения нормы и прочих наказаний. Патрик же, в силу пылкости характера, не мог пройти мимо любой несправедливости, которую, как ему казалось, он в силах был разрешить. У него хватало ума не воевать с ветряными мельницами, не выступать против того, что сейчас, по своему положению, исправить он не мог. Но если он видел, как кого-то несправедливо наказали, лишили причитавшегося по праву или просто обидели, – влезал, зачастую рискуя нарваться сам. Надо сказать, что уверенный голос и спокойствие выручали его часто; порой бывало достаточно уверенности или бесстрашия, перед которым пасовали те, кто привык иметь дело с более слабыми. Тем не менее, не раз потом Ян или пытался делиться с другом, оставленным без ужина, своим пайком (Патрик, разумеется, отказывался), или, ругаясь вполголоса, промывал тому кровавые полосы, оставленные кнутами солдат. Гораздо чаще, впрочем, это бывали синяки от кулаков самих же «обиженных».

Ежеминутное напряжение, постоянная готовность к дракам, стычкам, окрикам и ударам ломало душу в стократ тяжелее голода и непосильной работы. Молодость и крепкое здоровье помогали переносить нехватку еды и тяжелую работу, и усталость еще не успела превратить их в согнутых, экономных в движениях, вялых стариков. Но как привыкнуть к тому, что в любое время дня или ночи тебя могут и имеют право унизить, ударить, пнуть – если всю свою жизнь ты встречал лишь уважение и почтительность? И Ян, и тем более Патрик не могли заставить себя кланяться и опускать глаза при встрече с охраной и комендантом, как того требовали правила. Даже одетые как все, даже в кандалах, обросшие клочковатыми бородками, с уродливо обрезанными волосами, они выделялись из общей толпы и тем самым еще больше бросались в глаза, навлекая на себя новые неприятности. Походка, взгляд, поворот головы и интонации – все выдавало в них «господ» и оттого злило окружающих, наглядно показывая им, кто здесь для чего рожден. А шваль, в большинстве своем составлявшая население карьера, и сама прекрасно знала, как велика меж ними пропасть, но не любила, когда ей напоминали об этом.

Ни один из двоих не делал никаких попыток как-то сблизиться с новыми товарищами. Да и не получилось бы. В первые месяцы им приходилось едва ли не спать по очереди, ежеминутно ожидая из темноты кулака, ножа или острого камня. Правда, постепенно отношение к ним менялось. После того, как принц спас от кнута Папаху, заболевшего и не сумевшего встать по сигналу, спокойно доказав, что любой, даже и ссыльнокаторжный, имеет право на получение лекарской помощи (и процитировав соответствующие статьи указа, которые, разумеется, были здесь известны как «до Бога высоко, до закона далеко»), барак притих. К Патрику потянулись с робкими просьбами объяснить, есть ли у них вот такое и вот такое право, и присвоили прозвище «Умник». Принц не спорил, но втихомолку однажды пошутил:

– Знал бы, что дело так повернется, заучил бы на память весь сборник указов, касающийся осужденных на каторжные работы. А то ведь помню-то только примерно, вот и приходится присочинять.

Интересно, что прозвище это не прижилось, и его сменило другое, звучащее теперь черной насмешкой, – «Принц». Кличка эта прочно пристала к Патрику и стала теперь не титулом, а чем-то вроде имени. Имен, данных при крещении, здесь придерживался едва ли не каждый десятый, а половина вообще их не помнили. Ян морщился – ему слышалось в этом изощренное издевательство, но Патрик махнул рукой. «Хоть горшком назови, если им от этого легче», – сказал он как-то.