Текст книги "Опекун для юной девы (СИ)"

Автор книги: Алина Борисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Да, но… Аршез сказал, что это невозможно.

– Для него – невозможно. А вот я буду на днях в ваших краях, могу занести.

– Но… как? Но люди же…

– А кто тебе сказал, что я человек?

– Но… ты, – она совсем растерялась.

– Неправда, – коварно улыбается Ксандар. – Это сказала ты, а я лишь не стал с этим спорить… Ладно, не сердись, никаких тайн я у тебя под это дело не выяснил. Знаешь, как проверить, человек перед тобой или нет?

– Как?

Он протянул ей руку, словно для рукопожатия. Она пожала и… это было оглушающе, невыразимо, непередаваемо! Словно целая вселенная взорвалась в ее ладони. И заполнила ее всю, пронзая мириадами ярких звезд, заставив разучиться дышать, позабыть на миг обо всем на свете…

Подлетевший Аршез резко дернул ее на себя, разрывая рукопожатие. А она все смотрела на Александра, не в силах поверить, что он тоже – не человек. А как же… волосы, глаза?..

– Все остальное тебя обманет, – улыбнулся ей Ксандар, – внешность, слова. Но силу, текущую внутри каждого из нас можно скрыть, но нельзя от нее избавиться.

– Но глаза?

– Линзы, Ань. Просто линзы, присмотрись внимательнее. Куда удобнее черных очков, не нужно объяснять, зачем ты носишь их в сумерки в дождь.

Она пригляделась. Да, действительно, как она сразу не разглядела?

– И кстати, Анют, – невозмутимо продолжил Ксандар. – Расскажи ему как-нибудь на досуге про ревность, – он кивнул на Аршеза, все еще обнимающего Аню за талию, словно удерживая от возможности приблизиться к своему другу. – Понимаешь, считается, что представителям нашей расы она неведома. Но я слышал, что у людей ревнивцы не только убивают порой своих соперников, но и – что гораздо чаще – лишают жизни собственных любимых. У нас об этом известно мало, так что расскажи, Аршезу интересно будет послушать.

– А можно все-таки без тонких намеков? – Аршез уже жалел, что позвал его. Да, ему не понравилось. Что Ксандар касается его ребенка, что позволяет ей чувствовать его силу, его привлекательность. Да, притяжение к представителям его расы люди чувствуют всегда и неизбежно, но Аршезу не хотелось, чтоб Аня ощущала подобное к кому-то еще, связывала эти чувства не только с ним. Это было подло, да, но она – его дева! Не Ксандара.

– Да можно, можно, – Ксан вскидывает вверх руки с самым беззаботным видом. – Так чего, не ревнивый не собственник, будем закон нарушать, или ну его?

– Закон нарушать тебе, – Аршез потянул Аню на выход из кухни, жестом приглашая Ксандара следом. – Тебе и решать.

– А прилетит обоим. Но по-настоящему пострадает только твоя дева. Так что решать совсем не мне, – Ксандар выжидающе взглянул на Аню.

– А что мне будет, если узнают?

– Ссылка на восток, полное поражение в правах.

– Полное поражение – это как? – нахмурилась девочка.

– Это рабство, – невозмутимо просветил Ксандар.

Она сглотнула. За письмо???

– Это разглашение сведений государственной важности, – друг Аршеза смотрел ей в глаза. Очень прямо и очень серьезно. – Что известно у вас? «За горами жизни нет, там нечто страшное, неведомое, непознаваемое. Сунешься – и умрешь». И тут вдруг: «да там, оказывается, города, луга и пашни, милейшие люди живут, письма пишут…» Это – серьезнейшая брешь в нашей веками проводимой оборонной политике. Такого не прощают. Мы с Аром потеряем работу. Возможность когда-либо занимать определенные должности. Но жизнью расплатишься только ты.

Аня белеет.

– Но… ты же только что говорил – «рабство».

– И долго ты протянешь в этом рабстве? Три года, четыре? Скорее три, буду честен. А может, и того меньше…

– Ксан, прекрати! – Аршез не выдерживает. – Ты первый не заинтересован терять работу. И потому либо сделаешь так, чтоб все получилось, либо откажешься.

– Либо сдам тебя, об этом не думал?

– Думал, – не стал отпираться Аршез. – Но ты не из тех, кто способен на подлость. И ты не подставишь ребенка. Если посчитаешь, что я прошу о предательстве – накажешь сам. Побьешь меня, разорвешь нашу дружбу – но не в спину, не чужими руками.

– Я мог измениться.

– Мог. Но не изменился.

– Ладно, малыш, – Ксан тяжело опускает руку ему на плечо. – За твою в меня светлую веру, – притягивает его к себе чуть ближе, трется виском о висок. Отстраняется. – Хорошо. Разумеется, мы все сделаем правильно. Но риск есть всегда, и предупредить я был должен. Так что, кроха, ты все еще хочешь писать письмо?

Она испытующе смотрит на одного, на другого. Они действительно готовы рискнуть, из-за нее? Вернее, Аршез – из-за нее, а Александр – из-за Аршеза… А она – из-за мамы. А мама? Если она получит письмо, и на радостях начнет показывать его всем вокруг, пойдут разговоры, новость просочится в газеты… Аня впервые задумалась, что ее письмо вовсе не так безобидно, как ей казалось. Но ведь Ксандар (именно так, а вовсе не Сашей зовет его Ар) готов это письмо передать, а он ведь разведчик и, значит, просчитал все риски…

– Мне, наверное, стоит написать в письме, чтоб мама никому о нем не говорила, потому что иначе здесь об этом узнают, и у нас у всех будут неприятности?

– Нет, Анют, такого писать как раз не надо, – качает головой шпион неведомой расы. – Об этом я расскажу твоей маме сам. Поверь, слова я найти сумею. От тебя требуется другое. Во-первых, написать так, чтоб мама поверила, что письмо от тебя. Во-вторых, так, чтоб это не было письмо «из-за Темных гор»… Просто письмо от дочки маме из одного города в другой, – пояснил он, видя Анино недоумение. – Чтобы где бы его ни прочли посторонние – по эту сторону гор или по ту – не создавалось впечатления, что отправитель и адресат разделены непреодолимой границей. Или что в письме содержится хоть какая-то запретная информация.

Аня задумалась. Чтобы мама поверила… Почерк можно подделать. Или не признать. Какие-то особые «тайные» слова у них в ходу не были, «домашние клички» – тоже. Это вон подруга Юлька всю жизнь звала свою маму «мусечкой», а та ее в ответ – «карапузиком». Они же всегда были друг для друга просто мамой и Аней. Ну, мамочкой и Анечкой в особо чувствительные моменты. Не велика шифровка. Что там еще полагается в таких случаях? Упомянуть о чем-то, известном лишь настоящей Ане? О чем? В голову решительно ничего не лезло.

– Погоди, а фотографию? – осенило девочку. – Я же могу послать фотографию? И изображена буду я, и почерк, и… я у нее свой кулон попрошу, мне бабушка дарила, она знает…

– Кулон просить не стоит, это – материальная ценность, так меня за мошенника примут, который на горе пытается подзаработать, – качает головой Ксандар. – Но мысль хорошая, что-то же я должен тебе привезти, чтоб подтвердить, что доставка состоялась. Вот только не ценное, простое. А фотографию – неплохо бы, но мы уже не успеем ее сделать, я улетаю прямо сейчас.

– Кулон не ценный, – отмахивается девочка. – Там оправа из дешевого металла, да стеклышки крашеные, и то одна часть выпала, у другой краска облезла. Мама его вообще выкидывать много раз собиралась, я не давала… А фотографии у нас есть, – Аня радостно дергает на себя ящик стола, выхватывая оттуда пачку фотографий прежде, чем Аршез успевает ее остановить. – Вот, тут можно выбрать.

– Я сам, – Ар все же перехватывает у нее пачку, – выберу.

– Не, Арик, ты не атлант, – усмехается на это Ксандар.

– А кто? – тут же заинтересовывается Аня.

– Дракон, не видишь, что ли? – продолжает насмешничать Ксан. – Вон как над сокровищем чахнет.

Аршез лишь фыркает, перебирая снимки, мучительно выбирая, какой же отдать. Она была разная, его девочка. Здесь смотрела прямо, здесь – чуть исподлобья, тут улыбалась несмело, а на этом была серьезной-пресерьезной. И какой из них лишиться?

– Садись пока письмо сочинять, он еще полчаса будет от жадности давиться, – Ксандар пододвинул девочке стул. – Аршез, кончай драконить, дай Ане бумагу с ручкой.

– А, может, лучше прямо на обороте фотографии написать?

– Такое короткое письмо? Ань, оно одно единственное будет, почтальоном я работать не стану. Да и потом, фотографию можно родным и знакомым показывать, в рамочку ставить, а письмо – это личное, зачем совмещать?

Она кивает, соглашаясь с Ксандаром.

– И учти, – добавляет он. – Все, что ты напишешь, я буду сейчас читать и редактировать. Приму от тебя только тот вариант, который меня устроит. Так что готовься переписывать все несколько раз и даже не мечтай о тайне личной переписки.

– Конечно. Ты не думай, я все понимаю, – она придвигает к себе лист бумаги, поданный ей Аршезом, берет в руки ручку, решительно выводит первые слова. – Ксандар! – зовет, оторвавшись от письма.

– Что, малышка?

– Спасибо тебе.

– Это Арику.

– Ему – само собой. Но без тебя он бы не смог мне помочь. При всем желании. Спасибо.

– Не за что, кроха. Живи. И не плачь по ночам, – он улыбается чуть печально, глядя на нее сверху вниз. – И погладил бы тебя по головке, да твой дракончик мне за это руку отгрызет.

– Отгрызет, не сомневайся, – кивает Ар, все еще решающий проблему выбора фотографии.

– А кто мне говорил, что у вас прикосновения – едва ли не основа культуры? – недоуменно оборачивается к нему Аня.

– У нас – да. А ты – человек. Да и он привык годами человеком притворяться. Так что основы нашей культуры пусть на особях нашей культуры и практикует, – невозмутимо отзывается Аршез. – Ты пиши, Анют. Ксану скоро лететь надо, нехорошо, если он задержится.

Она писала. Ксандар перечитывал. Зачеркивал. Исправлял. Предлагал другие обороты, менял акценты. Она переписывала, стараясь выражать его мысли своими словами. Он вновь перечитывал и исправлял. Письмо в итоге получилось каким-то рваным, дерганным, путанным. На взгляд Ани, информации не несло вообще. Кроме, разве что, первой фразы: «Мама, я жива!» Но Ксандар был согласен передать лишь такое, и Аня была ему благодарна за то, что хоть такое соглашался. Все остальное он обещал объяснить на словах. И про Аню, и про то, чего не стоит делать после получения ее послания.

От фотографии, все же выданной Аршезом после долгих раздумий, оторвали уголок с названием города и датой. Ксандар сложил все вместе, сунул в нагрудный карман и, простившись, улетел, пообещав дать о себе знать не раньше, чем через пару месяцев.

Они остались.

– Довольна? – притянул ее к себе Аршез.

– Да, – она не вырывалась. Обняла его в ответ, прижалась, наслаждаясь его теплом, его силой, проходящей сейчас сквозь нее мириадами крохотных звездочек, даря почти что блаженство. Вот так просто: только обнимать, прижиматься к нему – уже блаженство. – Спасибо тебе! Ты – самый лучший! Волшебный! Сказочный!

– Анечка, – его пальцы зарылись в ее волосы, он целовал ее в лоб, в висок, скользнул чуть ниже, мимолетно прихватив губами мочку уха, ловя ее судорожный вздох. Ласковым касанием убрал волосы с шеи и приник губами, только губами, в том месте, где шея переходит в плечо. Ничего не хотел, только ощущать ее запах, чувствовать, как бежит кровь по ее венам, как бьется пульс. Как бьется в ней сама жизнь – юная, трепетная. Такая хрупкая.

Но она почему-то очень смущалась этих его поцелуев в шею. Не пугалась, а именно смущалась. И кровь приливала к щекам, и она дергалась, спеша разорвать контакт.

– Жадная, – вздохнул он, когда она вновь выскользнула из его объятий. Но удерживать не стал. Пусть.

Этой ночью она не плакала. И он, наконец, уснул. У себя. Затворив все двери, распахнув окно. Раскинувшись на своей просторной кровати. И, конечно, во сне видел только ее. Кто бы сомневался.

* * *

Они танцевали. Легко и невесомо, где-то среди облаков. И во сне его девочка была легка и воздушна, она парила, она скользила в воздухе. А его руки скользили по ее телу, не встречая преград. И их одежды падали на землю, словно невесомые лепестки весенних цветов. Дева выгибалась в его объятьях, подставляя под его поцелуи свою небольшую, почти детскую грудь, с такими острыми, так жаждущими прикосновения его губ, сосками.

Он застонал и сел на кровати. Такой огромной. Такой холодной. Такой пустой. Прислушался. Аня мирно спала за стенкой. Тихо-тихо, без всяких кошмаров. Без него.

– Да какого?.. – он решительно поднялся. Она две ночи спала в его объятьях – и ничего не случилось! Она даже помнит об этом едва ли. Так почему он должен хватать руками лишь воздух да простыни? Она его дева, он хочет спать, вдыхая аромат ее волос.

Она не проснулась, когда он вошел, не проснулась, когда осторожно улегся рядом. Спала, лежа на спине, и лунный свет беспрепятственно лился на ее лицо. Такое красивое. Расслабленное. Нежное.

Он улыбнулся, любуясь, и тихонько провел большим пальцем по ее губам. Ему почудилась ответная улыбка и еле слышный выдох: «Ар…». И юные губы так соблазнительно приоткрылись…

Не устоял, да. Он ведь еще ни разу… Даже не пытался, боясь напугать, а тут… Очень медленно приблизил свои губы к ее. Очень мягко, почти невесомо коснулся. Она не проснулась. Но потянулась вслед за его губами, едва он отстранился. И он не выдержал. Приник, как к источнику жизни. И все целовал, целовал, целовал…

И не помнил, что было дальше. Вроде, не было ж ничего. Его поцелуй. Ее ответ. Мягкая податливость ее губ… Все! Так почему же вся постель залита ее кровью, а он держит в руках бездыханную куклу со сломанной шеей? И все пытается непослушными пальцами поставить на место ее голову, все время безвольно откидывающуюся вбок. А кровь хлещет из разорванной артерии – бессмысленная, ненужная, мертвая – заливает лицо, глаза. Но он все равно видит. Даже сквозь кровь видит ужас, навеки застывший на лице его мертвой девочки.

– Аршез! Аршез, пожалуйста, проснись! Ну проснись же! – она испуганно трясет его за плечо, а он все никак не может разлепить веки, не может осознать: чей это голос зовет его, зачем? Аня умерла, он убил ее, убил… Все кончилось.

– Арик!!! – оглушительным звоном по ушам. И глаза открываются.

Аня. Она склонилась над ним, перепуганная, но живая и невредимая. А он все еще в своей спальне. Сон. Все это – только сон, он ничего не делал! Он не ходил к ней, не целовал, не…

– Аня! – он хватает ее в охапку, прижимая к себе, стискивая в объятьях. – Аня…

– Аршез, пусти, задушишь, – она тут же пытается отстраниться. – Ну, перестань, ну что ты?.. Ты так дрожишь. Тебе холодно? Хочешь, одеялом накрою? Где у тебя одеяло?

– Не надо, – он ослабляет хватку, но все равно не выпускает. – Просто кошмар приснился. Сейчас пройдет. Я немного послушаю твое сердце, и все пройдет, – немного нервно он гладит ее по спине, пытаясь отдышаться. Сбросить с себя злой морок сна. Он все еще видит ее мертвой. Так ярко! Так обжигающе ярко!

– Аня… – он все же отпускает ее. – Не уходи, присядь… Нет, не сюда, там, – трясущейся рукой указывает ей на край кровати возле окна. Чтобы быть между ней и дверью. Не дать ей уйти, заставить дослушать. Потому что ему все-таки придется ей сказать. Ксан прав, он должен. И сказать, и сделать. Спокойно, осмысленно, осторожно. Не дожидаясь, пока его безумие станет явью. – Прости, Анечка, мне не хотелось тебя пугать…

– Ничего. Вчера ты меня успокаивал, сегодня – я тебя. Что тебе приснилось? Ты так страшно кричал.

– Что я убил тебя.

– Что??

– Мне приснилось, что я убил тебя. В беспамятстве, не совладав с эмоциями, с желаниями… Ксан говорит, это может однажды случится… Не сейчас, – видя ужас, проступающий на ее лице, спешит добавить он. – Однажды. Когда-нибудь. Если мы слишком долго… Понимаешь, ребенок, для нашей расы не свойственна сдержанность, – он попытался взять себя в руки и объяснить. – Мы крайне легко возбудимы и не можем обойтись без разрядки. Люди как-то это выдерживают, мы – нет. Секс для нас… он как еда для людей, без него – никак. А я… что-то сделал тогда не так с нашими аурами. Чуть увлекся, они сплелись… И теперь я чувствую тебя… очень сильно. Умом я понимаю, что ты – ребенок, но реагирую, как на взрослую женщину. Пытаюсь сдерживаться, в итоге злюсь, срываюсь. Ксан говорит, что если так пойдет и дальше, то однажды я действительно дойду до безумия. И действительно смогу причинить тебе вред.

– И что ты хочешь? – она напряжена, как струна. Кровь то приливает к ее щекам, то отливает.

– Позволь мне любить тебя, моя хорошая. Я буду очень нежен, я обещаю. Я не причиню тебе боль, я всему тебя научу…

– Всем так поешь? – она с негодованием вскакивает на ноги прямо на кровати. – А ведь я поверила тебе. Что ты – хороший, что ты – опекун, что ты – не тронешь, – у нее аж слезы на глазах выступают. – А ты разыграл этот спектакль с кошмаром только для того, чтобы затащить меня в постель? И что потом – используешь и выкинешь? Друзьям отдашь, они у тебя тоже – из «службы опеки»?

– Анюта, пожалуйста, – он тянется к ней, пытаясь успокоить.

– Не приближайся! – она делает шаг к самому краю. К самому дальнему от него краю. – Все ложь, да? Все твои слова, все твои действия, все! В вашей стране все лгут! Ни слова правды, нигде, никогда!

– Анечка, я не лгал тебе, я действительно…

– Хочешь сделать меня своей шлюхой?! Секс-рабыней?!. А как красиво говорил, что тебе не требуется плата за услуги, что ты не такой, что ты только, чтобы помочь… Никогда! Никогда, слышишь! Я ненавижу тебя! Я тебя ненавижу! Лучше бы ты не скрывал, лучше бы сразу!.. Зачем ты притворялся хорошим, зачем?!

– Аня, – он привстает на коленях, пытаясь дотянуться до нее. Хочет прижать ее к себе и утешить. Успокоить, утопив в ауре. Но простыня соскальзывает с его бедер, она видит, что он полностью обнажен.

– Нет! – Его вид оказывается последней каплей. Девочка в ужасе перескакивает на подоконник и бросается вниз, в распахнутое на ночь окно.

Он кидается следом. Но проклятая простыня не пускает, он запутывается, падает, теряет пару драгоценных секунд… И стремительно мчится следом за падающей девочкой, спеша нагнать ее, подхватывает уже у самой земли… на земле… Ему не хватило доли секунды. Десятка сантиметров… Он подхватил, но ее голова… Продолжив стремительное движение, она откидывается вниз в тот миг, как его руки уже тянут вверх ее тело. И череп разбивается об асфальт с таким страшным, оглушающим хрустом… И кровь… кровь… кровь…

– Аршез! Аршез, просыпайся! Это сон, это только сон, проснись! – она теребит его, тормошит, дергает. Он не хочет. Он слышит, но уже ничего не хочет. Это сон, а сейчас опять будет сон, и он уже даже знает, о чем. Так зачем ему перебираться из одного сна в другой? В этом хотя бы все уже кончилось.

Ее почти невесомая ладошка легко скользит по его щеке. Такая нежная, мягкая, живая.

– Арик, ну что ты? – в ее голосе уже растерянность. – Ты же мальчик, а мальчики не плачут, тем более большие. Они смелые, они ничего не боятся, – судя по тону, она начала рассказывать ему сказку. Как малышу, которого требуется успокоить. Как он ей все эти дни.

– Глупые они, если не боятся, – голос был сиплым-сиплым. Он все же заставил себя открыть глаза. Вгляделся в ее встревоженное лицо, спутанные со сна волосы, ночную рубашку с чуть смятыми рукавами. Втянул носом ее запах – сильный, яркий запах ее плоти и крови во всем многообразии его оттенков. И легкие нотки по самому краю – аромат ее постели, мыла, которым она умывалась перед сном, прохладу пустого коридора, через который она шла к нему. Почувствовал ее сонливость, отодвинутую на задний план ее тревогой за него.

– Ты зачем не спишь, ребенок? – поинтересовался с печальной улыбкой. Почти убежденный, что на этот раз все же проснулся. Почти. – Разве мама не говорила не бегать по ночам в спальни к малознакомым мужчинам?

– А тебе мама не говорила, что ты – свинья неблагодарная?! – тут же вспыхивает девочка, отпрядывая от его кровати. – Я думала, ты умираешь, ты так орал, что стекла звенели. Спасать тебя прибежала, а ты… моралью меня попрекаешь?!

– Да какая мораль? – он раздраженно садится. Уже собирается отбросить простыню и встать на ноги. Но в последний момент замирает. – Ты мне халат не подашь? Он в шкафу, с краю.

– Нафига тебе халат? – она все еще злится. – Ты и так, как русалка, волосами прикроешься.

– Боюсь, бедра они не прикроют. А неловко будет тебе.

Вновь краснея, она отскакивает к шкафу. Излишне резко распахивает дверцу, срывает с вешалки халат, кидает ему.

– Спасибо, – он начинает одеваться теми же резкими и рваными движениями.

– А ты, – она так и стоит лицом к шкафу, не смея обернуться, – действительно спишь совсем… – так и не выговорила, смутилась. – Или это ты просто меня пугаешь?

– Напротив, ребенок, из последних сил пытаюсь не испугать, – он невесело усмехнулся. – Но в своей спальне я тебя не ждал. И не жду. Потому что – да, я действительно сплю без одежды. А, кроме того, всех женщин, которых я когда-либо в этой спальне ждал, я ждал с единственной целью. Уж прости, не для разговора о садоводстве. Ты же не хочешь, чтоб я со сна перепутал тебя с одной из них? – и лишь выговорившись, почувствовал, как она закаменела. Да что ж он творит опять?!

– Прости, – его ладони опустились на дверцы шкафа справа и слева от девочки. Поймал. Теперь она никуда не бросится, он не даст. Не пустит. – Мне действительно снились жуткие сны, и вот результат: я сам говорю жуткие вещи и все время тебя пугаю, – его негромкий голос прозвучал возле самого уха, а полы его длинного халата мазнули по ее голым ногам. – Прости, ребенок. Я никогда тебя не обижу, ни в каком состоянии. Я обещаю, – очень осторожно он положил руки ей на плечи. – Идем, Анют, провожу тебя в твою комнату. И спасибо, что разбудила. Мне действительно было очень плохо в том сне.

Осторожно вывел ее. Прочь, подальше от распахнутого окна. Довел – молчаливую, притихшую – до дверей ее спальни.

– Спокойной ночи, Анют. Еще раз прости. Мне правда жаль, что так вышло.

Он оставляет ее, направляясь в ванную.

– Аршез, – зовет она уже в спину.

Он оборачивается.

– А ты правда мог бы… – нервно сглатывает, – перепутать? Меня со своей… со своими… Вот просто схватить и…

– Ш-ш-ш, – Аршез возвращается, вновь легонько обнимает ее за плечи. – Вот дернуло меня за язык! Тебя мне уже ни с кем не перепутать, маленькая. Никогда. У нас ауры сцеплены, я тебя, как собственное дыхание, чувствую, – он поправляет прядь ее волос, скользит пальцами по ее волосам. – А вот о той дистанции, что так важна для тебя, и в самом деле могу и не вспомнить в первые секунды.

Вновь слышит ее нервный вздох.

– Ань, ну я ж не маньяк. Что я успею? Ну, на кровать повалю, поглажу излишне интимно, поцелую не в висок, а, скажем, в грудь…

Сон – та его часть, что еще не стала кошмаром – вспомнился неожиданно ярко. Он даже глаза прикрыл, чтоб она не прочла в них его желаний.

– Но ведь уже в следующий миг ты начнешь так орать и так колотить по мне всеми конечностями, что пострадавшим в любом случае останусь исключительно я, – он попробовал свести все к шутке. – И избитым, и оглохшим, и при своем интересе.

Почувствовал, что она оттаивает. Позволил себе улыбнуться.

– Я, конечно, люблю девочек, Анют, я этого не отрицаю. Но я не обижаю тех, кого я люблю. И ничего и никогда не делаю против их воли. Ни наяву, ни во сне, ни в бреду. Я опасаюсь смутить тебя невольно, маленькая. Но уж никак не обидеть, – он осторожно поцеловал ее в лобик. – Спи спокойно, ребенок. А в спальню мою все-таки не ходи.

Ушла. А он наконец уселся в ванной, позволяя потокам холодной воды литься себе на голову. Остужать. Отрезвлять. Успокаивать. Он откинул голову назад, ловя воду ртом. И пил, пил, пил большими судорожными глотками. Не сон. Все-таки уже не сон. Он проснулся. Его дева жива. Все хорошо.

Надолго ли?..

* * *

Аня металась по кровати с пылающими щеками и все никак не могла успокоиться. Сон не шел.

– Распутный, развратный, бесстыжий… хам! – бормотала она в подушку. И она еще умилялась прошлой ночью, что он халат не снял, когда с ней лег от кошмаров ее спасать. Да как бы он его снял, с его-то привычками?.. То есть он вчера обнимал ее, а у него под халатом… Черт, вот как самому-то не стыдно?..

Ну вот за что ей такое? И ведь хороший же парень. Ладно был бы гадом последним, было бы проще, а так… Он обезоруживает ее своей добротой, своей нежностью. Заботливый, предупредительный, идеальный. И она теряет голову, а у него, похоже, все инстинкты – в постель затащить, он, видно, и не знает, как с девушкой общаться, чтоб днем не лапать, а ночью не… Она раздраженно перевернулась на живот. «Всех, кого я к себе звал, я звал не для разговоров… Могу забыть о дистанции, что так важна для тебя… Со сна могу и перепутать». Маньяк! «Не маньяк» он, как же! Маньяк и есть. «Не ходи ко мне в спальню, не сдержусь». А еще ребенком ее кличет. «Ребенок то», «ребенок се». А сам только и думает, как бы этого ребенка… Или это он себе зарубки на мозг делает, мол, «ребенок, не трожь!»?

Но ведь не тронул. Со всеми своими распутными привычками – ведь не тронул же. «Дистанция, что так важна для тебя». Для нее важна, да. Только для нее, похоже. Но ведь он эту дистанцию держит. Хоть и признался сейчас, что хотел бы… целовать ее в грудь?! От этой мысли запылали не только щеки, но и уши, и она в отчаянье сунула голову под подушку, там простыня еще холодная… А перед глазами все равно стояло: вот он обхватывает ее, склонившуюся над ним в тревоге, перекидывает через себя на кровать, сам склоняется сверху. А его руки… жадные, бесстыжие… Они рвут рубашку у нее на груди, открывая ее его взорам. И губы… его порочные, чуть припухшие губы, что все склоняются над ней… над ее ходящей ходуном от тяжелого дыхания грудью… все ниже, касаются соска… Она застонала, стискивая руками подушку, поджимая коленки. Да что ж это с ней?

Душно. Как чудовищно душно, надо открыть окно. Это все краска, недаром говорят, что ей можно надышаться до глюков. Аня добирается до подоконника, распахивает тяжелые рамы. Ночная прохлада мгновенно заставляет ее поежиться, но хоть прогоняет прочь ее наваждение. Дуновение легкого ветерка остужает лицо. Она вдыхает полной грудью, пытаясь успокоиться, высовывается чуть дальше, желая сильнее подставиться этой прохладе, этому легкому летнему ветру…

И тут же вскрикивает, когда стальные пальцы внезапно смыкаются на ее предплечьях.

– Куда? – мрачно интересуется Аршез, тяжело дыша у нее за спиной. – Что сейчас не так, я же даже не трогал?!

– Ар? Т-ты чего? Я просто воздухом хотела подышать. Душно.

– Душно? А ужас такой откуда? Что ты себе здесь напридумывать успела?

– Ничего не успела, пусти, больно! Ты сам меня напугал, так схватил внезапно. Да у меня чуть сердце из-за тебя не остановилось! Совсем сдурел?

– Прости, – он глубоко и с облегчением выдохнул. Стальная хватка разжалась, однако деву он не выпустил. Обхватил руками крест-накрест, прижал спиной к себе. – Прости. Нервы совсем никуда не годятся. И так кошмары снятся, а тут еще ты со своим «подышать»… У тебя, правда, все хорошо?

– Ну… да, – в ее голосе только недоумение. – Не считая тех синяков, что ты мне сейчас оставил, все, в общем, неплохо. Просто краской пахнет, уснуть не могу, решила проветрить.

– Точно?

– Да точно, чего ты?

– Отойди от окна, хорошо?

– Так ты сам же меня и держишь.

– Вот вместе со мной, – он осторожно потянул ее прочь.

Она не возражала. Удивлялась только:

– Ар, да что с тобой?

– Ничего. Прости. Просто нервы. Ты ложись, ладно?

– Да я ложусь, ложусь. Мне что, уже и окно без разрешения открыть нельзя? На лестницу не ходи, туда не ходи, это не открывай… Ксандар был прав, ты и впрямь как дракон в своей пещере. Затащил и стережешь, – она вновь улеглась в кровать, накрылась одеялом, как приличная девочка, разве что ручки под головкой не сложила.

– Ксандар бы меньше умничал, и проблемы бы не возникло. Вот почему я его не прибил сразу по прилету? Спал бы сейчас спокойно, как младенец, – недовольно бурчит Аршез, с драконьей ревностью отслеживая, как она занимает свое место в постели. Как… вот как сокровище в шкатулке, мрачно думает Аня, а то едва не вывалилось.

– Так иди спи, что ты бродишь? Врываешься в спальню среди ночи, пугаешь…

– Мне снилось, что ты выпала из окна.

– Случайно? – она аж садится от такой новости. Это поэтому он так кричал?

– Нет. Выпрыгнула. Я тебя напугал, и… Я ведь не сделал ничего, что пугало бы тебя до желания покончить с собой?

– Господи, Ар, о чем ты? Да ты самый лучший, самый заботливый, самый замечательный!

– Тогда обещай мне, что если вдруг… если что-то напугает тебя… или покажется неприемлемым, невыполнимым, ты просто придешь и скажешь. И мы все решим, малыш, я обещаю. Только не молчи, не оставайся одна со своими страхами, расскажи мне. Я тебе помогу, даже если бояться ты будешь именно меня, все равно я смогу помочь. Не делай непоправимого, пожалуйста!

– Аршез, да что ты? Я не собираюсь ничего делать, все хорошо, у меня есть ты, чего мне бояться?

– Вот и славно, – он присаживается на край кровати, осторожно берет ее за плечи и вновь укладывает головой на подушку. – Чтобы не случилось, Анют, помни: я никогда тебя не обижу. Никогда, ребенок. Кто бы что тебе про меня ни сказал. Никакое зло тебя не коснется, я обещаю… Ты мне веришь?

– Да, – она улыбнулась. – Тебе – верю.

День четвертый

Когда Аня проснулась, его уже не было. Ушел на работу, как и планировал. Зато на письменном столе лежала подробнейшая инструкция, что ей надо делать. Ну вот разве что не уточнил, сколько раз за время его отсутствия ей в туалет сходить полагается, а все остальное, вроде, учел. Аня только фыркала, разбирая старательно выведенные его рукой строчки. Выписывал. Каждую букву отдельно, чтоб ей легче было прочесть. Почти печатными, как для ребенка. Педофил клятый! И вот как в его голове «обязательно позавтракай и прими витамины» с поцелуями в грудь совмещаются? Детей вроде как в грудь не целуют, а взрослые сами разберутся, завтракать им или нет.

Однако по принципу «вот назло останусь голодной» действовать не стала. И даже витамины его дурацкие выпила. Он же как лучше пытается, от всей души. Сидел тут ни свет, ни заря, писал. Продумывал ее день, волновался. Гиперопека, конечно, налицо, но это, наверное, действительно от отсутствия опыта. Так что придется ей, видимо, еще подтверждать, что она взрослая и самостоятельная. А там он, глядишь, и успокоится.

Привезли мебель для кухни, новую плиту, помогли все расставить. Вышло, конечно, совсем тесно, если два человека за стол сядут, третьему уже и войти будет некуда. Ну, так третьих у них и нет. Расставила посуду и продукты по шкафчикам. Подумала, что после ремонта окошко неплохо бы вымыть… И поняла, что его уже вымыли. Ну да, ему же приснилось. Так что даже странно, что только помыл, а решетку решил не привинчивать. Или не успел?

А делать-то больше было и нечего. Читать? Так тут одни справочники с кучей непонятных терминов. Самой что ль начать писать? Завести дневник, описывать свою жизнь в новом мире, свои впечатления… Ага, и кто у нас будет этот дневник читать? И даже не постесняется комментировать? И к гадалке ходить не надо: прочтет и не поморщится. Какие такие личные тайны, она же «его», вместе с тайнами. А вдруг он что-то в воспитании упускает?.. Так что дневники отпадают, писать их для дорогого Арика она не готова… А во что превратили ее письмо маме? Ведь ничего же не дали сказать, ни-че-го…