Текст книги "За синими горами (СИ)"
Автор книги: Алина Борисова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
Моя сумка, как и одежда, обнаружились возле кровати. В сумке оказались две чистых футболки и трогательно упакованный в оберточную бумагу комплект белья. Этакий интимный подарок от того, кто знал, что не будет у нас интима. Но намекал, что хотел бы…
Примеряя его подарок, впервые подумала собственно о Лехе: а я бы хотела быть с ним? А смогла бы? А получилось бы у нас хоть что-нибудь, кроме ночи любви? Или не вышло бы и ее? И не находила ответа. Я совсем не знала его, и не знала, что он увидел во мне, и было ли хоть что-то из его чувств ко мне искренним, а не вызванным «вампирским взглядом». И совсем не была уверена, что смогу хоть что-то почувствовать сама. Впрочем, его поцелуй мне понравился. Но еще больше мне понравилось то, что он нас отпустил. Он был для меня средством спасения, не более… Но, быть может, будь у нас шанс узнать друг друга получше…
… он сумел бы выяснить мой размер. Лифчик был мал. Кое-кто, кажется, слишком всерьез считал меня «деткой». А у меня от «детки» косички, разве что.
Зато футболка оказалась впору. Дополнив ее своими неизменными брюками (которые хорошо бы сменить, да не на что) и заплетя свои пока еще неизменные (но уже приговоренные) косы, отправилась искать хозяев.
Ирина нашлась на кухне. В компании двух дев неопределимого возраста с агрессивно вздыбленными шевелюрами и невероятным количеством яркой косметики на лицах. Обе были в брюках свободного покроя сильно сужающихся на щиколотках: одна в черных, другая в ярко-зеленых, и в пиджаках с невероятно широкими плечами. В ушах – крупные пластмассовые серьги, на руках какое-то дикое количество браслетов… Вот еще бы определить с ходу, это норма для местной молодежи, или какая-то разновидность нашей вампиромании…
А вот на Ирине платье. Длиной чуть ниже колена (что для Светлогорска было бы вызывающе, а для Новограда почти в рамках приличий), с крупными накладными карманами и такими же, как у дев, широкими накладными плечами. И волосы у нее гладкие, собраны сзади в куцый хвостик. Ну так Ирина и старше.
– А, Лариса, – заметила меня хозяйка, – проснулась? Проходи, знакомься: это Марина, это Кристина.
– Очень приятно, – что тут еще скажешь? – Ирина, я вам хотела отдать на общий стол, – выставляю тушенку, колбасу и конфеты. – И вы простите, что я вас так побеспокоила. Никак не думала, что усну, даже не добравшись до кровати…
Девицы хихикнули.
– Да не переживай, здесь и не такое бывает, – утешила меня Марина. – Вон Толян прошлый раз на всех обиделся, сказал что уходит. Но набрался так, что идти уже не смог, пополз… – они вновь хихикнули на пару с Кристиной. – Ну и дополз до коврика в прихожей. Там утром и нашли…
– Смешно, – мрачно подтвердила я, впервые подумав о том, что вечер едва ли будет трезвым, и на что тогда рассчитывать моей Яське?
– Да ты маленькая просто еще, не знаешь толку в хорошей пьянке, – Снисходительно улыбнулась мне Кристина. – Ничего, милый домашний ребенок, мы научим тебя плохому.
– Да, девочка, ты попала в очень дурную компанию, – поддакивает ей Марина. И они опять веселятся.
Смотрю на них – таких ярких и самоуверенных, и понимаю, что я пусть я в этой простенькой белой футболочке, с косичками и без грамма косметики и выгляжу для них как ребенок, я старше на жизнь, а то и на две. Вспоминаю, как веселилась Ясмина, когда мы выбрались из пещеры по эту сторону границы. Как она смеялась, и порхала, как мотылек, каким счастьем сияли ее глаза…
– Вы уж простите, тетеньки, – мило улыбнулась, сдерживая подступающие слезы. – Но учиться я собираюсь исключительно живописи. Пить водку, есть мясо или краситься, как ярморочная плясунья, научить меня невозможно, – а дальше разворачиваюсь и иду прочь, прочь…
В спальне Яська, в комнате слышны голоса, ванна кем-то занята. После недолгой борьбы с замком открываю дверь на лестницу, чтобы упасть на ступеньки, и завыть от боли и отчаянья, которые я просто не могу больше носить в себе.
– Ты чего, Лариса, что ты? – Ирина выскакивает за мной.
– Какие же дуры, – удается выговорить между нервными всхлипами. – Какие же счастливые… беззаботные дуры! Всех проблем в жизни… как бы тушь не смазалась… А она больше не может летать… Понимаешь, не может! Совсем! Никогда! А она так смеялась… так смеялась! Такая красивая была, такая счастливая!.. Два дня назад всего было! Представляешь, два дня! И ничего больше нет… Осколки… Обломки… А он на коврик полз… как смешно… обхохочешься… Картину на голову не надел?.. Упущение. Надо было надеть… – Я рыдала долго и безобразно, неся какие-то глупости и пугая добрую женщину, которая безуспешно пыталась меня утешить. Даже предлагала мне какие-то капли, и я бы согласилась, с удовольствием согласилась бы упиться успокоительным до бесчувствия, но у меня была Ясмина, и я не знала, можно ли ей это лекарство, не отравит ли оно мою кровь. Ведь больше, похоже, Яське в этом доме рассчитывать не на что.
Потом мы готовили все-таки еду, и даже что-то поели, и девицы все интересовались у меня, а правда ли, что я вегетарианка. Отвечала, что инопланетянка, не понимая, что они имеют в виду и даже не пытаясь вникнуть в суть вопроса. А потом воспользовалась моментом и утянула Ирину в кабинет, чтобы она рассказала про те картины.
Девицы с нами не пошли, им не нравилась «эта рухлядь», они присоединились к компании в гостиной. А у меня пока не было сил, да и желания с ними знакомиться. В кабинете был полумрак, и тишина, и отсутствие посторонних. Лишь Ирина рассказывала мне одну историю за другой, а я слушала, смотрела и пыталась понять… Не запомнила и половины, слишком уж много было новой информации и незнакомых слов, о значении которых я боялась переспрашивать. Зато удалось успокоиться.
А дальше все же пришлось вливаться в компанию, уже достаточно большую, шумную и разношерстную. «Тот самый художник», как выяснилось, уже прибыл. Где-то под тридцать, высокий, худощавый, чуть сутуловатый, с заметно обозначившимися залысинами. Он был в центре компании, активно общался, громко смеялся… И было у меня подозрение, что стопку за встречу он уже накатил. А то и не одну. А впрочем, не только он.
Борис, от которого тоже весьма ощутимо несло спиртным, но все такой же обходительный и важный, представил меня Вашукову лично, расписав как страстную поклонницу его таланта, выделившую его картины с первого взгляда и мечтающую об уроках гениального мастера.
Вашуков, которого звали, как выяснилось, Пашей, на столь явную и грубую лесть даже не поморщился, потрепал «милую девочку» по щечке и снисходительно сообщил, что для того он и дает сегодня мастер-класс, чтобы каждый смог… И отвернулся к девам, которых явно считал взрослее, раскованнее и перспективнее… И точно не в плане живописи.
Нет, не то, чтобы он был мне нужен для чего-то, окромя рисования, но впору было уже к зеркалу бежать – да что ж со мной не так-то? Ну, не накрашена, нечем, не у Ирины ж просить. Но внешне-то я… вполне симпатичная дева, даже и без косметики. И на малолетку – ну уж никак, после всего, что со мной было… А что со мной было, с другой стороны? Сплошные регенерации. Они мне что, еще и возраст сожрали? В краю вечно молодых вампиров это в глаза не бросалось, они сами такие, а здесь… Ладно, лишь бы опекуна по малолетству не назначили, с остальным разберемся.
Мастер-класс стоил денег, но я отдала, не задумываясь. Все же пользоваться гостеприимством Алихановых было неловко, мы им даже не друзья друзей, мы вообще чужие. И не важно, что у них тут таких «непойми кого» полон дом, а рисовать большинство из тех, кто сидел рядом со мной, не то, что не умеют, но даже и не научатся.
Вашуков говорил красиво. О свободе сознания от материи, о свободе вещей от приписанных им функций.
– Что такое стул? – расходился художник. – Нас с детства убедили, нам вдолбили в сознание, что стул – это такой предмет для сидения. И мы настолько поверили в это, что перестали видеть, собственно, вот этот объект, – он потрясает в руках несчастный предмет мебели. – Но вы забудьте, что это стул, выкиньте из головы, что на нем сидят, и вы вдруг увидите… – а дальше челюсть его медленно опускается вниз, стул, только что воздетый под потолок на вытянутой руке, еще более медленно опускается на пол. – Здравствуйте, – произносит он уже совсем другим тоном, как-то приглушенно, потерянно. Словно испытал невероятное потрясение и не в силах прийти в себя. – Вы не стойте в дверях, проходите ближе, здесь есть место. Присаживайтесь, – и он приглашающе указывает на тот самый предмет, который, как он только что уверял, может быть всем, чем угодно, кроме места для сиденья.
– Благодарю, у вас очень звучный и выразительный голос, мне прекрасно слышно и отсюда, – раздается в ответ мелодичный голос Ясмины.
– А отсюда вам будет еще и прекрасно видно, – продолжает совершенствоваться в галантности художник. – Мы ведь собираемся рисовать. И вы сможете следить за тем, как рождается произведение искусства, находясь в самой непосредственной близости от мастера.
– Я слепая, Павел. Мне не увидеть. С любого расстояния.
– Совсем? – я думала, быть ошарашенным и потерянным сильнее, чем после ее появления, он уже не в состоянии. Но этим признанием она его просто уничтожила.
– Совсем. Я пойду, не буду вас отвлекать. Простите, что помешала, – она скрывается в коридоре, он с размаха садится мимо стула, а поднявшись, долго не может сообразить, на чем он, собственно, остановился. И все, что он говорит потом, уже совсем не так вдохновенно, ярко, образно. Мысленно он больше не с нами. Мысленно он с ней. Таинственной незнакомкой, которая при всем желании никогда не сможет увидеть ни одной его картины.
Ну а потом мы рисовали тот самый многострадальный предмет мебели, преображая его фантазией в нечто иное, невиданное прежде, увиденное во сне или алкогольном дурмане, нечто, что могло бы быть стулом, но не стало им, потому что никто не знал, для чего на свете нужны стулья… Так, по крайней мере, сформулировал задание Вашуков.
Ну а я рисовала стул. Тот самый, классический, обычный. Предоставленный Борисом для сегодняшнего мастер-класса и побывший «всем, чем угодно, кроме…» весьма недолго, пока не пришла Ясмина. Стул был константой и центром моей маленькой вселенной. А вот пространство вокруг ломалось и корежилось, вспенивалось океанскими волнами и сгорало огнем чудовищных взрывов…
– А ты всегда все делаешь наоборот, а, поклонница? – склоняется надо мной художник, окутав свежим ароматом алкоголя.
– Только если концепция оказывается дискредитирована еще в процессе представления.
– Кем же она дискредитирована? – грозно хмурит брови художник.
– Представляющей стороной.
Он некоторое время покачивается надо мной, пытаясь сообразить, издеваюсь я, «или вообще о чем?» Но водка – она по обе стороны гор на людей действует одинаково. Поэтому, так ничего и не решив и навсегда позабыв об этом, он переходит к следующему «ученику».
Урок рисования как-то плавно переходит в концерт. Не слишком голосистые ребята поют, аккомпанируя себе на гитарах. Часть песен известная, и народ радостно подпевает, что-то анонсируется как исполняющееся впервые. Не могу сказать, чтоб мне сильно понравилось, все же жизнь среди вампиров приучила к тому, что песня – это красота и мелодичность звучания. А здесь, похоже, и от этого предлагалось «освободиться». Но тексты песен заинтересовали. Необычностью образов, и все тем же сочетанием несочетаемого, что привлекло меня в живописи Вашукова, и невозможностью до конца и сразу понять все заложенные автором смыслы. В том числе и оттого, что где-то автор схитрил, и смысла и вовсе нет.
– А можно, я тоже спою? – неожиданно попросила Ясмина, когда запланированный концерт закончился, и гитара пошла по рукам в попытках вспомнить «что-нибудь хорошее». Она присоединилась к обществу вскоре после того, как листы картона с нашими рисунками были убраны, и, присев у меня за спиной, внимательно слушала, опустив голову мне на плечо и прижимаясь ко мне всем телом. Грелась.
Теперь же, получив гитару, она отстранилась и сосредоточилась на настройке инструмента, тихонько проводя по струнам и подкручивая колки.
– Я сегодня впервые в вашей компании, – негромко начала она. – И мне было очень любопытно уловить суть ваших экспериментов. Вы экспериментируете с формой, чтоб непривычный вид заставил бы вас острее воспринимать содержание. Из песен вы убрали красоту формы ради акцента на текстовом содержании. А вот обратный вариант: мы убираем текст, и остаются только мелодия и эмоция, – и прежде, чем хоть кто-то успел ей возразить, или сообщить, что песен без текста он слушать не намерен, она ударила по струнам.
И запела. Нет, не без слов, конечно, на эльвийском. На несуществующем для них языке, о несуществующих для них проблемах. Ее пальцы летали по струнам, выводя сложнейшие и красивейшие мелодии, ее голос обволакивал пространство, то усиливаясь, то вновь затихая. А эмоции – она предупреждала не зря. Эмоции били, разрывая душу, заставляя дышать чаще и чувствовать острее.
Подхваченная этим эмоциональным вихрем, я не сразу поняла, что она поет Его песни. Песни, созданные ее братом или песни, созданные на его стихи. Я не сразу поняла, что она так плачет, выплескивая на нас всю ту боль, что разрывает ей душу. Что она так хоронит его. И прощается. Разделенные эмоции. То, что было так естественно для ее народа, для ее мира. И чего она отныне была лишена, оставшись совсем одна, утратив природные способности к гипнотическому воздействию. Она делилась с нами своим горем через музыку, и не только я, знавшая, о чем ее песни, не могла удержать слез. Женщины рыдали все. Мужчины держались если только внешне.
Она пела и пела. Песню за песней, не давая опомниться. Полчаса или вечность. Время остановилось. Никто не разговаривал, не разливал, не выпивал, не закусывал, не шевелился. Не существовал. В этом пространстве не было ничего, кроме ее голоса. И эмоций.
А потом была оглушительная тишина. Которая звенела так, что, казалось, взорвется. Они пытались отдышаться. Люди, никогда не знавшие, что такое вампир.
– А я не верил, что бывают сирены, – Вашуков подобрал слова первым. – Всегда считал, что Одиссей, привязавший себя канатами к мачте, чтобы не прыгнуть в бездну, – это просто красивая гипербола. А он действительно прыгнул бы, не будь он привязан. Потому что если бы ты в этой песне пожелала бы, чтоб я прыгнул в окно – я бы прыгнул, не раздумывая. Я даже сейчас бы прыгнул. За одно твое слово…
– Я знаю, – спокойно соглашается Ясмина. – Но ты останься. Если хочешь быть полезным – будь живым. Мертвые не нужны.
А дальше все, словно отмерев, очень долго хлопали, повторяли до бесконечности загадочное слово «катарсис»… А потом уже наливали, и выпивали, и вновь выпивали, и кроме нас с Ясминой никто от выпивки не отказывался. Я, глядя на это, мрачнела все больше. Не потому, что осуждала их, нисколько. Я так соскучилась по человеческому обществу, по таким вот безбашенным пьяным компаниям, по всем тем веселым глупостям, что творят люди на первой стадии опьянения. И я сама с удовольствием пригубила бы – пусть не водку, здесь были напитки и послабее, глядишь, и не отравилась бы… Но Яська… Кто будет кормить мою Яську? Она ведь так рассчитывала на это сборище…
Правда, сама Яся признаков недовольства не выказывала. Она давно перебралась от меня к восторженно взиравшему на нее художнику, благосклонно кивала в ответ на его словоизлияния, позволяла ему обнимать себя, время от времени трогательно проводила кончиками пальцев по его щеке и что-то тихо шептала на ушко. Что, впрочем, не мешало ей при этом второй рукой многообещающе скользить по коленке типа, сидящего справа. М-да, она говорила, что цифра один ее не устроит… Вот только художник мало походил на человека, готового делить понравившуюся деву с кем бы то ни было.
Поэтому, когда нетрезвый сосед начал пылко обцеловывать шаловливую Ясину ручку, Павел это заметил. А заметив, не вставая залепил конкуренту кулаком в лоб. Дальше бурная, но непродолжительная драка, соперников, при активном участии хозяина дома, растаскивают, спаивают «за мир и дружбу»… Яська, отскочившая при начале конфликта к стене, настороженно выжидает с выражением бесконечного удивления на лице.
Вашуков просит ее вернуться и сесть рядом, она отказывается…
– Да ты… Да я за тебя… – пытается сформулировать все более пьянеющий художник. – Да я… Вот! – от переизбытка чувств от разбивает собственную рюмку об стол и под нетрезвый женский визг впечатывает ладонь в осколки.
Ясмина подскакивает почти мгновенно. Хватает разошедшегося художника за руку, подносит к губам, слизывает выступившую из пореза кровь… И тут же, страшно закашлявшись, сплевывает прямо на расстеленную на полу скатерть.
– Ты что, ты что, там же стекла! Ты порезалась? – тут же пугаются окружающие, пока она невнятно шипит что-то, пытаясь прийти в себя, а я пытаюсь обойти импровизированный стол, чтобы до нее добраться.
– Что ты сделал? – негромко, но прочувствованно возмущается Яська. Павел, перепуганный предположением, что она наглоталась осколков, лепечет что-то про удаль молодецкую и что он никак не думал… – Что ты с кровью своей сделал? Ты же убил ее, она мертвая!
– Яся, Яся, пойдем, умоемся, – я тяну ее прочь, пока она в возмущении не наговорила лишнего. – Нет, не нужна помощь, отстаньте, – отмахиваюсь от прочих. – Твоя особенно не нужна, руку перемотай, разудалый молодец! – мне, наконец, удается захлопнуть за нами дверь ванной.
– Не поранилась?
– Да не было там стекла, – отмахивается Яська. – Там кровь была мертвая! Что он сделал? Что он с ней сделал, ты можешь мне объяснить? Это не то, что пить, это же в рот взять невозможно!
– Бедная моя Яська, – я устало сажусь на край ванны. Как-то даже в голову не пришло, что людей «в естественной среде» она и не видела прежде, ей всегда привозили – отборных, здоровых, красивых. – Это называется алкоголь. То, что все они пьют. На людей влияет – сама видишь: мозг выключает совершенно. Еще один из вариантов свободы – свобода от осознанности собственных поступков. А пить такую кровь нельзя, Анхен говорил, она вам как яд. И еще два дня минимум будет чиститься. Хотя – это еще сколько они выпьют, – вздыхаю. Алиханов явно затарился по принципу «чтоб два раза не бегать», окончания банкета в связи с окончанием спиртного тут не предвидится.
– А я все думаю: почему я кровь чувствовать перестаю? Сначала ее тут много было, а потом запах все слабее, слабее, вонь одна… Уже успела себе придумать, что это я… Что обоняние отмирает…
– Нет, Яся, нет, – пугаюсь я ее страхам. – Меня же ты чувствуешь?
Кивает.
– Ну вот видишь, все хорошо с тобой, это просто алкоголь… Я и представить не могла, что ты не знаешь, я бы сказала…
– Безумие какое. Столько крови… – стонет Ясмина. – Столько полноценной крови, а пить нечего… Все перепортили. Просто взяли и перепортили…
– Люся! – ломится в дверь Вашуков. – Люсенька, солнце мое, открой. С тобой все в порядке?
Ясмина вздыхает.
– А подрались-то они с чего, ты не видела? Я поняла, что алкоголь, и что мозг работает хуже, но хоть какая-то причина должна ведь быть? Внешний раздражитель, я не знаю…
Теперь уже я вздыхаю.
– Ты соблазняешь сразу двоих, Ясь. У людей такое не принято. Если Вашуков решил, что ты его дева, он просто не позволит кому-то еще оказывать тебе знаки внимания. Да и никто не позволит.
– Но это не им решать! – возмущается вампирша. – И я не его дева, мне просто нужны партнеры для секса на этот вечер… Я же не знала, что они все негодные.
– Люся! Люся, ответь, не молчи, – сотрясает дверь Вашуков.
– Идем, – вздыхаю я. – Еще ведь дверь вынесет, мозг-то пропит.
Выходим.
– Люсенька, как ты? Прости меня, я не хотел… – бросается к ней художник.
– Вернись в комнату, – она отодвигает его на пару шагов одним небрежным жестом руки. – Ты больше не нужен, – и столько в этом неискоренимо вампирского: этот холодный равнодушный тон, спокойные, чуть снисходительные интонации, словно она говорит с рабом из стада, эта непоколебимая уверенность, что он выполнит беспрекословно…
– Люсенька, да ты что? – обалдевает Павел.
Она поворачивает в его сторону голову. На лице – скорее недоумение. Он не послушался, а она больше не в силах отдавать ментальные приказы. И что ей делать теперь?
– Пойдем на воздух, – тяну ее в сторону двери. – Может, встретим там кого, молодого и трезвого, – от запаха алкоголя уже действительно хочется продышаться. Хоть самую малость.
Я открываю дверь на лестницу, делаю шаг… и складываюсь пополам от сильнейшего кашля. Все кашляю, и не могу остановиться. Вся лестничная клетка в клубах едкого дыма, на миг мне кажется, что тут пожар. Но огня нет, лишь дым… от тлеющих бумажных трубочек, что держат во ртах сидящие на лестнице ребята.
– А это что? – пораженно выдыхает за моей спиной Ясмина и тоже закашливается.
– Это? Это марихуана, детка, – самодовольно отвечает один из расположившихся на ступеньках парней. – Хочешь попробовать?
– Да нет, обойдусь, – Чтобы ответить, Ясмине вновь приходится вдохнуть, и она опять начинает кашлять.
– Ну, не будь такой букой…
– Что у вас тут? – в голосе Бориса, выглянувшего на лестницу следом за нами, звучит явная угроза. – Гарик, я что просил?! – решительно отодвигая нас себе за спину, хозяин вечеринки грозно нависает над компанией. Благо внушительная комплекция позволяет.
– Боря, в чем проблема, успокойся, – примирительно поднимает руки Гарик. – Ты сказал курить на лестнице – мы курим на лестнице, нет вопросов. Картины там, жена запах не любит – мы все понимаем, не заводись…
– Ты из меня дурака не делай. Табак курить а лестнице, а не эту дрянь! Я говорил с этой гадостью ко мне не ходить? Говорил или нет?! Еще малолеток они мне тут будут на наркоту подсаживать! А ну вон пошли отсюда, пока за шиворот с лестницы не спустил!
– Боря…
– Я не ясно сказал? – он таки хватает за шиворот ближайшего и толкает вниз по ступенькам.
– Боря, Боря, Боря, – остальные успевают ухватить товарища не дав упасть и, возможно, разбиться. – Все, тихо, уходим, уходим.
– И чтоб ноги вашей в моем доме не было! – продолжает бушевать хозяин.
А я сгибаюсь в новом приступе кашля.
– А вы какого черта сюда выперлись?! – оборачивается Борис. – А ну марш в квартиру!
Спорить желания ни малейшего. Возвращаемся вновь за общий стол. Алиханов, схватив бутылку, начинает активно всем разливать, Вашуков пытается вновь завладеть вниманием Яси.
– А ты что ничего не пьешь? – хозяин замечает мой нетронутый бокал. – Тебе не нравится вино? Так не проблема, я налью другого. А если это плохое – да пошло оно в пропасть, – схватив мой бокал, Борис разворачивается к окну, открывает створку и с размаха выкидывает его прочь.
– Борис, – только и успеваю дернуться я.
– Да что я, для хорошей девушки хорошего вина не найду? Или чистого бокала? А с ними не водись. Не водись, нехорошие они люди, запомни мои слова… – он назидательно машет указательным пальцем. – Я же что? Я ж от всей души – вот, залейся, хоть обпейся тут, а они… – в голосе не слишком трезвого хозяина мешаются возмущение и обида.
А за окном вдруг грохочет, и багровое зарево освещает ночь. И снова грохот, и пол под ногами вздрагивает, и снова вспышка, и еще…
– Что это? – теперь в окно смотрим уже не только мы с Борисом. Народ скорее изумлен, чем напуган. Хотя есть и те, кто пытается сказать, что это война, что это монстры из-за темных гор сдвигают границу. Их обрывают, над ними смеются.
Мне не смешно совсем.
– Яся, что это? – шепчу вампирше. – Ты что-нибудь чувствуешь?
– Летние домики, – отвечает она еле слышно. – Летние домики… Надо уезжать, надо немедленно уезжать…
– Кто это сделал? Это люди или?..
– Или. Тех людей больше нет. Города тоже.
– Города? – ужасаюсь я.
– А ты правда думала, что то, что они сделали, сойдет им с рук? – в голосе обычно мягкой вампирши вдруг звучат такие убийственно-холодные нотки, что я невольно вспоминаю, кто ее воспитывал. – Не жаль! Никого! Ни одного! – она начинает дышать слишком глубоко и часто.
– Яся, Яся, пожалуйста, не надо, успокойся, – обнимаю ее, прижимаюсь к ней, пытаясь загасить ее вспышку.
Она обнимает в ответ, гладит по волосам.
– Только тебя хочу спасти. Тебя и ребенка… Надо ехать, Лара. Надо немедленно уезжать. Нельзя, чтоб тебя нашли, нельзя… Иначе все зря…
– Сейчас? – бросаю взгляд за окно. – Там, вроде, все затихло. Куда мы поедем ночью? Может, все же дождемся утра?
Она долго слушает что-то, далеко за пределами этой квартиры.
– Хорошо, дождемся утра.