Текст книги "Опекун для юной девы (СИ)"

Автор книги: Алина Борисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Что-то не так, Великий?

– Нет, все в порядке. На чем мы остановились? – он вдруг понял, что не слышал ни слова.

– Тестирование опытного образца, светлейший Аршезаридор, – охотно напомнили ему. – Мы могли бы назначить уже на завтра, если вам будет удобно. На заводе все готово, нас ждут.

– А, да, конечно. В десять, вы говорили?

– Нет, лучше… В десять было бы замечательно, Великий.

– Так и договоримся. Если я вам больше не нужен, я вас покину, – он решительно вышел, не дав им опомниться. Что толку торчать на совещании, если он все равно не может сосредоточиться? Демонстрировать людям свою рассеянность не стоило. Как представитель высшей расы, он должен быть неизменно на высоте. Другое дело, что в списке его «очень важных дел» могут быть и другие пункты, кроме помощи людям в развитии металлургии. Вот по другим важным делам он и удалился.

Чтобы нервно ждать ее дома (нет, обедать она так и не приходила), то и дело прислушиваясь к собственным ощущениям. Ее аура, прочно связанная с его, сигналов беды или тревоги не посылала. Значит, все хорошо, иначе он бы почувствовал. Вот только беспокойство не отпускало.

Она явилась, когда и для ужина, на его взгляд, было уже поздновато. Ввалилась, веселая, раскрасневшаяся, переполненная эмоциями и впечатлениями.

– Ар, вот ты мне скажи, – потребовала практически с порога, – как единственный, похоже, здравый здесь человек…

Он скептически выгнул бровь. Здравым он себя в данный момент не ощущал. Человеком и вовсе никогда ощутить не удавалось.

– Что такое «вампирская щедрость»? Это как вообще?

– В ка… ком смысле? – сердце как-то неровно стукнуло. Вот не хотел он ее пускать. Но… вроде искренне веселится.

– Да в прямом. Ну, вот скажи, как можно улицу в городе так назвать? Я ж думала, они прикалываются, послала их… А они же, оказывается, всерьез…

– А чуть подробней можно? Кого и куда ты послала?

– Да ребят. Подошли на дороге, спросили, как на улицу Вампирской Щедрости пройти, – хихикнула, не удержалась. – Ой, прости, до сих пор смешно. А тогда я и вовсе минуты две хохотала, думала, прикол такой местный…

– И в чем прикол? – недоуменно воззрился на нее он. Насупился даже. Все же обидно…

– Вот и они не поняли. Особенно, когда я послала их, – она вновь хихикнула, – проспектом Светлых Некромантов до переулка Зомбячьего Благоухания, а там напрямую через кладбище…

– Ан-на…

– Да ладно, мы потом подружились. И даже пошли вместе эту самую улицу Щедрости искать. И ты знаешь, нашлась, действительно. На ней парк аттракционов оказался. В общем, мы там катались… Было весело.

– Пила ты зачем, чудо мое малолетнее? Или это входит в комплекс доказательств на тему «я уже взрослая»?

– Угостили. И вообще, ты и сам мне, помнится, наливал, так чего теперь дуешься? Или это с тобой можно, а с другими никак?

– Ну, меня, честно говоря, такой вариант бы устроил.

– Да перестань, это сидр был, там алкоголя три градуса, было бы из-за чего разговор начинать.

Да он и не начинал. Просто сгреб ее в охапку, радуясь, что она с ним – живая, здоровая, веселая.

– Только не дыши на меня, ладно? Ненавижу этот ваш сидр.

Потом он, конечно, все-все у нее выспросил. И что за ребята, и сколько, и откуда, и какого возраста. И что конкретно они делали в течение всего дня. Потом, когда она готовила ужин, когда ужинала, время от времени принимаясь оживленно жестикулировать с вилкой в руке. А он все слушал, кивал, чуть улыбался.

А вот с поцелуями больше не лез, даже перед сном обнять не попытался. И кино смотреть не позвал. Отговорился, что запах этого несчастного сидра (Да сколько она выпила его, глотка три? И когда это было, полдня назад?) потом долго не выветрится из его спальни. Она не поверила, решила, что ревность.

А он… Он вздохнул и улетел к Астэе.

Там не было людей, совсем. Хозяйка выступала за чистоту крови. Или ты развлекаешься с людьми, но где-то еще. Или с соплеменниками – под ее крышей. И он был согласен, на таких вечеринках люди только мешали, люди были хороши, но – сами по себе, такими, как есть, а не пытаясь подстроиться под нормы своих «старших братьев». Люди хрупки, им не выдержать огненный ритм, им не дано кружить в головокружительном танце вечной страсти, не дано…

Он вдруг понял, что не хочет. Отстранился, вышел на балкон. Веселье продолжилось без него, его партнерша, развернувшись, легко нашла нового кавалера, припав губами к его губам с той же страстью, что минуту назад целовала Аршеза. А он стоял в одиночестве на ветру, и полы расстегнутой рубахи яростно трепетали, словно требуя продолжения активных действий. Вот только действовать почему-то не хотелось.

Кружишь, как белка в колесе, не запоминая ни лиц, ни тел. Пьешь, не в силах напиться и путая вкусы. А хочется только ее. Лицо, которое не забыть. Запах, который ни с чем не спутать… И зачем ей вздумалось пить эту гадость, воняет же омерзительно, в собственном доме задыхаться начинаешь… Но зато… Зато он точно ее не напугает!

Он стремительно взлетел, перемещаясь на крышу, где среди пары десятков машин белела и его. Уже не новая, доставшаяся от отца, с преобразователем даже не прошлого – позапрошлого еще поколения, порой отчаянно барахлившим, отчего машина временами просто «провисала» в воздухе, приходилось едва ли не физической силой ее удерживать… Да ладно, все не падала, да и на части не разваливалась. До дома долететь – в самый раз.

А на собственной крыше, еще подлетая, заметил маленькую фигурку в ночной рубахе. Она сидела, прижимаясь спиной к боковой стенке входного тамбура, отчаянно обхватив коленки. Лохматая, замерзшая.

– Ребенок, ну ты чего? – он бросился к ней, едва приземлился. – Ты почему не спишь до сих пор, зачем раздетая по улице бегаешь?

– Я не бегаю, я сижу, – ответила хмуро, и он понял – плакала.

Нагнулся, легко подхватывая ее на руки. Прижал к груди.

– Идем домой, малыш.

– Что, любовница выгнала?

Он чуть не споткнулся.

– Ребенок, ну что за мысли? – открыть дверь, не выпуская ее из рук, было делом нелегким, но он справился. Аккуратно пронес ее сквозь дверной проем, стал неспешно спускаться по лестнице.

– А какие должны быть мысли? – она невесело хмыкнула. – Уходишь из дома на ночь глядя. Потом возвращаешься: рубаха расстегнута, не заправлена, волосы распущены, заколка потеряна явно. И это при том, что ты даже по собственной квартире с незаколотыми волосами не ходишь.

– Анют, – остановил он ее детективные изыскания. – Даже если и была любовница – или даже любовницы – маленьким девочкам-то в это время спать положено. А никак не на крыше караулить.

– Я и не караулила.

– Да?

– Да. Воздухом дышала. Не спалось. Душно, – как ему объяснить, что ей было плохо. Без него плохо – без его вездесущих рук, бессовестных губ, без тепла его тела, без волн его ауры. Она так соскучилась за целый день, а он… Едва обнял, и тут же свалил. Побежал… старые связи упрочивать. Или новые заводить?.. Заявляется домой в таком виде… разве что не помадой с ног до головы измазанный, и ему даже не стыдно. Хотя… кто она ему? Ребенок, подкидыш, скорее обуза…

– Ну, тихо, малыш. Все уже хорошо. Я дома, больше никуда не уйду. Так плохо одной?

Она судорожно кивнула. Он вздохнул. Быстро. Слишком уж быстро.

– Я тоже соскучился. А если поодиночке плохо, то надо быть вдвоем, верно?

Аня не отвечает. Да он и не ждет ответа. Заносит девочку в ее комнату, укладывает на кровать. А затем, не отрывая от нее взгляда, начинает решительно расстегивать пуговки на своих манжетах.

– Ар! – она тут же заволновалась. – Ты что… Зачем?

Его рубашка полетела на пол, а он уверенно взялся за ремень брюк.

– Перестань! – ее сердце отчаянно забилось. Хотела зажмуриться, отвернуться… но так и не смогла. Так и смотрела расширившимися от страха зрачками, как он расстегивает ремень… пуговицу… молнию. Как брюки скользят по его ногам (хоть трусы у него на сей раз имеются!). Как он присаживается на край ее кровати, чтоб окончательно избавиться от штанов, носков, ботинок. Затем вновь встает – но лишь затем, чтоб выключить свет.

– Ребенок, – улыбнувшись чуть печально, он откидывает одеяло и устраивается рядом. – Ты правда думаешь, что обижу?.. Спиной ко мне поворачивайся, маленькая. И будем спать. Просто спать.

Она немного мешкает, разрываясь между необходимостью выгнать его и желанием к нему прижаться. И все же делает так, как он просит. Его руки змеями оплетают ее тело, он тут же подтягивает ее к себе, прижимая спиной к своей груди. Зарывается носом в ее волосы, щекотно выдыхая ей прямо в шею. А она тихонько улыбается в темноте, глядя на звезды в ночном небе. Он с ней. Куда бы он ни бегал там, в ночи, сейчас он с ней, и это так невыразимо приятно.

И пусть мама бы осудила. Мама просто не знает, каково это – когда все тело ломит в его отсутствии, когда ты физически ощущаешь – его нет, дом пуст, когда ты просыпаешься от этой звенящей в ушах пустоты и уже не можешь обрести покоя…

Он тихонько поцеловал ее в шею, вызвав волну мурашек и пугающее ее саму желание, чтоб поцелуи на этом не кончались. И почему он все время целует в шею? А в губы – даже не попытался. Нет, она бы не позволила, конечно. Но ведь он и не пытался. Ни разу. А вдруг… вдруг бы ей это понравилось?

Нет, о чем она только думает? Он старше на четырнадцать лет, полжизни уже прожил, полгорода в любовницах переимел. Разве ей хочется стать очередной его бывшей? От которой он сбежит однажды вот так – даже не удосужившись в порядок себя привести – к очередной звезде своего изменчивого небосклона. Нет, нет уж – хотел опекать, так пусть опекает, и даже не думает, потому что она никогда… И сама не замечала, что прижимается к нему все крепче, и даже тихонько целует его в руку, ту самую, что лежит у нее под головой вместо подушки.

День шестой

– Ну что, самостоятельная девочка, сегодня опять одна бродить будешь, или на завод со мной съездишь? Была когда-нибудь на крупном металлургическом предприятии? – и вновь она едва только глаза открыть успела, а он уже бодр, умыт, одет, причесан, и самозабвенно трудится над своим ободверьем. Ствол будущей «ивы» уже закончил, и теперь старательно прорезает в едином массиве дерева тонкие веточки и листочки.

– На завод? – недоумевает Аня. – Но… разве можно?

– Ну, конечно же, нет, ребенок, что за вопрос? – он с улыбкой оборачивается к ней, опуская инструменты. – Если одна пойдешь и в ворота постучишься. А вот со мной не просто можно, со мной тебя еще и с экскурсией по всему заводу проведут, все цеха покажут. Как металл выплавляют, как потом обрабатывают…

– А зачем тебе такая экскурсия? Ты разве раньше там не бывал?

– Так мне не экскурсия, малыш, мне инспекция. Оно мне и по должности положено, и для имиджа полезно – интерес к людям и заботу о них надо не только декларировать, но и демонстрировать. Да и люди чувствуют гордость, понимая, что результаты их труда вызывают интерес представителей древней цивилизации. Мой интерес к их работе повышает их самооценку, усиливает рвение, да и уберегает от излишнего разгильдяйства, не без того.

– Так, а я, в таком случае, что должна демонстрировать? – хмурится девочка на это бахвальство. Аршез – он взрослый, конечно. Так ведь для нее, школьницы. А на заводе матерые мужики работают – и старше, и опытней. И это визит молодого белоручки из НИИ им самооценку повысит?

– Ты будешь демонстрировать мою слабость, Анют, – он с улыбкой обнимает ее, позволяя себе вновь окунуться в ее запах. – Мою совсем не божественную, а вполне себе земную и понятную…

– Что-о? – она с негодованием выворачивается из его рук. – То есть я… ты меня в качестве своей любовницы туда потащишь?! Чтобы все смотрели на меня, как…

– Как на принцессу в туфельках из чистого золота, – он не позволил ей договорить. И так понятно, что в ее голове сейчас вся та гадость плещется, которую любящие родители туда годами закладывали, перепутав с помойной ямой, видимо. – На самом деле, Анют, эта поездка будет тебе весьма полезна не столько для получения новых знаний по металлургии, это, скорее, бонус. Главное, она поможет тебе лучше понять мой реальный статус в этой стране. В частной жизни я им не пользуюсь. Но «Артем», хоть и является частью меня, и, даже, наверное, самой лучшей и искренней частью, это все-таки образ. Маска, попытка казаться человеком. А вот «светлейший Аршезаридор»… да тоже, наверное, маска. Но вот где-то между ними – я. А ты со мной, и, пожалуй, тебе лучше все же представлять, с кем именно. Потому как это у Артемки могут быть любовницы. А так же подружки, возлюбленные и приятельницы. Спутница Великого всегда – Избранница. Та, что настолько лучше всех прочих людей, что удостоена высочайшей чести. Чести, о которой в этой стране мечтают все, неважно, мужчины они или женщины, молоды или нянчат внуков… А ты пытаешься этого стыдиться.

– Ну прости, меня воспитывали не так, – она несколько нервно обхватывает себя за плечи. Все эти его рассуждения о собственном Величии… И не поспоришь, и не поверишь…

– Так вот и везу тебя перевоспитывать. Проникаться реалиями местной культуры. Тебе здесь жить, Анют. Тебе придется принять местные нормы. Без этого не просто никак, без этого мне тебя из дома выпустить страшно.

«Перевоспитываться» оказалось не просто сложно – жутко. Потому что ее Ара – того Ара, которого она… к которому она привыкла, к которому привязалась – там, на этом огромном заводе, не было. А в светлейшем Аршезаридоре, которого с почтительностью приветствовали директор, главный инженер и другие, весьма солидно выглядящие персоны, она с трудом находила привычные и уже ставшие почти родными черты.

Да, это его лицо, его фигура. Но разве способен этот надменный, холодно-отстраненный тип, словно плывущий по волнам собственного дутого величия, улыбаться так тепло и нежно, что сердце с ритма сбивается? Разве способен он обнимать, норовя каждый раз сорваться в откровенные ласки, целовать, забывая о приличиях и устных договоренностях, словно простые прикосновения (которые он вытребовал себе как непременный атрибут общения) не в силах его насытить? Этот полузамороженный тип с фальшивой полуулыбкой на иконописно-величавом лице, едва сподобившийся снизойти до рукопожатия и способный лишь имитировать жест, которым спутницу приобнимают за плечи, приглашая следовать за собой. Одетый безукоризненно строго, говорящий безукоризненно вежливо. И воспринимающий как естественный фон то густое облако обожания, почитания и преклонения, в которое его заключили. Господи, да они все едва не молились на его Светлейшее Величие. И это всеобщее благоговение действительно просто не предполагало, что этому… идолу лучших сортов отмороженной древесины может в принципе понадобиться любовница.

О, нет, ученица, послушница в его храме, посредник между людьми и отмороженными… эм, в смысле, Великими. Но для плотских утех? Сия заиндевелая плоть в столь суетном не нуждается.

Хотелось плеваться. Или напиться. Или треснуть его чем-нибудь тяжелым по башке, чтоб отмер, чтоб стал собой, чтоб перестал глядеть на все и на всех с этой чуть высокомерной снисходительностью. Чтоб вновь стал ее Аром – таким теплым, таким живым, таким настоящим! Но фантасмагория продолжалось. Его Отмороженное Величество желало, облекая повеления в форму просьбы, чтоб его деве показали то, объяснили это, провели туда-то. И ей с самым почтительным видом объясняли, показывали, рассказывали. Словно и на нее упал отсвет его величия, и ей где-то давали подержать Святой Грааль или живьем свозили в Рай на экскурсию.

Она, конечно, пыталась держаться, пыталась соответствовать. Но, словно стремясь подсознательно компенсировать его холодность и отстраненность, интересовалась всем излишне пристально, излишне живо, излишне восторженно. И, наверное, слишком напоминая при этом ребенка. Того самого, рядом с которым Его Светлейшеству и стоять-то зазорно. Но он стоял, встречая снисходительной полуулыбкой и ее вопросы, и их ответы.

Наконец, он отправил ее и все начальство в заводскую столовую – вот в этом Великий от Артема не отличался, о еде для своей подопечной не забывал – а сам отбыл вновь в экспериментальный цех, ознакомиться с результатами начатого под его руководством тестирования.

Без Аршеза стало чуть проще. Если, конечно, можно описать словом «проще» необходимость обедать в обществе директора огромного предприятия. Но этот солидный мужчина, вполне годящийся ей в дедушки, хотя бы перестал раболепствовать перед напыщенным мальчишкой. Он остался, конечно, безукоризненно вежлив с ней, но за рамки разумного это уже не выходило.

– Где вы учитесь, Анна, горно-металлургический? – поинтересовался директор, степенно дегустируя первое.

– Да нет, если честно, – а вот о деталях ее биографии они с Аршезом не договаривались. Надо ли ей выдавать себя за студентку? Да нет, было б надо, он бы предупредил. Да и не похожа она на студентку.

– Ну конечно. Чернометский политехнический, я должен был догадаться.

– Почему? – недоуменно поднимает на него глаза девочка.

– Наши лучшие кадры выходят из стен нашего самого прославленного вуза, это естественно.

– Но… почему вы вообще уверены, что я лучшая? Я обычная…

– Позвольте вам не поверить, Анна. Будь вы обычной, вам бы никогда не удалось привлечь внимания куратора. Он бы просто не стал тратить на вас свое драгоценное время.

Наверное, в этом была правда. Обидная правда, она сама столько раз думала о том, что не будь она единственной девочкой в том автобусе, он выбрал бы не ее. Ни один из них ее не выбрал. Ни один, начиная с Рината. И будь у Аршеза возможность выбора, то и его внимания она бы не привлекла. И, наверное, от обиды, от горечи осознания этой истины она не смолчала.

– То есть вы полагаете, что ваш идол… ваш святейший… светлейший куратор – это такое холодное расчетливое создание, глядящее на людей исключительно с прагматическим интересом?

– Анна… – директор аж поперхнулся.

– Что? Разве это не ваши мысли я озвучила? Он заботится обо мне, потому что я лучшая. Потому что потом на что-то ему сгожусь. А была бы не лучшей, а бесполезной, так прошел бы мимо, да еще и ногой наподдал? Такого вы о нем мнения? Это ваш идеал?

– Анна, не стоит передергивать. Я и близко такого в виду не имел.

– Нет, я не учусь в политехе, – она продолжала с напором, будто не слыша. – Я вообще в школе еще учусь. И он не выбирал. Просто мне нужна была помощь, а больше некому было. Понимаете разницу? Не избрал расчетливо ради какой-то цели, а просто помог – потому что он живой, добрый, заботливый. Потому что просто не мог оставить человека в беде. Не самого лучшего. Не самого выдающегося. А того, который достался. Вот просто появился на его пути, нуждаясь в помощи. И он помог. Поддержал, согрел, утешил. Теперь вот… жизни пытается научить, – на последних словах она словно сдулась. Осознала, что не о том она… да и не с теми… и вокруг – та самая реальность, к которой Аршез так рвался ее приобщить. Идолопоклонство. Раболепие. Пресмыкание перед расой Высших. Или нет, Великих. Что, впрочем, еще хуже. Ибо выглядит эта «высшая раса»… вернее, даже Аршез в роли представителя «высшей расы» выглядит омерзительно. А ведь про него она точно знает, что он хороший. Она-то знает. А вот они… поклоняются ему, но при этом представляют каким-то чудовищем.

Она сосредоточенно ела, не поднимая взгляда от тарелки. Директор тоже не спешил продолжить разговор.

– В чем-то вы, наверное, правы, Анна, – он все же нашел возможность согласиться с девой пару минут спустя. – Но что же делать, если человеческая вера в справедливость невольно искажает порой образ тех, в чьей доброте и бескорыстной заботе о людях у нас нет повода сомневаться?

– Но… вера в справедливость-то тут причем? – Аня запуталась.

– Видимо, в том, что, будучи лучшим в чем-то, человек невольно ожидает награды. Признания своих заслуг. Верит в то, что может быть особенно полезен благодаря своим достоинствам. Но – что может быть большей наградой, чем быть избранным одним из Великих? Какая самореализация может быть большей, чем быть полезным создателям нашим?.. Вот и появилась у людей убежденность, что Избранничество – это награда. Признание заслуг, которое ждет лишь достойных. И я не думаю, что в этом есть что-то крамольное. Или что подобные чаянья как-то задевают или, не дай светоч, оскорбляют Великих.

– Да. Конечно. Простите. Извините за эту глупую вспышку, Ар… Аршезаридор просил меня ни с кем не спорить, я и не хотела. Просто обидно стало. Он… вы даже представить себе не можете, насколько он замечательный. Сколько он сделал всего для меня, и вовсе не потому, что… Просто он не может по-другому, понимаете? Если он делает, то всей душей, всем сердцем. Он отзывчивый, внимательный, чуткий. А вовсе не это… что он вам тут изображает.

– Что значит «это»? – брови директора вновь поползли вверх.

– Ну, как бы вам объяснить?.. Вот, – она с облегчением кивнула на вошедшего в столовую Аршеза. бавдижб Идеально-совершенного, невозмутимо-величавого, с легкой полуулыбкой на устах.

– Всем приятного аппетита, – обронил с королевским достоинством сидящим за столиками людям. Которые, напротив, при его приближении теряли всякую невозмутимость, забывали, зачем они здесь, что делают. Замирали, не донеся ложку до рта, нелепо выпучив глаза, некрасиво разинув рот. Не все, не поголовно. Но таких было много. Слишком много.

А его светлейшество шествовал к ним. Ане казалось, у него даже походка другая стала. Нечеловечески плавная, скользящая, идеально-отточенная. И это… нервировало, раздражало, бесило. Ее Ар таким не был, он был простой, родной, обычный. Или… и не было его вовсе? Сам же сказал, Артем – это только маска. Что же тогда реальность, вот это?

– Вы позволите присоединиться? – вселенская вежливость коснулась длинными белыми пальцами спинки свободного стула. Ему что-то ответили, он присел. А Аня все никак не могла отвести взгляда от этих пальцев, теперь изящно накрывших столешницу. И почему она прежде не замечала, какая белая у него кожа?

– Все настолько плохо? – ей показалось, или в его голосе что-то оттаяло, когда он взглянул на нее. И даже сочувствие – искреннее, совсем не наигранное – померещилось. Или ей просто очень хотелось его услышать?

– Отвратительно. Гнусно. Мерзко. Ты хоть в зеркало на себя смотришь, когда?.. Неужели это нормально? Вот скажи, неужели для тебя это все абсолютно нормально? – она закрыла лицо руками, чувствуя, что скатывается в какую-то глупую детскую истерику. Пытаясь успокоиться и просто не справляясь с эмоциями.

– Это данность, Анют. Я могу влететь сюда на метле или въехать на детском самокате – в их отношении ко мне это ничего не изменит. Я уже говорил, это не почтение лично ко мне, это почтение к моему народу.

– Это не почтение, это идолопоклонство в чистом виде. И если бы ты въехал сюда на самокате…

– Я ввел бы в моду самокаты в заводских столовых. На этом все. Пользы никому никакой, а травматизм на производстве повысился бы в разы. Когда каждый твой жест имеет значение, приходится быть крайне избирательным в жестах. И очень существенно себя в них ограничивать.

– Но… но ты не такой. Ты корчишь из себя какого-то сноба, жлоба, морального урода…

– Анют, – укоризненно. Не просто укоризненно, демонстративно-укоризненно. И это разозлило еще больше.

– Что «Анют»? А они таким тебя и представляют. Их идол – сноб и жлоб, который умирающему от жажды стакан воды не подаст, пока тот ему диплом с отличием не продемонстрирует.

– Вы крайне не объективны… – начинает было директор, весьма задетый тем, как девочка пытается представить ситуацию. Но замолкает, повинуясь резкому жесту своего гостя.

– Вот и вся твоя «избирательность жестов». Да лучше б самокаты, честное слово, – Аня и не замечает, что ее пытались прервать. Ей больно. Ей просто больно. Ее Аршез – он оказался вымыслом, его нет.

– Публичность диктует свои законы, ребенок. И искажения смыслов при этом возможны, но едва ли они столь критичны. Надо просто принять, что и такое отношение бывает. И относиться с улыбкой.

– С улыбкой? Когда я смотрю на тебя, мне кажется, что ты даже улыбаться тут разучился.

– Разве? – он хмурится чуть недоуменно. – Мне казалось, я только и делаю, что улыбаюсь.

– Фальшиво!

– Так, все, ребенок, не воюй. Лучше поешь. Ты посмотри, все уже заканчивают, и только ты сидишь с полной тарелкой, – и вот что ему теперь делать со светлейшим Николаем Оцепаловым, директором металлургического комбината, доктором технических наук и почетным членом каких-то там академий? Память стирать? Так не молод уже, этак можно и вовсе без памяти оставить, он ему и так уже запрет на употребление ряда слов имплантировал.

– Не хочу, – упрямо качает головой девочка. – Кусок в горло не лезет в такой обстановке. Все вокруг глазеют, словно… Сам же ты прилюдно не ешь.

Директор закашлялся. Он вообще как-то не слишком хорошо выглядел. С каждой минутой все больше мрачнел, да и нижнее веко уже начало подергиваться.

– Ну почему, у нашего народа тоже существует традиция публичных трапез, – и лишь святой… ээ… светлейший Аршезаридор оставался ангельски невозмутимым. – Вот только люди едят прилюдно, а мы – среди своих соплеменников. А смешивать – увы, не принято. И – мне не хочется тебя заставлять, но – если ты ничего не съешь, повара уволят.

– Не смешно, – она не поверила.

– Согласен. Но ты – моя дева, и если дева Великого не смогла оценить ни одно блюдо, значит, повар не угодил, причем – лично мне. В нюансы твоей тонкой душевной организации вдаваться никто не станет.

Она поела. Давилась, но… кто их знает, этих убогих идиотов. С такими замашками ведь и впрямь – уволят и не поморщатся.

А дальше – просто сбежала. Аршез говорил, что ему осталось совсем недолго, небольшое итоговое совещание, и он свободен, и готов отвезти ее… Она не хотела. Ей казалось, она не выдержит больше ни секунды, ее раздражало даже его общество. И она не представляла, как теперь она останется с ним наедине. Что говорить, о чем, как? Ей надо было успокоиться. Подумать, разобраться. Просто побыть одной.

Он отпустил. Лишь вздохнул, глядя, как она уходит прочь с человеком, командированным проводить ее до проходной. А ведь это еще только вершина айсберга. Только самая-самая вершина. Что же будет, когда она узнает суть?

– Я действительно выгляжу столь неестественно? – задумчиво перевел он взгляд на все еще сидящего напротив него человека.

– О чем вы, Великий? – во взгляде большого человеческого начальника светилось лишь праведное негодование. – Вам не стоит даже внимания обращать на подобные…

Он стер ему память. Не задумываясь и не сожалея. О последнем дне его жизни, а может, и еще что случайно прихватил. Спросит, не в пустыне ж он день провел. Расскажут вкратце. Ну а начинающийся склероз неплохой повод подумать о пенсии.

На совещании устроил разнос. Испытания прошли не так уж плохо, не без недочетов, конечно, но все же главное было достигнуто, и в иной ситуации он бы хвалил, выражая уверенность, что и недочеты будут в скорейшем времени доработаны. А сегодня ругал. За лень, косорукость, формализм, безынициативность. За неспособность довести до ума хорошее начинание, за прошлогодний снег… Нет, за снег, кажется, все же не ругал, сумел сдержаться. И даже дверью, их покидая, умудрился не хлопнуть.

Сел в машину и взвился бездумно в небо. Строго по прямой – вверх, вверх, вверх. Пока преобразователь, привычно тявкнув, не взял очередной бессрочный отпуск, и забава «удержи в воздухе предмет, для полетов не предназначенный» не поглотила все его силы и внимание.

К тому моменту, как полет удалось выровнять, он уже успокоился. Вот только домой все равно не хотелось. И он решил осчастливить своим визитом Чернометский политехнический, тем более что Гизар давно звал.

Привычно припарковался на крыше, сбросил достававшую его всю дорогу удавку галстука, расстегнул несколько пуговиц сорочки, небрежным жестом перекинул через плечо рабочий пиджак. Добавил к образу темные очки и напускную безмятежность. И отправился разыскивать светлейшего Гизариадара, вычленяя след его нечеловечески мощной ауры из прочих энергетических напластований.

– Артем? – когда он практически дошел до цели, его окликнули. Присмотрелся – тот самый мальчик, в чьей компании они в мяч на пляже играли. Вениамин. А мир порой удивительно тесен. В те минуты, когда этого совершенно не требуется, преимущественно.

– Привет, Вень. Как экзамены, путем? – дружелюбие пришлось изображать. Старательно изображать, чтоб хоть мальчик в него поверил.

– Так… Представляешь, к нам куратор на экзамен пришел. Сидит, слушает.

– Некоторым везет.

– Везет, как же!.. Впрочем, если только тем, кто до его прихода ответить успел. А мне уже сейчас идти, и не похоже, чтоб он уходить собирался.

– Так чего теряешься, Венька? Куратор же не от скуки пришел. Он ищет талантливых ребят, выбирает самых способных. Сможешь произвести на него впечатление – тебе все дороги будут открыты. Практики в ведущих научных центрах, трудоустройство, карьерный рост.

– Ага-ага, слыхали, как же. Это хорошо в теории и о других рассуждать. А вот войти туда – и облажаться, каково, не думал? После первого же курса на всю жизнь клеймо дебила. И ни практики тебе, ни трудоустройства, ни карьеры…

– Так если не учишь, то кто тебе доктор? – Аршез кривится. Да и симпатий к мальчику не прибавляется.

– А ты умный у нас такой? Ты всегда все билеты знаешь так, что можешь лекцию по любой теме прочесть? Блеснешь знаниями, о чем тебя не спроси? Там пятьдесят четыре билета, а выпадет только один. И если это будет тот единственный, что я не знаю, мне что потом, ползком за ним по коридору ползти и доказывать, что в остальных пятидесяти трех я гений? Мне поверят? Меня услышат? Даже у самого талантливого студента бывают неудачные ответы. Без всякой причины. А тут – сам куратор. Да в его присутствии дышать, и то боишься, мысли путаются, даже самые умные вещи сущей глупостью кажутся… Вот ты перед куратором когда-нибудь отвечал?

– Приходилось. Он часто на экзамены ходит.

– И как?

– Да хреново он отвечает, если честно, – светлейший Гизар все же изволил выйти из аудитории. И с ходу вступить в беседу, которую, понятно, прекрасно слышал с самого начала. – Все, что я услышал от него в последний раз, было «нет», «не знаю» и «никогда». Ужели на пересдачу, Тёмочка?

Веня белеет, нервно сглатывает, пытается пробормотать приветствие. Но на него не слишком обращают внимание.

– Я готов обсудить остальные пятьдесят три вопроса, светлейший куратор, – почтительно склоняет голову Аршез. – И вы, должно быть, запамятовали, Великий. «Не знаю» я не использовал. А «нет» и «никогда» по-прежнему в силе.