355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Альфред Андерш » Избранное » Текст книги (страница 2)
Избранное
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 12:11

Текст книги " Избранное"


Автор книги: Альфред Андерш


Соавторы: Ирина Млечина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 46 страниц)

Андерш повествует о людях, остающихся чужими в их собственном неуютном мире. Желание его героев «уйти», вырваться из сковывающих обстоятельств никогда не равнозначно «бегству от жизни», а всегда есть «бегство в жизнь». Отзвуки этих мотивов слышны и в самой загадочной, артистичной новелле Андерша «Мое исчезновение в Провиденсе». Обращаясь к игровой форме, пародийно-детективному сюжету, автор вовлекает читателя в размышления о литературе, ее особенностях и назначении, о писательском мастерстве. Этот рассказ, выходящий за пределы традиционной для автора повествовательной манеры, раздвигает читательские горизонты ожидания по отношению к Андершу, показывая широту его творческих интересов и возможностей. Сознательная непроясненность, желание сохранить некую завесу тайны-дань избранному жанру. Опробуя разнообразные, непривычные повествовательные возможности, автор ставит, по сути, коренные вопросы, характерные для его творчества: поиск индивидуальной свободы, «альтернативных» вариантов бытия, бегство из подавляющей узости буржуазного существования, неприятие навязываемых норм и догм.

Новеллистический дар Андерша, глубина художественного анализа истории вновь подтвердились в его последнем, опубликованном уже посмертно, произведении – повести «Отец убийцы». Писатель заметил как-то, что, оглядываясь назад, человек чаще всего вспоминает лишь отдельные моменты собственной биографии-из них складывается цепь прожитой жизни. Об одном таком моменте и идет речь в повести, основу которой вновь составляет столь важная для Андерша мысль о «современности прошлого».

Мюнхенская гимназия, 1928 год. Четырнадцатилетний Франц Кин, автобиографический герой Андерша («мое второе «я»), попадает в драматическую ситуацию; заурядный, скучный урок греческого превращается для него в трудное жизненное испытание. В класс неожиданно приходит директор Рекс. Перед испуганными гимназистами возникает грозная, властная, устрашающая в своем холодном педантизме, в своем казарменном рвении фигура, воплощение муштры и бездуховности. Андерш легкими штрихами, без нажима, создает выразительный образ – лишенный гротескных черт, но оттого не менее опасный и бесчеловечный «учитель Гнус» новейшего образца, мелкий тиран, способный наносить непоправимые духовные увечья.

Перед нами специфически немецкая разновидность «воспитателя»– такие, как он, много десятилетий подряд калечили юные поколения, подавляя все яркое, самобытное, унижая человеческое достоинство своих подопечных, в тупом и злобном усердии готовили послушных исполнителей приказов, безропотное «пушечное мясо». В одном из эпиграфов к повести есть слова о немецкой школе, где систематически убивают душу ребенка. Перед нами развертывается картина такого «убиения души», грубого подавления личности подростка.

Андерш продолжает в своей повести богатую традицию немецкой гуманистической литературы, запечатлевшей этот процесс растаптывания личности, изображавшей формирование бездумных, не рассуждающих исполнителей приказов, – традицию, связанную с такими выдающимися именами немецкоязычной литературы XX века, как Т. Манн, Г. Манн, Г. Гессе, Р. Музиль, Э. М. Ремарк и др. Прусский учитель был прямым предшественником учителя нацистской школы, усердно снаряжавшего своих подопечных для будущей завоевательной «миссии». Когда-то Гитлер заявлял, что воспитает молодежь, перед которой содрогнется весь мир. Выйдя из школьного класса, одурманенные шовинистическими и милитаристскими идеями, уверенностью в своем расовом превосходстве, молодые немцы становились бездумными исполнителями воли фюрера. Для милитаризации и фашизации немецкой школы, развернувшейся после прихода Гитлера к власти, почва была подготовлена-«убиение душ» началось гораздо раньше, на уроках, подобных тому, о котором рассказал в своей повести Андерш.

Директор гимназии, почтенный специалист по классической филологии, демонстрирует циничное изуверство: правила грамматики превращаются у него в орудия пытки, а сам урок – в унизительный допрос, который приводит к печальному повороту в судьбе юного героя. Франц Кин становится жертвой Рекса не потому, что плохо выучил заданное на дом, а потому, что не желает подчиняться, приспосабливаться. В нем живет дух непокорства, а непокорство – в этом Рекс убежден – надо истреблять. К тому же с Францем Кином можно особенно не церемониться: его отец беден. Вот вступить в конфликт с кланом местных аристократов Грайфов, отпрыск которых на свой лад демонстрирует неповиновение, куда рискованнее.

В этой повести, как чаще всего у Андерша, смысл изображаемого выходит за рамки частного эпизода. И дело не только в мастерском раскрытии самого механизма насилия над неокрепшей душой, в точной передаче конфликта между личностью и буржуазным аппаратом подавления, воплощенным в фигуре Рекса. За камерной школьной драмой отчетливо вырисовывается общий политический и социальный климат Германии тех лет, уже характеризующийся грубым антикоммунизмом. Увидев у одного из гимназистов самодельную свастику на лацкане школьного пиджака, Рекс требует эмблему снять, но отнюдь не потому, что испытывает особую неприязнь к нацистской символике. Тут другое: если не распорядиться убрать свастику, то, может случиться, кто-либо из учеников заявится в класс «с советской звездочкой». И Франц Кин понимает: при виде красной звезды Рекс не удовольствовался бы приказом снять ее, тут последовали бы жестокие репрессии. Впрочем, Франц не знает в школе ни одного ученика или учителя, в котором можно было бы «заподозрить большевика», зато «апостолов свастики» в школе немало. Так скупыми, но четкими штрихами обозначена политическая атмосфера Германии конца 20-х годов, крайняя враждебность бюргеров к «красным», ставшая питательной почвой набирающего силу фашизма.

И все же «политической бомбой» делает эту повесть другое. Суть ее в том, что директора гимназии зовут Гебхард Гиммлер. Он отец убийцы, отец кровавого рейхсфюрера СС, одного из самых чудовищных преступников в истории человечества. «Характеристика «убийца» для Генриха Гиммлера слишком мягка», – комментирует Андерш. Это не просто особо опасный преступник, «он превосходил всех когда-либо существовавших истребителей человеческой жизни». Гиммлер-сын покажет себя позднее, но его зловещая тень как бы присутствует на страницах повести. А

Гиммлер-отец предстает как часть системы, в которую через очень недолгое время органически впишутся преступления его сына. Для читателя, вооруженного знанием истории, события выстраиваются в одну цепь и будущие злодеяния нацизма незримо вписываются в рамки маленькой школьной драмы. Будущее, о котором знает читатель, проецируется на изображаемое настоящее.

Автор ничего не упрощает, не пытается доказать, что у такого отца с роковой неизбежностью должен был вырасти именно такой сын. Было ли старому Гиммлеру «предназначено судьбой» стать «отцом убийцы»? – спрашивает автор в послесловии, обращенном к читателям. И признается, что не знает ответа, более того, что не стал бы рассказывать историю времен своей юности, знай он точно, как, каким образом «изверг и педагог связаны друг с другом». Вспомним размышления Андерша о «человеческой загадке»: он и здесь говорит о своем интересе к «незавершенным» фигурам. Если бы все было просто и ясно, замечает Андерш, было бы скучно писать.

И все же, продолжает писатель, нельзя не задуматься над тем, что величайший «истребитель» человеческого рода, один из главных заправил нацистского рейха, приводивший в действие гигантский механизм уничтожения, вышел не из люмпенов, не из среды уголовников, а из вполне благопристойной, респектабельной бюргерской семьи, из «очень старого верхнерейнского городского патрициата», принадлежностью к которому так гордился его отец. И что старый Гиммлер был не бродягой, а директором классической гимназии и «поклонником Сократа». Названием повести Андерш зафиксировал не столько частный, сколько исторический факт, опровергающий известные утверждения о том, что преступления фашизма исходили лишь от «кучки политических уголовников», людей «без роду и племени».

Не выпрямляя линий, соединяющих прошлое с настоящим, Андерш сумел показать нерасторжимость самого феномена национал-социализма с немецкой буржуазией, с реакционными силами Германии. Так раздвигаются стены школьного класса, рассказанный писателем эпизод выходит на сцену Истории. В умении вместить глубокий исторический контекст в изображение школьного урока сказалось мастерство Андерша, раскрывшего здесь и свой талант тончайшего психолога-аналитика.

Послесловие «К читателям» проясняет некоторые существенные особенности повествовательной манеры Андерша. Зачем понадобился ему здесь, как и в некоторых более ранних рассказах, Франц Кин? Почему в «Вишнях свободы» он рассказывает эпизоды своей жизни от первого лица, а в последней повести, столь же явно связанной с его собственной биографией, «выталкивает» на авансцену Франца Кина? Причина, объясняет писатель, не только в том, что «самое сокровенное» сказать легче, обращаясь к форме третьего лица, дающей особую «свободу повествования», важнее другое: такой рассказ позволяет быть «максимально честным». Авторское послесловие к «Отцу убиицы» не только проясняет идейный замысел повести, выраженные в ней исторические взаимосвязи, но и подтверждает, как серьезно, глубоко, тщательно работал писатель.

Разные критики приписывали Андершу разных учителей. Одни называли Стендаля, другие Флобера, третьи Т. Манна; упоминали Дж. Конрада, Фолкнера, Хемингуэя, других американских романистов XX века. Несомненно одно: Андерш брал уроки у лучших учителей, и эти уроки не прошли даром. Но главное было в нем самом: живой интерес к человеку.

В романе «Эфраим» есть фраза: «Почти все люди интересны». Писатель не раз говорит о «поразительности и ценности внутренней жизни» человека. Способностью раскрывать душевный и духовный мир личности и определяется, по мысли Андерша, значимость романного жанра, его привлекательность для писателей разных времен и народов. Сам Андерш не присоединялся к тем, кто прокламировал «гибель» романа, кто твердил об «исчерпанности» традиционных жанров. Он всегда был в стороне от модных крайностей подобного рода, честно и ответственно продолжал работать, когда иные его коллеги призывали «покончить» с литературой.

Он обладал активным гражданским темпераментом, не позволявшим ему отмалчиваться, когда политические события требовали от художников Европы веского слова. В программном публицистическом сочинении «Бумага, окрашивающаяся в красный цвет» Андерш со всей определенностью высказывается об общественной роли писателя, призванного «участвовать в создании мирного мира». Он не раз подчеркивал, как тревожит его имеющий весьма широкое хождение среди западноевропейской интеллигенции тезис: «Сделать ничего нельзя». Об опасности подобного взгляда для судеб современного мира им сказано немало тревожных, предостерегающих слов. Демонстрируя в своих произведениях модели поведения вымышленных персонажей в исторически конкретных обстоятельствах, Андерш призывает своих читателей: выбирайте! Выбирайте линию поведения, позицию, способ действия, твердо помня об исторических последствиях личных решений.

* * *

Осталось упомянуть еще одно публицистическое сочинение Андерша, раскрывающее его интерес к Советскому Союзу, советской литературе. Эссе «Открытое письмо советскому писателю, касающееся того, что устарело» адресовано Симонову и написано после возвращения Андерша из Москвы, где он побывал в октябре 1975 г. как участник международной встречи писателей на тему «Вторая мировая война и литература».

С разговора об этой поездке и началась наша беседа с Андершем во Фрайбурге. «Вы не бывали в России? – спросил Андерш Ленца и тут же добавил: – Поезжайте непременно, очень советую. Там доброжелательные, гостеприимные люди. А уж русский лес в октябре – непередаваемая красота». (В письме Симонову он говорит о «невыразимом золоте октябрьского леса под Бородино».) Рассказывая о поездке, сдержанный Андерш употреблял самые эмоциональные эпитеты: «сказочно», «захватывающе»… И позже, когда мы говорили о романе «Винтерспельт», он вспоминал Москву, Одессу, встречи с людьми, покорившими его своей душевной щедростью. Андерш очень хотел приехать снова…

В «Открытом письме» он рассказывает, как обрадовался приглашению и как в то же время испытывал смущение и растерянность при мысли, что его приглашают люди, о которых он «ровным счетом ничего не знает». Он вдруг понял, что почти не имеет представления о советской литературе, и ощутил «тяжесть своего незнания». Он пишет о том, что после двенадцати лет нацистского господства – периода духовной изоляции и разрыва связей с мировой культурой, – при всем стремлении передовой интеллигенции ФРГ наверстать упущенное, советская литература для западных немцев продолжала оставаться «неизведанной землей». В 60-е годы книги «авторов из России» стали постепенно издаваться, но отбор их нередко был тенденциозен, а тиражи незначительны. Литературная мода заметно диктовалась потребностями «холодной войны», и средства массовой информации, в значительной мере определяющие судьбу книг, игнорировали тех советских писателей, из творчества которых нельзя было извлечь спекулятивного политического капитала.

Прочитав «Живых и мертвых» Симонова, Андерш обнаружил, что Синцов, Маша и другие-для него «вовсе не чужие люди», что это «гуманистические герои», знакомые и близкие ему не меньше, чем герои Гёте и Толстого. И вся «история отчуждения», целенаправленно укореняемого в сознании западных немцев стратегами «холодной войны», показалась ему чем-то безнадежно устаревшим, изжившим себя и, собственно говоря, смешным. О том, что «безнадежно устарело», он и говорит в письме к своему советскому коллеге.

Так началась дружба этих двух писателей, которым было что сказать друг другу и людям. Симонов ответил Андершу; он соглашался с ним в главном: в мысли о необходимости лучше знать и понимать друг друга. Он рассказывал в своем письме, что на писательской встрече, где обсуждалась «сложная и драматическая тема»-уроки второй мировой войны и долг писателя, – Андерш вызвал всеобщее уважение бесстрашием своего взгляда на «трагическое прошлое».

На этом переписка не оборвалась, хотя ей и не суждено было оказаться длительной. В августе 1978 года Симонов послал Андершу письмо, в котором с большой теплотой отзывался о романе «Винтерспельт», появившемся на русском языке. Андерш благодарил в ответном письме за внимательный, тонкий и глубокий разбор романа, рассказывал, какой постыдной травле подвергся за эту переписку со стороны неофашистской прессы…

Симонов и Андерш, участвовавшие в войне по разные стороны линии фронта и писавшие о ней очень по-разному, считали необходимым напоминать об уроках войны и об ответственности за будущее. Сейчас, с дистанции времени, их диалог предстает как духовное завещание, обращенное к последующим поколениям, как непримиримое осуждение войны, напоминание о важности добрососедства, как призыв к гуманности, к миру на земле.

Винтерспельт

ПОЛОЖЕНИЕ ПРОТИВНИКА-В ПЛАНЕ ВОЕННОМ

Посвящается тому самому лицу, которое упомянуто на с. 34 и известно автору как лицо исключительно надежное

Было холодно, лил дождь, дул почти ураганный ветер, и перед нами стеной стояли черные леса Шнее-Эйфеля, где обитали драконы.

Эрнест Хемингуэй. 49 репортажей

Прошлое не умирает; оно всегда остается с нами.

Уильям Фолкнер. Из газетного интервью


На Западном фронте без перемен

«Западный театр военных действий. (Боевые действия с 25 сентября по 9 октября 1944 г.) В районе Ахена шли бои местного значения, постепенно, однако, усиливающиеся; в районе горного массива Эйфель и на мозельском участке фронта было спокойно». (Военный дневник [ВД] Верховного командования вермахта [штаб оперативного руководства] вели Хельмут Грайнер и Перси Эрнст Шрамм, т. IV, с. 400.)

Гитлер, или Недостаточная глубина

«Фюрер рассчитывал, что осенью погода на какое-то время исключит действия вражеской авиации и тем самым будет уменьшено ее превосходство. Оперативное наступление фюрер считал необходимым уже потому, что французам нельзя было давать возможности укреплять свои соединения; по его мнению, семидесяти соединений, которыми, по-видимому, располагали англо-американцы, было недостаточно для фронта в 700 км. Поэтому он считал, что свои силы на этом фронте надо сосредоточить таким образом, чтобы в полосе наступления они превосходили силы противника. Сначала полагали, что в качестве исходного района следует выбрать Бургундские ворота и Голландию. Штаб оперативного руководства должен был в середине третьей декады сентября представить необходимые расчеты соотношения сил.

Но теперь речь шла уже не об операции, проводимой с марша, когда можно использовать бреши в обороне противника или глубокие фланговые удары, а о наступлении с линии стабильной обороны, постоянно наблюдаемой противником с воздуха, – о наступлении с целью прорвать уже укрепленную противником линию фронта, то есть об операции, которая требовала длительной подготовки и силы для которой – поскольку войска Западного фронта были истощены – можно было изыскать лишь за счет пополнения старых и формирования новых соединений. Времени в результате потребовалось больше, чем можно было предположить первоначально: от разработки первоначальных планов до последнего приказа перед наступлением прошло ровно два с половиной месяца.

Руководство в этот период целиком оставалось в руках фюрера, который не только давал указания и принимал решения, но и вникал во все детали и при этом увязывал подготовку наступления с обороной, которую на Западном фронте приходилось вести одновременно.

К концу сентября – началу октября в качестве наиболее подходящего участка для прорыва определился район восточнее Льежа. Поскольку в мае 1940 года там уже был осуществлен прорыв, пришлось затребовать из вывезенных в Лигниц архивов материалы о тогдашних операциях 6-й и 4-й армий. Материалы были высланы 5 октября. К сожалению, в архивах оказались пробелы, так как важные документы сгорели во время пожара 1941 года. Тем не менее обнаружились полезные записи, прежде всего оценка местности, датированная январем 1940 года, из которой следовало, что в Люксембурге и южной Бельгии условия для продвижения гораздо благоприятнее, чем на территории северного соседа, поскольку число участков с глубоко эшелонированной системой обороны и укрепленных районов, препятствующих наступлению, там меньше, а сама местность и возможности передвижения по ней благоприятнее, чем в северной части Арденн.

Для проведения запланированной операции необходимы были следующие условия:

удержание позиций на Западе, включая Нидерланды (плотины в устье Шельды);

стабилизация положения на Востоке с целью не отвлекать силы, находящиеся в распоряжении КВР (командующего войсками резерва. – Авт.);

обеспечение Западного фронта свежими людскими и материальными ресурсами;

10-14-дневный период плохой погоды, что могло бы компенсировать отсутствие поддержки с воздуха;

быстрое уничтожение противника по всей линии фронта с целью возместить недостаточную глубину прорыва». (ВД, 1944, т. IV, кн. 1, раздел 4, Франкфурт-на-Майне, 1961.)

Брэдли, или Восемь километров

«Некоторое время в районе между Триром и Моншау на фронте протяженностью около 120 км мы имели всего три дивизии. Держать здесь больше четырех дивизий нам никогда не удавалось. Не только мой штаб постоянно и тщательно занимался этим вопросом, но и сам я неоднократно беседовал об этом с Брэдли. Мы пришли к выводу, что в районе Арденн мы подвергаемся значительной угрозе, но считали неправильным прекращать наступательные действия на всем остальном фронте, исходя лишь из соображений безопасности, и ждать, пока из Штатов прибудет пополнение и наши силы достигнут максимальной мощи.

При обсуждении этой проблемы Брэдли четко указал на те обстоятельства, которые, с его точки зрения, говорили в пользу продолжения наступления на его участке. Я согласился с ним по всем пунктам. Прежде всего он указал на то, что в смысле потерь для нас возникали относительные преимущества. Противник в среднем ежедневно терял в два раза больше, чем мы. Далее, Брэдли считал, что Арденны – единственный участок, где противник мог предпринять серьезное контрнаступление. Но оба пункта, в которые мы стянули войска двенадцатой группы армий для наступательных операций, располагались на флангах этого района. Одна часть войск, подчиненная Ходжесу, находилась непосредственно к северу, другая, под командованием Паттона, – к югу от него. Поэтому Брэдли считал, что для массированного удара нашими силами по флангам возможного немецкого наступления в Арденнах наша диспозиция исключительно благоприятна. Кроме того, он полагал, что противник, при внезапном наступлении в Арденнах, будет испытывать серьезные трудности со снабжением, если решит осуществить прорыв к Маасу. Если ему не удастся захватить наши большие склады материально – технических средств, он быстро попадет в сложное положение, особенно если одновременно начнет успешно действовать наша авиация. Брэдли показал на карте тот рубеж, которого, по его мнению, могли достичь немецкие передовые части. Прогнозы эти оказались удивительно точны: нигде он не ошибся более чем на восемь километров. В районе, куда, как он считал, мог прорваться противник, Брэдли разместил лишь очень небольшие склады. У нас, правда, находились крупные запасы в Льеже и Вердене, но он был убежден, что так далеко противник не продвинется». (Dwight D. Eisenhower. Crusade in Europe. New York, 1948 [1]; цит. по немецкому изданию, Амстердам, 1950.)

Директива генерал-фельдмаршалу фон Рундштедту

«3.10. главнокомандующему войсками «Запад» передано сообщение, что 5.10. ему, для использования на спокойном участке фронта, будет переброшена из Дании 416-я пехотная дивизия. 4.10. было дополнительно сообщено, что фюрер приказал отвести с фронта моторизованную дивизию и заменить ее 416-й пехотной дивизией». (ВД, т. IV, с. 449.)

Бедный генерал Мидлтон

«Не вызывает удивления, что четыре ослабленные пехотные дивизии, растянутые в Арденнах по фронту в 75 миль, были сломлены мощью вражеского наступления. Несмотря на интенсивный заградительный огонь, который предшествовал наступлению и который некоторые приняли за «свой», люди продолжали считать, что находятся на спокойном участке, почти на отдыхе, где необстрелянные части, не подвергаясь большой опасности, могут свыкаться с трудностями фронтовой обстановки. Из трех дивизий американского VIII корпуса под командованием генерала Мидлтона две, 4-я и 28-я, во время жестоких осенних сражений на северных участках фронта подверглись мощным ударам и понесли тяжелые потери. Они невероятно устали, многих мучил «окопный ревматизм», кашель и другие недуги. Третья дивизия, 106-я пехотная, после изнурительной переброски в сильный холод на грузовиках через Францию и Бельгию, за четыре дня до этого сменила на линии фронта 2-ю пехотную. Это была необстрелянная дивизия. Ей была придана 14-я кавалерийская группа, патрулировавшая весьма уязвимый стык шириной в восемь миль между VIII и V корпусами. И, наконец, на правом фланге находилась 99-я пехотная дивизия V корпуса. Это была неопытная, но хорошо обученная дивизия. Она показала свои возможности». (R. W. Thompson. Montgomery The Field Marshal. London, 1969, p. 243 [2].)

Этапы превращения документа в художественный вымысел


1

Сумела ли немецкая 416-я пехотная дивизия также показать свои возможности, установить не удалось. В перечне войсковых единиц (ВД, Эллис, фон Мантойфель), приведенных в боевую готовность для участия в Арденнском наступлении, она не значится. Вероятно, перед началом наступления ее отвели с передовой и вновь заменили моторизованной дивизией.

И уже чистой догадкой является то, что в октябре 1944 года она находилась на том участке фронта, который стал ареной изображаемых в дальнейшем событий, а также и то, что в числе ее батальонных командиров был майор по имени Иозеф Динклаге.

Вследствие этого 416-я пехотная дивизия вправе считать, что все, о чем здесь рассказывается, вообще не имеет к ней никакого отношения. С другой стороны, для подобного повествования нужна именно такая дивизия, как 416-я. В какой-либо танковой дивизии, в отборных соединениях, как, например, 2-я и 9-я, или, напротив, в одной из так называемых народно-гренадерских дивизий, коим уже по самому их названию, сколь бы храбро они ни сражались, отводится место в нижних ярусах войсковой иерархии, события, зафиксированные в секретном документе «Дело Динклаге», не хранящемся ни в одном военном архиве, выглядели бы заведомо недостоверными. Но в обычной пехотной дивизии – в 1944 году простое название «пехота» звучало странно и архаично – такие события при определенных обстоятельствах вполне возможны, и призрачное появление и исчезновение подобной дивизии на участке фронта, подчиненном главнокомандующему группы армий «Запад», более чем вероятно.

Однако ни в 416-й пехотной дивизии, ни во всей немецкой армии – ни в 1944 году, ни ранее, ни позднее – не было офицера, который вынашивал бы планы, подобные тем, что приписываются здесь майору Динклаге. Вследствие этого не только 416-я пехотная дивизия, но и немецкая армия в целом могут считать, что все изложенное здесь не имеет к ним никакого отношения.

3

По указанным выше причинам данное произведение могло быть создано в одной-единственной форме: как художественный вымысел.

Georgia on ту mind [3]

Да простит 106-я американская пехотная дивизия автору настоящего повествования, что он заставляет ее появиться на фронте уже в конце сентября 1944 года. Как известно (см. Томпсона и другие источники), она заняла свои позиции лишь за четыре дня до начала Арденнского наступления, то есть 12 декабря. Но то, что ее 3-й полк (точное название: 424-й полк) находился на правом фланге, то есть юго-восточнее Сен-Вита, является фактом. (О действительной линии фронта смотри главу «Уточнение главной полосы обороны».) Закрепилась ли 3-я рота одного из батальонов этого полка вокруг деревни Маспельт и была ли она в ней расквартирована, документально не подтверждено, но вполне вероятно. Однако безусловным вымыслом является то, что командиром роты был некий капитан Джон Кимброу. Одному богу известно, почему он родился на юге штата Джорджия, вырос в маленьком городке Фарго, который с трех сторон окружен болотом Окефеноки. Большинство солдат 106-й дивизии – это опять-таки подтверждается документами – были набраны в штате Монтана.

Небольшая поправка

Некое лицо, проживавшее с 1941 по 1945 год в Западном Эйфеле и известное автору как исключительно надежное, хотело бы склонить последнего к пересмотру утверждения, содержащегося в пункте 2 главы «Этапы превращения документа в художественный вымысел». Это лицо уверяет, что неоднократно слышало разговоры немецких офицеров, обсуждавших планы, сходные с планом майора Динклаге. Правда, на вопрос о том, выходили ли эти планы когда-либо и каким-либо образом за рамки разговоров и были ли они осуществлены или хотя бы доведены до начальной стадии осуществления, лицо это отвечает отрицательно.

Ящик с песком

История свидетельствует о том, как было.

Повествование проигрывает возможные варианты.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю