Текст книги "Сказка о принце. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Алина Чинючина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Господи, – прошептал Патрик. – И об этом никто не знал?

– А кто тут о чем знает? – тяжело сказала Магда. – До столицы далеко, до Бога высоко. Жалобу не пошлешь. На то ты и каторжник, чтоб трудом искупать. Сюда ведь присылали только самых отпетых, у кого пожизненные сроки были. Больше года здесь из мужиков мало кто выдерживал.

– А ты как же?

– А что я… Я баба, мы живучие. И потом, мне повезло – я однажды этому Вагичу… словом, неприличную он подхватил хворобу, я его травами вылечила. После этого от работ освободили, только лечением занималась. Сколько всякого понавидалась, вспоминать жутко. Сколько ядов пришлось сварить. И отказаться нельзя – страшно. Сколько на моих руках умерло… таких вот, над которыми развлекались. Сколько женщин… – Она махнула рукой. – А два года назад сюда господина Штаббса прислали. Тут бунт был, не выдержал народ. Вагича ночью прутом железным проткнули. Ну, после этого прислали очередную проверку, – она хихикнула, – а покуда проверка ехала, тут меньше половины народу осталось – разбежались все в ночь бунта. Кого-то поймали, конечно, опять судили; кого казнили, кого… еще как… только переводить отсюда было уже некуда, здесь самый страшный рудник считается. Сменили кое-кого из охраны… и прислали вот его, Августа Максимилиана. Видно, правда есть Бог на свете, и Он нас видит.

Магда помолчала.

– Теперь хотя бы этого зверя убрали, который насиловал на плацу. Господин Штаббс его сразу уволил. Баню построил. Мне отдельную комнатку под лазарет выделил, разрешил настои из трав делать, лечить позволил. Сильно легче, конечно, не стало, но хотя бы издеваться перестали. Видишь ли, комендант наш, насколько я поняла, из какого-то благородного рода, военный. Честно сказать, не знаю, как он тут оказался – то ли тоже в немилость впал, то ли как. Он справедливый. То есть он может быть жестоким, но справедливо жестоким. Здесь ведь, как ни крути, большая часть – отпетые. Убийцы, воры, насильники. Таких, как Джар или я, не так уж много. Сюда уже по привычке – ссылают тех, по кому, как говорят, веревка плачет. А господин Штаббс терпеть не может ни убийц, ни насильников… он считает, что украсть человек может от нужды, от отчаяния там или еше как, а вот убить – это он должен через себя переступить. И женщину силой взять – для нашего коменданта женщина… в общем, там какая-то темная история. Но он своим приказом с женщин велел кандалы снять, в общих работах для них послабление сделал. Хотя у нас и женщин-то немного, и тоже все больше отпетые. Но все-таки… жить можно. Почем зря господин Штаббс не лютует; теперь если и наказывают, то по делу.

– Да, я заметил, – кивнул Патрик.

– Ну… – Магда грустно улыбнулась, осторожно провела пальцами по затянувшимся рубцам на его плечах. – Тут не комендант виноват, а эта… герцогиня. Что ты ей сказал-то тогда? – полюбопытствовала она.

Патрик погладил ее по голове и потянулся за одеждой.

– Ничего особенного, ерунда… Вспомнили древних греков.

Именно Магда предложила Патрику однажды взять Вету к себе в помощницы.

– Сомневаюсь, – сказала, – что эта девочка вообще здесь сколько-то протянет. Хрупкая она, а жизнь у нас… еще та. Но все-таки не общие работы. Конечно, и у меня опасно бывает – мало ли какой заразный кто попадается, но… полегче все ж таки.

– Все под Богом ходим, – вздохнул Патрик.

Сама Вета отнеслась к этой затее равнодушно. У нее не осталось сил ни на радость, ни на печаль. Магда оказалась права – силы ее быстро иссякали. Единственное, что пока держало ее на ногах, – гордость. Гордость и упрямство. Сцепив зубы, выволакивала она себя по утрам из-под рваного тряпья; пересиливая отвращение, глотала днем пустую похлебку; задыхаясь, тащила тяжелую бадью с солдатским бельем. Оставалось одно, единственное желание – лечь и уснуть, и Вету держало на плаву одно – Патрик. А встречи с ним – такие редкие.

Штаббс лишь пожал плечами, когда Магда заикнулась ему о своей просьбе. И Вета – осужденная Жанна Боваль – поступила в полное распоряжение лекарки.

Первые дни девушка просто отсыпалась в крошечной каморке Магды. Она не имела права оставаться здесь на ночь – к большому сожалению и той, и другой, и поэтому несколько дней Магда просто запирала новую помощницу и уходила по своим делам. Или, напевая под нос, стирала и скатывала бинты, перебирала запасы трав, то и дело вздыхая: «Зима, а я, дура, кровохлебки много не запасла», либо что-то в том же духе. Вета же, впав в тяжелую дрему, даже не слышала ее шагов – она отлеживалась, экономя и копя силы, словно раненое животное, которому нашлось-таки укромное место отлежаться. Неизвестно, что будет впереди, а потому – пока есть передышка, пользуйся, основной закон бродяг и каторжников. И только спустя пару недель она очнулась и стала хоть как-то воспринимать окружающее.

Здесь тоже было тяжело – может быть, даже тяжелее, потому что Магда, при всей симпатии, новую помощницу не щадила. Работы у них было много, так много, что Вета порой удивлялась, как прежде лекарка справлялась со всем этим одна. Столько нужно помнить, и столько знать, и столько уметь; Вета и прежде испытывала к лекарям искренне уважение и почтение, но теперь… нет, ей никогда этому не научиться, с этим родиться нужно, оно в крови. «Оботрется», – говорила в таких случаях Магда.

Труднее всего приходилось вечерами. От момента окончания работ до отбоя у каторжников был час; к Магде тянулись ушибленные, вывихнувшие пальцы под обвалами, порезанные, а то и с гниющими чирьями – и за этот час нужно было успеть обиходить всех. Не проходило дня без несчастных случаев как среди каторжан, так и среди солдат, и скоро Вета стала относиться к расшибленным головам, разможженным рукам и гнойным нарывам едва ли не философски.

Материал, на котором ей приходилось учиться, был грубым, откровенным и не сдерживающим ни слов, ни криков, ни желаний; женщин здесь было слишком мало. Но если каторжники скоро стали относиться к ней чуть иначе – бывало, и сестренкой назовут, то солдаты и офицеры охраны, невзирая ни на запреты, ни на указы, то и дело норовили залезть под юбку. Как Магда умела ставить таких на место, оставалось для девушки загадкой.

Нельзя сказать, что они сдружились – аристократка Вета и крестьянка Магда. Но между ними установилось что-то вроде взаимной симпатии. Вета была благодарна Магде за перемены в своей судьбе. Под началом лекарки ей жилось намного проще и легче. Прибавилось сил, уже не так болели по ночам руки и ноги, и даже голод мучил не столь сильно. Магда относилась к молоденькой девушке с легким оттенком покровительства, если и не материнского, то почти сестринского, и гордая Вета почувствовала и поняла это. Как знать, может, в других условиях и другом месте эта странная дружба умерла бы, не родившись, но и та, и другая слишком сильно истосковались по теплу и участию. Судьба Магды потрясла Вету; Магда, в свою очередь, искренне сочувствовала Вете, зная, что такое пострадать без вины. Обе не были слишком уж откровенны друг с другом, осторожничали, приглядываясь, но установившуюся симпатию друг к другу скрывать не пытались.

Встречи с друзьями стали возможными раз в неделю, а то и реже, и Вета отчаянно тосковала по редкой этой удаче – видеть их, слышать их голоса. От недели к неделе с горечью замечала она изменения в знакомых лицах, с ужасом думая: «И я – так же?». Суровый климат, скудная еда и тяжелая работа стерли со всех троих последние следы детства. Привыкшие к жаркому солнцу и короткой зиме Юга, они отчаянно мерзли – в ноябре снег прочно покрыл землю ледяной коркой. Вета исхудала так, что платье висело на ней мешком, а кости ключиц выпирали из ворота. Походка ее стала шаткой и неустойчивой, густые волосы, остриженные коротко, вихрами торчали вокруг похудевшего лица. Ян и Патрик сильно осунулись, но если Вету физический труд ломал, то им, привыкшим к фехтованию, охоте и верховой езде, он не мог повредить так сильно, скорее наоборот – сделал даже крепче. Кроме того, Патрика несла на гребне волна страсти, накрывшая их с Магдой так внезапно и сильно. Он словно не замечал усталости, несмотря на то, что крепко недосыпал.

* * *

Зима тянулась медленно и тягуче. Жестокими холодами, снегопадами, непосильной работой, но все это было мелочью по сравнению с теми крошками радости, которые порой выпадали им, каждому свои.

Где они, зимние сказки из прошлого? Катания на санях по заснеженным улицам; снежные городки и ледяные фигуры на главной площади столицы; горячее вино со специями, шумные разговоры вечерами – а в замерзшие окна смотрят огромные звезды; танцы в огромной, гулкой зале… Здесь – лишь серый, утоптанный до неразличимости снег, вечно зябнущие руки и тяжелая тоска черными вечерами. Тоска, которая никогда не закончится. По дому. По теплу, которого здесь так мало…

Вета самой себе не решалась признаться, как сильно привязалась она к Магде. Сдержанная, невозмутимая, совсем чужая деревенская женщина стала ей почти родной; если не считать Патрика и Яна, это был единственный человек, которому не все равно, что с ней, Иветтой Радич, здесь будет.

Тем больнее стал удар, нанесенный неожиданно.

Тот вечер был на диво ледяным. Накануне случилась оттепель, а с утра ударил мороз, и дорога от лагеря до карьера превратилась в ледяной каток. Вечером, после работ, к Магде потянулись вереницы зашибленных, вывихнувших и сломавших руки и ноги, просто обмороженных. Уже перед самым отбоем Вета, выплеснув на задворки таз с грязной водой, остановилась на крыльце, устало прислонившись к столбикам перил. Передохнуть. Хоть минуточку постоять здесь, прежде чем зайти обратно. Подняла голову, отыскала взглядом Ковш и грустно вздохнула. Нет, нужно идти, Магде там и продохнуть некогда.

Из-за двери каморки не слышно было ни голосов, ни плеска воды – неужели все, неужели схлынул этот кажущийся нескончаемым поток? Вета устало приоткрыла дверь – и остолбенела. Патрик – как он успел появиться здесь? – и Магда, обнявшись, целовались так самозабвенно и неистово, что даже не заметили ее появления.

Беззвучно охнув, Вета кинулась обратно. Не замечая обледенелых ступеней, выскочила на улицу, отшвырнув злополучный таз. Морозное небо было покрыто светло-серебристой пылью, в гулком ледяном воздухе далеко разносились звуки. А ей было жарко – от непролитых слез, от горя и обиды, от отчаянного ощущения одиночества. Снаружи колотил озноб – так, что тряслись пальцы, а душа горела огнем. Не замечая, что делает, девушка рванула ворот и, пошатываясь, побрела куда-то, а куда, и сама не знала. И только обнаружив себя в углу между забором лагеря и задней стеной барака, остановилась. Судорожно закусила сжатые побелевшие пальцы. А потом упала на снег, давясь рыданиями.

Жить больше было незачем. Все эти месяцы она поддерживала себя одним лишь именем Патрика, надеждой на редкие встречи с ним, ожиданием ласкового взгляда и улыбки. Все казалось, все это теперь принадлежало ей – почти безраздельно. Даже здесь, в страшном месте, где, кажется, не сохраняется ничего человеческого, порой ловила Вета женские взгляды, бросаемые на Патрика, и гордость наполняла ее душу. И теперь оказалось, что он принадлежит не ей, совсем не ей! Чужой, другой. А ей остаются лишь крохи, лишь обломки.

Даже к Эвелине не ревновала его Вета так, как к Магде. Тогда, много тысяч лет назад, год назад, все это было наполовину игрой. Теперь же… теперь он уходил, единственный мужчина ее жизни, уходил к другой, и ей оставалось лишь смотреть, потому что воевать за него она не умела… да и не хотела, наверное. Он мужчина, он выбирает сам. И теперь остается лишь глотать беззвучные слезы и улыбаться в ответ на его улыбку – теплую, дружескую… всего лишь дружескую. Всего лишь. И не сметь надеяться на большее…

Слезы рвались, клокоча где-то в горле, перехватывало дыхание. А потом в глазах потемнело, и Вета даже обрадовалась – сейчас она умрет, и все будет хорошо. Скорее бы…

Когда ее подняли и, встряхнув, поставили на ноги, Вета слабо всхлипнула и снова опустилась в снег. Зачем, ну зачем? Оставили бы все, как есть. Уснуть бы – и не проснуться.

– Чего ревешь? – спросил резкий голос. – Что стряслось?

У нее достало сил посмотреть, кто это так бесцеремонно вырвал ее из пучины горя. А посмотрев – подняться на ватных ногах, потому что перед комендантом полагалось снимать шапку и кланяться за десять шагов.

– Ну, так чего ревешь-то? – спросил Штаббс. – Умер, что ли, кто?

– Нет, – всхлипнула Вета.

– Пойдем-ка со мной.

Вета даже не стала удивляться, с чего бы коменданту рудника возиться с осужденной, каторжницей. Вцепившись в его рукав, потому что ноги почти не держали, кое-как плелась она за Штаббсом, не видя, куда идет. И только когда он толкнул ее на стул и сунул под нос стакан с чем-то темным, Вета поняла, что сидит она в комнате коменданта, что уже тепло и светло кругом, а в руках ее – стакан с красным вином.

– Пей, – сказал Штаббс. – До дна, как лекарство…

Вино обожгло гортань, отвыкшая от него девушка закашлялась. Но мутная пелена перед глазами развеялась, стало легче дышать. Даже заледеневшие пальцы потеплели.

– Отошла? – чуть погодя Штаббс тронул ее ладонь. – Теплые. Ну, а теперь говори – что стряслось-то?

Вета помотала головой. Как ни бушевала буря в ее душе, все же она понимала, что рассказать сейчас коменданту о причине ее горя – значит, подвести и Патрика, и Магду если не под плети, то половинный паек уж точно. А этого она не хотела ни лекарке, ни, тем более, Патрику. А если не говорить правду, что остается? Врать? С ходу ничего не придумаешь. Только молчать.

– Не хочешь, – грустно сказал Штаббс. – Ну, дело твое… Посиди немного здесь, успокойся – и иди, скоро колокол.

– Почему вы со мной возитесь? – всхлипнула Вета.

Штаббс так же грустно улыбнулся.

– Тебе так хотелось замерзнуть там, у забора? Дочка у меня… такая же, как ты. Тебе шестнадцать есть?

– Восемнадцать, – пролепетала Вета.

– Ну, не суть важно… Похожа ты на нее немножко… Жалко мне тебя…

– А где дочка? – спросила Вета тихо.

Штаббс опять улыбнулся.

– В столице, с матерью вместе. Это я вот тут… торчу.

Вета не могла поверить, что это правда. Комендант рудника, первое лицо после Бога в этих местах, беседует с ней – вот так, запросто, как с равной. За прошедшие месяцы она так привыкла к брани и унижениям, что теперь не могла отделаться от мысли – сон.

– И вот что я тебе хочу сказать, девочка, – проговорил Штаббс, глядя на нее. – Все на свете можно исправить, если человек жив. Ты поняла меня? Все, абсолютно все – исправимо. Непоправима только смерть. Поэтому вытирай глаза и перестань рыдать. Через год ты на свое несчастье – если, конечно, оно не связано с чьей-то смертью – будешь смотреть с улыбкой. Ясно?

Вета помотала головой. Такого никогда не будет.

– А вот посмотришь. Теперь допивай вино и иди. Если опоздаешь, скажи – я позволил. Поняла?

Девушка встала.

– Иди, иди… – и вздохнул про себя, – цыпленок.

* * *

Последние несколько недель Ян Дейк не понимал, что с ним происходит.

Он мрачнел день ото дня, зная или догадываясь о чувствах Веты: ему казалось недостойным такое поведение принца. А возразить он не мог, да и не хотел. Он сам запутался: отчего так хочется ему увидеть эту маленькую девушку, отчего так отчаянно злится он на принца, отчего жаль Вету такой жалостью, от которой… до любви только шаг? Или два? И когда и где сделаны они, эти шаги?

Поступок Веты на станции, когда она назвалась чужим именем ради того только, чтобы иметь возможность следовать за ними, потряс его. Он не воспринимал всерьез эту маленькую птичку, а оказалось, что она способна на сильные поступки – ради другого. Не ради него, Яна. Чем же принц заслужил к себе такое отношение? Чем он, Ян, хуже? Впервые между друзьями пролегла легкая тень… Ян старался как можно ласковее говорить с девушкой, при встречах то и дело подсовывал ей сбереженные кусочки хлеба, шутил, стараясь ее развеселить. Но не на него с немым обожанием смотрели зеленовато-карие глаза, не его провожала она взглядом и вздрагивала при звуке не его шагов. Все это было так очевидно и так трогательно в своей хрупкости, что Ян удивлялся – отчего Патрик ничего не замечает? И как можно не видеть этой полудетской любви? И как он сам, в бытностью свою беспечным и счастливым придворным, ничего не замечал?

Ян все пытался поговорить с Ветой, слова подбирал – и не мог. Все ведь было уже сказано достаточно ясно, еще тогда, во дворце. Принц ее не любит. Она не нужна ему. И, быть может, наступит день, когда Вета поймет это… он протянет ей тогда руку – вдруг она не отвергнет его? Как знать, как знать…

Тем не менее, все чаще хмурился Ян после тайных ночных отлучек друга, все более злыми становились его подковырки и шутки, прежде безобидные и ласковые. Но если Патрик и догадывался о причинах таких изменений, то сам на эту тему не заговаривал. Поэтому первым не выдержал Ян.

– Скажи, пожалуйста, – сказал он Патрику как-то вечером, перед сигналом к отбою, когда гомон и шум в бараке давали хотя бы видимость уединения, – ты собираешься свои похождения прекращать?

Патрик с удивлением взглянул на друга. Прежде эта тема между ними не обсуждалась вслух. Подразумевалось, что Ян знает все, а уж одобряет или нет – это дело его.

– Ну… не знаю, – он как можно безразличнее пожал плечами. – А что?

Ян помолчал, собираясь с мыслями.

– Если ты о том, что нас могут накрыть, то забудь, – беспечно проговорил Патрик. – Ей-Богу, удовольствие того стоит, и…

– Я не о том, – перебил его Ян. – Совсем не о том.

– О чем же?

– О Вете, – тихо проговорил Ян.

Патрик заметно смутился.

– Что-то не так? – спросил он неловко.

– Все не так! – резко ответил Ян. – Все! Скажи, принц, до каких пор ты собираешься морочить девушке голову?

– При чем тут Вета? – изумленно протянул Патрик. – Я если кому и морочу, то только Магде, но…

– Открой глаза, идиот! – взорвался Ян. – Она тебя любит! Понимаешь ты это? А ты на ее глазах и за ее спиной водишь шашни… ты хоть понимаешь, как она мучается?! Она ради тебя пошла на это, чужим именем назвалась, а ты… путаешься с бабой на десять лет старше, как последний… черт! – он стукнул кулаком по колену. – Да тебе… ты… – он задохнулся и умолк.

– Погоди, – Патрик ошалело потряс головой. – Давай еще раз, только медленнее. Я не понял ничего. Меня любит – кто? Ты хочешь сказать, что Вета?!

– Да! Да! И ты просто слеп, если до сих пор ничего не замечаешь!

– Но… вот же черт, – растерянно сказал принц. – Я всегда думал, что мы с ней просто друзья. Она же никогда… ни разу… значит, тогда, еще на балу… значит, ты был прав? О, черт! Только этого мне не хватало.

– Я был прав? – горько усмехнулся Ян, остывая. – Я был таким же идиотом, как и ты.

– Слушай, а тебе не показалось? – нерешительно спросил Патрик.

– Раскрой глаза, – рявкнул Ян, – и посмотри как-нибудь на нее. Посмотри на нее хоть раз, отвернись ты от этой Магды, что ж она тебе весь свет застила…

– Янек, не надо, – тихо попросил принц. – Я ее люблю.

– Сказать тебе, как твоя любовь называется? – прищурился Ян. – Или сам знаешь? – Он грязно выругался. – Дурак. Дурак ты, принц. И сам это знаешь. Не ту ты любишь. Любовь такой девушки, как Вета, – великое счастье. Она для тебя… горы свернет, если нужно. А Магда… поразвлекается и бросит. Спроси, сколько мужиков у нее здесь перебывало?

– Не смей! – лицо Патрика исказилось, он замахнулся было – и уронил руку. Прошептал: – Янек… я ее все равно люблю… Магду. Я без нее не могу. Ты говоришь – Вету жалко. А Магду тебе не жалко? Знал бы ты, что ей тут…

– Мне на твою Магду плевать, – перебил его Ян. – Мне… короче, заканчивай это все, ясно?

– Послушай, – медленно, раздельно проговорил Патрик, – ты что же, думаешь, что я могу любить по приказу? Даже если я оставлю Магду, Вета все равно не станет для меня… любимой. Она друг мне, понимаешь? И как друг – в тысячу раз дороже. Женщин найти много можно, а вот друзей… – он умолк.

– Ну и черт с тобой, – тяжело проронил Ян. – Может, поумнеешь потом, да только поздно будет… ваше высочество. Вету только жаль.

Он неловко поднялся и пошел к выходу. Кусая костяшки пальцев, Патрик тоскливо смотрел ему вслед.

* * *

Уже начался март, но холода держались, словно зимой. С тоской Патрик думал, что в столице, наверное, уже зацветают каштаны, а здесь еще не начал таять снег. Правда, небо все чаще было по-весеннему ярким и светлым, да и день прибавился. Но карьер по-прежнему заносили метели, и в бараках было холодно, как в декабре.

Они встречались уже несколько месяцев, и встреч этих Патрик ждал с жадной радостью. Теперь только Магда привязывала его к жизни. Сказанные им когда-то Анне фон Тьерри слова о том, что лишь Ян и Вета заставляют его жить, теперь оказались не всей правдой. Но к радости этой примешивалась легкая доля стыда – то ли перед Ветой, то ли перед самим собой. В глубине души Патрик сознавал, что чувство, которое испытывает он к лекарке, скорее можно назвать страстью, нежели любовью, но и самому себе не желал признаться в этом. И все чаще отворачивался от ясного взгляда Веты – смотреть в глаза невинной девушке, думая в этот момент о горячечных ласках Магды, казалось ему постыдным. К тому же теперь он точно знал, как именно относится к нему подружка по детским играм, и это тоже не добавляло спокойствия.

Иногда Патрику удавалось убедить себя, что все это ему лишь чудится. Но стоило лишь переступить порог каморки Магды, как он забывал про все на свете – и про чувства той, другой, и про упреки, и даже про опасность попасться на глаза охранникам.

И Патрик, и Магда старались быть как можно осторожнее. Хождения после отбоя запрещались, и нарушившего правило ждало суровое наказание. Но все на свете правила можно обойти – до тех пор, пока существует на свете жадность. Припрятанные когда-то принцем монеты и несколько колец и серебряных пуговиц сослужили им теперь хорошую службу. Молодой солдат, заступавший в ночную стражу раз в неделю, честно предупредил Патрика в самый первый раз:

– Ты, парень, имей в виду – если кто застукает, я буду ни при чем. Сам выкручивайся, как да почему после колокола снаружи оказался…

Но деньги отрабатывал честно. После отбоя, когда замирала жизнь не только на каторжной половине, но и возле офицерских домов, он осторожно снимал с двери второго барака висячий замок и негромко покашливал. А когда мимо него, придерживая цепь, проскальзывала высокая худая фигура, ободряюще кидал вслед какую-нибудь сальную шутку.

Принц как можно тише крался вдоль стен, стараясь слиться с ними, при каждом шорохе замирая, вглядываясь в темноту до боли в глазах. Риск только прибавлял азарта. Стучась в дверь комнатки лекарки, он ощущал сумасшедшую радость от понимания, что ему опять все удалось, что наградой за минуты опасности станет чудесная ночь с любимой женщиной.

В темные предутренние часы во дворе никого не бывало, и, миновав поворот от зоны охраны к баракам, можно было расслабиться. Патрик крался к забору, предвкушая, как нырнет сейчас под старый плащ на нары, согреется – и станет вспоминать минуты прошедшей ночи. Считать дни до следующей встречи… но пока – пока можно снова переживать наслаждение, вспоминать горячечный шепот Магды и мысленно благодарить судьбу за подаренное счастье.

Мысли его были прерваны самым нелепым образом – задумавшись, Патрик нос к носу столкнулся с сонным солдатом. Охранник, видно, вышел во двор по своим утренним делам и обалдел от нежданной встречи не меньше принца.

– Ты… чего? – оторопелым шепотом спросил солдат вместо того, чтобы закричать, и у Патрика мелькнула надежда, что все обойдется. Он нахально приложил палец к губам – не шуми, мол.

Солдат ошалело кивнул, посторонился, пропуская юношу. Патрик метнулся к углу барака – и услышал за спиной вопль:

– Стоооой!

«Попал», – успел подумать он, прежде чем его сшибли с ног.

– Слыхала? – спросила за завтраком Вету Алайя. – Вчера ночью кто-то бежать пытался… говорят, почти удалось, да в последнюю минуту поймали.

– Ну и что? – равнодушно откликнулась Вета.

– Как что? – искренне удивилась Алайя. – Это каким же дураком надо быть, чтобы зимой бежать! Ведь в лесу замерзнешь насмерть. Да еще и без ничего, без хлеба, без одежды теплой. Говорят, этот дурень даже без шапки был.

– Так, может, он и не бежать собирался… – рассеянно ответила Вета.

– Может, и не бежать, да только что он делал тогда ночью не в бараке, а черт те где, чуть ли не под носом у коменданта? Его Альберт Хилый засек… ну, утром по нужде пошел, а этот дурак прямо на него и вывернул. Альберту теперь награда выйдет.

– Ты-то откуда знаешь? – удивилась Вета.

– Дружок мой сказал, – бесхитростно объяснила Алайя. – Говорил, что комендант вроде бы тоже не поверил, как это – бежать без припасов, без одежды теплой. Но тот умник упрямо твердил, что готовил побег, был один и вообще… хотя поймали его даже не у ворот, а в середине лагеря – как он там оказался? Ну, и все… сегодня, говорит, представление будет.

– Какое представление? – не поняла Вета.

– Как это какое? За побег ведь наказывают. У нас в позапрошлом году одного вообще насмерть забили. Вот сегодня и будет – при всех, как полагается. Двадцать пять плетей, и что там еще Штаббс решит, – Алайя хихикнула и возбужденно облизнула губы.

– Дура ты… – тяжело проговорила Вета. – Это, по-твоему, представление?

– Зато на работу позже погонят, – рассудительно ответила девчонка.

Вете совершенно не хотелось смотреть на такое «представление», и она сразу после завтрака ускользнула из барака, надеясь отсидеться у Магды. И добежала уже до середины двора, когда оглушительный звук колокола разрезал утренний воздух, перекрывая собой все звуки. Каторжников собирали во дворе.

Пар от дыхания облачком вился над толпой людей, которую охранники пытались выстроить в правильное каре вокруг столба для наказаний. Многие переминались с ноги на ногу с неохотой, но гораздо больше глаз – Вета заметила это – были устремлены на дом коменданта с явным интересом и любопытством. Еще бы – такое развлечение! На час позже на работу погонят!

Когда с крыльца спустился Штаббс, гул смолк.

В холодном воздухе голос коменданта разносился четко и громко.

– Вчера ночью, – говорил Штаббс, – мы поймали негодяя, пытавшегося бежать. Этот человек, вместо того, чтобы отбывать назначенное ему правосудием наказание, собирался предаваться преступным действиям на свободе. Все вы знаете, чем это грозит мирным жителям. Все вы знаете, для чего вы здесь. Всем вам известно, что должно последовать за таким чудовищным поступком…

Вета вздохнула и поежилась. Речь Штаббса была правильной, как урок математики, и такой же бесполезной. Никто из стоящих здесь такого же мнения о «чудовищности» поступка не придерживался, наоборот – многие осуждали дурака лишь потому, что он пытался бежать слишком рано и рисковал замерзнуть в лесу. Гораздо лучше подождать еще месяц – и попытка была бы успешной. А теперь…

– … двадцать пять плетей в назидание. Если выживет – на две недели приковать к тачке на работах в карьере, – заключил Штаббс.

Толпа удивленно загудела. К обычному наказанию плетьми за побег полагалось еще дополнение в виде стояния у столба. Да и потом, если наказанный выживал, его ставили на ворот, с помощью которого добывали воду; работа тяжелая – нельзя было ни на минуту остановиться, чтобы не иссяк поток воды. А здесь – всего-то плети и к тачке? Что-то слишком просто…

Трое солдат подошли к столбу, ведя за собой за цепь кандалов высокого человека в разодранной одежде. С него сорвали и так уже едва державшуюся на нем куртку и рубашку, притянули за поднятые руки. Каторжники загомонили громче. «Принц?» – различила Вета и подняла голову. Человек у столба обернулся, обвел толпу взглядом. Вета охнула, гася вскрик, и подалась вперед.

Это ошибка! Она точно знала, что бежать Патрик не мог… во-первых, тогда бы с ним был и Ян, а во-вторых – Магда…

Магда! Не от нее ли уходил он ночью, когда его поймал солдат? Ну, конечно! Если бы узнали про тайные их встречи, Магде бы грозило такое же наказание, а так… значит, он взял вину на себя, представил все как побег, чтобы только ее не тронули. Наверняка ему не поверили сразу, ведь Штаббс не дурак, но… это же Патрик. Благородный рыцарь, черт его побери! А если его забьют сейчас насмерть?

Вета метнулась взглядом по двору. Знает ли Магда? Видит ли? Как же она могла…

Свист плети, прокатившийся по двору, заставил ее сжаться в комок. На снег упала тишина, и слышен был только этот свист и мерный отсчет палача. Патрик вздрагивал под ударами, но молчал. И только после слова «Девятнадцать» повис на цепях, потеряв сознание.

* * *

… А потом весна накатила на страну стремительно, как никогда. Еще неделю назад свистела вьюга, и казалось, тепло не наступит вовсе. Но в начале апреля солнце вдруг вырвалось на свободу и ударило по руднику горячей волной. Снег почернел и съежился за каких-то пару дней, и птицы орали, одурев, и на ветвях редких осин и берез набухли тугие почки.

Воскресный день – день молитвы – выдался ясным и теплым. Даже каторжники радовались солнцу, и странно было видеть непривычные улыбки на изможденных, угрюмых лицах. Священник нараспев тянул слова молитвы, вытирая потную лысину. Ян и Патрик стояли рядом почти у самого забора и, не особенно вслушиваясь, тихонько шептались, радуясь первой за две недели возможности поговорить.

– Вету высматриваешь? – тихонько спросил Патрик, наблюдая, как Ян то и дело крутит головой по сторонам и приподнимается на цыпочки.

– Ее… – шепотом признался Ян. – Знаешь, я по ней соскучился.

– Не верю, – так же шепотом пробормотал Патрик и, улыбаясь, поднял исхудавшее, бледное лицо, подставил солнцу, закрыл глаза. – Вот не верю. Ты с ней неделю назад виделся.

– Неделю! – фыркнул Ян. – Это вечность для человека, который любит.

– Неделя – не вечность. Вот если месяц… нет, меньше, кажется… когда я у нее был последний раз? – он принялся подсчитывать что-то тихонько. – Да, верно, двадцать четыре дня.

– Не двадцать четыре, а двадцать девять, – поправил его Ян. – Еще пять дней ты не помнишь…

– Да, в общем, без разницы, – отмахнулся принц.

– И потом, вы же виделись. Она ведь приходила к тебе, когда ты в бараке валялся.

– Это разве виделись, – вздохнул Патрик. – Ну, если и так, ну пусть не месяц, меньше… две недели, Боже правый! Я извелся там, в карьере этом.

– Кто ж тебе виноват, – пожал плечами Ян. – Скажи спасибо, что жив остался. Тебя ведь и прикончить могли, и совсем не начальство. После этой твоей выходки нам всем туго стало, закрутили так, что ни охнуть, ни вздохнуть. Хорошо, что Штаббс тебя в карьер упрятал.