Текст книги " Избранное"

Автор книги: Альфред Андерш

Соавторы: Ирина Млечина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 46 страниц)

ПОЛОЖЕНИЕ ПРОТИВНИКА-В ПЛАНЕ «ДУХОВНОМ»

Фон Рундштедт, Модель, Бласковиц, фон Мантойфель, Гудериан, Бальк, Хаузер, Шульц, Томаль

и т. д.

«С другой стороны, следует учитывать, что у командующих была лишь одна возможность-«продолжать действовать». Несмотря н. недостаточную осведомленность в общей обстановке, они знали, что при тесной связи западных держав с СССР сепаратное перемирие немыслимо, а возможна лишь полная капитуляция. Но согласиться на нее означало бы обречь три с половиной миллиона человек, стоявших на Восточном фронте, на советский плен – мысль об этом вызывала тяжелые переживания даже у участников заговора 20 июля. Для тех, кто не принадлежал к их числу, оставалась только одна возможность – продолжать войну-со слабой надеждой, что еще произойдет «чудо», а это значило: беспрекословно повиноваться, как и прежде». (ВД, Введение – Роль командующих группами армий и армиями.)

Черчилль

«п.-м. (премьер-министр, то есть Уинстон Черчилль. – Авт.)вопреки обыкновению не в форме и весьма мрачен. Однако боевой его дух, как всегда, на высоте; он сказал, что, будь он немцем, он заставил бы свою маленькую дочь подложить первому попавшемуся англичанину бомбу под кровать; своей жене он посоветовал бы подождать, пока какой-нибудь американец не

наклонится над умывальником, и как следует дать ему скалкой по голове, а сам лежал бы в засаде и стрелял без разбора в американцев и в англичан. (Arthur Bryant. Triumph in the West. 1943–1946 [4]. С использованием дневников и автобиографических записок фельдмаршала виконта Алана Брука. Лондон, 1959. Запись Алана Брука от 2.11.1944.)

Красная Армия

Разделял ли майор Динклаге заботы командующих группами армий и армиями, а также тяжелые переживания участников заговора 20 июля, вызванные опасностью советского плена, прояснить сегодня уже невозможно, как, впрочем, и многое другое в потускневшем от времени образе этого сложного человека. Известно лишь, что он ни дня не находился на Восточном фронте и неизменно пускал в ход все рычаги, чтобы предотвратить отправку в Россию, и что это ему всегда удавалось благодаря ссылке на развивавшийся с 1942 года артроз правого тазобедренного сустава, подтверждаемый соответствующими справками, которые выдавались военным врачом. Это тем более примечательно, что обычно он всегда отклонял любые попытки как-то принять во внимание его болезнь. Открытым остается вопрос, указывает ли такое поведение на какую-то принципиальную черту характера Динклаге, на заложенную в нем склонность проявлять себя с загадочно-противоречивой стороны – как это, например, имело место при его роковой встрече с Шефольдом, – или на его политические убеждения, или, может быть, на его чисто эмоциональную неприязнь к солдатской жизни на Восточном фронте. Возможно, что определенную роль играли все три названных мотива, вместе взятые.

С Красной Армией он соприкоснулся лишь в Винтерспельте, да и то в столь ранний час, что не мог точно распознать, действительно ли это русские, потому что было еще темно, когда они проходили по деревенской улице. С тех пор как Динклаге был в Винтерспельте, он наблюдал за ними почти каждое утро. Он стоял, опершись на палку, у окна канцелярии, где – дабы не нарушить инструкцию по светомаскировке – нельзя было зажигать лампы. Поскольку он регулярно просыпался около четырех и из-за болей в тазобедренном суставе уже не мог спать, одним из способов убить время, пока в штабе батальона не начнется жизнь, стало для него наблюдение за тем, как русские идут на работу в крестьянские дворы. Под охраной двух солдат из ландштурма, пожилых людей с винтовками через плечо, они довольно плотной колонной появлялись справа, со стороны холма под названием Хельд. Они расходились по дворам, два человека в каждый, направо и налево, так что колонна становилась все меньше. Когда она доходила до двора Телена, находившегося напротив того дома, где разместился штаб батальона, в ней оставалось всего человек десять. Эти русские принадлежали не к депортированному гражданскому населению, а были обычными военнопленными. Их разместили в сарае на холме. Динклаге отметил, что на ногах у них вместо ботинок грубые деревянные башмаки и портянки, обмотанные веревками. Шинелей у них, по-видимому, не было. Динклаге спрашивал себя, как они в такой одежде продержатся зимой. То, что у Динклаге мелькала подобная мысль, означало, среди многого другого, и следующее: он предполагал, что война протянется всю будущую зиму.

Двое пленных, работавших у Телена, прошли к дому. Когда они открыли дверь, на какой-то миг стало видно, что в доме горит свет. Сразу после этого луч света мелькнул снова – обе дочери Телена или одна из них вместе с Кэте Ленк вышли из дому и взялись за работу во дворе, загромыхали молочными бидонами, стали качать воду.

Штабс-фельдфебель Каммерер, как-то утром подойдя к Динклаге и тоже поглядев в окно, объяснил, что происходит. «Сейчас иваны завтракают, – сказал он, – а девицы начеку. Если часовой придет проверять, одна его задержит, а другая побежит в дом и прогонит парней в амбар». «Ах, вот как!» – Динклаге засмеялся. «Дело в том, что крестьянам запрещено подкармливать русских, – пояснил Каммерер, – но никто с этим не считается». Судя по всему, он не одобрял смеха Динклаге. «Русские жрут не хуже самих крестьян». «Ну, Каммерер, – сказал Динклаге, – вы себе представляете, что они получают там в своем сарае? А потом им целый день приходится выполнять тяжелую работу. Надо же крестьянам как-то их поддерживать».

«Господин майор, – сказал штабс-фельдфебель упрямо, – иваны жрут такое, о чем наши солдаты и думать забыли. Яйца, сало, масло». «И все же, Каммерер, – предупредил Динклаге, – по этому поводу никаких рапортов!» «А я и не собирался, господин майор», – сказал Каммерер.

В обращении со штабс-фельдфебелем Динклаге был энергичен, приветлив. Между ними никогда не возникало трений. Главное – тотчас отреагировать, если этот малый вновь обнаружит образ мыслей, характерный для умалишенных. Каммерер состоял в партии, но, судя по всему, в 1944 году он уже не рассчитывал извлечь из этого пользу.

Военные и крестьяне

В самом штабе жил только Динклаге. Все прочие штабисты квартировали у крестьян. Каммерер был внимательный наблюдатель. Уже на третий день их пребывания в Эйфеле он сказал Динклаге: «Здешние крестьяне нас не жалуют». В подтверждение он привел слова старого Телена, который, когда Каммерер в какой-то связи обратился к нему и сказал: «Вы как немецкий крестьянин…»-тут же его прервал и заявил: «Я не немецкий, я эйфельский крестьянин». И Динклаге, сам родом с Эмса, подумал о том, не стоит ли этому выходцу из Тюрингии и протестанту, с мундира которого в один прекрасный летний день в Дании исчез партийный значок, прочитать лекцию о некоторых особенностях строго католических крестьянских районов, но потом решил, что не стоит. Он ограничился тем, что предупредил возможный донос со стороны Каммерера, сказав ему: «Ну, пока старик говорит такие вещи только вам, он еще не рискует головой». Он знал, что может положиться на преклонение Каммерера перед субординацией: Каммерер никогда не предпринял бы ничего, что, по его предположению, могло не понравиться непосредственному начальнику.

Игра в тайну

– Но я надеюсь, ты не станешь доверяться ему, когда речь пойдет о твоем плане, – сказала однажды Кэте Ленк майору Динклаге. – Тогда его готовности к повиновению тут же придет конец. Если ты только намекнешь Каммереру, ты пропал.

Динклаге, не привыкший получать тактические советы от женщины, коротко ответил:

– Если все получится, для Каммерера это будет такой же неожиданностью, как для всего батальона.

В соответствии с вышесказанным Каммерер не будет играть в Данном повествовании почти никакой роли, если не считать эпизода в разделе «События в батальонной канцелярии». Из всего личного состава 4-го батальона 3-го полка 416-й пехотной Дивизии («людей Динклаге») только обер-ефрейтору Райделю доведется получить кое-какое представление о том, что затевает майор.

К западу от защитного вала

При сравнении майора Динклаге с капитаном Кимброу сразу же обращает на себя внимание то обстоятельство, что некоторые аспекты, касающиеся первого, невозможно охарактеризовать с той же степенью точности, как соответствующие аспекты, относящиеся ко второму. Они остаются расплывчатыми. Если, к примеру, номер дивизии Кимброу – дивизии, к которой он не принадлежал, – может быть назван достоверно, то номер дивизии Динклаге можно только предполагать. Почти так же обстоит дело и с некоторыми взглядами обоих офицеров. Для Динклаге характерно, что его представления о возможной капитуляции на Востоке так и остались непроясненными; между тем Кимброу, если бы ему стало известно, как повел бы себя Черчилль, будь он немцем, лишь покачал бы головой. Оторвавшись от чтения записи фельдмаршала Алана Брука, он сказал бы Бобу Уилеру, начальнику разведки полка: «Значит, будь Черчилль немцем, он повел бы себя именно так, как хочется Гитлеру!»

Воображаемый ответ Уилера звучал бы так: «Я полагаю, что победить нацистов может лишь тот, кто способен перенять их образ мышления. Если, конечно, это можно назвать мышлением», – уточнил бы он, правда, при этом.

«Не думаю, – возразил бы Кимброу. – Их можно победить лишь в том случае, если принципиально не принимать их образа мышления». С язвительной иронией, которую он иногда пускал в ход (его штатская профессия – адвокат), он бы добавил: «Кстати, немцев бьют не англичане, а мы и русские».

При дальнейшем изложении этого разговора можно отказаться от сослагательного наклонения, поскольку он действительно состоялся. Кимброу пересказал его сам, а именно во время той беседы с Шефольдом, когда ему пришлось признаться, что полк, после переговоров с дивизией, отказался принять план Динклаге.

– Вы ведь знаете, что я дружен с майором Уилером. Он был вместе со мной у полковника. Едва мы вышли, он сказал мне: «Послушай, Джон, ты делаешь ошибку. Ты воображаешь, будто мы находимся здесь, чтобы избавить немцев или кого-то другого от этого монстра». Он начал доказывать мне, что мы, американцы, находимся в Европе вовсе не потому, что какой-то европейский народ выбрал себе в качестве формы государственного правления диктатуру. Я перебил его и сказал, что никогда и не предполагал этого. Он был весьма удивлен и спросил меня, как я себе представляю, почему мы здесь. Я ответил: «Потому что нам просто приятно вести войну». «Это, разумеется, чепуха», – сказал он. И в очередной раз доказал мне, что он профессор, знаток средневековой немецкой литературы. «Мы здесь потому, что мы римляне двадцатого столетия, – сказал он. – Мы не столь утонченны, не столь образованны, как греки, которых мы защищаем, но мы, несомненно, сумеем воздвигнуть защитный вал». Я спросил, кто те варвары, против которых он собирается воздвигать вал, и он тут же ответил: «Русские». Теперь у меня одной причиной больше считать, что нам не следовало сюда приходить, – сказал Кимброу Шефольду.

Аплодисменты не с той стороны

– Он рассуждает последовательно, этот американский профессор, – сказал Хайншток, когда Шефольд на следующий же день сообщил ему о разговоре с Кимброу. – Он мыслит, конечно, категориями надстройки. Они это называют гуманитарной наукой. И тем не менее…

Для старого марксиста Венцеля Хайнштока характерно, что он реагирует на высказывание Уилера, в то время как замечание Кимброу об удовольствии вести войну он попросту игнорирует, так что даже не передает его Кэте Ленк, которая – это можно предположить – не раздумывая согласилась бы с утверждением человека из Джорджии.

Наречие и прилагательное

Из разговора между Венцелем Хайнштоком и Кэте Ленк. Когда он объяснил ей теорию империализма, она возразила:

– Но здесь что-то не так. Капиталистические государства сегодня объединились с Советским Союзом, чтобы разбить Гитлера. То есть: монополистический капитализм вместе с социализмом против фашизма, представляющего собой, по твоим словам, не что иное, как форму государственного правления, к которой прибегают монополии, когда начинается экономический кризис.

– Эта война, – сказал Хайншток, – война душевнобольного.

Гитлер стал непригоден для капитализма. Он дискредитирует буржуазный общественный строй, слишком обнажает его основы.

Она была учительница немецкого языка, последнее место службы – гимназия Регино в Прюме. Ее шокировало слово «непригоден».

– Ты имеешь в виду «непереносим», – сказала она.

– Пусть так, – сказал он раздраженно.

– Это большая разница, – сказала она, – считают ли кого-то непригодным или этот кто-то стал непереносим. Для моего отца, например, Гитлер был непереносим.

Ее отец сумел даже сделать так, что ее освободили от дежурств в союзе германских девушек, позднее он посоветовал ей как-нибудь увильнуть от вступления в нацистский студенческий союз. Он был агентом фирмы, производившей металлообрабатывающие станки, то есть человеком, которого сама профессия заставляла прислушиваться к тому, что говорят вокруг, приноравливаться к самым разным людям, искать взаимопонимание не только на словах, но и на деле. При этом он вовсе не отличался терпимостью; в памяти Кэте он остался скорее человеком строгим, суховатым, полным скепсиса. Ее матери, наверно, не всегда было с ним легко; словно что-то призрачное было в нем, когда он, сутулый, уже почти горбатый, с газетой в руке шел по дому на Ханильвег в поисках сигары, забытой в одной из многочисленных пепельниц. Мать ее была стройная, темноволосая, красивая, всегда готовая рассмеяться.

Когда Кэте вспоминала своих родителей, ей трудно было представить себе, что действия главного монстра обнажали основы мышления обыкновенных бюргеров.

Стратегический этюд

– Как бы то ни было, – заметил Хайншток, выслушав рассказ Шефольда о разговоре Кимброу с Уилером – или, может быть, заканчивая свою дискуссию с Кэте по поводу ленинского тезиса об империализме? – …Как бы то ни было, американцы вступили в войну только потому, что не хотели допустить, чтобы русские одни разбили Гитлера.

Не лезть в чужие дела

Инстинктивно отвергая фантазии Черчилля по поводу того, как бы он себя вел, если бы был немцем, Кимброу исходит вовсе не из личных соображений. Среди его предков нет немцев. О немецкой истории и культуре, или антикультуре, он знает мало. Фамилия его указывает на то, что он выходец из шотландских переселенцев.

Маленький городок Фарго находится, как уже отмечалось, на юге штата Джорджия. Штат Джорджия принадлежит к южным штатам США. Этой своей «принадлежностью к южным штатам» Кимброу мотивировал, почему, с его точки зрения, американцам «не следовало приходить сюда».

– Мы, жители южных штатов, считаем, что США не должны позволять втягивать себя в мировые распри, – сказал он однажды Шефольду. – Мы изоляционисты. Не знаю, почему мы изоляционисты. Возможно, просто потому, что янки – противники изоляционизма. Кроме того, мы демократы, – продолжал он. – Я родом из старой семьи демократов. В Фарго все голосовали за Рузвельта. Теперь мы очень разочарованы тем, что Рузвельт впутал нас в эту войну.

– А я не разочарован, – сказал Шефольд. – Не будь Рузвельта, Гитлер дожил бы до девяноста лет.

– Разделывайтесь со своим Гитлером сами! – сказал Кимброу, не грубо, но с холодностью юриста.

Шефольд не мог понять, почему именно этот изоляционист готов был пойти на определенный риск ради затеи Динклаге, в то время как вышестоящие офицеры, которые, вероятно, лучше разбирались в военных намерениях Рузвельта, начисто отклонили план майора.

Не о Шефольде ли?

«Битва в Арденнах была выиграна и врагу нанесено тяжелое поражение – благодаря отличной работе штабов, которая на поле боя была подкреплена способными военачальниками, благодаря героической обороне, особенно под Сен-Витом и Бастонью, и благодаря быстрому приведению в боевую готовность и подтягиванию резервов. Все эти подвиги воспеты и навсегда останутся в военных анналах, но срывали планы врага, тормозили темп их осуществления, от чего противник уже не мог оправиться, безымянные люди, безымянные группы (stragglers [5]), не имевшие твердых целей, – люди, чьи дела навсегда останутся безвестными». (R. W. Thompson. Montgomery The Field Marshal. London, 1969, p. 244.)

МАЙОР ДИНКЛАГЕ

Биографические данные

Йозеф Динклаге родился в 1910 году в Меппене (на Эмсе), единственный сын владельца кирпичного завода Иозефа Динклаге и его жены Амалии, урожденной Виндтхорст, католического вероисповедания, окончил гимназию в Меппене (1929 г.), с 1930 по 1936 год учился в Гейдельберге, Берлине, Оксфорде (политэкономия, языки), короткое время работал в промышленности (стажировка в качестве экономиста на предприятиях фирмы «Демаг», Дуйсбург). После обстоятельных бесед с отцом, который, основываясь на том, что происходило в его отрасли (конъюнктура, связанная с сооружением «Западного вала»), мог информировать сына о подготовке к войне, двадцативосьмилетний Йозеф Динклаге решает стать офицером, чтобы, как он выражается, «пережить национал-социализм, по возможности не замарав себя». (Динклаге-старший, убежденный католик, отговаривает его. «Отправляйся-ка ты лучше снова в Оксфорд! – говорит он. – Или, еще лучше, в США! Уж я позабочусь, чтобы здешний сброд не стал мне из-за этого поперек дороги». Но сын не принимает этого предложения.) С 1938 года – различные военные школы, к началу войны – фенрих, весной 1940 года – лейтенант (Верхнерейнский фронт), в 1941–1942 годах обер – лейтенант и капитан (Африка), в 1943 году Рыцарский крест и звание майора (Сицилия), с осени 1943 по осень 1944 года в составе оккупационных войск в Париже и Дании.

Не женат, но скорее потому, что не представился подходящий случай, вследствие слишком частых переездов с места на место. В семнадцать лет у него начинается связь с замужней крестьянкой из графства Бентхайм, которая старше его на пять лет; длится эта связь три каникулярных лета. Воспоминания о ней мешают ему завязывать обычные отношения с сокурсницами, особенно в первые университетские годы. Случайные встречи, иногда серьезные, но мимолетные.

Ростом Динклаге 1,72, то есть чуть ниже среднего; довольно строен, просто потому, что у него не откладывается ни грамма жира («жилистый»). Темно-русые гладкие волосы, глаза серые, прямой нос с широкой переносицей, но тонкими ноздрями, рот удлиненный, глаза, нос и рот пропорционально распределены на худом, покрытом ровным загаром лице. К еде равнодушен, пьет и курит крайне умеренно.

Эпизоды

Плавно спускающиеся к Темзе meadows [6]. Вечера за чтением в Bodleian Library [7]. Дискуссии о возникновении национального дохода, шумные споры о Кейнсе в семинаре профессора Тэлбоя, пока свет за окнами Мертонского колледжа превращается из серо-зеленого в серо-голубой. Если бы он вернулся в Оксфорд, англичане в начале войны на какое-то время интернировали бы его, потом отпустили бы. Он мог бы в спокойной обстановке завершить свою работу об изменении функции денег в XVI веке. Тишина, шуршание бумаги, безмолвие размышлений, перезвон колоколов над Хай-стрит.

Все это он мог себе представить. И не мог себе представить. Глядя из окна кабинета, где они беседовали с отцом, на печи для обжига кирпича, он сказал: «Лучше я стану офицером. – И, пытаясь выказать благоразумие, добавил: – Уж если военным, то лучше офицером, чем серой скотинкой».

Восемь лет спустя, в Винтерспельте, Кэте Ленк сказала ему, что ей хочется в Линкольншир. Простота и решительность, с какой она это произнесла, вдруг заставили его подумать, что отказ от Англии был величайшей ошибкой его жизни. Она не объяснила, почему обязательно в Линкольншир, рассказала только, как она наткнулась на это название. Поскольку он однажды ездил в Линкольншир, он начал описывать ей эти места, но оборвал свой рассказ, заметив, что ей не интересно.

– Мне надо было поселиться в Линкольншире и ждать там тебя, – сказал он. – Ты бы приехала.

Она промолчала, не дала понять, хотелось ли и ей встретить его там.

«Но, если бы я остался в Англии, – опроверг он мысленно самого себя, возвращаясь к логике, – я не встретил бы Кэте Ленк».

Это переплетение случайностей предстало перед ним в ту минуту – вопреки его обычным убеждениям – как сама судьба.

Заметив, что на Кэте, хотя она и ненавидела войну, произвел впечатление его Рыцарский крест, он сказал:

– Северо-западнее Сиракуз нас атаковала крупная танковая часть американцев. Я опять находился на левом фланге, – он помолчал. – Я всегда оказываюсь на левом фланге, левый фланг преследует меня. Собственно, эта танковая часть, – продолжал он, – была настолько мощной, что оставалось только ретироваться. Но у меня в роте был взвод пулеметчиков, и эти парни просто остались в своих окопах и нанесли сопровождающей пехоте такие потери, что танки вдруг остановились, а затем повернули назад. Собственно, Рыцарский крест надо было вручить командиру взвода пулеметчиков обер-фельдфебелю Бендеру. Я пришел на позиции взвода, когда самое страшное было уже позади, и мог только поздравить Бендера. Но в нашей лавочке награды всегда получает кто-нибудь из начальства. Когда я потребовал орден для Бендера, командир батальона устало отмахнулся. «В районе боев, – сказал он весьма снисходительно, – ваш левый фланг, господин Динклаге, отбил чрезвычайно опасную атаку». Вот история, как я получил эту железяку, – закончил Динклаге свой рассказ. – У вас, штатских, – добавил он, – совершенно превратные представления о распределении наград. Мне выделяют каждый квартал столько-то Железных крестов на батальон, и, конечно, я раздаю их в первую очередь унтер-офицерскому составу, потому что мне надо поддерживать в этих людях боевой дух. Вот так какой-нибудь унтер-офицер с кухни становится кавалером Железного креста первой степени.

– Я, будучи человеком сугубо штатским, – сказала Кэте, – искренне желаю, чтобы награждали не снайперов, а поваров.

Динклаге не переставал удивляться тому, что всегда – вот и теперь в Винтерспельте – ему доставался левый фланг. Еще мальчишкой, во время стычек между «бандитскими шайками», для которых так подходила территория кирпичного завода, он всегда оказывался главарем левого подразделения «своей банды»– роль предводителя ему уступали потому, что именно он, с разрешения отца, предоставлял в распоряжение «банд» арену для военных действий (после окончания работы); и он вспоминал, как в сопровождении затаивших дыхание, вооруженных жердями и палками мальчишек крался вдоль стен расположенных в левой части двора печей и сараев, как подстерегал противника за уложенными слева четырехугольниками сохнувшего или уже обожженного кирпича. С прозрачного неба над болотами вдоль реки в проходы, обрамленные желтизной глины и краснотой кирпича, падал вечерний сумрак, так что казалось, что светится кирпичная пыль; благодаря этому свету стычки между «бандами» заканчивались сравнительно благополучно, он превращал их сражения в игру, в бой с тенями. Предостережения отца Динклаге, чтобы они не очень-то озорничали, были излишни.

Что до политики, то Динклаге никогда не замечал за собой левых завихрений. Во время пребывания в Оксфорде он, насколько мог, избегал дискуссий о войне в Испании, которая тогда (зимой 1936/37 г.) достигла кульминации. Он был настолько далек от леваков, что даже защищал Советский Союз, когда английские студенты критиковали его за то, что он не ввел в Испанию свои войска, как Германия и Италия, а только поставлял оружие. «Русские принимают в расчет более длительные промежутки времени», – говорил он. Упреки, что он тем самым защищает тех, кто бездействует, он глотал молча.

Кстати, об Эмсе: конечно, Динклаге очень оживился, когда Кэте рассказала ему, что во время своего путешествия на запад познакомилась и с долиной Эмса, даже «плутала», как она выразилась, по Буртангскому болоту.

– В Меппене вы тоже были? – спросил он. (Разговор происходил на очень ранней стадии их знакомства, когда Динклаге и Кэте еще не перешли на «ты».)

Она кивнула.

– Мне кажется, я была всюду, – сказала она.

– Если вы из Меппена направились в сторону болот, то вам Должны были броситься в глаза большие кирпичные заводы. У Дороги на Везуве.

Она пожала плечами. Возможно, она шла по другой дороге.

– Они принадлежат моему отцу, – сказал он. – Жаль, что мы познакомились только теперь. Вы могли бы навестить моих

родителей, пожить у них.

Она не знала, что ответить. Если она не ошибалась, ей было сделано предложение, первое из двух предложений, которые сделал ей Динклаге, как она поняла позднее. Первое было сделано слишком рано, второе – слишком поздно.

– Меппен – красивый город, – сказал он. – Вы видели ратушу и церковь при гимназии? Один из самых изящных архитектурных ансамблей в северной Германии!

Она так и не отважилась сказать ему, что места вроде Меппена (и других городов, где она останавливалась на своем пути) напоминают ей разве что о котлетах, слепленных из остатков овощей, манной похлебке, хлебе со свекольной ботвой, пиве, эрзац-кофе, затхлых комнатах, стены которых выкрашены бурой или зеленой краской, безмолвных вечерах, когда она слишком рано укладывалась спать.

Зато она не избавила его от рассказа о тех странных местах, в которых оказалась, блуждая по болотам вдоль Эмса. Там она натолкнулась на вооруженные патрули, которые проверили ее документы и без указания причин заставили повернуть обратно, по той же дороге, по какой она пришла. Когда она рассказала ему, как используют его родные места, он, словно читая своеобразную литанию, принялся перечислять:

– Бёргское болото, Эстервеген, Ашендорфское болото, Нойсуструм [8],– и закончил все словом «аминь», но оно прозвучало как проклятие.

Африка, Сицилия, Париж ошеломили его. Хотя он и собирал впечатления, но запрещал себе заниматься туризмом. В офицерских экскурсиях в Киренаику, в Сегесту или Шартр он не участвовал, предпочитал оставаться в палатке или казарме, при разговорах на археологические или искусствоведческие темы резко вставал с места; когда в его присутствии рассказывали становившиеся все более плоскими анекдоты о «бюро путешествий» под названием «Германский вермахт», даже не улыбался. Он полностью сосредоточился на службе. Однажды в Африке командир батальона, наблюдавший за ним в течение целого вечера в казино, сказал ему:

– Знаете, лейтенант Динклаге, о вас не скажешь, что вы умеете наслаждаться жизнью!

Однажды, после сражения под Бенгази (это было 5 февраля 1941 г., он запомнил дату), случилось так, что он вдруг не смог удержаться от смеха, наблюдая за тем, как несколько солдат его роты, лежавшие на песке и окутанные пылью, которую взвихрили танки, не сразу смогли подняться и потом долго отряхивали песок с мундиров. Он пришел в себя только тогда, когда заметил, что солдаты, стоявшие рядом, растерянно смотрят на него, решив, что он смеется над павшими. Участие в бою не было для него боевым крещением, он давно привык видеть мертвых; но тогда его потрясло внезапно возникшее чувство нереальности происходящего. Позднее приступы такого рода возникали по более безобидным поводам, чаще всего сопровождались ощущением deja-vu [9]. Например, палатки под пальмами у Мартубы в течение десяти странных минут не просто казались игрой воображения: он их уже однажды видел, только не помнил когда. Улица деревеньки близ Рагузы, состоявшая не из разваливающихся сицилианских домиков, а словно из какого-то невесомого, призрачного вещества-и это несмотря на то, что он прочесывал ее во главе штурмовой группы, – напоминала ему другую, точно такую же улицу, на которой он никогда не бывал прежде, даже во сне. Он философски проанализировал свое состояние и пришел к выводу, что никогда не испытывал приязни к идеалистически-романтической системе мышления, принимающей действительность за мираж. Он всегда был реалистом.

В Париже он посоветовался с военным врачом, о котором шла молва, что это человек, сведущий и в психиатрии. При виде Рыцарского креста Динклаге врач сперва был крайне осторожен, но, прощупав своего собеседника, в конце концов все же соблаговолил объяснить:

– Конечно, у вас премиленький неврозик, господин камрад. Но по нынешним временам он скорее является признаком здоровья. Меня больше тревожат те господа, у которых его нет, потому что все, что с ними происходит, они считают абсолютно нормальным. А душевные травмы, к которым это приведет? Нет уж, увольте!

Динклаге понял: врач сообщил ему, что он страдает коллективным неврозом. Они договорились о следующей консультации, но Динклаге больше не пошел, потому что врач на прощание сказал ему:

– Если позволите, пока один совет: найдите себе симпатичную приятельницу, если вы этого еще не сделали!

«Значит, он слишком недооценивает мой случай», – подумал Динклаге. Он не знал, что д-р К., когда Динклаге ушел, записал в истории болезни: «Шизофренические сдвиги с 1941 г.». Судя по всему, это был ошибочный диагноз. Галлюцинации, о которых рассказал врачу Динклаге, не свидетельствовали о начинающемся расстройстве психики. Динклаге был не шизофреником, а шизоидом, то есть просто чересчур впечатлительным человеком.

Против артроза тазобедренных суставов, начавшегося тоже в Африке, Динклаге вот уже несколько недель принимал новый кортикоидный препарат, который опробовал на нем дивизионный врач д-р X. Препарат помогал ему, хотя бы днем избавляя от болей. Он избегал принимать свое лекарство в канцелярии батальона, чтобы не просить для этой цели воды; впрочем, он знал, что фельдфебель и писарь замечали, когда он на кухне наливал воду в стакан и шел с ним наверх, в комнату, где распорядился поставить себе походную кровать.

Всякий раз, в одиннадцать часов утра, когда он глотал свои таблетки, до него доносился отчетливый гул самолетов. Динклаге подходил к окну, открывал его. Воздушные армады летели на большой высоте к востоку. Динклаге пытался прикинуть, сколько эскадрилий истребителей-перехватчиков понадобилось бы, чтобы рассеять такие мощные соединения бомбардировщиков. «Если бы у нас еще были истребители, – думал он, – они должны были бы перехватить американцев уже над Бельгией. А так они запросто могут себе позволить летать без прикрытия истребителей». Динклаге не испытывал волнения, размышляя о состоянии дел в небе, потому что уже пережил все это в 1943 году на Сицилии и в начале нынешнего года во Франции. Он только удивлялся, что слова «если бы у нас еще были истребители» и имя «Герман Геринг» до сих пор вызывали у него ожесточение. «И это вместо того, чтобы радоваться всему этому чертовскому хаосу, – думал он. – Уже само по себе выражение «у нас» здесь абсолютно неуместно. Я должен был бы совершенно автоматически думать: „У нихнет больше истребителей"».