Текст книги " Избранное"

Автор книги: Альфред Андерш

Соавторы: Ирина Млечина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 46 страниц)

Во время прогулок по немецкой территории Шефольда ни разу не проверяла военная полиция. «Вам невероятно везет», – сказал ему как-то Хайншток. Каменоломня Хайнштока служила ему ориентиром. Когда он видел ее, белеющую среди темных сосновых стволов, он знал, что теперь может выйти из лесной долины, потому что немецкие линии уже далеко позади. Тогда он со спокойной душой поднимался на дорогу, уложенную из песка и щебня, заходил к Хайнштоку, потом по тропинке отправлялся в Айгельшайд, обходил все здешние места. И Хайншток, и скототорговец Хаммес иногда подвозили его в своих автомобилях, последний, впрочем, не подозревая, с кем он, собственно, имеет дело.

Если бы его стали обыскивать, он предъявил бы свое старое, но вполне безупречное удостоверение, а также то самое письмо Института Штеделя, которое сейчас читал Райдель. Институт уполномочивал его произвести регистрацию произведений искусства в округе Прюм и, по договоренности с местными военными комендатурами и гражданскими органами управления, обеспечить их безопасность. Только очень опытный глаз заметил бы, что в этом письме, вместо характерных для немецкого языка двух маленьких вертикальных штришков над гласными, обозначающих «умлаут», была использована буква «е», что оно, таким образом, было напечатано на машинке, в алфавите которой не было «умлаута». Даже Хайншток не обратил на это внимания; прочитав письмо, он заметил: «А вы предусмотрительны, господин доктор».

«Это не предусмотрительность, – возразил Шефольд. – Мне пришлось уезжать в большой спешке, и у меня в портфеле осталось несколько бланков. На протяжении многих лет они были для меня всего лишь сувенирами».

Он был абсолютно уверен в действенности этого письма. Никто в немецкой военной полиции не имел ни малейшего представления о том, что памятники искусства Рейнской провинции входят в компетенцию прусского министерства культуры в Берлине, и потому никто не стал бы задавать вопроса, какого дьявола франкфуртский музей искусств занимается инвентаризацией в западном Эйфеле.

Райделю до смерти хотелось посмотреть, что в бумажнике. Читая письмо, он раздумывал, не схватить ли бумажник. Какой он был идиот, что оставил его этому типу, и все из-за того, что появились самолеты. Тогда, в окопе, ему как раз бы хватило времени спокойно посмотреть, что он там прячет. А вот теперь… Правда, если бы там не нашлось ничего важного, ничего такого, что служило бы уликой, то он, Райдель, потерял бы еще одно очко, выхватив у этого типа бумажник. Д-р Бруно Шефольд. Памятники искусства. Дерьмо. И именно ему он дал сапогом в зад! Да, у него сегодня явно плохой день. Вину за то, что это был для него плохой день, он приписывал истории с Бореком.

– Все в порядке, – сказал он и протянул письмо Шефольду. В одном отношении он был вполне доволен: письмо являлось оправданием для того, чтобы отвести Шефольда прямо к командиру батальона. Впрочем, он был и так полон решимости миновать промежуточные инстанции, чтобы его не лишили возможности самому сдать пленного – который теперь, собственно, и не был пленным – на КП батальона. В это время дня он мог добраться до канцелярии без помех, его бы никто не остановил: орава еще была на утренних учениях. Конечно, надо приготовиться к последствиям. Командир роты, обер – фельдфебель, наверняка устроит ему выволочку, когда узнает о его самоуправстве. Но он может теперь таинственно сослаться на документы, которые были у этого человека. «С каких это пор обер-ефрейторишка, вроде вас, судит о документах?» – «Осмелюсь просить господина обер-фельдфебеля осведомиться у господина майора, сделал ли я что-нибудь не так». Обер – фельдфебель повернется и уйдет, весь белый от бешенства. На этом дело и кончится. Райдель знал, как обходиться с начальством. Но, представляя себе этот разговор, Райдель невольно рассчитывал на то, что его прикроет сам шеф. Он не мог бы объяснить, почему считал, что майор возьмет его под защиту. Письмо было пустяковое, ничего не означало, вообще не имело никакого отношения к командиру. Нб этот человек, Шефольд, кое-что значил. И он не врал. Исключено, чтобы он соврал. У него действительно есть договоренность с командиром. Райдель, в лексиконе которого не существовало слов «знание людей», безошибочно разбирался, когда человек врет и когда говорит правду.

Что может командир обсуждать с этим господином, появившимся из-за линии фронта со стороны противника, с этим насквозь подозрительным, даже более чем подозрительным субъектом? Райдель не стал терять время на раздумья. Повесив карабин через плечо, он подал Шефольду знак следовать за ним.

Шефольд, который не был знатоком людей, считал естественным, что Райдель повесил карабин через плечо и пошел впереди. Он не знал, что Райдель предпочел бы идти сзади с оружием на изготовку, предпочел бы не поверить ему.

С чувством безграничного облегчения он взял письмо, сунул его в бумажник. Он не подозревал, что Райдель возненавидел его, потому что он, Шефольд, заставил его произнести слова «Все в порядке» так, как их произносит служащий гостиницы, возвращая паспорт постояльцу, – не то чтобы раболепно, но все же с почтением.

Райдель был одержим идеей проникнуть в приемную, а может быть, даже и к самому Динклаге, потому что не мог дождаться момента, когда представится возможность вступить в контакт с инстанцией, от которой зависело, какие меры будут приняты в связи с рапортом Борека. Тем самым он действовал – и он это понимал – вразрез с основным армейским принципом, с правилом не привлекать к себе внимания, но он был сейчас не в силах притормозить себя. Он многого ждал от своего появления перед лицом начальства: вот он явится туда, напомнит о своем существовании и продемонстрирует своим поведением, внешним видом, всей своей выправкой, что он – образцовый солдат. Это был нелепый, рожденный страхом самообман, нечто бесполезное, и Райдель понял бы это, если бы был способен поразмыслить о своем деле трезво, без иллюзий. Но он, к сожалению, не располагал такими словами, как «самообман», «без иллюзий»; поскольку в той среде, где он вырос, язык был примитивным, от его – предпринимаемых время от времени – попыток размышлять было мало толку. Слово «бесполезно» мелькнуло у него в голове, но он отреагировал на него примитивно: «Все равно пойду!»; слово «бесполезно» допускало примитивную реакцию, в то время как слово «самообман», возможно, могло бы полностью изменить положение Райделя. Способность распоряжаться богатствами языка спасла бы его; например, студент философского факультета Борек, наверно, не стал бы писать свой рапорт, если бы Райдель хотя бы попытался убедительно объяснить причины своего нападения на него. Но для этого Райдель должен был бы стать другим, не таким немым человеком. А если бы Райдель был другим человеком, он не напал бы на Борека, во всяком случае, не напал бы так. Условные придаточные предложения!

Райдель, солдат, в бою не знавший страха, со вчерашнего дня не мог думать ни о чем, кроме рапорта Борека. В логово льва его вело не мужество, а страх. Возможно, сдав Шефольда командиру батальона, он ничего не добьется; следовало даже быть готовым к тому, что батальонный фельдфебель даст ему нахлобучку за то, что он ушел с поста. Но если Шефольд не лжет, то можно рассчитывать, что командир оборвет фельдфебеля. Райдель уже отчетливо слышал, как он говорит: «Ладно, Каммерер! Он действовал правильно».

– Почему вы здесь один? – спросил Шефольд. Он удивился самому себе: несмотря на пинок, он пытается завести дружеский разговор.

Райдель не удостоил его ответом. Когда он слышал подобного рода вопросы, ему приходило на – ум только слово «выведывать»– результат казарменного обучения; действия в соответствии с разделом «Соблюдение секретности» устава сухопутных войск.

Следующий пост Шефольд заметил уже издалека. Между двух кустов можжевельника стоял солдат по грудь в окопе и смотрел на них.

Добрин – вот остолоп. Наверняка опять читал какую-нибудь паршивую книжонку и успел припрятать, потому что этот штатский его спугнул. Добрин день и ночь читал бульварные романы, из серии «Лора». Райдель читал исключительно газеты – в частности «Генераль-анцайгер», которую ему посылал отец. Он пробегал политические известия, сообщения с фронтов, долго изучал вуппертальские местные новости. Он вырезал фотографию, на которой была изображена разбомбленная гостиница его отца. Рассматривая эту фотографию, Хуберт Райдель всякий раз ухмылялся.

– Кого это ты ведешь? – крикнул Добрин. Видно было, что он совершенно обалдел от изумления.

– Не знаю, – коротко ответил Райдель. – Должен доставить в батальон. Приказ командира.

С каким холодным спокойствием он отшил своего товарища! Шефольд был неприятно удивлен. Неужели возможно, чтобы этот человек выполнял приказ? Он восстановил в памяти, как этот болван брал его в плен, как вел себя: нет, это было невозможно.

Добрин глазел на Шефольда.

– Ну и ну, – сказал он.

Этот тупица даже не спросил, каким образом Райдель получил приказ. А может, он не спросил просто потому, что боялся Райделя. Райдель был командиром его отделения и отвратительнейшим парнем во всем взводе. От него лучше держаться подальше. Связываться с ним – почти всегда значило нарваться на неприятность.

Настоящего фронтового товарищества все равно больше не существовало. «Последние камрады лежат под Лангемарком». Это изречение, ходившее в армии уже несколько лет, Добрин повторял про себя снова и снова.

Кряхтя, он вытянул свои девяносто килограммов из окопа. Ему хотелось немного размять ноги.

Этот второй солдат, которого увидел Шефольд, был толст, но толст по-иному, нежели он сам. Шефольд заметил, что он с трудом несет свое грузное тело. Мундир не скрывал, как он расплылся. Каска придавала этому человеку с широким добродушным лицом столь воинственный вид, что хотелось расхохотаться. По его бровям, по волоскам на жирных руках Шефольд понял, что он блондин. Почему Динклаге не выслал ему навстречу этого человека? Надо же было натолкнуться именно на такого несносного, просто устрашающего типа, как тот, другой!

Когда ефрейтор Добрин вынул из кармана бутерброд с колбасой и начал жевать, Шефольд почувствовал, что постепенно и к нему подкрадывается чувство голода. Он охотно пошел бы в Винтерспельт вместе с этим жующим солдатом. С ним у Шефольда нашлось бы о чем поговорить-например, о снабжении.

Интересно, позаботится ли майор Динклаге о том, чтобы его накормили. Он вдруг потерял уверенность, что с ним обойдутся хорошо…

– Пять минут тебе даю – и на место, – сказал Райдель.

Он сказал это так, что Шефольд понял: Райдель терроризирует не только его, но и любого другого. Шефольд заметил, как в светло-голубых глазах Добрина появилось угрюмое, обиженное выражение. Он не знал, что Райдель позволяет себе то, что вовсе не принято в немецкой армии: будучи обер-ефрейтором, отдавать приказы ефрейтору.

Свинья, педик проклятый. Этот сопляк Борек вывел его на чистую воду, теперь всем известно, что Райдель – грязный педик. Не позднее чем завтра командир батальона с ним разделается. Военный трибунал, наверняка трибунал. Вот здорово, что этот подгоняла наконец исчезнет. Добрин, сам по себе миролюбивый человек, желал Райделю всяческих неприятностей. Он сам, все их отделение, весь их взвод почувствовал бы облегчение, если бы

Райдель исчез. Самый большой карьерист в их отделении, с начальством подхалим, с солдатами злобная сволочь. Кто бы подумал, что он еще окажется и педиком?

Но, пока Райдель не исчез, надо быть осторожным. На военной службе никогда не знаешь, как повернется дело.

Райдель не подозревал, что весть о рапорте Борека обошла всех. С одной стороны, он тертый калач, прошел огонь, воду и медные трубы и потому редко в чем-либо ошибался, с другой – он был солдатом до мозга костей и потому сохранял уверенность, что через инстанции никакие сведения просочиться не могут.

Они выбрались на дорогу. Теперь они шагали рядом. Райдель шел очень быстро, но Шефольд не отставал. Он снова попытался нарушить молчание, показав на Железный крест первой степени, украшавший мундир Райделя.

– Железный крест первой степени, – сказал он. – У моего отца был такой же. Где вы его получили?

– Россия, – неохотно ответил Райдель.

– Мой отец получил его в семнадцатом году во Фландрии.

Он вспомнил, что отправленное осенью 1938 года письмо, в

котором он сообщал отцу, что побывал во Фландрии, на полях сражений, было его последним письмом во Франкфурт. Вместо ответа отец окольным путем уведомил его, что целесообразно прекратить переписку.

В начале июля Шефольду удалось дозвониться до родителей – с почты в Прюме.

Он вдруг забыл про всякую осторожность.

– Когда мой отец в восемнадцатом году вернулся домой, – сказал он, – он говорил, что войн больше не будет.

Он вовремя сообразил исказить слова отца. Отец всегда говорил: «Такой войны, как эта, не должно больше быть никогда».

Возможно, он мог совершенно спокойно воспроизвести и эти слова. У Шефольда было впечатление, что Райдель его вообще не слушает.

Если бы только он не тронул этого Борека! Если бы то, что произошло вчера ночью, было сном! Если бы он не устроил так, что соломенный тюфяк Борека оказался рядом с его тюфяком! Наверно, он совсем спятил, когда схватил Борека.

Он Борека любил. Впервые он привязался к такому мальчишке. В гостиницах Райдель всегда был возлюбленным мужчин старше его. Потом долгий перерыв, и вот теперь это. Надо же ему было клюнуть именно на такого хрупкого, прозрачного паренька, который все о чем-то думает…

Он вдруг вспомнил один эпизод. Какой-то человек в гостинице презрительно, с ненавистью – потому что Райдель сразу же, поспешно, встал и оделся – сказал ему: «Ты тоже когда-нибудь станешь таким, про которых нормальные говорят: „Этот гоняется за мальчиками!"»

Рука Райделя, державшая ремень карабина, сжалась в кулак, когда он вспомнил эти слова.

Что заставляло его снова и снова заговаривать с человеком, который ударил его ногой? Только стремление прервать злобное молчание? Или страх перед ним?

– А другие ваши ордена?.. – Шефольд хотел было сказать, что не знает, как они называются, но, вовремя опомнившись, добавил: – Никак не могу запомнить их названия.

Он имел в виду значок пехотинца за участие в атаках, знак отличия за участие в рукопашном бою, медаль за снайперскую стрельбу. Не получив ответа, он сказал:

– Вы, наверно, отважный солдат.

Когда только этот тип заткнется? «Отважный солдат» – лопнуть можно от злости! Только последние идиоты так говорят. Откуда он свалился? «Отважные солдаты» были теперь разве что в газетах и по радио. Ни один человек в Великогерманском рейхе не произносил больше этих слов-«отважные солдаты».

«Благодарю, любезнейший, это вы отлично сделали!», «Фифи вас обожает, у вас просто какой-то особый дар в обращении с животными», «Вы, наверно, отважный солдат». Самое гнусное, что, когда они так говорят, на какой-то миг даже чувствуешь себя польщенным.

– А ваш майор – кавалер Рыцарского креста. Ваш батальон, по-видимому, принадлежит к отборным войскам.

Много он понимает! Три роты недоукомплектованы. Одни молокососы, пимпфы, с винтовками образца 38-го года. Большинство – если не считать Борека – недоумки, млеют от восторга, что попали на войну. Эти дадут себя загубить. Тяжелым оружием и не пахнет, ни танков, ни противотанковых орудий, по ротам ходила даже легенда, что командир с трудом заполучил несколько станковых пулеметов. В общем, самый жалкий пехотный батальон, который когда-либо попадался Райделю. Хотя командир и навел в нем порядок, все же это было стадо из каменного века. «Скоро они будут дубинами нас вооружать», – сказал как-то Райдель фельдфебелю Вагнеру, показывая на старую винтовку модели 98 у одного из новобранцев. «Будьте осторожны, не болтайте лишнего», – ответил Вагнер.

Только сейчас Райдель заметил, что Шефольд говорит о «железном галстуке» командира. Этим он хотел дать понять, что знаком с ним. Как будто Райделю есть до этого дело! Ему было совершенно все равно, знакомы эти господа друг с другом или нет; его занимал лишь один вопрос, каким образом они познакомились. Откуда человек, пришедший со стороны противника, знает, какие ордена носит командир? Если он живет на той стороне – когда и где он мог увидеть командира?

Райдель не задавал вопросов. В отелях его научили помалкивать. Он должен отвести одного господина к другому господину – и все тут.

Шефольд не подозревал, что, упомянув о Рыцарском кресте Динклаге, он только пробудил у Райделя подозрения. Военно – тактические соображения были ему чужды, он не мог себе представить, как сработает механизм мышления у Райделя. Если бы кто-нибудь объяснил ему, что происходит, он воскликнул бы с безмерным удивлением: «Но ведь так мыслят только дети, играющие в индейцев!»

Это восклицание напомнило бы ему разговор, во время которого Хайншток – не очень щадя его – сообщил, что, по плану Динклаге, он, Шефольд, должен прийти через линию. «Но, дорогой господин Хайншток, – запротестовал он тогда, – это же чистейшая игра в индейцев!»

«Конечно, – отозвался Хайншток и тут же спросил: – Вас это удивляет? Войны ведутся незрелыми людьми». Он прочел Шефольду небольшую марксистскую лекцию о возникновении войн и обществе будущего, которое станет разрешать свои проблемы и противоречия с помощью научных методов.

Хайнштоку было не так-то просто убедить Кэте Ленк в несправедливости ее возражений.

– Мне кажется, этот доктор Шефольд совершенно не пригоден для той роли, которую ты ему придумал, – сказала она. – Судя по тому, что ты мне о нем рассказывал, это ученый, далекий от жизни.

– Да уж не настолько он далек от жизни. – Хайншток попытался внести коррективы в тот образ, который он, похоже, внушил Кэте. – Чтобы поселиться в этом Хеммересе, нужно мужество. И потом, видела бы ты, как он расхаживает по деревням, словно это вовсе не опасно!

Кэте никогда не выходила из Винтерспельта, разве что навестить Хайнштока в его каменоломне. После своего бегства из Прюма она чувствовала себя в безопасности только в Винтерспельте. Она никогда не встречала Шефольда.

– Может быть, он делает это лишь потому, что не знает, как это опасно, – сказала она.

– Знает, – сказал Хайншток. – Я обращал на это его внимание. Но он не слушает советов. У меня такое впечатление, что он хочет быть здесь, когда все произойдет, понимаешь, хочет быть при этом. – Помолчав, он добавил:-Он крупный, сильный человек. Он любит поесть, охотно делится всякими кулинарными рецептами.

Он чувствовал, что не убедил Кэте. Лицо ее выражало несогласие со всеми его доводами. Она поправила очки. Когда Кэте была настроена критически, она как-то по-особому, решительно поправляла очки.

– Кроме того, у нас ведь нет никого другого, – сказал он.

Свое «ожерелье», как всем было известно, командир получил во время кампании в Африке. (В воображении всего батальона награда связывалась с кампанией в Африке. Рыцарский крест, полученный всего лишь за оборонительные бои в Сицилии, значительно снизил бы престиж Динклаге.) Собственно, было странно, что кавалер Рыцарского креста из Африканского корпуса до сих пор дошел всего лишь – до майора. Почему ему не дали хотя бы полк? Правда, он хромал, ходил с палкой, но нынче это не причина, чтобы не повышать офицера в звании. Судя по всему, его не жаловало начальство. Похоже, командир не любил лизать задницы. Он, Райдель, тоже этого не любил. Когда понимаешь, что, хоть ты тут подохни, все равно тебя не повысят, то можно и не рваться в любимчики начальства. Он стал таким первоклассным солдатом только потому, что не хотел, чтобы его дурачили. Главным образом поэтому – ну и еще чтобы показать им всем, что он такое! Пусть видят, кому они не дают продвинуться выше обер-ефрейтора. Может быть, и майор по той же причине так настойчиво наводит порядок в батальоне?

Когда какая-то мысль будоражила его, Райдель упрямо продолжал копать дальше. Он сделал открытие, что они с майором, пожалуй, действуют сходно, но по совершенно разным причинам. Разница между ним и командиром состояла в том, что он не лижет задницу начальству потому, что его не продвигали по службе, а командира не продвигали по службе потому, что он не лижет начальству задницу.

«Все считают тебя карьеристом, подгонялой, человеком, который перед начальством землю носом роет, а с нижестоящими груб и жесток. Но этого мало. Ты вызываешь у людей ужас!» Так выразился вчера этот много воображающий о себе Борек, когда Райдель попытался удержать его от подачи рапорта. «Ужас». Он и так знает, что солдаты и низшие чины его недолюбливают.

«Недолюбливают? Да они ненавидят тебя!»

«Ты, видно, рехнулся».

Но втайне он испытал чувство наслаждения, услышав то, что и сам знал. В конце концов, он ведь и стремился к тому, чтобы его ненавидели.

Шефольд молчал. На протяжении всего пути вниз по склону и потом по дороге ему удалось вырвать у этого человека одно – единственное слово: «Россия». Ну, что ж, и на том спасибо.

Через Хайнштока, или, точнее, через неизвестную даму, которая посредничала между майором и Хайнштоком, майор гарантировал ему безопасность. Но безопасность, сопровождающаяся пинками и словами вроде «задницы», выглядела странно, а для майора Динклаге это наверняка будет еще и очень неприятно. Шефольд решил избавить его от этого чувства неловкости. Возможно, когда-нибудь, если все состоится, он расскажет ему со смехом, как с ним обошлись. Беспокоило его лишь то, что в расчеты майора могла вкрасться такая ошибка. Или он в своих расчетах не учел чего-то главного?

Этот зажравшийся пижон со своим гнусным красным галстуком. Райдель вдруг признался себе, что находит галстук не таким уж гнусным. Он обнаружил, что снова и снова поглядывает искоса на это светло-алое пятно.

Справа и слева от дороги стояли большие некрасивые крестьянские дома. Плавные линии холмов сбегали вниз, к этим домам, обрывались местами у редких лиственных деревьев, стоявших возле неоштукатуренных амбаров из бутового камня или на выгонах. Деревня, расположенная в известняковой мульде, словно в оправе из яри-медянки, как в Лотарингии, Валлонии, в горах Юры. Настоящий Курбе. Но без резкого освещения, характерного для Курбе, – без этого блеска, напоминающего вороново крыло или живопись маслом. Скорее нечто меловое, плоские поверхности, не пронизанные желтоватым светом этого октябрьского дня, а лишь слегка окрашенные им, пленка краски, положенной шпателем на грунтовку. Тончайший слой. Стало быть, все же Писсарро? Или действительно Сезанн? Или никогда еще никем не нарисованный свет?

Поскольку его сопровождающий так упорно молчал, Шефольд, по привычке, стал мысленно сопоставлять открывавшиеся перед ним виды – первые дома Винтерспельта-с полотнами живописцев. Но ему удалось сосредоточиться лишь ненадолго – молчание Райделя отвлекало его. Каждая секунда молчания Райделя напоминала о грозившей ему опасности. Он перестал искать сравнения для Винтерспельта. Если Винтерспельт означал лишь опасность, то он не мог быть ничем иным, кроме Винтерспельта.

Теперь главное: чтобы кто-нибудь из начальства не перебежал ему дорогу, например фельдфебель Вагнер или обер – фельдфебель. Эти прямо с ходу начнут затаптывать его в грязь. «Как вы смели самовольно отлучиться с поста?», «Вы должны были ждать, пока вас сменят, и передать этого человека ответственному за боевое охранение», «Неслыханное нарушение дисциплины. Я вас отдам под трибунал, Райдель». И, конечно, они заберут у него пленного и сами отведут к командиру батальона.

Он должен из кожи вон вылезти, сделать все что возможно, лишь бы помешать этому. Тот же трюк, что с Добрином, только доложить ловко, молодцевато:

«Обер-ефрейтор Райдель с пленным, направляюсь в штаб батальона. Приказ господина майора».

Но они не такие тупицы, как Добрин.

«Да вы что, Райдель, вы мне тут не финтите! Как это вы получили приказ?»

«Осмелюсь просить господина обер-фельдфебеля осведомиться у господина майора».

Он представил себе, какое их охватит бешенство и как они будут смеяться. Они проводят его до канцелярии батальона, чтобы проверить правильность его утверждений и присутствовать при том, как его изобличат во лжи.

Но тут-то они здорово ошибутся. Сам майор возьмет его под защиту. Он будет оправдан, ибо человек, шедший рядом с ним, не лгал: командир его, безусловно, ждет. «Он действовал правильно». Может быть, майор даже начнет поучать их: «Мне нужны солдаты, которые действуют самостоятельно. В сорок четвертом году от тупых исполнителей приказов нам мало толку, господа, запомните это!» Такие и похожие речи командир уже произносил после учений в Дании перед всем батальоном. «Мне нужны думающие солдаты». Это высказывание стало крылатым, после него в ход пошло много шуток и насмешек. Когда кто-нибудь делал что-то неверно, ему говорили: «А-а, вы, наверно, тоже из думающих солдат».

Смешно было только то, что этот человек, идущий рядом с ним, не лгал, что командир действительно ждет его. Это и в самом деле было чертовски смешно.

Конечно, лучше бы не встретить никого из начальства. К счастью, Райделю не надо проходить мимо командного пункта своей роты, чтобы добраться до дома, где размещается штаб батальона.

Если они начнут угрожать трибуналом, он будет сохранять хладнокровие. Его уже и так ждет трибунал. Очень-очень слабая надежда спастись от военного трибунала состояла в Том, чтобы передать Шефольда командиру. Было у него такое смутное ощущение.

С Шефольдом происходило нечто странное. Перестав мысленно сравнивать открывавшиеся перед ним виды с полотнами живописцев, например первые дома Винтерспельта, дорогу, холмы с картиной Писсарро или с каким-нибудь не написанным еще полотном, он внезапно и совершенно серьезно подумал о том, не стоит ли ему расстаться со своей сдержанностью по отношению к женщинам.

Поводом для этого послужило то, что он вдруг испытал чувство радости при мысли о предстоящем посещении того трактира в Сен-Вите. Сначала он думал только о своем возвращении. Он вернется – мысль об этом помогала вынести разраставшееся в нем чувство, что происходит что-то ужасное. После беседы с Динклаге он во второй половине дня вернется в Хеммерес. Ближе к вечеру он сможет поговорить в Маспельте с Кимброу. Странно, что дом в Хеммересе, сад у реки, река в долине вдруг перестали казаться ему убежищем. Впервые он подумал о том, чтобы покинуть Хеммерес. Он снова почувствовал себя в безопасности лишь тогда, когда вспомнил жанровую картинку кабачка в Сен-Вите, его незамысловатую кухню. Покрытые стертым коричневым пластиком столы, на которых стояли пивные кружки. Маленькие, плохо вымытые окна, серые, как дома напротив. Старая эмалированная табличка-пивоварня «Роденбах». Люди, входившие сюда и садившиеся за покрытые коричневым пластиком столы, были ничем не примечательные, с усталыми лицами. Приглушенными голосами они говорили о войне, о том, останутся ли американцы или вернутся немцы. Сегодня же вечером он поедет в Сен-Вит. Какой-нибудь водитель джипа подвезет его, после того как он переговорит с Кимброу. В Сен-Вите уже стемнеет, и трактир будет казаться пещерой, в которую проникает тусклый, просеянный сквозь паутину свет. Горький запах пива подтвердит ему, что его поход в Винтерспельт понемногу начинает превращаться в легенду, старую и уже не страшную.

Из сумрака она подойдет к его столу, словно сплетенная из теней. Он спросит ее: «Когда у вас свободный день?» Он скажет ей: «Я хотел бы познакомиться с вами». Эта совершенно невероятная для него мысль вдруг возникла сама собой, пока он шел рядом с Райделем на последнем участке дороги перед Винтерспельтом.

Она была темноволосая, суровая, с худым лицом цвета топаза, в ней была какая-то своеобразная прелесть. Она скажет: «Оставьте меня в покое!»

«Но я обязательно хочу познакомиться с вами».

Он слышал, как произносит эту фразу – легко и в то же время взволнованно, а это как раз и необходимо в данном случае. Он чуть не сказал это вслух, но вовремя вспомнил о присутствии Райделя.

Возможно, что этот тип, этот шпион или кто он там есть, пожалуется на него Динклаге.

«Осмелюсь обратить внимание господина майора, что я должен был рассматривать этого человека как шпиона».

Такая отговорка не пройдет.

«Разве это повод обходиться с ним жестоко?» – спросит майор.

Лучше разыграть полную откровенность.

«Этот человек говорил вызывающим тоном».

Майор повернется к своему гостю с улыбкой и удивлением.

«Чем вы разгневали обер-ефрейтора, господин доктор?»

Тем самым он выиграет время, пар будет выпущен. Только после этого начнется: каждый будет говорить свое.

«Этого не следовало делать – давать ему чаевые», – услышал он голос женщины. Дверь была еще открыта; в руке он держал банкноту-три марки.

«Почему нет?» – спросил мужчина.

«Он же сын хозяина. У него был такой нелепый вид при этом».

«Ерунда! – Муж со смехом оборвал жену. Райдель все еще слышал его голос. – Он принадлежит к тому классу людей, которые берут чаевые».

У дверей швейцарской папаша в немом изумлении вылупил глаза, когда он сказал ему, что дал оплеуху гостю из номера 23. Райдель повернулся и пошел. Мать вскрикнула: «Куда же ты теперь, Хуберт?» Она стояла в холле, собственно, это был не холл, а просто прихожая, оклеенная темно-коричневыми тиснеными обоями, которые были похожи на кожаные. Высокая, как башня, прическа матери закрывала картину – трубящий олень на лесной поляне. Мать выглядела очень представительно.

Гостиница его родителей была не такая первоклассная, как в Дюссельдорфе, где он обучался. Но это было солидное заведение, в котором работала вся семья. Заведение с постоянной клиентурой. Отец писал ему: «После войны ты все отстроишь заново». Отец был маленький, цепкий, сложением Райдель пошел в отца. Иногда он спрашивал себя, есть ли в нем что-нибудь от матери, и каждый раз приходил к выводу: ничего. Она была чужая, представительная женщина с высоко взбитой прической. Он выполз из чрева чужой женщины. Чужая женщина обнимала, целовала его, придумывала ласковые имена.

Выйдя на улицу, он нащупал в кармане куртки бумажку – три марки. Он сунул ее туда, чтобы освободить руки, прежде чем дать тому типу по морде.

Он ударил его по желтоватой, будто кожаной морде, ударил сначала правой, затем левой рукой, так что тот покачнулся в одну, потом в другую сторону. Какой-то коммерсант, приятель папаши. Он был так удивлен, что даже не защищался. Жена его громко закричала.

Наутро призывной пункт. Его посылали из одного отделения в другое. Наконец какой-то чиновник в штатском записал его анкетные данные. «Тысяча девятьсот пятнадцатый год рождения, – сказал он, – ну что ж, все равно скоро пришла бы ваша очередь». Он спросил Райделя, есть ли у него пожелания относительно рода войск.