Текст книги "Опекун для юной девы (СИ)"

Автор книги: Алина Борисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Ты не понимаешь…

– Да, – согласился он, – не понимаю.

– Вот сколько у тебя было… «подружек»? – вспоминая услышанное от бабки, вполне сопоставимое, впрочем, с его «гостевыми» халатиками-гелями-шампунями, интересуется она.

– Много, Анют. Даже если б считал, давно сбился.

– Ну да, царю и богу – оно зачем? – кривится девочка. – Ну а бастардов у твоего величества сколько?

– Чего? – недоумевает он. – Прости, я не знаю этого слова.

– Детей, – раздраженно выплевывает она. – Сколько детей родилось у твоих подружек после того, как ты их бросил? Интересовался когда-нибудь? А сколько не родилось в результате аборта? А сколько твоих бывших стали бесплодны, из-за того, что аборт оказался неудачным? Тоже не знаешь, или тоже считать сбился?

– У меня нет детей, Анют, мне некого считать. Я ва… Великий, а девы, о которых идет речь – человеческие. Наши виды не совместимы генетически. Ты спрашивала вчера, какие отношения между нами возможны. Дружба возможна. Любовь возможна. Страсть возможна. Секс – возможен. Но вот родителями общего малыша нам не стать.

Она… как-то сдулась сразу. Осела. Вроде много чего еще хотела в запале ему сказать, но… как-то вдруг это все стало неважным. Она сидела, растерянно вглядываясь в его лицо, и в очередной раз пыталась понять, что же все-таки это значит – «другой», «не человек». Не человек настолько, что даже биологически… генетически несовместим. Так похож на людей, что можно обмануться (чем и пользуется без зазрения совести), но в то же время настолько другой, что…

– Но погоди, тогда выходит, что… получается, что мы с тобой – не пара… я имею в виду – даже гипотетически быть парой не можем, – смешавшись, поспешила уточнить. Еще подумает, что она претендует, в самом деле. – То есть в глазах тех, кто отдал меня тебе… нас всех – вам… это действительно просто опека… помощь в приспособлении к новому миру…

– Да, – поспешил он поддержать такой правильный ход ее мыслей. – Документы опеки, которые мы вчера с тобой подписали, подразумевают твою определенную юридическую зависимость от меня, но оставляют тебя при этом свободной в социальном плане – ты мне не рабыня и не супруга, – он вспомнил ее вчерашний испуганный вопрос, – и ты вправе выйти замуж за любого гражданина Страны Людей по своему усмотрению. По достижении тобой восемнадцати, разумеется.

Она чуть смутилась, но все же смогла вычленить главное:

– А эта «определенная юридическая зависимость», она в чем выражается?

– Ну, это как прежде ты была юридически зависима от своих родителей.

Хмурится чуть недоуменно:

– Я была юридически зависима от законов моей страны.

– Не спорю. Но вот… заявление о приеме тебя в школу ты писала сама, или все-таки мама?

– Учитывая, что поступая в школу, я и писать-то толком не умела…

– Хорошо, сейчас умеешь. Но, чтобы полететь на этот ваш конкурс, тебе ведь требовалось разрешение родителей?

Кивает.

– Ну, вот, а здесь для совершения тех или иных действий тебе будет требоваться мое разрешение: будь то поступление на работу или на учебу, переезд в другой город, совершение крупных финансовых сделок, вступление в брак… То есть юридически ты – несовершеннолетний человек под опекой. Ничего кроме. Мне как бы передаются функции твоих родителей. Но это ведь и означает «опекун», верно?

Вновь кивает, обдумывая услышанное. Страха нет, он сумел найти правильные слова. Лишь сосредоточенное осмысление ситуации.

– И до какого момента я буду под твоей опекой? До восемнадцати? Или до вступления в брак?

Он чуть вздыхает, опасаясь ее реакции, но отвечает честно:

– Пожизненно, Анют.

– По… то есть… но как же?.. – еще не испугана. Растеряна, смятена, но все еще просто стремится понять.

– Это не так уж страшно, Анют, – он ободряюще ей улыбается. – Со временем будешь жить одна. Ну, или с мужем, как сложится. А со мной даже видеться не будешь. Просто будешь высылать мне по почте необходимые документы, я – подписывать. Это формальность, Анют. Для тебя это будет просто формальность, – на него все сильнее наваливалась усталость. Все же две бессонные ночи, третий день на ногах. Повышенная активность в течение дня, конечно, позволила ему отогнать сонливость прочь. Но усталость никуда не делась. И теперь, когда он сидел неподвижно на краешке кровати, опасаясь не то, что прикасаться к своему ребенку, даже просто неловко шевельнуться, он все сильнее чувствовал, как ноет поясница и затекают плечи. А главное, язык ворочается с трудом, а еще о стольком надо сказать… – Если я сяду поглубже и обопрусь спиной о подушку, ты ведь не станешь кричать, что я опять нарушаю какие-то там границы? – решил уточнить, прежде чем шевелиться. Сил на еще одну вспышку ее паники у него, пожалуй, не хватит.

– Садись, конечно, – ей стало неловко. Все же это его квартира, и кровать до последнего момента тоже была его. А здесь, в общем-то, и сесть больше некуда.

Он с облегчением устроился в изголовье, вытянув ноги, откинув голову так, что затылок уперся в стенку, и подложив под поясницу мягкую подушку. «Счастье все же бывает», – подумалось. Теперь бы еще не уснуть.

– Дай мне руку, – попросил он девочку.

– Что?

– Устраивайся рядом и дай мне руку. Ну, ты ведь больше со мной не воюешь?

Подняла на него темные свои глазища, вздохнула, не найдя повода отказаться, взбила подушку, аккуратно пристроила возле его и села рядом, скопировав его позу. Разве что голову не откинула – напряжение все еще пружинило в ней, не отпускало.

– А руку?

Помедлила. Но дала.

Он положил ее маленькую ладошку на свою, легко скользнул пальцем по линиям, про которые кто-то придумал, будто они скрывают судьбу. Затем поднес ее ладонь к лицу, мечтательно вдохнул, ощущая, как бежит ее теплая кровь под прозрачной кожицей, какие невыносимо тонкие там сосуды…

– Ар! – дернулась она, когда его губы обожгли, прижавшись к самой середине ладони.

Он со вздохом открыл глаза. Ну что за ребенок!

– А это штраф, – заявил он ей с нарочитой наглостью. – Мы с тобой вчера о чем договаривались? Что ты позволяешь мне тебя касаться.

– Так касаться, а не…

– А ты давала? То ты возмущаешься, то пугаешься, то обижаешься… Я тебя когда за руку последний раз держал? Час назад? Вот теперь терпи, если хочешь, чтоб я продолжил объяснять серьезные вещи.

– Что толку от твоих объяснений? – она резко дернула руку, вырываясь из его пальцев. – Ты говоришь одно – и тут же другое, обещаешь не приставать – и тут же пристаешь!..

Он вздыхает.

– Я устал, Ань. Если б ты только знала, как я устал за последние дни! Столько всего свалилось сразу… А тебе жалко такую малость!..

Нет, не ведется. Лишь поджимает недовольно губы.

– Ну, хорошо. Тогда погладь. Сама.

– Что? – она в ответ едва ли не отодвинуться от него пытается.

– Просто погладь. Как ребенка, как кошку: по голове, по волосам… А я отвернусь, – добавляет он, видя, что она не готова согласиться даже на это, – и даже руки уберу под подушку, – и, не дожидаясь ее решения, действительно отворачивается, взбивает подушку и опускается на нее щекой, вытянувшись, наконец, на кровати в полный рост и, как и обещал, пряча руки. – Пожалуйста, Анют. Просто капельку твоего тепла. Для меня действительно сложно совсем без прикосновений.

Ее рука чуть дрожала, когда она все же коснулась его волос. Нерешительно, кончиками пальцев. Если бы он даже вздохнул в этот момент слишком громко, она бы, наверно, отпрянула. Но он был неподвижен, а его волосы, оказавшиеся такими мягкими на ощупь, манили… Она провела по ним увереннее, всей ладонью, потом еще раз, еще… Поняла, что заколка, жестко стягивающая и прижимающая волосы к голове, ей только мешает, и отстегнула ее, позволив его длинным прядям свободно рассыпаться. Зарылась пальцами в его волосы, проведя ими, словно расческой, по всей длине. И поразилась, насколько легко скользят в его волосах ее пальцы, не встречая ни одного препятствия в виде спутанных прядей.

Кстати, о прядях. Ее пальцы заскользили по его виску, перебирая волосы у основания. Хотелось взглянуть, как он крепит свою малиновую прядь, на чем она держится… и сможет ли она отцепить… И уже отцепив, опомнилась. Ее же просили только погладить. Не перешла ли она границы дозволенного? Но Аршез лежал неподвижно, никак не реагируя на ее самоуправство. Она склонилась над ним, пытаясь понять его отношение по выражению лица.

Он спал. Его лицо было расслабленно и безмятежно. И ему явно было уже совершенно безразлично наличие или отсутствие в его волосах искусственных прядей, заколок, Аниных рук. А впрочем, рассудила девочка, без всего этого, наверное, даже и лучше.

Она тихонько выбралась из кровати, накрыла спящего Аршеза половинкой одеяла и вышла в гостиную. Надо было разобрать покупки, не здорово, что они их посреди комнаты бросили.

* * *

Напокупали они просто горы, и разбирала все Аня долго. Старательно, тщательно… Он не проснулся. Она приготовила себе ужин, поела, помыла посуду. Он спал. Зашла на свою будущую кухню, полюбовалась результатами ремонта. Потолок побелили, пол выровняли, лишнюю сантехнику сняли, стены очистили от краски и от этих ужасных цепей. Кухня, конечно, получится небольшая, но… Аня мысленно представила, как все здесь расставит, постелет скатерть на стол, повесит занавески на окошко. Ее кухня. В самом деле ее, полностью. Ну, еще, конечно, Аршеза, но ему же не нужна, а она, выходит, самая настоящая хозяйка… Ага, это если «дорогой Артемка» не возьмется за нее еду готовить. А то с него ж станется! Или меню ей составлять, пересчитывая граммы в килоджоули…

Аня чуть усмехнулась, покачала головой. Все равно не могла на него долго сердиться, он был такой… такой…

Тишину разорвал звонок. Она не сразу сообразила, что это не телефон. Метнулась было к входной двери… Нет, это не оттуда. С крыши. Кто-то прилетел.

– Аршез! – открыв дверь в свою комнату, позвала она. Он даже не шевельнулся.

Звонок повторился. «А ведь это, наверно, его еда», – подумала девочка. Ну, да, по времени, вроде, подходит. Она поспешила на крышу. Надо забрать, курьер долго ждать не будет. А Ар потом проснется и поест. Открыла дверь в коридорчик при его спальне, покосилась на закрытую дверь, начала подниматься по лестнице.

– Стой! – окрик прозвучал настолько неожиданно, резко и властно, что она оступилась. И упала. Почти, он успел подхватить.

– Ты куда собралась, я могу узнать? – так и не выспавшийся толком, разбуженный слишком резко, да еще и изрядно напуганный ее едва не совершенной глупостью, он все равно прижимал ее к себе очень нежно. Но вот убрать из голоса недовольные начальственные нотки не получалось.

– Там… звонили… – она настолько ошарашена его внезапным появлением, его столь явно, почти грубо высказанным недовольством, что даже не вырывается. – Твоя еда… наверно. Я забрать хотела…

Он решительно сажает ее в кресло в гостиной.

– Аня, раз и навсегда: дверь, ведущую на крышу, ты не открываешь. Никогда! Если я есть, я открою сам. Если меня нет дома – тем более открывать ее незачем. Твои гости оттуда не появятся. Со своими я разберусь сам.

– Да как хочешь, – становится обидно. Ему же помочь хотела.

– Не сердись. Это действительно очень серьезно, – он целует ее в щеку и выпрямляется. – Скоро вернусь.

Возвращается он не слишком уж скоро, но она все так же сидит в кресле, уставившись застывшим взглядом в противоположную стену. Обиделась. Ну вот, опять. Он садится на пол, возле ее ног, утыкается лбом в ее колени. Она не реагирует.

– Не пускаю тебя в свою жизнь, да? – вздыхает, не поднимая глаз. И не дожидается ответа. – Вот такой я нехороший, – бессильно вздыхает снова.

– Это было… грубо, – наконец отмирает девочка. – Я ничем не заслужила!

– Прости.

Она снова молчит.

– Ну а хочешь… – он поднимает голову, озаренный пришедшей идеей, – хочешь, я покажу тебе свой мир, свой дом – там, за Бездной? Вообще-то это строжайше запрещено, но мы ведь никому не скажем, правда?

– Как покажешь? – заинтересовалась.

Он встает и протягивает ей руку с заговорщицкой улыбкой:

– Идем.

Свою ладонь она ему в ответ протягивает и позволяет отвести себя… В его спальню??

– Не бойся, – ободряюще улыбается он, когда она замирает на пороге, – идем.

«А мы никому не скажем», – повторяет она про себя. Ну, в самом деле, он у нее в спальне был, и ничего. Да и вообще, вся квартира его, и ночь она в ней уже провела… Правда, незаметно подкралась следующая… Глупости. Она решительно делает шаг в его комнату. И вовсе здесь нет ничего необычного. Кровать не намного меньше ее. Шкаф чуть посолидней. Есть комод, на нем – безделушки всякие. А так – чисто и опрятно, как, впрочем, у него везде.

– Забирайся, – кивает он меж тем на кровать. – На середину, с ногами. Будет как кино, только еще интересней.

Аня немного неуверенно смотрит на его ложе. Застеленное, кстати. Покрывало приятного бежевого оттенка выглядит достаточно нейтрально, можно представить, что это просто диван. Ну а что, сесть здесь больше все равно некуда. Она забирается, усаживаясь по-турецки посередине кровати. Покрывало оказывается удивительно мягким, она даже проводит по нему руками.

– И куда смотреть?

– Одну минуту, мне надо настроить, – Аршез берет с комода подставку с сиреневым каменным шаром сантиметров десяти в диаметре, кладет перед Аней на кровать. – Держи, сейчас будем колдовать.

– Почему колдовать? – недоумевает она, разглядывая шарик. – А это вообще что?

– А это, Анют, телефон. Только по технологии моего народа, – он тоже забирается на кровать и осторожно садится у нее за спиной. Озадаченная его словами она практически не реагирует. Разве что спину чуть выпрямляет.

– Правда? – девочка крутит шар в руках. Действительно камень – холодный, тяжелый, цельный. Ни проводов… ничего.

– Правда, – он забирает у нее ретранслятор. – В отличие от человеческих аналогов, он передает не только звук, но и изображение. Поэтому, как только на наш вызов ответят, вместо части этой комнаты мы увидим совсем другие интерьеры. Так что не пугайся, ладно? Это только иллюзия.

– Думаешь, у нас видео не изобрели? – слова ее не впечатлили. – А кому мы будем звонить?

– Я ведь обещал тебе свой дом, верно? Тот, в котором я вырос? Значит, маме. Заодно вас и познакомлю.

– Ой! – Аня напрягается. – А что она… я…

– Мама не говорит по-человечески. Так что просто смотри. Если что-то заинтересует – спрашивай. Я все равно все переведу правильно – чтобы никто ничего ненужного не подумал. Договорились?

Она кивает. Он вновь кладет шар на подставку, держит над ним руку, сосредотачиваясь, находя среди сотен контактов самый дорогой, самый родной, самый близкий. И видит мамино лицо.

Аня вздрагивает. Потому что часть комнаты да даже часть кровати перед ними исчезает, обрываясь в пустоту. А дальше – тоже с какого-то немыслимого обрыва – начинается совсем другая комната, с другой мебелью. Небольшая, с деревянными стенами и арочным проемом вместо двери, украшенным необычным резным орнаментом. Еще более сложный и причудливый орнамент прорезал спинку широкого дивана, на котором сидела коротко стриженая девушка, судя по одежде – только что вернувшаяся с пляжа.

И это было совсем не как в кино. Не было экрана. Не было границы. Скорее, все походило на фантастическое совмещение пространства, словно два далеких фрагмента карты вдруг взяли и состыковали.

– Дэйдэ, – в голосе Аршеза явственно слышалась улыбка.

– Дэйдэ, – девушка тепло улыбнулась в ответ.

Быть Аршезу мамой она никак не могла, выглядела ничуть не старше. Однако их сходство было несомненным. Должно быть, сестра.

– Что ты творишь? – шептала между тем женщина, глядя на сына в обществе человеческой девы. – А если узнает кто? Да ты ж работу потеряешь без права восстановления!

– Имею право, – с улыбкой качал головой ее взрослый мальчик. – Она моя. Навсегда. Совсем. И она не гражданка Страны Людей. А я подписывал обязательства не разглашать наши технологии гражданам.

– То есть? – недоуменно хмурится женщина. – Погоди, так это правда? Слухи не лгут, тебе действительно подарили? Из чужих? Сам Владыка, лично?

– Мама, где я и где Владыка? – чуть улыбается он ее доверчивости. – Кто-то из его подчиненных внес меня в списки в связи с юбилеем, а он подписал не глядя, вот и все «лично». А девочку мне потом курьером доставили. И тоже не «лично». Набили целую машину, да и развозили, – не смог скрыть неприязни.

– Но это же не важно, Арик, все равно, такой почет, – она неправильно понимает его негатив.

– Видела б ты того урода, что их развозил, – про почет он даже не услышал. – А они маленькие, перепуганные, дрожащие…

– Да, некрупная, – мама пытается оценить подарок. – А ты уверен, что она взрослая?

Он лишь качает головой, вздыхая:

– Не было там взрослых, мама.

Аня давно перестала вслушиваться. Вначале она попыталась сообразить, на что может быть похож их язык, но… в голову ничего не пришло. Да и много ли она языков не то что знает, слышала? Аршез явно рассказывал о ней, недаром его руки то скользили по ее плечам, то приобнимали ее за талию. Аня не возражала. Ничего лишнего он себе не позволял. Да и объяснял же он, у них так принято. А эти руки словно заявляли на нее свои права, а Ане почему-то очень хотелось, чтоб его сестренка видела: да, она с ним, они вместе. Вместе… Почему же тогда, когда старушки у подъезда стали намекать на их близость, ей так нехорошо стало?

«О, господи, я его что, к сестре ревную?» Аня отодвинулась. Но, чтобы отстраниться не так явно, не обижая Аршеза, она осторожно подползла на коленях к самому краю – туда, где их комната исчезала, уступив место чужой, и медленно коснулась рукой границы. Того места, где должна была проходить граница между двумя реальностями. Но ничего не было. Рука прошла сквозь воздух, не встретив преграды. И просто перестала быть видимой.

– Иллюзия, Ань, – повторил Аршез, глядя на ее действия, – только иллюзия.

– А это ничего, что я трогаю? – запоздало задумалась она. – Это не вредно?

– Нет, можешь пройти насквозь, если интересно. Там снова будет видна моя спальня.

– Любопытная, – с улыбкой прокомментировала женщина телодвижения Аровой человечки. – Что ты намерен с ней делать?

– Ничего. Жить. Выращивать. Может, со временем удастся… – он замолчал, закусив губу, не уверенный, что стоит делиться.

– Удастся что, Арик? – мать мгновенно почувствовала, что задумал он нечто не слишком хорошее.

Он вздыхает. Но выговориться хочется. Хоть кому-то.

– Они не дали им гражданских прав, мама! Не дали, понимаешь? Знаешь, какие документы я на нее получил? Как на домашнюю скотину! Которую по эту сторону держать, конечно, можно, но в клетке, в подвале, чтоб не видел никто.

– Сынок, но… – женщина задумалась. О людях она знала мало. Ни у нее, ни у ее близких знакомых подобной собственности никогда не было. – С ней же, наверное, гулять нужно. Свежий воздух. В подвале она у тебя зачахнет совсем. Может, лучше к нам ее отвезти? Ты можешь быть уверен, ее и пальцем без тебя никто не тронет, я прослежу. А ты будешь прилетать, навещать.

– Ох, мама… – тянет он. – Свежий воздух-то как раз не проблема. Свежий воздух я ей и здесь обеспечу. Еще нужна жизнь в коллективе, возможность личностного роста, принадлежность к определенным социальным институтам… В ее возрасте она в школу должна ходить. И ближайшая школа тут в соседнем дворе. А я не могу Анюту туда отправить. Ее нет, нет такого человека, не существует. У нее нет паспорта, ее нет в списках живущих. Она – моя собственность, о которой люди вообще не должны знать… Она не может самостоятельно перемещаться по стране – даже в пределах улицы. Она не может самостоятельно жить – только в моем доме, под моим присмотром. Она не может выйти замуж, если только я не оформлю себе в собственность ее мужа, не может пойти работать – ничего, понимаешь, из того, что для нее всю жизнь было естественным, к чему ее готовили. А ты говоришь, воздух…

– И? – ждет продолжения мать.

– Что «и», мама?

– Задумал ты что? Я ж вижу, вечно тебе жучков-паучков спасать было надо. Только это не жучок, Арик, десять раз подумай. Мы квоту, чтоб тебя на куратора определить, с таким трудом получили. У тебя приличная зарплата, приличное питание, на твое место очередь стоит, ждет, когда ты оступишься. Хоть что-то там им нарушишь – и все, пиши пропало. Мы долги отцовские тогда из каких средств выплачивать будем?

– Ну, зачем нарушать? – чуть усмехается он. – Я законы изучил хорошо. Тут одно главное правило: не светиться. Меня, знаешь ли, тоже в некоторых местах видеть не должны. Но это вовсе не значит, что я не могу там бывать. Просто видеть вместо меня будут обычного человека. Так и с Анютой: до тех пор, пока в ней будут видеть обычного человека, я ничего не нарушаю. А дальше… – чуть помолчал, раздумывая, стоит ли делиться. Но если уж не маме, то кому? – Нам главное – пару месяцев продержаться, чтоб тише воды, ниже травы. А потом о ней забудут. И о ней, и обо всей этой истории с проникновением. И обо мне, соответственно. Я на хорошем счету, нарушений за мной не числится, так чего следить?.. Ну а я съезжу куда-нибудь в дальнюю деревню, выпишу там Анюте свидетельство о рождении, потом оформлю тихонько паспорт…

– Ар! Ну вот это уже точно нарушение, и серьезное, – не одобряет мама.

– А вот и нет! – он смотрит упрямо и решительно. – Они сами оставили мне лазейку. Заставили нас с девочкой подписать контракт! Понимаешь? Они выдали мне дарственную на домашнее животное и при этом – заставили подписать контракт!

Она не понимала этих тонкостей.

– С животным невозможно подписать контракт, оно ж по определению неразумно! Оно не обладает никакими правами, и потому просто не может отказаться от них в мою пользу. А если она передает мне права – и об этом есть официальная бумага – значит, права у нее были. А права есть только у граждан Страны Людей. Выходит, делая ей документ о гражданстве, я только исправляю досадную оплошность. И моя девочка сможет ходить в школу! А там и уехать от меня, когда истечет ее срок.

– Ар, в управлении не дураки сидят, – пытается предостеречь его мать.

– Да знаю, мама, знаю. Но я ж говорю, тут главное – не светиться. Подправлю ей речь, подучу истории, правилам местным… Понимаешь, пока она не будет привлекать внимания, никому не будет до нее дела. Главное, чтоб круги по воде не пошли. И будет у меня не зверушка, а самая настоящая Избранница.

– Арик, так ты что, все эти махинации только ради того, чтоб иметь Избранницу, задумал? – не понимает его мама. – Так мне казалось, ты и так имеешь право, на законных основаниях. Раз в несколько лет, конечно, но ты ж, вроде, ни разу не заводил?

– Не заводил, – соглашается сын. – Но раз уж завелась… Я, кстати, обещал показать Анюте дом. Поможешь?

Это было почти как путешествие. Изображение настолько точно воспроизводило реальность, что Ане казалось, будто она просто переезжает из комнаты в комнату на самоходной кровати. А дом его был небольшим, как и ее. Деревянный, одноэтажный. Можно было бы сказать – совсем простой, если бы не резьба. Деревянной резьбой здесь было украшено все – арки дверных проемов, переплеты окон, мебель. На комодах и полочках то тут, то там стояла деревянная скульптура: и небольшие фигурки животных, и достаточно сложные абстрактные композиции. Особенно много подобных вещей стояло в комнате, которую Аршез назвал своей.

– А все эти фигурки, – их что, ты резал? – предположила Аня.

– Я. Нравятся?

– Да, очень. А почему здесь ни одной нет?

– Да здесь… – он несколько недоуменно пожал плечами. И в самом деле… – Наверное, так и не осознал эту квартиру своей, все как к казенному временному жилью отношусь. Да и живу я здесь недолго, и дел вечно много: не здесь – так дома, все скачу между двумя странами… Но, если хочешь, могу для тебя что-нибудь вырезать.

– Правда? Конечно, хочу, – она радуется, как ребенок. Ребенок и есть, поправляет себя он. А у него опять все мысли – как бы опрокинуть ее на эту кровать и до утра уже не выпускать.

– Тогда договорились. А пока давай отпустим маму отдыхать и сами будем ложиться.

– Да, конечно. Спасибо, – поблагодарила Аня девушку по ту сторону реальности. И только тут сообразила: – Маму???

– Ну, да, я же, вроде, сказал, что маме звоню, – попрощавшись, Аршез отключил изображение.

– Но… она же молодая совсем… я думала, это твоя сестра, мамы дома нет.

– Молодость, Анют… вернее, очень юная внешность моей расе свойственна. Недаром ты и меня сочла моложе, – попытался он осторожно ей объяснить.

– Вы что, нашли лекарство от старости?! – пораженно всматривается она в его лицо. И в действительно, такие нежные черты… даже мимических морщинок нет.

– Можно сказать и так. Вот только на людей оно не действует.

– Да? Жаль… – особого сожаления не испытала. Старость – она была еще так далеко. Кто его знает, что до тех пор изобрести успеют. – Погоди, так тогда там, на базе… Это поэтому там все до единого молодые были, даже начальство? То есть на самом деле они какого угодно возраста могут оказаться?

– Несовершеннолетних там нет. А так… Предполагай, что чем выше должность, тем старше, практически не ошибешься.

– Но у тебя ведь не высокая? – опасливо уточнила она.

– Нет, – он улыбается. – У меня не высокая.

Аня кивает. И вспоминает начальника несуществующей миграционной службы. Как он сидел на столе, покачивая ножкой, шутил… Врал… Даже интересно, а сколько может быть лет Ринату? А впрочем, что ей до него? Ему она не глянулась… Ну, и… к лучшему. Кто его знает, что этот высокопоставленный лжец с теми ребятами сделал? А у нее есть теперь Аршез… А у Аршеза есть мама, с которой он может хоть по сто раз в день беседовать по видеотелефону. А он большой уже, ему уже не так уж сильно надо, а ей… а у нее…

– Аня, ты чего? – недоумевает Аршез, глядя как стремительно падает настроение у его девочки.

– Мама, – со всхлипом произносит она. – У меня тоже есть мама. И я тоже хочу… вот так, перед сном… А она там хоронит меня сейчас. С ума от горя сходит. И только от скорби еще лет на двадцать постареет, – она не хотела, но слезы сами уже бегут. – А вам что, – горько всхлипывает она снова, – вы вон молодые, красивые, с видеофонами… Зачем вы закрыли границу? Почему вы нас не выпускаете? Что мы вам сделали, что?!

– Аня… Анюта, пожалуйста, я не руковожу страной, я не определяю ее политику. Для меня Граница так же непроходима, как и для тебя. И если я туда полечу, я застряну в ней так же как ваш… летающий транспорт. И получу очень серьезные взыскания. Я не смогу вернуть тебя домой, при всем желании не смогу. Но я могу обустроить твою жизнь здесь. С твоей помощью, конечно, один я не справлюсь. А слезы здесь не помогут, надо брать себя в руки и строить свою новую жизнь. Учить местные правила, перенимать местные обычаи…

– Погоди, но ты говорил, – она его не слушает, захваченная новой мыслью. – Ты говорил, что есть те, кто границу регулярно пересекают – разведчики, шпионы…

– Я не служу в разведке.

– Да, но… возможно, у тебя есть… ну, хоть какой-то знакомый там. Он передал бы письмо… ну, даже не письмо, записку. Что я жива, что у меня все в порядке… Ты же не позволяешь своей маме волноваться. Так почему моя должна поседеть от горя?

– Анют, – он качает головой.

– Пожалуйста, Ар… Ну пожалуйста… И я не скажу ничего, что у вас секрет. Ну, хочешь, ты мне даже сам продиктуешь… А я буду во всем тебя слушаться. Все делать, как ты скажешь. Буду учиться. Мне бы только маме… два слова, чтобы она не убивалась. И мне станет легче жить, легче принять… Ну, пожалуйста, ведь есть же кто-то, кто мог бы…

Но он все качает головой, даже мысли не допуская. Ему надо спасти свою девочку. Спасти, а не подставить. А горюющая мама все же меньшее зло. Лучше уж пусть она горюет, когда с Анютой все хорошо, чем не горюет, а от дочери уже и…

– Давай спать, малыш. Нам завтра надо будет ремонт заканчивать, мастеров я выгнал…

– Выгнал? – удивляется девочка. – Зачем?

– Уже не помню. Умеешь клеить обои?

– Научусь.

– Вот и хорошо.

Хорошо не было. Он отправил ее спать, а ее опять настигли кошмары. И она плакала во сне, захлебываясь от подступающего ужаса, звала маму, и все повторяла отчаянно и безнадежно: «пожалуйста… ну, пожалуйста!..»

На этот раз он хотя бы ее добудился. Она распахнула свои полные боли глаза, увидела его, склонившегося над ней. И бросилась ему на шею:

– Не оставляй меня, Ар! Пожалуйста, не уходи, не оставляй меня одну! Я боюсь! Они приходят, и… Мне страшно!

– Я с тобой, – он осторожно уложил девочку обратно на подушку.

– Не уходи! – она отчаянно вцепилась ему в руку.

– Даже и не собирался, – заверил он, – двигайся.

До последнего ожидал, что она возмутится, когда он откинул ее одеяло и устроился рядом. Но ее кошмары были куда сильнее надуманных мифов о приличиях. Она сама прижалась к нему – заплаканная, дрожащая. Он обнял, поцеловал мокрый от слез висок.

– Спи, маленькая. Все хорошо, я никуда не уйду.

И она спокойно уснула, уверенная, что уж с ним-то она точно в безопасности. А вот он… в этом уверен не был. Его рука все скользила по ее спине, и с каждым скольжением в этом жесте оставалось все меньше дружеского и успокаивающего. Он возбуждался. Зубы ныли, дыхание учащалось. В какой-то миг он осознал, что гладит уже не спину, а ягодицы, причем обнаженные, одну ее ногу он закинул на себя, а ночнушку задрал практически до подмышек.

А она спит. Она просто спит, ребенок, ему поверивший. Защитничек. Защитит он ее, как же! Сейчас в момент вместо одних кошмаров ей другие организует. И даже гадать не надо, какие страшнее окажутся!.. Она же маленькая. Маленькая…

Ругаясь последними словами, чтоб хоть немного прийти в себя и сосредоточиться, он аккуратно уложил ее на спину, поправил рубашку, укрыл одеялом. И сбежал, плотно притворив дверь ее спальни.

Поднялся на крышу, чувствуя, что в квартире он задыхается. Надеясь, что свежий ветер его успокоит. Выдует ее запах из его легких. Запах, которым в его квартире было пропитано уже все. Но главная проблема – даже не в этом. Он вдруг осознал, что в принципе не умеет сдерживаться. Просто не знает, как жить с этим чувством: «хочется, но нельзя». Правило всегда было: «если хочется – то можно и нужно», и те, кого он желал, всегда горели страстью в ответ. А детей – Светоч прежде миловал как-то – на пути его раньше не попадалось. Да и… нет, никогда он не мечтал о подобном, несовершеннолетние девы в эротических снах к нему не приходили. А с совершеннолетними он все свои сны с успехом реализовывал. И что ему делать теперь? Что ему делать с этим жгучим чувством нереализованного желания? Как люди с их миллиардом сексуальных запретов вообще живут? Когда после женитьбы можно вообще всего одну женщину. Как они не сходят при этом с ума?