Текст книги " Избранное"

Автор книги: Альфред Андерш

Соавторы: Ирина Млечина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

– Кроме того, мы не желаем иметь дело с предателем.

Если в связи с его лекцией об оперативных проблемах еще

можно было решиться задать вопрос, высказать, хотя бы намеком, какое-то сомнение – разумеется, в положенной по уставу форме, – то о том, чтобы прокомментировать его последнее замечание, и думать было нечего.

– Соображения военного характера я не запомнил, – сказал Шефольд. – Запомнил только слова полковника: «Кроме того, мы не желаем иметь дело с предателем».

«Бог свидетель, у меня есть моральное право позволить этому Динклаге ввергнуть себя в катастрофу, – подумал Хайншток, – но, когда говорят такое, это уже чересчур».

– Тогда нам, пожалуй, лучше всего дать отбой, – сказал он.

– Да нет же, – возразил Шефольд, – Кимброу все еще считает, что более высокие инстанции решат по-иному. Его полковник, говорит он, – block-head [36], но в штабах дивизии и армии сидят интеллигентные люди. Поэтому я и пришел. Нам надо выиграть время.

И, не обращая внимание на плохое настроение Хайнштока, он все же сказал:

– Эта дама должна внушить майору, чтобы он не терял терпения. Вы полагаете, ей это удастся?

– Боже милостивый, воители небесные! – воскликнул Хайншток. – Ну хорошо, я пойду сейчас в Винтерспельт. Подождите моего возвращения! Сварите себе кофе! Вы знаете, где стоит банка.

Ожидая возвращения Хайнштока, он сварил кофе, полистал книги по геологии и, несмотря на действие своего знаменитого кофе, даже немного поспал. Когда он проснулся, то увидел, что сыч сидит возле него на шкафу, где хранятся камни; серая маска наблюдала за ним и не шелохнулась даже тогда, когда он открыл глаза; так они, не двигаясь, смотрели друг на друга.

В пять часов Хайншток наконец вернулся и заявил, что он умывает руки, потому что Динклаге полностью игнорирует нерешительность американской армии и упрямо настаивает на том, чтобы Шефольд явился послезавтра, в двенадцать часов дня, в штаб батальона в Винтерспельте. (Он скрыл от Шефольда, что Динклаге теперь знает, каким словом охарактеризовал его американский полковник.)

Он объяснил ему схему пути, которую Динклаге начертил для Шефольда и передал через Кэте, перенес чертеж на соответствующий кусок топографической карты, который он вырезал и вручил Шефольду. Шефольд посмотрел на чертеж, но уже тогда, как и позднее, когда сидел на пне, нашел его бесполезным; ему достаточно было, выйдя из Хеммереса и нырнув в сосновый лес, подняться на противоположный склон к востоку от долины Ура, от которой здесь ответвлялась долина Ирена, и он уже был на месте.

– Наверху, на высоте, для вас будет опасный момент, – сказал Хайншток. – Бессмысленно утаивать это от вас. Когда окажетесь там, прежде всего осмотритесь! Не бегите сразу вперед!

– В кофейнике еще есть кофе, – сказал Шефольд и ушел.

Он как раз успел добраться через лес до Хеммереса при последних лучах света. В серых сумерках он спотыкался о корни, но ему незачем было следить за тем, чтобы не нарушать тишину и двигаться осторожно, – он не боялся наткнуться на немецкие посты. По требованию Хайнштока майор уже несколько дней не высылал патрули в долину Ирена. С субботы Шефольд мог вести себя в этом лесу так, словно он член Эйфельского общества, ботаник, открыватель еще неведомого биотопа. (Интерес Шефольда к растениям и кошкам носил чисто эстетический характер.)

Хутор белел в полутьме. Шефольду вдруг стало совершенно ясно, что ему придется покинуть Хеммерес. Американцы не удержатся восточнее Ура. Даже если бы они решились в одну из ближайших ночей пробиться в Винтерспельт, то все равно поспешили бы сразу же вернуться на исходные позиции – Кимброу назвал это рейдом, внезапным нападением с целью захвата 1200 пленных, и можно было предположить, что за этим последует: Винтерспельт, Вальмерат, Эльхерат заняли бы новые немецкие части, и на сей раз, возможно – нет, не только возможно, но даже наверняка, – выставили бы надежное охранение в Хеммересе, чтобы закрыть брешь в линии фронта, зиявшую как раз там, где находился хутор и лесная долина. Впрочем, незачем забегать так далеко вперед. Даже если ничего не произойдет, если американцы окончательно примут отрицательное решение и из этого странного, назначенного майором Динклаге на послезавтра разговора ничего не выйдет, тогда сам майор займет Хеммерес, закроет щель, через которую просачивались подрывные элементы. Заняв Хеммерес, он тем самым постарался бы похоронить воспоминание о своем неудавшемся предательстве.

Со вторника до четверга оставалось, таким образом, две ночи, которые он, Шефольд, мог провести в Хеммересе. Во второй половине дня в четверг, возвратившись из Винтерспельта после визита к Динклаге, он увидит хутор в последний раз.

Шагая по улице Винтерспельта, он снова задался вопросом – уже в который раз после вторника: что этот Динклаге хочет ему сообщить?

О чем бы ни шла речь, неразумно оставаться на ночь в Хеммересе.

«Надо надеяться, – подумал Шефольд, – что в обратный путь он даст мне другого провожатого. И если выяснится, что я должен явиться к нему еще раз, я откажусь идти через линию фронта». Взглянув на Райделя, он решительно и ожесточенно сказал себе: «Хватит одного раза».

Но, вообще-то говоря, он и представить себе не мог, что еще раз пойдет к майору Динклаге – будь то через линию фронта или любой другой, менее неуютной дорогой.

Дополнительные сведения о Хайнштоке – о том, как он во вторник после полудня заставил Кэте Ленк известить Динклаге о состоянии дел. Известно, что он пришел в ужас, причем настолько, что, как мы уже сообщали, глаза его от испуга стали совсем темными, когда Кэте, вернувшись (он ждал ее в доме Телена, парадная комната в этот будний день была пуста), рассказала ему, что не утаила от Динклаге слова полковника Р., назвавшего майора «предателем». Впервые Хайншток испытал чувство неприязни к Кэте; его внезапное сочувствие к майору Динклаге, этот порыв мужской солидарности, совершенно явно содержал в себе элемент протеста против Кэте.

Но был ли он при этом абсолютно честен с самим собой? Не должен ли он был в то же мгновенье задать себе вопрос, который позднее задавал сотни раз: не он ли виноват в случившемся, ибо, безусловно, было бы лучше, если бы в те послеполуденные часы он умолчал о роковом высказывании американского полковника? Почему же он не промолчал? Может быть, он думал, что Кэте утаит от Динклаге это типичное для военных слово, ужасное для слуха офицера, оскорбляющее его честь? Нет, он не промолчал потому, что втайне, еще не отдавая себе отчета в побудительных мотивах, надеялся как раз на обратное: что Кэте – как позднее сформулировала она сама – сочла бы себя обманщицей, если бы скрыла от Динклаге то, что он был вправе узнать. Причем Хайншток, по-прежнему не признаваясь в этом самому себе, заранее сделал выводы: он рассчитывал, что Динклаге, услышав это, пожмет плечами и откажется от своего намерения.

Кэте верно угадала мысли Хайнштока, ибо в ответ на упрек, что она тем самым поставила под угрозу всю операцию, сказала:

– Ну, тебя-то это как раз бы устроило.

– Ты же никогда в нее не верил и продолжаешь считать ее бессмысленной, – сказала она.

– Разумеется, – ответил Хайншток. – Теперь-тем более. Теперь это вообще всего лишь эпизод, разыгрывающийся между двумя рехнувшимися офицерами. Все это антиисторично. Как марксист я не верю в подобные индивидуальные акции.

Она подавила желание ответить ему, хотя слова вертелись у нее на языке: что индивидуальная акция ей милее отсутствия акции. Аргумент этот, правда, был слишком на поверхности, чтобы не показаться сомнительным ей самой. И кроме того: если человек решил, как решила она, использовать ночь, когда пьеса майора Динклаге будет разыгрываться на сцене, чтобы исчезнуть за кулисами, то он не имел права рекомендовать другим какие-либо акции, индивидуальные или любые иные.

Сорок часов длилось одиночество Шефольда на хуторе Хеммерес, от вечерних сумерек во вторник до десяти часов утра сегодняшнего дня, четверга, когда он покинул хутор; оно прервалось только визитом Кимброу в среду утром, как раз когда Шефольд собрался пойти в Маспельт, чтобы сообщить американцу, что Динклаге потребовал встречи на следующий день, и спросить, что он об этом думает. После разговора с Кимброу Шефольд уже не пошел к Хайнштоку, а остался в Хеммересе, читал, готовил еду, думал, мечтал. Пожалуй, среда 11 октября была самым прекрасным из этих прекрасных октябрьских дней 1944 года; бывают такие осенние дни, когда для людей, которым нечего делать, кроме как ждать, весь мир одевается в золотые и голубые тона.

Конечно, ему хотелось рассказать Хайнштоку о визите Кимброу: «Кстати, сегодня утром, когда я собрался в Маспельт, он пришел ко мне в Хеммерес. Я глазам своим не поверил. Позавтракав, я курил свою утреннюю сигарету, смотрел в окно и вдруг увидел, как из зарослей кустарника на той стороне появляется он, в сопровождении двух солдат. Все трое в касках. Они не остановились, а быстро пересекли луг и пошли по мостику. Когда я вышел из дому, Кимброу уже стоял у крыльца, оба солдата – чуть позади него, с автоматами наготове, а он небрежно, как всегда, ухмыльнулся, протянул мне руку и сказал: «Doctor Schefold, I suppose?» [37]

Я был настолько ошарашен, что даже не засмеялся. Вы только подумайте, господин Хайншток, ведь до сих пор американцы никогда еще не переходили этого мостика и не появлялись на немецком хуторе. Рыболовы, которые раньше спускались к реке, всегда оставались в прибрежных зарослях на той стороне. Это был прямо-таки исторический момент. Хозяин хутора и его жена, словно окаменев, стояли у входа в амбар; Кимброу попросил меня перевести им, что они могут заниматься своим делом, но и после того, как я им это передал, они не решались двинуться с места. Конечно, моей первой мыслью было, что он явился меня арестовать, так как они с Уилером пришли к выводу, что мне незачем здесь больше оставаться, но он сказал только, что хотел проверить, какие чувства испытываешь, когда ходишь по немецкой земле. Он прошелся по двору-туда и обратно, потом вернулся к дому и сказал: «Ощущение действительно совсем другое, чем когда ходишь по земле Бельгии. Или Джорджии. Вы не находите, док, – спросил он, – что границы-удивительная штука? Я люблю границы». Он внимательно все осмотрел – хутор, луг, яблони, реку, лес на склонах, канюка, парившего в небе, – потом сказал, что лучшего места я отыскать не мог. «Кругом война, – сказал он, – а здесь нет. Это как дыра в крыше, никто не хочет приложить усилие, чтобы заделать ее». Только виадук, повисший севернее над долиной, ему не понравился. Я посоветовал Кимброу отойти в укрытие, потому что он стоял как раз на том месте, которое лучше всего просматривалось, но он лишь покачал головой, наблюдая за маленькими фигурками часовых, то и дело появлявшимися из туннеля: слева – в оливковом, справа-в серо-зеленом. Это напоминало игру – они показывались и снова исчезали, словно чья-то рука затягивала их в черноту туннеля; вероятно, он до сих пор не подозревал об этом и, лишь когда я обратил на это его внимание, обнаружил, что там, наверху, на виадуке железной дороги, ведущей из Сен-Вита в Бургрейнланд, его люди и люди Динклаге пришли к молчаливому согласию, к обоюдной договоренности вести себя так, словно война кончилась столетия назад, а они – всего лишь напоминание о ней, как рыцари на башне замка в Лимале. Когда мы вернулись во двор, он сказал: «Для успеха операции очень важно, чтобы майор Динклаге убрал этих часовых наверху». Тут я, конечно, подумал, что он пришел сообщить мне, что его начальство все же решило принять предложение Динклаге о сдаче в плен. Вместо этого он сказал: «Уилер позвонил мне сегодня ночью и уведомил, что командование армии отклонило предложение».

Мы сели на скамью во дворе перед домом. Наверно, он заметил, как я разочарован, потому что не успел я рот раскрыть, как он сказал: «Еще ничего не решено. Вполне возможно, что начальник штаба Ходжеса не выполнит решение армии».

Генерал Ходжес – командующий корпусом. Я спросил Кимброу: «Сколько времени может пройти, пока мы это узнаем?»

Он пожал плечами. «Не знаю. Уилер тоже не знает. Возможно, дело дойдет до Брэдли, может случиться, и до Эйзенхауэра. Уилер сказал: то, что затевает этот немецкий майор, – не военная операция, а высокая политика».

«Поэтому у меня еще осталась какая-то надежда», – добавил

он.

«Не знаю, разделяет ли майор Динклаге ваши надежды, – сказал я, – и вообще не знаю, что он намерен делать. Он потребовал, чтобы завтра в двенадцать часов дня я явился к нему».

Можете себе представить, господин Хайншток, что, услышав это, он просто онемел. Он только воскликнул «О!», потом встал, принялся расхаживать взад и вперед и, сев снова возле меня, сказал: «Может быть, это и хорошо, если вы пойдете. Вы должны теперь лично уговорить его дать нам срок».

Мы условились, что он сразу же известит меня, если еще перед моим походом к майору Динклаге получит окончательный ответ от своего командования».

Такого ответа капитан Кимброу своевременно не получил.

«Вы знаете, что он добавил напоследок? – сказал бы Шефольд Хайнштоку, если бы еще раз зашел к нему в среду. – Он добавил, что ему очень хотелось бы осуществить этот рейд одному, силами своей роты, если армия действительно откажется.

Кстати, господин Хайншток, вы должны еще знать, что мы вели этот разговор хотя и не совсем шепотом, но невольно очень тихо, вполголоса, из-за двух часовых, стоявших все время рядом с автоматами наперевес, лицом к лесу, по которому я всегда к вам хожу».

Шефольд представлял себе, как отреагировал бы Хайншток, если бы он пришел к нему и рассказал эту историю.

«Но вы, вы могли бы на этом основании отказаться!» – воскликнул бы Хайншток раздраженно.

И тогда пришлось бы ему возразить:

«Нет, именно этого я и не мог сделать. Как же вы не понимаете!»

Так что бессмысленно снова, в последний раз затевать спор с Хайнштоком. Начинать новую полемику было слишком поздно.

Возможно, Хайншток действительно не понял, почему Шефольд в конце концов не вышел из игры. Правда, он очень быстро, не позднее вторника, сообразил, что это Кимброу не хотел отступать, предавался иллюзиям и, желая того или нет, не позволял отступить и Шефольду; это Хайнштоку стало ясно, когда Шефольд явился к нему с поручением передать майору, чтобы тот проявил терпение. Такая рекомендация не могла исходить от американской армии, она могла быть только плодом глупых фантазий Кимброу – вывод, который объясняет, почему Хайншток сказал Кэте, что все это «теперь лишь эпизод, разыгрывающийся между двумя рехнувшимися офицерами».

Что не помешало ему самому, Венцелю Хайнштоку, человеку, знавшему, что такое фашизм, опытному стратегу Сопротивления, сказать себе, что и он не сделал ничего, чтобы эта затея своевременно лопнула.

В среду он весь день ждал известий от Шефольда – вот-вот тот появится и сообщит, что Кимброу отменил его визит, самовольно назначенный этим господином в Винтерспельте. Когда Шефольд не появился, он понял, что ничего уже сделать нельзя. И всю ночь не спал, наблюдая за тем, как передвигается в темноте хижины сыч, в природе которого – не спать по ночам.

Кладовая для инструментов возле сеновала на одном из дворов Винтерспельта. На таких дворах все находится под одной крышей: амбар, хлев, жилье крестьянина.

Вчера ночью они стояли друг против друга в этом сарае, где горел фонарь, сплетавший в путаные жгуты теней конскую сбрую, оглобли, колеса, плуги, бороны, стремянки, мотыги. Порядок царил только возле одной из балок, к которой были прислонены винтовки и на которой аккуратно висели каски, портупеи, котелки, все наготове, равно как и сапоги, стоявшие возле винтовок, – стоптанные, со сморщенными голенищами, но начищенные до блеска.

Борек был в рубашке и кальсонах (из запасов вермахта), к которым пристали соломинки; Райдель же, прежде чем пойти за Бореком, успел надеть в темноте брюки. Чей-то сонный голос сказал ему: «Ты что, рань такая!»

– Свинья!

Думая о вчерашней стычке с Бореком, он вспомнил прежде всего о том, как тихо звучали их голоса, каким полным ненависти шепотом говорил Борек. Он не бушевал, не шумел, во всяком случае, не разбудил других, тех десятерых, которые спали рядом, не сделал их свидетелями его преступления.

– Я знаю. Ты это мне уже однажды сказал.

Но не имело ни малейшего смысла пытаться перевести разговор на то, что было раньше, изображать оскорбленного и непонятого. Ненависти в шепоте Борека не поубавилось ни на йоту.

– Не потому ты свинья, что педик. Я знаю, что такое бывает. Но то, что такой вот рвет книги… – Он замолк, видно, не нашел слов. Потом передразнил его: – «На евреев мне плевать». И это говоришь ты!.. И потом рвешь книгу, без которой я в этом аду не могу жить.

– Тебе же сказано: я только хотел сделать так, чтобы тебя не упекли в концлагерь.

– За это я тебя туда упеку. Ты вообще-то знаешь, что делают с гомосексуалистами в концлагерях?

Он попал в самую точку. На это Райдель не решился ничего сказать.

– Коммунистам они нашивают красные метки, евреям – желтые, сектантам и священникам – черные, а гомосексуалистам – розовые.

Теперь была его очередь с ненавистью уставиться на Борека. Кстати, Борек не открыл ему ничего нового; он сам уже слышал об этом или даже читал в какой-то газете. Взбесило его то, что кто-то посмел сказать ему это в лицо. Но Борек словно и не замечал, что Райдель с трудом подавляет свою ярость. Взгляд его

вдруг стал отсутствующим, он сказал:

– Хотел бы я знать, какой цвет они выделят для меня, если я туда попаду?

Райдель подумал: «Это ты еще увидишь». Он выжидал.

Борек сказал:

– Самое время тебе получить розовую метку. Не потому, что ты приставал ко мне, а потому, что иначе ты никогда не узнаешь, где твое место. Тебе надо было бороться, сопротивляться, а ты вместо этого приспосабливался. Наверно, ты еще и гордишься, что все эти годы приспосабливался, только и делал, что приспосабливался, подлый ты трус! И что из тебя вышло? Подлец, который только и умеет, что муштровать других! Снайпер! Скольких людей ты прикончил?

– Я не считал.

Это была неправда. Он их считал.

Молчание. Собственно, говорить уже было не о чем. Но он хотел полной ясности.

– Значит, из-за этого ты хочешь подать на меня рапорт?

– Конечно. Только из-за этого.

Борек не поднимал шума, никого не будил. У него не было свидетелей. Но это ничего не значило. Запись в личном деле окажется сильнее, не помогут никакие отговорки. По сравнению с такой записью все остальное – чепуха. Из-за этого он не мог стать унтер-офицером. Даже унтер-офицером. Такая запись наверняка была в штабе батальона. Она решит его судьбу.

Борек, казалось, вдруг устал, ему сделалось противно.

– Мало того, что я угодил в солдаты, теперь еще ко мне пристает субъект вроде тебя…

После этого Борек начал нести всякую чушь, рассказывать, что думают о нем, Райделе, другие; главным обвинением было то, что он распространяет вокруг себя ужас, – со смеху помрешь от таких заявлений.

Теперь его отделяло всего лишь десять шагов от канцелярии этого кавалера Рыцарского креста.

«Не приспосабливаться, сопротивляться-легко говорить такому сосунку, который знай себе книжонки почитывает, который никогда не служил в отеле», – подумал Райдель; но занимало его не это, а слова: «свинья» (один раз Борек уже это сказал в Дании, значит, с Дании он затаил на него зло за то, что он, Райдель, желая защитить его, разорвал ту еврейскую книжонку), «подлый трус», «негодяй, который только и умеет, что муштровать других», «снайпер» (в его детском, восемнадцатилетнем мозгу это, наверно, означало то же самое, что «убийца»); но хуже всего было услышать от этого сопляка слова «субъект вроде тебя» (гораздо хуже, чем прямые оскорбления);

всего этого, а возможно, и его рапорта я бы избежал, если бы смог произнести самую простую фразу, сказать которую было куда проще, чем пытаться ублажить его; сказать, что он хрупкий, весь прозрачный мальчишка-фантазер, с такой тонкой кожей, что через нее, кажется, может пройти дождь. Если бы он услышал это, он бы наверняка смекнул, в чем дело.

«Но у меня, видно, котелок не варит, – подумал Райдель. – Мозги – это тебе не пикирующий бомбардировщик, в точку не всегда попадешь.

Вместо всего этого я ни с того ни с сего стал его щупать. Определенно я был тогда не в своем уме».

Канцелярия батальона. Потрясающе, как все здорово получилось! А ведь казалось почти невероятным, что все пройдет так гладко. Ни разу на пути от окопа до командного пункта никто не остановил его, не потребовал объяснений и прочее.

Теперь будет несколько неприятных минут. Но с этими жлобами в канцелярии он уж как-нибудь управится.

Наконец-то он у цели! Времени разглядывать дом (полугородского типа, безликий, покрытый серой штукатуркой) у Шефольда уже не было; он поднялся по ступенькам ко входу, открыл дверь; Райдель, не отступая ни на шаг, молча, одним движением головы – отвратительный до предела! – велел ему пройти вперед. Остановившись в прихожей, он услышал лишь стук пишущей машинки.

«Логово льва, – подумал он. – Я в безопасности».

Вот, значит, как выглядит этот Шефольд!

Но удовлетворить свое любопытство, рассмотреть Шефольда – высокий, грузный, краснолицый, седые английские усики, почему Хайншток никогда не говорил ей, что он носит усы? – составить первое представление ей помешало то, что солдат, который его конвоировал, вдруг как-то невероятно злобно дернул головой, резко крутанул ею слева направо и вверх, как бы приказывая пленному (а он явно обращался с ним как с пленным) пройти вперед. Так, именно так вели они себя, наверно, в Ораниенбурге, судя по скупым рассказам Хайнштока: молча, резко, не допуская возражений, презрительно. Этот маленький жилистый обер-ефрейтор – она разглядела два серебряных уголка на его рукавах, но не его лицо, полуприкрытое тенью от каски, – наверняка отвратительный тип.

Но этот искусствовед, над которым явно нависла угроза, казалось, не обращал никакого внимания на то, что с ним объяснялись языком жестов, языком презрения и террора. Спокойно, с независимым видом, а может быть, просто ничего не подозревая, беззащитный, он поднимался по ступенькам.

Она стояла у окна большой комнаты Телена, у того самого окна, откуда однажды ранним утром, почти еще ночью, смотрела на майора Динклаге, ожидавшего ее. Теперь был дневной свет, полуденный свет неяркого солнечного осеннего дня. Кэте показалось, что со 2 до 12 октября прошла вечность.

Всего лишь секунду, возможно, полсекунды длилась эта пантомима, ничтожная по своей продолжительности, своим масштабам, но, должно быть, тяжкая, невыносимая для Шефольда. «Одного поворота головы этого солдата оказалось достаточно, – подумала Кэте, – чтобы я мгновенно поняла то, что подозревала с самого начала: все было неправильно, я не должна была подчиняться требованию Динклаге, чтобы Шефольд пришел к нему через линию фронта». Она решила сразу же, как только переговоры окончатся и Шефольд уйдет – надо надеяться, не в сопровождении того же солдата! – зайти к Динклаге и объяснить ему значение этого кивка головой, этого быстрого движения вбок, слева направо и вверх. Надо очень точно описать его. Если ей это не удастся, Динклаге только пожмет плечами, скажет: «Ну, лишь бы у него других неприятностей не было, а уж плохое поведение солдата он как-нибудь переживет!»

Подумать только, что Шефольд ни за что ни про что должен терпеть дурное обращение со стороны этого солдата! Ведь то, что его вызвали сегодня сюда, не имело ровным счетом никакого значения для операции, было всего лишь странной идеей того, кто ее затеял («Нет, только запланировал, а затеяла ее я», – подумала Кэте), – толку от этого визита не могло быть никакого. У майора нет ни малейшего шанса изменить положение. Ему не повезло. Его партнеры не спешили, возможно, они уже перестали играть в эту игру, потеряли к ней интерес; один из них даже оскорбил майора Динклаге. И если он все же потребовал прихода Шефольда, то лишь потому, что хотел назначить американцам срок, поставить ультиматум. Реакция, свидетельствующая о желании сделать по-своему. Кэте поправила очки и взглянула на дверь, которая закрылась за обер-ефрейтором. «Вообще говоря, странно, – подумала она, – не похоже это на Динклаге. Ему никогда не приходило в голову ставить ультиматум мне».

Если он через Шефольда передаст американцам свой ультиматум относительно срока, размышляла она, то, наверно, речь пойдет о сегодняшней ночи, ибо зачем ему ждать завтрашнего или послезавтрашнего дня? (Вот почему Хайншток был прав, когда примерно четверть часа спустя сказал Кэте: «Ты, видимо, все еще надеешься, что произойдет чудо и придут американцы – сегодня ночью».) Нет, такой надежды у Кэте, собственно, уже не было, только иногда она тешила воображение, вспоминая ночную встречу и свою первоначальную надежду, но, как только Райдель закрыл за собой дверь канцелярии и Кэте поправила очки, эта надежда исчезла.

Позднее, когда она узнает от Динклаге, что из его переговоров с Шефольдом ничего не вышло, ей останется одно: попросить, чтобы он приказал занять долину Ирена и хутор Хеммерес лишь завтра утром. Он выполнит это ее желание и наверняка даже не спросит о причинах.

Так что она пойдет к нему все же с другой целью-не только для того, чтобы объяснить этот кивок головой, в котором чувствовалась угроза.

Она вышла, взяла велосипед Терезы, прислоненный к стене конюшни. По дороге к Хайнштоку ей пришло на ум, как охарактеризовать Шефольда, и этой своей характеристикой она только разозлила Хайнштока. «Настоящий аристократ. Свергнутый властелин». И потом: «Какой-то особенно беззащитный».

Райдель резко постучал в дверь, за которой слышался стрекот пишущей машинки, и сразу же открыл ее.

Никто не сказал: «Войдите», – и ждать, пока это скажут, было незачем.

Райдель знаком велел Шефольду подойти и стать у стены справа от двери, отметил, что в канцелярии полно народу: батальонный фельдфебель, унтер-офицер писарь, приданный ему ефрейтор, унтер-офицер счетовод. Все они повернули головы к нему и к Шефольду; ефрейтор, когда они вошли, сразу перестал стучать на машинке; да, они тут в полном сборе, чернильные души. Райдель вытянулся по стойке «смирно» и, устремив взгляд на фельдфебеля, отрапортовал.

Тем временем Шефольд принялся рассматривать портрет Гитлера, висевший на стене за спиной Каммерера; Гитлер был изображен в виде рыцаря на лошади, прямо перед собой он держал меч, руки его лежали на рукоятке меча так, словно он приготовился к молитве, и из рыцарских доспехов XII века выглядывало озабоченно-серьезное лицо почтового служащего – сравнение это Шефольд сразу отбросил, потому что любил почтовых служащих; нет, это было лицо палача, старающегося походить на почтового служащего; какой-то болван художник решил придать именно этой голове формы и краски, характерные для изображения рыцарских ритуалов и доблестей – посвящение в рыцари, умеренность, служение даме, возвышенная любовь, верность и христианское милосердие; это была самая скверная шутка, какую когда-либо видел Шефольд; может быть, из всех портретов Гитлера Динклаге выбрал для своей канцелярии именно этот – а повесить данного субъекта он должен был, не мог не повесить! – только потому, что это была скверная шутка, не более того…

…и лишь потом он обратил внимание на четырех людей в мундирах, сидевших друг против друга за двумя составленными вместе столами; сначала все они повернули лица к нему и только спустя секунду – к солдату, который как раз отдавал рапорт, так что теперь он наконец узнал его фамилию.

– Обер-ефрейтор Райдель, вторая рота, привел штатского, – рапортовал Райдель. – Этот человек появился возле окопов и утверждает, что на двенадцать часов у него назначена встреча с господином майором.

Какое-то время Каммерер молчал и, откинувшись на спинку стула, неторопливо рассматривал Райделя.

Затем он наконец соблаговолил открыть рот:

– Вы хотите сказать, Райдель, что самовольно отлучились с поста?

– Мне ничего не оставалось, – выпалил Райдель. – Прошу господина штабс-фельдфебеля принять во внимание, что сегодня невозможно было связаться ни с кем из вышестоящих начальников. Кроме того, – он рискнул, продолжая стоять по стойке «смирно», сделать головой кивок в сторону Шефольда, – этот человек предъявил не вызывающие сомнения документы.

Аргумент относительно невозможности связаться с вышестоящими начальниками пришел ему в голову как раз вовремя, на улице. Этому доводу просто цены не было. В глазах Каммерера он увидел недовольство.

Тем временем Шефольд позволил себе неслыханную вольность. Он решил не стоять больше в позе человека, доставленного сюда принудительно, то есть на известном расстоянии от стены, возле которой его поставили, а прислониться к ней, небрежно выставив правую ногу. Точно скульптура: одна нога опорная, другая – несущая меньшую нагрузку. Левой рукой он вытащил из кармана пиджака пачку сигарет и зажигалку, спокойно подержал оба предмета, не глядя на них, потом вытянул правой рукой сигарету из пачки, сунул ее в рот, молниеносно поменял в руке положение зажигалки и пачки, какой-то миг сосредоточенно смотрел на пламя маленькой серебристо-черной зажигалки и только потом вновь оглядел канцелярию, в которую, он это чувствовал, его привел злой рок. Это не значит, что Шефольд не слушал внимательно диалога между Каммерером и Райделем, и тем не менее он вздрогнул от неожиданности, когда Каммерер обратился к нему. Поскольку Каммерер не добился толку от Райделя, а Шефольд разозлил его своей сигаретой и поскольку он точно не знал, можно запретить этому человеку курить или нет, он резко спросил:

– А вы? Как вы, собственно, оказались у наших окопов?

– Меня зовут Шефольд, – сказал Шефольд, отделяясь от стены и слегка кланяясь. – Доктор Шефольд. Я живу в Хеммересе. Могу я просить вас доложить обо мне господину майору Динклаге? Если он сочтет нужным, он наверняка сообщит вам все, что вас интересует.

Ответ этот не был случайным, именно о таком ответе они договорились заранее – он, Хайншток, эта дама и майор. Хайншток, ничего-не-упускающий-из-виду, предусмотрел и это:

– Сначала вы попадете к кому-нибудь из ближайших подчиненных майора, и тут может возникнуть ситуация, при которой вам не удастся отмолчаться. Тогда спокойно скажите правду – что вы пришли из Хеммереса. Все остальное предоставьте майору. Тому, кто станет допытываться, он может ответить, что это дело начальника разведки. О задании, которое ему дает начальник разведки полка, он обязан молчать. «Очень разумно», – заметил Динклаге, когда Кэте передала ему эту тактическую инструкцию.