Текст книги " Избранное"

Автор книги: Альфред Андерш

Соавторы: Ирина Млечина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)

Преступление ли отца или его казнь подействовали так на Дороти, что она не только не приехала в Джорджию, но в конце концов вообще покинула США? От третьей поездки в Нью-Йорк (в феврале 1941 г.), которую предпринял Кимброу, поскольку его письма возвращались назад, он мог бы себя избавить, потому что люди, открывшие ему дверь на Кларк-стрит в Бруклине, не имели ни малейшего понятия о том, куда она выехала. Он подумал, не стоит ли отправиться в контору неподалеку от Сентрал-парка, где она раньше работала, но потом решил этого не делать. Если его письма возвращаются назад, если она не подает о себе вестей, значит, у нее есть на то свои причины, относительно которых она держала его в неизвестности весьма недолго, ибо, когда он вернулся в Саванну, его уже ждало первое письмо из Мексики. Она писала, в частности: «Подумать только, на какие деньги я училась три года в университете!» Довод трудно опровержимый; и вообще ее решение исчезнуть со сцены было разумным, логичным, хотя и напомнило Джону отца

Дороти, который, сидя в камере, отвечал адвокату, пытавшемуся найти смягчающие обстоятельства, всегда одно и то же: «Знаете, я из тех, кто всегда все доводит до конца».

Нелогично было лишь то, что через некоторое время она начала описывать провинцию Оахака в Мексике так, словно в один прекрасный день эта провинция могла заменить ему округ Клинч в штате Джорджия.

Как отреагировал бы Боб, если бы он рассказал ему эту историю, Кимброу знал заранее. «Ах, вот в чем дело! – воскликнул бы он. – Вот почему ты пошел в армию!» Подобные истории-да, впрочем, любые истории – легко могут привести человека к неправильным заключениям.

В тот день, когда он безуспешно искал Дороти в Нью-Йорке, он схватил воспаление легких, притом лишь потому, что, выйдя из дома, в котором она жила, сам того не сознавая, пошел по Кларк-стрит до самого конца, где она упирается в Ист-ривер, откуда дул такой колючий северо-восточный ветер, что любой другой заметил бы это и немедленно повернул назад. Он же остановился и стал смотреть на непроницаемые, словно сжатый кулак, башни за рекой, лишенные теней в этот час, – воплощение насилия, овеянное ледяными ветрами, дующими с разных сторон; он провел так несколько бесполезных и опасных минут, спрашивая себя, должен он ненавидеть Дороти и южный угол Манхэттена или восхищаться ими, потом наконец, но уже слишком поздно, почувствовал холод и побежал к ближайшей станции подземки. Когда он ехал в экспрессе, который с ревом мчался к мягкому, спасительному югу, у него стала повышаться температура – от Филадельфии к Вашингтону, от Ричмонда к Огасте. Он приехал в Саванну с температурой сорок, уверенный в том, что никогда больше не увидит Дороти Дюбуа. Вот все, что он мог бы ответить Бобу, и это не имело никакого, ровным счетом никакого отношения к тому факту, что несколько месяцев спустя он стоял на учебном плацу в Форт-Беннинге и со скептической ухмылкой прислушивался к рыку одного из сержантов армии Соединенных Штатов Америки.

Маспельт, 17 часов

Он посмотрел в окно, на луговой склон, за которым ничего не было видно и который теперь, в сумерках, был погружен в тень. Майор Уилер полчаса назад вышел на улицу («Надо немного размять ноги», – сказал он) – и теперь вернулся, сел, закурил сигарету.

– Ну, – сказал он, – доктор Шефольд заставляет себя ждать.

– Не могу понять, в чем дело, – сказал Джон.

– Ты должен учитывать, что они могли заболтаться, – отозвался Уилер. – У них есть что сказать друг другу, у этого немецкого эмигранта и немецкого офицера, который хотел бы сбежать от своего высшего военачальника. По-моему, они могут проговорить много часов подряд.

– Но это наверняка означает, что майор Динклаге отказался от своей идеи, – сказал Джон и недоверчиво покачал головой. – Если же он не отказался, если в его календаре что-то значится на эту ночь, то он должен был бы известить меня возможно скорее.

– Это ты так считаешь. А он наверняка раздумал. Готов держать пари на пятьдесят долларов: он давно понял, что его операция не состоится.

– Принимаю пари, – сказал Джон. – Зачем бы он стал требовать к себе Шефольда, если отказался от своих намерений?

– Просто так, – сказал Уилер и выпустил дым от сигареты прямо перед собой. – Вплоть до прихода Шефольда он мог проигрывать свой план сколько угодно.

– Но зачем ему это? – спросил Джон. – Подвергать человека опасности просто так, без всякого смысла?

– Не знаю. – Какое-то время Уилер рассматривал стену за спиной Джона Кимброу, чисто выбеленную стену комнаты в Маспельте, на которой, кроме списка 3-й роты, ничего не висело. – Я полагаю, это его способ распрощаться с нами. Он хочет нас устыдить. Заставив прийти Шефольда, он говорит нам: «Видите, я этого хотел. Действительно хотел. А засим – адьё!»

– Проклятье! – сказал Джон. – А ведь это было бы большое дело. Пожалуй, самое большое за всю войну.

– Какой смысл размышлять о невозможном, – сказал Уилер. – Ты же мне только что сам доказал, что из этого никогда бы ничего не вышло.

– Да, но только потому, что полк не желает участвовать. Вот если бы иметь перевес сил…

Уилер не дал ему договорить.

– Нет, – сказал он, – даже если бы мы имели численный перевес, нет никакой гарантии, что дело не дошло бы до кровопролития. А если погибнет хоть один солдат, наш или немецкий, майору Динклаге останется только пустить себе пулю в лоб. Это он знает абсолютно точно, и ты, Ким, тоже это знаешь. – Он подумал, потом заговорил снова: – Армия могла бы пойти и на потери, если бы решилась осуществить крупную операцию. Препятствие не в этом. Но майор Динклаге не может себе позволить нести потери. Этим я не хочу, конечно, сказать, что армия действует так от великой мудрости, заботясь-как бы это поточнее выразить, – заботясь еще и о совести немецкого офицера. У армии, разумеется, совсем другие причины отказываться от предложения Динклаге. А возможно, нет никаких причин; возможно, это предложение просто ее не устраивает. Армии отличаются невероятной тупостью.

Он долго держал в руке зажженную сигарету и погасил ее, только когда она начала жечь ему пальцы.

– Пожалуй, армия, которая не отличается тупостью, это вовсе и не армия, – сказал он.

– Я беспокоюсь за Шефольда, Боб, – сказал Джон.

«Значит, он меня вообще не слушал», – подумал Уилер.

– Так тебе и надо, – сказал он. – Ты ни в коем случае не должен был допустить, чтобы он пошел. – И, желая успокоить Джона, добавил: – Скоро выяснится, где застрял Шефольд. Что касается его безопасности, то мы, надеюсь, можем положиться на майора Динклаге.

– Нет, я все же не принимаю твоего пари, – сказал Джон. – Скоро уже половина шестого. Если Шефольд возвращается так поздно, значит, ничего не будет.

– С тобой только и заключать пари, – сказал Уилер. – Сперва принимаешь, потом отказываешься. Но, поскольку я от природы человек честный, не стану возражать. У тебя все равно нет ни малейшего шанса выиграть. Это с самого начала был пустой номер.

– Но тогда я не понимаю, зачем он вызвал к себе Шефольда! – воскликнул Джон. – Махнуть на нас рукой, устыдить нас, как ты сказал, – о'кей, но из-за этого не ставят на карту жизнь человека! Я просто не понимаю, Боб!

«Динклаге потребовал, чтобы Шефольд пришел к нему, а ты не помешал Шефольду пойти, потому что у прусских офицеров и американцев из южных штатов представления о чести весьма схожи», – подумал майор Уилер. Но эту свою мысль он не выразил вслух, а сказал только:

– Ему наверняка не пришло в голову, что он ставит под угрозу жизнь Шефольда. Этот господин привык к тому, что на подчиненной ему территории все происходит так, как он приказал.

«This gentleman» [76]-он произнес это уже вторично, не подозревая, что переходит на тот же тон, каким Венцель Хайншток, желая охарактеризовать Динклаге, говорил Кэте Ленк: «Этот господин».

Поскольку склон за окном погрузился уже в сплошной мрак, Джон Кимброу включил настольную лампу и опустил черную бумагу, скрученную рулоном над окном. 12 октября между пятью и шестью часами на Эйфеле и в Арденнах освещение обычно такое, о котором можно лишь сказать: еще немного, и не увидишь, как из винтовки стрелять. Да и то только в том случае, если день выдался светлым, солнечным, как это было 12 октября 1944 года.

Постучав в дверь, Фостер чуть приоткрыл ее, просунул голову и спросил, не желают ли майор и капитан кофе: как раз есть свежий. Они ответили утвердительно, и через минуту он вошел и, поставив перед ними чашки, налил из эмалированного кофейника кофе с молоком.

– Вообще-то я с большей охотой выпил бы черного, – сказал с усмешкой Уилер, но лишь после того, как Фостер вышел; тем самым он дал понять Джону, что отнюдь не настаивает на черном кофе, а просто иронизирует по поводу мягкости царящих в роте «кофейных нравов».

– Они привыкли насыпать гору порошка, – сказал Джон. – Так что с молоком полезнее.

– Особенно для пожилых господ из штаба полка? Ты это хочешь сказать, не так ли? Господ, которые и без того склонны беспричинно волноваться из-за молодых офицеров?

– От подобных мыслей я далек, – сказал Джон. – Как ты знаешь, я восхищаюсь невозмутимым спокойствием и мудростью высших штабов.

Они подшучивали друг над другом, но мирно, лениво; потом вовсе перестали разговаривать и только прислушивались к звукам: треску разрываемого бумажного пакетика с сахаром, дребезжанью кофейной ложечки, щелчку зажигалки, которую Джон поднес к сигарете майора и своей собственной, невнятным звукам голосов и стуку пишущей машинки, доносившемуся из канцелярии.

«Состояние тревоги имеет свои преимущества, – подумал Джон. – Если бы все шло как обычно, мне сейчас полагалось бы находиться на улице, на вечерней поверке». И еще подумал: «При других обстоятельствах мог бы получиться уютный вечер. Уютно посидеть за чашкой кофе на этой уютной войне».

Майор Уилер выпрямился в своем кресле.

– Сколько времени надо Шефольду, – спросил он, – чтобы дойти от Винтерспельта до нас, следуя указанным путем?

Этот вопрос напомнил Джону вчерашнее утреннее посещение Хеммереса. Они еще прикидывали с Шефольдом, сколько продлится его поход.

– Обратный путь не займет много времени, – сказал тогда Шефольд. – Дорогу я знаю и к тому же буду спешить. Я полагаю, что на обратный путь мне понадобится не более часа. Так что если я выйду от Динклаге между часом и двумя, то смогу быть в Маспельте не позже трех.

Они сидели на скамейке возле хутора и говорили о посреднической миссии Шефольда как о воскресной прогулке. Джон Кимброу еще сказал:

– Пожалуй, будет хорошо, если вы пойдете, вам надо лично уговорить его не подгонять нас, дать нам срок.

Правда, после этих слов произошла какая-то заминка в разговоре, и Джон не решался взглянуть на Шефольда. Вместо этого, словно не замечая обоих своих солдат, стоявших на часах, он принялся рассматривать деревья в долине и представлял себе, как эти стволы прикрывают крупного полного человека, сумасбродно разгуливающего по Германии.

«Было бы мне легче, – спросил он себя сейчас, – если бы вчера утром Шефольд отказался идти к Динклаге, а не начал после короткой паузы обсуждать технические детали своего похода, даже не выказав колебаний или сомнений?»

– Максимум два часа, – ответил он Уилеру. – Да и то если будет брести не спеша, а он едва ли так пойдет. Он ведь знает, что важны каждые пятнадцать минут.

– То есть ты хочешь сказать, могут быть важны, – поправил его Уилер. – Не забывай, что я здесь и потому никакой важности все это уже не имеет!

У Джона так и вертелось на языке: «Ах да, Боб Уилер – великий предотвратитель!» – но он вовремя удержался: в конце концов, ведь Боб его начальник, находится он здесь со служебным заданием, пусть даже это задание он дал себе сам, руководствуясь высокой порядочностью, это Джон должен признать, ибо Боб мог бы остаться в Сен-Вите и умыть руки.

Еще одно соображение удержало его от спора с Бобом по принципиальным вопросам.

– Может быть, Шефольд задержался из-за того, – сказал он, – что решил собрать на хуторе свои вещи, прежде чем вернуться.

Хмыкнув, Уилер посмотрел на него.

– Наверняка, – сказал Джон и повторил уже увереннее: – Наверняка. – Хотя мысль о том, что Шефольд должен покинуть хутор, возникла у него лишь сейчас.

Его охватила тревога.

– Если Динкледж, – от волнения он снова произнес это имя на английский лад, – решил махнуть на нас рукой, как ты говоришь, он, безусловно, задраит переборки. Как офицер он не может допустить, чтобы на его участке фронта оставалась брешь. Он прикажет сегодня же ночью занять Хеммерес. И у него наверняка хватит совести предупредить Шефольда, чтобы тот своевременно убрался. Как ты думаешь?

– Можешь быть уверен, – сказал майор Уилер.

Джон сидел на самом краешке стула. Упершись локтями в стол, он крепко стиснул ладони.

– Господи, как же я не подумал об этом, – сказал он. – Надо дать соответствующие инструкции часовым. Надо послать двух разведчиков вниз, чтобы они с близкого расстояния наблюдали, не появятся ли jerries. И конечно, как только они появятся, я прикажу взять хутор под минометный обстрел. Пусть немцы не думают, что им удастся удобно расположиться в Хеммересе.

– Надеюсь, ты этого не сделаешь, не запросив штаб батальона, – сказал Уилер.

Джон поглядел на него с яростью.

– А существуют, вообще говоря, решения, – спросил он, – которые командир роты может принять самостоятельно?

– Не валяй дурака, приятель! – сказал Уилер. – Как будто ты не выучил все, что положено, в первые же четыре недели в Форт-Беннинге! Бывают ситуации, когда у офицера есть возможность принимать решения самостоятельно, – добавил он и процитировал:– «Если в ходе боевых действий командир со своим подразделением оказывается полностью отрезан от вышестоящей командной инстанции…»

– То есть иными словами: никогда! – воскликнул Джон. И, заметив изумленный, даже ошеломленный взгляд Боба, смутился.

– Ты еще удивишься, – сказал Уилер.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, – медленно проговорил Уилер, – что через пару недель здесь у нас начнется величайшее за всю эту войну свинство.

Джон соображал быстро и решил не перечить гостю. Если офицер разведки, обладающий такими способностями, как Боб, говорит подобное, значит, у него есть основания.

Он воскликнул «Whow!» [77]и напустил на себя недоверчивый вид, чтобы заставить Боба разговориться.

– Немцы стягивают в район западнее среднего Рейна несколько армейских корпусов, – сказал Уилер. – У меня есть достаточно тому доказательств. Они совпадают с данными, которые имеются во всех полках, и с результатами воздушной разведки.

– Ну и что? – спросил Джон. – Что говорят по этому поводу наверху?

– Ничего, – сказал Боб. – Никаких комментариев.

– Но ты же не думаешь, что они будут спокойно смотреть, как несколько армейских корпусов двинутся на нас?

– Не имею ни малейшего представления, – сказал Уилер.

Они принялись обсуждать вопрос с профессиональной точки

зрения. Возможно, три жалкие дивизии, стоящие между Моншау и Эхтернахом, своевременно отведут с позиций. Тогда немцы влетят в брешь между левым флангом Паттона и правым Ходжеса и будут взяты в клещи. Возможно также, что с юга двинутся американцы, с севера англичане и выйдут к исходным рубежам немцев, тем самым как бы обезвредив бомбу, чтобы. она уже не могла взорваться.

– Все это теория, – сказал Уилер. – У меня такое впечатление, что Брэдли просто сидит себе и выжидает.

– А нас хочет бессмысленно загубить? – возмущенно спросил Джон.

Уилер пожал плечами.

– Может быть, он надеется, что несколько дней мы сможем продержаться, – сказал он.

– Shit! [78]– сказал Джон.

После чего оба погрузились в раздумье, и в комнате, слабо освещенной настольной лампой, воцарилась тишина.

– Когда все кончится, станут говорить, что не сработала разведка, – сказал майор. – Вижу перед собой фолианты, в которых будет доказываться, что армия была застигнута врасплох масштабами и мощью немецкого удара. Brass-hats [79]начнут давать интервью, будут валить всю вину на нас, разведчиков. Я тебе расскажу один секрет, – помолчав, заговорил он снова. – В полку получена инструкция, которая лишь потому еще не передана в штаб фронта, что у полковника Р., когда он ее прочитал, начался припадок бешенства. Там говорится, что войска должны вести себя так, чтобы спящая собака не проснулась. Дословно!

– Whow! – снова воскликнул Джон, на сей раз без оттенка недоверия, а просто озадаченно. Потом он вдруг ухмыльнулся. Он представил себе армию, которая ходит на цыпочках, чтобы не беспокоить соседей.

– Вот причина, по которой тебе не разрешат обстрелять Хеммерес из минометов, – сказал Уилер. – И я полагаю также, что это одна из причин, почему армия хранит молчание по поводу предложения Динклаге. Динклаге предлагает ей кусок пирога в тот момент, когда она-ну никак! – не хочет этот пирог есть.

– А Шефольд тоже подтверждал твои сведения о концентрации немецких войск? – спросил Джон.

– Ах, этот! – сказал Уилер и махнул рукой. – Он и понятия о таких вещах не имеет. Да ведь там, где он бывает, еще ничего не происходит. Вся эта местность за немецкой линией фронта входит в район, где будут разворачиваться отвлекающие действия; этот район будет занят в последний момент. Мы даже знаем кодовое название немецкой операции. Она называется «Вахта на Рейне». Тем самым они хотят нам внушить, что готовятся всего лишь к защите Рейна. И я уже встречал в штабе людей, которые в это верят. – Он помолчал, потом добавил: – Ну да, ведь даже майор Динклаге, вероятно, ничего не знает о том, какие силы скапливаются у него за спиной…

Кстати, вопрос Джона Кимброу напомнил Уилеру, что, пока он командовал разведкой 424-го полка, он отказывался от мысли включить хутор Хеммерес в число пунктов, служивших для заброски агентов в немецкий тыл. А почему? Только из-за Шефольда, который, вообще-то говоря, не был агентом, а был всего лишь поставщиком информации о настроениях, информации, скорее всего, неверной, ибо Шефольд сообщал лишь о том, что крестьяне и солдаты, с которыми он разговаривал, считают войну проигранной, – и ничего больше. Если верить Шефольду, то немцы – самый благоразумный, самый смирный народ в мире. Как у них мог появиться Гитлер, оставалось загадкой.

Сейчас, дожидаясь Шефольда, Уилер корил себя. Надо было использовать хутор Хеммерес с большей пользой!

Даже для самого Шефольда было бы лучше, если бы он,

Уилер, вежливо, но настоятельно попросил его исчезнуть из Хеммереса: «Марш-марш назад, в Бельгию, доктор Шефольд! Вы нам здесь не нужны! Здесь не место для искусствоведов, немецких романтиков, фантазеров!» Да, так было бы лучше. Вместо этого – сегодняшняя неразбериха, которая не кончится, пока Шефольд бродит где-то там, в сумерках, в начинающейся ночи, между линиями обороны!

Их беседа шла через пень-колоду.

– Кстати, не прикидывайся, будто ты так уж рвешься превратить Хеммерес в груду развалин, – сказал Уилер. – Пожалуй, тебе это меньше всех могло бы доставить удовольствие. Не поверю, что ты жаждешь снискать столь дешевую военную славу.

«Да, – подумал Джон, – это верно, и к тому же я еще вчера говорил Шефольду, что в Хеммерес война никогда не придет. Стоя там, внизу, перед хутором, я болтал что-то насчет дыры в потолке, которую никто не заделает. И всю эту чушь я нес потому, что увидел пару яблонь, луг, речку, канюка».

– Тогда просвети меня, – сказал он, – как добиться военной славы!

– Изволь, – ответил Уилер, не поддаваясь на его тон. – Взять в плен немецкий батальон и попасть за это под военный трибунал – это тебе бы очень подошло. Способ сделать военную карьеру вполне в твоем духе. Да, ты был бы разжалован и одновременно стал бы национальным героем. Через десять лет о тебе можно было бы прочесть во всех американских хрестоматиях.

– И этому ты хочешь помешать! – сказал Джон, смеясь.

Уилер не засмеялся.

– Боюсь, что этому уже помешали без меня, – сказал он.

Про аллигаторов…

Он никак не мог научиться удить рыбу, но эту свою неспособность компенсировал хорошей стрельбой.

Сначала они стреляли в консервные банки, выставленные на бревне; потом отец стал подбрасывать эти банки в воздух. Через какое-то время Джон попадал уже в каждую банку. И попадал, когда она находилась в верхней точке траектории.

Возможно, даже наверняка, первоклассные результаты Джона в стрельбе способствовали тому, что он так быстро продвигался по службе в армии.

– Ого, – говорил отец каждый раз, когда банка отвесно летела с высоты на землю. Потом он оглядывал своего пятнадцатилетнего сына.

– Никогда бы не подумал, – сказал он однажды, – что так пойдет дело у человека, который сбежал в город.

Каноэ качалось на воде в тени прибрежных кипарисов, и они смотрели на отделенную от них тростниковыми «прериями» песчаную полоску у острова Чессер, где лежал аллигатор.

– Целься в глаз! – сказал отец.

Джон опустил бинокль и взял ружье. В бинокль он видел, что глаз у аллигатора закрыт. А пасть – приоткрыта. Это был крупный экземпляр.

Джон поймал глаз в прорезь прицела. Отсюда он казался кожаным.

– Сколько, по-твоему? – спросил он отца, который пытался удержать каноэ на месте, подтянув его к корню кипариса.

– Сто ярдов, – сказал старший Кимброу.

Джон прицелился чуть выше. Если хочешь попасть на таком расстоянии, цель должна находиться на миллиметр ниже мушки. Теперь он уже не видел глаза, а видел только бугорок над ним, и еще бугорки на панцире, и жаркую рябь болота.

Он опустил ружье и сказал:

– Не могу.

– Что значит «не могу»? – спросил отец. – Конечно, можешь. Для тебя это пустяк.

– Нет, – сказал Джон, – не могу.

Теперь отец понял, что имел в виду сын.

– Nuts [80],– сказал он. – Давай стреляй! Ты должен этому научиться!

Джон покачал головой. Протянул ружье отцу. Они поменялись местами, и Джон удерживал лодку, пока отец вставал и целился.

Когда раздался выстрел, тело аллигатора выгнулось дугой, потом тяжело шлепнулось на песок и распростерлось. Пасть медленно закрылась.

«Совсем как рыбы, – подумал Джон, – те так же бьются и корчатся, когда отец снимает их с крючка и бросает в лодку».

Они подплыли к песчаной полосе и осмотрели мертвого аллигатора. Отец сказал, что приедет в большой лодке с Руфусом и Джо, чтобы забрать животное.

По дороге домой – Джон греб, а отец управлял лодкой – они не проронили ни слова.

…и про дьяволов

Вопрос о том, достиг ли капитан Кимброу такого же мастерства в снайперской стрельбе, как и обер-ефрейтор Хуберт Райдель, должен остаться открытым. Вероятно, Райдель был все же классом выше.

В отличие от Райделя, Кимброу видит в своем снайперском искусстве не более чем сноровку.

Мысль о том, что придется стрелять в людей, не причиняла ему душевных мук, как этого можно было ожидать после сцены на болоте Окефеноки. Убивать людей на войне значило следовать инстинкту самосохранения. С юридической точки зрения война и охота – вещи абсолютно разные. Животное ведь беззащитно.

В этом смысле все проблемы, которые ставила война, сводились к одной-единственной – проблеме мужества. Капитан Кимброу был полон любопытства, его буквально съедало желание узнать, окажется ли он мужественным.

Когда он однажды затронул этот вопрос в разговоре с дядей Бенджаменом, тот сказал:

– Мужество? Но для этого тебе не нужна армия. У тебя в жизни будет много возможностей доказать свое мужество.

Джон улыбнулся, подумав, что дядяБенджамен говорит о различии между армией и жизнью как о чем-то само собою разумеющемся.

– Я знаю, – сказал он, – моральная стойкость и так далее. Но я не об этом. Я имею в виду обычную физическую стойкость.

В одном только случае, как вспоминал Кимброу, будущие офицеры на занятиях обращались в слух и сидели, затаив дыхание: это бывало, когда речь заходила о поведении офицеров в бою. Армия посылала в Форт-Беннинг офицеров с фронтовым опытом, участников первой мировой войны, и требовала от них, чтобы в работе они опирались на конкретные примеры, то есть рассказывали о войне. Во время и после таких рассказов, как правило, наступало молчание. Остряки переставали задавать свои вопросы.

«В этот момент прекратилась артподготовка. Настало время атаки, но солдаты отказывались идти вперед. Крейтон видел, как метались по долине огненные змеи трассирующих пуль. Рвались гранаты. Это был ад кромешный. Понимая, что его люди не бросятся в эту смертельную ловушку, пока он не покажет пример, Крейтон поднялся и издал боевой клич пехотного училища в Форт-Беннинге: «За мной!»

Он помчался вниз с холма, убежденный, что в живых ему не остаться. Комья грязи и снег летели ему в лицо, пока он мчался вниз, в долину. Вдруг он увидел какую-то стену и бросился перед ней на землю.

– Так, с этим мы справились, – сказал кто-то возле него. Это был сержант Лав. У Крейтона точно гора с плеч свалилась. Теперь они могут атаковать следующую цель – кладбищенский холм. Он обернулся, чтобы взглянуть на своих людей. Но сзади никого не было.

– Боже, мы одни!

Его охватила неукротимая ярость. Страх как рукой сняло. Оба повернулись и стали карабкаться вверх, не обращая внимания на снаряды, свистевшие в воздухе. Солдаты сидели в своих окопах и молча смотрели на Крейтона и Лава.

– А теперь слушайте, вы, тряпки! – закричал Лав. – Все за лейтенантом, и чтоб не отставать. Иначе я вас всех перестреляю!

Крейтон и Лав побежали по траншее и стали вытаскивать оттуда перепуганных солдат. Крейтон снова пошел в атаку. На сей раз солдаты следовали за ним, потому что сзади с автоматом мчался Лав. Они побежали по долине, затем по ближайшему холму к кладбищу. Из небытия возникали вдруг белые фигуры и отходили к северу. Рота Фокса шла следом, слишком напуганная, чтобы стрелять или кричать. Через пять минут цель была взята. Кладбищенский холм был в руках роты Фокса» (John Toland. Battle: The Story of the Bulge [81]. Цит. по немецкому изданию: «Битва в Арденнах, 1944», Берн, 1960, с. 341).

Обыкновенной физической стойкостью обладал человек, который мог, например, при ураганном огне держать под контролем свою нервную систему.

Вопрос о мужестве касался прежде всего офицеров. Рядового солдата, попавшего в армию, как правило, по рекрутскому набору, нельзя было упрекать, если он думал лишь о том, как спасти свою жизнь.

Адвокат Кимброу всегда удивлялся, что люди, уклоняющиеся от службы в армии, не ссылаются на отсутствие обыкновенной физической стойкости, не используют этот аргумент. Они никогда не говорят: «Чего вы от нас хотите? Мы лишены основного качества, которого вы требуете от солдата, и вовсе не намерены его приобретать».

В глазах Джона Кимброу такое признание было бы убедительным доказательством моральной стойкости. Во всяком случае, более убедительным, чем ссылка на пятую заповедь или на учение Иисуса Христа.

«Офицер, который отступил прежде, чем выбыли из строя по крайней мере пятьдесят процентов его людей, не справился со своей задачей».

Поскольку в Форт-Беннинге их накачивали подобными сентенциями, Джон твердо решил не допускать возникновения комплекса вины, не страдать всю жизнь, если с ним случится то, что на армейском языке обозначалось понятием «не справился». Справилсячеловек или нет – это дело, так сказать, чисто техническое, зависящее от физических данных, не более. (Выражение «дьявол попутал» он наверняка бы не принял.)

Он просто хотел разобраться в себе.

К различным гипотезам о причинах добровольного вступления Кимброу в армию-положение в Джорджии в период правления Юджина Толмейджа, неудовлетворительный исход отношений с Дороти Дюбуа, затем предчувствие, скорее общего характера, что война и события в Америке не минуют его и потому лучше участвовать в жизни активно, чем пытаться тихо пересидеть и обмануть время, – мы добавим предположение, что им двигало желание любой ценой разобраться в собственном существе, что это казалось ему невероятно важным.

Здесь – задним числом – можно предположить, что и неправильное с точки зрения тактики подпольной работы решение Хайнштока в условиях фашистской Германии взять на себя роль курьера коммунистической партии было, по-видимому, вызвано теми же причинами. Возможно, Хайншток просто хотел подвергнуть себя испытанию. Мы знаем, что он это испытание выдержал.

В последние дни капитан Кимброу иногда задавался вопросом, не шел ли он, соглашаясь на операцию, предложенную майором Динклаге, навстречу своему тайному желанию избежать эксперимента, которому он намеревался подвергнуть самого себя. Задуманная операция была дерзкой, но она не могла служить доказательством обычной физической стойкости, необходимой при шквальном огне или штурмовой атаке.

Предсказание Уилера относительно того, что позднее получило наименование «Битва в Арденнах», очень взволновало его. Стало быть, его служба в армии не была flop [82]; значит, время, проведенное в армии, не закончится несколькими неделями безделья на границе, за которыми последует обычная муштра на оккупированной территории. Слушая Уилера, Кимброу вдруг почувствовал, как слабеет его интерес к операции Динклаге, и он спросил себя, осталось ли от этого интереса что-либо еще, кроме мучительного ожидания ответа на вопрос, куда запропастился Шефольд…

Маспельт, 18 часов

Теперь им оставалось только строить гипотезы, которые объяснили бы его отсутствие.

– Если с ним что-то случилось, – сказал Джон, – то наверняка в самом начале. Когда он появился у немецких окопов. За все остальное, по-моему, майор Динклаге мог бы ручаться головой, но только не за этот момент. Если немецкий часовой начал палить…

Он не договорил фразу до конца, вспомнив нескольких солдат 3-й роты, известных своей неизлечимой страстью к пальбе из автомата. (Мысленно он выразил это словом «trigger-happy» [83].)

Он сказал себе также, что не майора Динклаге, а его самого следует считать человеком, несущим ответственность за риск, которому подвергся Шефольд.

«Ни в коем случае, – подумал он, – я не имел права посылать его с такой миссией, когда мог возникнуть хоть один рискованный момент, за исход которого я не поручился бы головой. Я лишь предостерег его. Этого было мало».

– У тебя на передовой слышно, если у немцев стреляют? – спросил Уилер.

– Исключено, – сказал Джон. – Они находятся не на высоте над Уром, как мы, а за высотой, и склон перед ними наверняка поглощает звуки. Я еще никогда не слышал оттуда ни единого шороха.

Он подумал о том, сколько часов провел на высотах, расположенных над Уром, глядя в бинокль на восток, рассматривая убранные поля, лесистые участки, пустынные склоны, дома из бутового камня. При этом ему не только не удалось разглядеть позиции или засечь хоть какое-то движение: он ни разу не слышал ни выстрела, ни грохота колес, ни лязга танковых гусениц. Война была не только безлюдной, но и немой, и он одобрял холодное молчание этого пустынного пространства.