Текст книги " Избранное"

Автор книги: Альфред Андерш

Соавторы: Ирина Млечина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 46 страниц)

– Авиация, – ответил Райдель.

Хотя по комплекции и благодаря исключительной остроте зрения он великолепно подошел бы для авиации, его через две недели после освидетельствования призвали в саперные подразделения пехотных частей в Зигене.

КУРЬЕР С ОСОБЫМИ ПОЛНОМОЧИЯМИ

Проехав в этот прекрасный, хотя и прохладный осенний день часть пути на велосипеде, Кэте запыхалась, ей было жарко, но не до испарины. Ощущение сухого, умеренного жара, которое не доставило ей особого удовольствия.

Еще не успев прислонить велосипед к стене хижины, она сказала:

– Он прибыл точно, почти минута в минуту, в сопровождении солдата. Я подождала немного, потом поехала.

Ей понадобилось минут десять или чуть больше, чтобы добраться до хижины Хайнштока, – стало быть, Шефольд уже около получаса беседовал с майором Динклаге.

Когда они вошли, Кэте подождала, пока за ними с треском захлопнется старая дверь. В комнате было жарко от железной печки, и стекла ее очков сразу запотели. Она сняла их.

– Я действительно представляла его себе совсем другим, – сказала она. – Ты прав, он и в самом деле не похож на далекого от жизни ученого.

Протерев стекла и снова надев очки, она увидела сыча и, совсем как Шефольд, почувствовала облегчение оттого, что птица, которая теперь сидела в верхнем ярусе своего убежища, не начала хлопать крыльями, когда она вошла в хижину.

Пока сыч был один, он неприязненно смотрел своими черными глазами на дверь, через которую примерно час назад вышел Хайншток; когда в комнате появилась Кэте, он закрыл глаза, чувствуя, что она наблюдает за ним. Он ненавидел, когда за ним наблюдали. Прикрыв веки, он как бы уничтожал саму мысль о наблюдении.

– Ты уверена, что его привел простой солдат? – спросил Хайншток.

– Да, – сказала она, – обер-ефрейтор. Отвратительный тип.

Она не стала описывать Хайнштоку движение головы, каким

солдат приказал Шефольду подняться по ведущей в дом лестнице. Хайншток не придал бы большого значения этой детали. Надо надеяться, она сумеет потом объяснить Динклаге, что было заключено в этом жесте, адресованном Шефольду.

Хайншток даже не отреагировал на «отвратительного типа», а только сказал:

– Странно. Я был уверен, что его приведет по меньшей мере фельдфебель.

– Знаешь, как он выглядит? – спросила Кэте. И, не дожидаясь ответа, сказала: – Как настоящий аристократ.

Она не обдумывала заранее, как ей охарактеризовать Шефольда, эти слова пришли ей на ум внезапно. Почти в тот же миг она спросила себя, нравятся ли ей люди, которые выглядят «как настоящие аристократы». И ответила отрицательно. Венцель Хайншток не был аристократом, но и Иозеф Динклаге не был им тоже, несмотря на свой Рыцарский крест и свой мундир.

– Я не знаю, что это такое, – немедленно и резко отозвался Хайншток. Он сожалел, что Кэте воспользовалась выражением из лексикона эпохи феодализма. Шефольд был вырвавшимся в сферу искусства сыном судьи, потомком энного количества поколений высших чиновников, этих квалифицированных слуг буржуазного государства. Что придавало ему, конечно, определенный стиль. Но в остальном он был скорее наивный человек. Он хорошо разбирался в картинах и плохо – в жизни.

Тем не менее Хайншток решил использовать то неверное, на его взгляд, представление, которое сложилось у Кэте.

– Надеюсь, ты успокоилась, – сказал он, – когда увидела, что он вовсе не похож на этих профессоров не от мира сего.

Он сам удивился, произнеся эти слова: «Не от мира сего». Он нашел наконец для Шефольда точное обозначение, которое долго искал.

– Напротив, – сказала Кэте, – совершенно напротив. Он выглядел не только как настоящий аристократ, но и как аристократ, которого арестовали. Он шел рядом с этим солдатом, точно свергнутый властелин. Ты понимаешь, что я имею в виду? Он выглядел каким-то особенно беззащитным.

– Я пытался наблюдать за склоном, по которому должен был пройти Шефольд, – сказал Хайншток. – Но Эльхератский лес скрыл его.

– Сегодня утром Динклаге убрал с передовой всех новобранцев. Он сказал: «Чтобы не произошло ничего непредвиденного». – Тени в уголках ее рта стали глубже. – Вы оба действительно очень озабочены тем, чтобы с Шефольдом ничего не случилось, – добавила она.

– Когда он тебе это сказал? – спросил Хайншток.

– Рано утром.

«В постели», – мысленно добавил Хайншток.

– Ты уже ела? – спросил он.

Она покачала головой.

– Может, приготовишь себе что-нибудь?

– Нет, спасибо, я сейчас поеду.

– Ну хоть чашку кофе?

– Нет-нет, – сказала она, – я и так нервничаю.

– Нет причин для волнения, – сказал Хайншток. – Все удалось. Через час Шефольд будет на пути к своему дому. После полудня я зайду к тебе узнать, когда он ушел.

Она возмутилась.

– Ты, наверно, не в своем уме, – сказала она. – В этот момент Шефольд разговаривает с Динклаге. А ты заявляешь: «Нет причин для волнения!»

– Как будто из этого может что-то выйти! – сказал он. – Ты, должно быть, все еще надеешься, что произойдет чудо и появятся американцы, притом сегодня ночью. Кроме того, нас это уже не касается, – добавил он. – Для тебя и для меня на этом история заканчивается. Для Шефольда она кончится через час или два. Все остальное должны решить между собой Динклаге и этот американский офицер.

«Который должен быть таким же идиотом, как и я, потому что он, вроде меня, поддался на идиотское предложение этого немецкого офицера», – подумал Хайншток. Он действительно полагал, что для него и Кэте вся эта история заканчивалась с визитом Шефольда к Динклаге. Кэте знала, насколько опасной он считал эту акцию. Он очень четко изложил ей свои соображения по этому поводу.

Она снова успокоилась. Венцель Хайншток не знал, что сейчас она в последний раз находится в его хижине. Вероятно, он прав, американцы, скорее всего, не придут, но независимо от того, будет ли толк от встречи Динклаге с Шефольдом, ясно, что ближайшая ночь-последняя, когда она еще может уйти, продолжить свой путь на Запад. Насколько она знала Иозефа Динклаге, если американцы не придут, он закроет единственный незащищенный участок фронта.

Она села на кровать. Хайншток стоял у стола – положенной на козлы старой двери – и набивал трубку. Кровать – железная раскладушка с тонким матрацем – была застелена тщательно сложенным одеялом. Она походила на кровать Динклаге. Кровати аскетов и военных. Хайншток – теперь она это знала – тоже был, в сущности, военным человеком. Он был надежный человек, седина его отливала сталью. Он всегда носил один и тот же костюм из серого жесткого материала в рубчик. Она знала его крепкое, недостаточно гибкое тело. Взгляд его был устремлен на инструменты, камни. Потом он о чем-то задумался и посмотрел на нее, Кэте. Она мысленно прощалась с ним, не подозревая, что Хайншток считает, будто она пришла к нему прямо из постели Динклаге.

Она была ему многим обязана. Защитой, ибо с тех пор, как в июне она бежала из Прюма в Винтерспельт, каждый знал, что у нее связь с непонятным человеком из каменоломни. Безопасностью во время больших облав после 20 июля, когда Хайншток прятал ее в пещере на Аперте. Знакомством с учением, которое казалось ей убедительным и имело то преимущество, что было запрещено. Кэте исполнилось двенадцать лет, когда это учение запретили. Услышав основные принципы, изложенные четким языком Хайнштока, она сразу поняла, что мрак в Германии как-то связан с тем, что это учение запрещено.

Внутри этих полных взаимной симпатии отношений, основанных на защите и поддержке, – неплохая основа для отношений между двадцатичетырехлетней женщиной и мужчиной старше ее на двадцать восемь лет, – внутри некоей сферы, окрашенной чувством, что Венцель Хайншток ей «приятен», существовали и какие-то тени, пятна, что-то непроясненное, мешавшее ей; например, то, что он принимал подарки от людей, которые, будь

ситуация иной, избегали бы даже общения с ним.

Когда она однажды заговорила об этом, он сказал примерно следующее: да, он действительно всегда располагает небольшим запасом кофе, вина и так далее, ибо кое-какие люди в здешних местах убеждены, что в один прекрасный день он окажется им полезным. Он принимает пустяковые подарки, которые ему делает буржуазия, без смущения и без благодарности, потому что знает: когда все будет позади, он действительно сумеет помочь кое в чем этим людям – торговцам, мелким фабрикантам, чиновникам, богатым крестьянам. То есть он повторил то, что уже говорил ей по поводу своих будущих отношений с Аримондом, только Аримонду – он это понимал-он был обязан, а «этим людям» – нисколько.

– Прежде чем они забудут меня в моей каменоломне, – сказал он, – прежде чем они снова начнут говорить обо мне как о замаскированном коммунисте – что они, впрочем, делают и сейчас, – я какое-то время буду самым полезным идиотом здешних мест.

– Стало быть, ты позволяешь себя подкупать.

– Что ты хочешь, – сказал он, – революции не будет, они договорятся.

– И ты с ними договоришься?

– Просто снова возникнут буржуазные нормы отношений.

– Но тебе, – сказала она, – тебе же не нужна их плата за молчание.

– Плата за молчание, – сказал он, – как это звучит! Я не буду покрывать ничьих преступлений. Только слабости. Но поскольку даже крупных преступников не будут заставлять расплачиваться за содеянное, то уж мелкие оппортунисты и вовсе имеют право улизнуть от расплаты. И я помогу им в этом.

– За кофе и вино?

– За кофе и вино, – сказал он. – Я уже все точнейшим образом обдумал. Мне предстоит жить с этими людьми еще лет двадцать или тридцать. Как это ни странно, тех, кто однажды принял у них четверть фунта кофе, люди предпочитают тем, кто ведет себя так, словно является воплощенной добродетелью.

– А зачем жить с ними вместе? – спросила она. – Уйди!

Не получив ответа, она сказала:

– Меня, во всяком случае, здесь не будет, когда вы начнете договариваться друг с другом.

Утверждение, что революции не будет, было одним из его обычных доводов. В глазах Кэте он приобретал тем самым большое сходство с Динклаге. С тех пор как она познакомилась с Динклаге, она поняла, что Хайншток говорит о революции так же, как Динклаге о своем плане. Революция для Хайнштока и план для Динклаге были абсолютными и неосуществимыми истинами. Революция произойдет когда-то, но не при жизни Хайнштока; план Динклаге обречен на то, чтобы остаться игрой ума, оперативной схемой на карте. Только вот Динклаге совершил неосторожность, сделав участницей этой игры Кэте. Она хоть и интеллигентка, но одержима стремлением превращать абстрактные идеи в жизнь, теорию в практику, если ей представлялась для этого хоть малейшая возможность.

Во время того разговора она сидела, сжав кистью одной руки запястье другой – типичный для нее жест, когда она совершенно с чем-то не согласна, когда ей что-то очень и очень не нравится. Позднее она разжала руку-не потому, что ее убедили аргументы Хайнштока, а потому, что поняла свое бессилие; возможно также, просто потому, что решила закурить сигарету.

Этот разговор происходил, когда Динклаге еще не появился на горизонте. Хайншток уже тогда показал, что не готов выполнить моральные требования, которые предъявляет двадцатичетырехлетняя женщина.

Возможно, Хайншток недооценил Кэте. Поскольку она была учительницей и хоть и недолго, но все же занималась преподаванием, она, возможно, готова была признать, что чистота учения не обязательно должна воплощаться в учителе. И можно предположить, что она разделяла взгляд Хайнштока на людей, являющих собою ходячую добродетель, и что человек со слабостями, даже живущий в таком явном разладе со своими взглядами, как этот марксист и владелец каменоломни, казался ей более достойным любви, более интересным, чем какой-нибудь ограниченный и неуязвимый доктринер.

Только в прошлую субботу, 7 октября, в Хайнштоке вдруг появилось что-то сомнительное, что-то необъяснимо неприятное. Накануне вечером Динклаге рассказал ей о своем плане. Уже на следующее утро она была у Хайнштока. Вполне естественно, что он сначала полностью отверг как сам план, так и предложение участвовать в нем и пришел в ужас, узнав, что Динклаге вовлек в эту авантюру Кэте; можно было понять и то, что он нагромождал возражение на возражение, а потом, так и не будучи убежден, все же согласился, видимо, только потому, что она, Кэте, этого хотела. Она не ожидала ничего другого, его возражения имели под собой почву – еще немного, и она сама начала бы колебаться.

Но потом! Она сказала:

– Это будет опасно для тебя. Насколько я понимаю, тебе придется курсировать между американцами и Динклаге по крайней мере дважды.

Она уточнила:

– То есть визиты к Динклаге я, конечно, беру на себя. В деревне все бы обратили внимание, если бы ты стал вести с ним переговоры.

– Но зато уже никто не обращает внимания, когда к нему ходишь ты, – сказал он.

– Венцель! – сказала она.

– Вероятно, в деревне просто подумали бы, что я потребовал от него объяснений по поводу тебя. Это была бы отличная маскировка.

Она взяла себя в руки, решила во что бы то ни стало заставить его не касаться личных проблем.

– Ведь я думала только о политической стороне дела, – сказала она. – Тебя знают во всей округе, знают, кто ты. Все просто удивились бы, что майор ведет беседы именно с тобой. Люди из деревни стали бы говорить об этом с людьми из окружения майора. – Да, – добавила она, – я действительно имею возможность в любой момент поговорить с Динклаге с глазу на глаз. Тут уж ничего не изменишь. Но для данного дела это только полезно.

– Хорошо, – сказал он, – я поговорю с Шефольдом.

Он уже несколько раз рассказывал ей о Шефольде как о каком-то курьезе. Судя по его описаниям, Шефольд был чудак, странный, далекий от жизни и при том легкомысленный индивидуалист. Она видела картину, которую по его просьбе хранил в тайнике Хайншток, и, вспоминая о «Полифонически очерченной белизне», она испытывала большую симпатию к Шефольду и желание познакомиться с ним. Она никогда не могла толком понять, почему Хайншток прячет от нее этого одержимого своим делом искусствоведа.

– С Шефольдом? – спросила она. – А он тут при чем?

– Но это же предельно ясно, – сказал Хайншток. – Он самая подходящая фигура, чтобы установить связь с американцами. Он у них свой человек.

– Как, – спросила она, – ты хочешь, чтобы этим делом занялся такой человек, как он? Но ведь это же очень трудно и опасно.

В момент, когда разговор принял такой оборот, она поняла, что в рассуждениях Хайнштока о тактике содержится определенный смысл, и все же была безгранично разочарована. По причинам, которые потом она даже не могла вспомнить, Кэте считала естественным, что Венцель Хайншток возьмет на себя самую рискованную роль – если не считать той, что отводится Динклаге. Она считала, что он не захочет упустить возможность до крушения фашизма еще раз, самый последний, принять участие в подпольной борьбе. Это была бы его месть за Ораниенбург.

– Он говорит по-английски, – вполне резонно сказал Хайншток. – А я нет.

– Ты знаешь дорогу, по которой он приходит, – сказала она. – Ты говорил, что именно ты показал ее Шефольду, стало быть, знаешь. Пожалуйста, встречайся с ним на хуторе, где он живет, бери его как переводчика с собой к американцам. Но все остальное ты должен сделать сам. Ты всегда говорил, что он простодушен и действует опрометчиво. Он сделает ошибку. Ты ошибки не сделаешь. Он что-нибудь напутает. Ты ничего не напутаешь.

– Ему не надо делать ничего сверх того, что он делает всегда. Он дважды придет ко мне по этой почти безопасной дороге и передаст сообщение, которое я в свою очередь передам тебе.

– И наоборот, – сказала Кэте.

– И наоборот, – подтвердил он. – Сообщение, которое передашь мне ты, я передам ему.

Он попытался раскурить свою трубку.

– Вот так, – сказал он в перерыве между двумя неудачными затяжками, – я буду всего лишь почтовым ящиком.

Она почувствовала, что он доволен своими конспиративными методами. «И он мог бы привести еще более убедительные доводы, – подумала она, – например что Шефольд пользуется доверием американцев – хотя он и не выполняет поручений разведывательного характера, их секретные службы наверняка уже располагают всеми необходимыми данными о нем, – в то время как Хайншток им абсолютно не известен и еще надо проверять, не провокатор ли он. Пока они установят, что это не ловушка-если исходить из того, что они вообще примут предложение Динклаге, – уйдет драгоценное время». Кэте сдалась. Неприятен ей был лишь самодовольный тон, каким он говорил о взятой на себя роли «почтового ящика».

«Я буду всего лишь почтовым ящиком» – это было сказано с торжествующей скромностью, которой она терпеть не могла.

Совершая последнюю попытку оказать сопротивление, переубедить его, она сказала:

– Удивляюсь, с какой легкостью ты втягиваешь в такое дело этого наивного человека.

Он молча пожал плечами.

Хайншток знал, что она неправильно поймет это пожатие плечами, что она истолкует, не сможет истолковать его иначе, как беспощадность, даже жестокость. Но он не хотел опять начинать все сначала, объяснять ей, насколько бестактно, по его мнению, поступал этот господин Динклаге, во-первых, вообще познакомив Кэте со своим планом и, во-вторых, не попытавшись всеми средствами удержать ее от активного участия в его реализации. По сравнению с этим маленькое курьерское поручение Шефольду было сущим пустяком.

Она решила больше не спорить об использовании Шефольда.

– Хорошо, – сказала она, – тогда пойду я.

Он ответил на это предложение только сухим смешком, который ее ожесточил.

– Если ты показал дорогу Шефольду, ты можешь показать ее и мне, – сказала она.

В ней вдруг вспыхнула надежда, что она сможет продолжить свое путешествие, и, вероятно, он прочел это на ее лице.

Она деловито сказала:

– К тому же я говорю по-английски.

Он сел за стол, посмотрел на нее, пуская облака дыма, молча покачал головой. Она знала, что, когда он так качает головой, бесполезно пытаться переубедить его.

Кроме того, позднее выяснилось, что решение Хайнштока вовлечь Шефольда было единственно верным. В тот же день Динклаге не только одобрил его, но и сказал, что это – одно из условий осуществления его плана.

Действительно ли Хайншток, как предполагает Кэте, подумал: «Если она, как того требует план, совершит этот переход дважды туда и обратно, то она может совершить его и в третий раз? В одну только сторону-туда». Установить это трудно. Но даже если он и разгадал намерение Кэте, то следует предположить, что этот человек, чье лицо покрыто тысячью морщинок, словно на нем поработали тонкой граверной иглой, не предавался иллюзии, будто может удержать эту девушку, вбившую что-то себе в голову – например, не вернуться. Гораздо вероятнее, что он, хотя и признавал равноправие женщин – он никогда особенно над этим не размышлял, это была просто одна из посылок его мировоззрения, – все же думал: такие вещи не для женщин.

Как он и ожидал, Шефольд сразу же загорелся.

– Дружище, Хайншток, – сказал он, – наконец-то я могу что – то сделать. – И тут же, не переводя дыхания, добавил: – Кимброу страшно удивится.

– Так вы думаете, что американцы вообще пойдут на это предложение? – спросил Хайншток.

– А почему бы им не пойти?! – изумленно воскликнул Шефольд.

В ту субботу (7 октября), когда Кэте передала Хайнштоку план Динклаге и уговорила его участвовать в нем, хотя бы в роли «почтового ящика», Хайншток, пока она не ушла, поручил ей предупредить Динклаге, чтобы он немедленно приостановил всякую деятельность патрулей в лесистой долине восточнее Хеммереса и тем самым гарантировал безопасность Шефольда.

Ему доставляло удовольствие, что он может передать приказ офицеру фашистских войск, майору и кавалеру Рыцарского креста. При этом он действительно употребил такие слова, как «деятельность патрулей» и «гарантировать безопасность».

Вслед за разочарованием, причиненным Хайнштоком, еще и неприятный поворот событий, виной которому был Динклаге.

Она пришла к нему в два часа, потому что знала, что в это время в канцелярии никого нет. Он повел ее в свой кабинет, но оставил дверь открытой, чтобы сразу увидеть, если кто-нибудь зайдет в помещение. Они не делали попытки обняться. Они сидели друг против друга у его письменного стола. Кэте рассказывала ему о Шефольде. Она старалась правильно описать Шефольда; какова бы ни была политическая позиция Динклаге, ему как офицеру должно быть неприятно узнать, что в его линии обороны есть негерметичные участки и что есть люди, которые этим пользуются. Сотрудничать со шпионом он бы не стал. Ей удалось представить Шефольда в правильном свете.

– Отлично! – сказал наконец Динклаге. И тоном, каким договариваются о светской встрече, добавил: – После всего, что ты мне сказала, для меня будет удовольствием познакомиться с доктором Шефольдом.

– Для этого у тебя не будет возможности, – сказала Кэте. И объяснила ему, о чем договорились они с Хайнштоком: – Шефольд будет доходить только до Хайнштока, Хайншток – передавать принесенные Шефольдом известия мне, а я – приходить с ними к тебе.

«Две линии информации, которые на поворотном кругу сплетаются в одну, – подумала она. – Хватило бы одной. Три человека вместо одного. Если бы Хайншток показал мне дорогу, я бы провернула все это дело сама».

– Отлично, – повторил Динклаге. – Превосходно продумано. Хайншток – специалист по маскировке.

Она не стала сообщать ему, что та часть системы связи, которая касалась ее самой, была предложена ею. Умолчала она и о том, что представляла себе более удачное решение – операцию без сомнительного участия Шефольда. Так как Динклаге знал характер ее отношений с Хайнштоком – она не утаила их от него, – ей не хотелось даже намеком дать ему понять, что ей что-то не нравится в поведении Хайнштока.

Динклаге сам развеял все ее сомнения, связанные с использованием Шефольда.

– Самое лучшее во всем этом, – сказал он, – что Хайншток связан с человеком, который является доверенным лицом американцев. Боюсь, что я не смог бы удовлетвориться посредничеством одного Хайнштока.

Она пристально посмотрела на него. Хотя сам Динклаге в этот момент глядел в окно на пустую деревенскую улицу, он, очевидно, почувствовал ее взгляд, ибо стал объяснять ей, что имел в виду.

– Конечно, я доверяю Хайнштоку, – сказал он. – Но мне пришлось бы, разумеется, потребовать от него установления прямых контактов. Этого я требую и сейчас.

Он отвернулся от окна, посмотрел на Кэте.

– План должен быть изменен в одной своей детали, – сказал он. – Последнее сообщение должно прийти через линию фронта.

Она не поняла или, во всяком случае, подумала, что пока имеет право не понять его.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила она.

Несколько секунд она с нетерпением ждала ответа.

– Я ставлю на карту все. – Он начал перечислять, делая паузы после каждого слова: – Себя самого. Свой батальон.– («Впервые он назвал его своим», – подумала Кэте.) – Даже тебя, Кэте! – Это прозвучало так, словно он разговаривал с самим собой. – И потому я вынужден требовать, чтобы и американцы что-то поставили на карту, – продолжал он. – Немногое. Только то, что своего курьера, который принесет мне их окончательное решение, они отправят ко мне через линию фронта.

Теперь настала ее очередь выглянуть в окно. В этот субботний послеполуденный час деревенская улица, освещенная бесконечным, лишь слегка приглушенным дымкой светом октябрьского солнца, словно воплощала законченную картину безжизненности, принесенной сюда майором Динклаге с его системой ведения войны. Дом Телена напротив, свинцово-белый, лежал, словно окопавшись, отгородившись от мира послеобеденным сном.

– Так не пойдет, – сказала она решительно. – Это слишком опасно. Ты не можешь требовать такого от Шефольда.

– Я позабочусь о том, чтобы с ним ничего не случилось, – сказал Динклаге тоном офицера, готового принять решительные меры.

Она попыталась сделать простое, как ей казалось, и разумное предложение.

– Ну, хорошо, – сказала она, – мы можем устроить так, что он придет к тебе своим обычным путем. В таком случае он отправится от каменоломни по дороге в Винтерспельт. Или ты бы встретился с ним у Хайнштока… Это можно организовать.

– Ты не понимаешь, Кэте, – сказал Динклаге. – Его приход через линию фронта будет для меня единственным доказательством того, что американцы относятся ко всей этой истории всерьез.

Охваченная внезапным чувством, что все ее усилия бесполезны, она не стала предлагать ему другие решения. Дело не просто в том, что он вбил себе в голову эту мысль, от которой, как бы он ни упрямился, она в конце концов может его отговорить. Условие, поставленное им, было выражением определенных убеждений, определенного образа жизни и мышления, в котором доводы разума не находили опоры, скользили, как руки по голой стене.

– К вопросу о структуре, – сказала она Хайнштоку вечером того же дня (все это происходило 7 октября, в прошлую субботу), стоя в темноте у двери Телена. – Структура-нечто, не подлежащее изменению.

– Да какое там, – сказал Хайншток. – Это вроде той истории с рыболовами, когда ему больше всего хотелось обратиться к американцам по радио, чтобы они забрали своих людей с берега. Этот господин все еще воображает, будто среди офицеров существует некий кодекс чести.

Кодекс чести или что-то другое – во всяком случае, к концу своего разговора с Динклаге она была подавлена и растеряна. Она подумала, не отказаться ли от этого плана, не объявить ли Динклаге, что при таких обстоятельствах его план неосуществим.

Она содрогнулась при мысли о Шефольде, о тех последствиях, которые это могло иметь для него; и все потому, что она, Кэте, вмешалась в авантюру, которая, не будь ее, осталась бы просто игрой ума. Полная страха, дурных предчувствий, она смотрела на Динклаге, заговорившего о чем-то другом, потому что кто-то вошел в канцелярию. Но она так и не сумела заставить себя настроиться на эту новую тему, не слушала, сидела молча, так что Динклаге пришлось встать и закрыть дверь. Когда он положил руку ей на плечо, она словно застыла; вполголоса она сообщила о пожелании Хайнштока, чтобы в ближайшие дни в лесистую долину восточнее Хеммереса не посылались патрули; она заметила, что он помедлил, прежде чем дал согласие: по-видимому, ему было не так-то легко отогнать от себя мысль о том, что на его участке фронта есть пробелы в обороне.

Несколькими часами позже она спросила Хайнштока:

– Не стоит ли нам отменить все это дело?

Он был перед этим у Вайнанди, купил продукты и газеты, она нашла его в большой комнате старого Телена беседующим с хозяином. Потом она вышла вместе с ним во двор. В темноте военной ночи, в которой спряталась деревня, – хоть глаз выколи – она передала ему разговор с Динклаге. Полугородской коттедж на другой стороне улицы, командный пункт батальона, был почти невидим – только серые контуры.

Хайншток сразу понял, что в этот миг и, по-видимому, в последний раз он держит в своих руках судьбу плана Динклаге. Если бы он сейчас ответил на ее вопрос решительным «да», то с этой ужасной, на его взгляд, идеей – сдать американцам немецкий батальон – было бы покончено. Но он не сказал: «Да» или: «Правильно! Покончим с этим, прежде чем мы за это взялись!», а сказал лишь:

– Слишком поздно. Я уже говорил с Шефольдом.

Логических оснований для такой реакции Хайнштока нет. Он сам признает слабость, даже ничтожность приведенного им довода, поскольку, когда Кэте возражает, что сейчас еще вполне возможно объяснить Шефольду, что акция не может состояться и по какой причине, он говорит:

– Конечно, я мог бы позвать Шефольда и дать отбой.

По поводу того, что он упорно не желает этого делать, о чем говорит условная форма приведенной фразы и слово «конечно», могут быть высказаны следующие предположения:

1. Возможно, что за время, прошедшее с сегодняшнего утра, когда Кэте передала ему новость, он изменил свое мнение о плане Динклаге, понял, что, независимо от того, удастся операция или нет, речь идет о событии, имеющем в военной истории чрезвычайное значение.

2. Он действительно считает, что делу уже дан ход. Если Динклаге поговорил с Кэте, Кэте с ним, Хайнштоком, он с Шефольдом, Шефольд с этим американским офицером в Маспельте, то это значит, что события уже приняли такой оборот, что повернуть их вспять невозможно. Является это выражением тривиальной логики типа «взялся за гуж, не говори, что не дюж» или чем-то гораздо большим, остатком веры в неотвратимое у этого приверженца абсолютного просвещения, – кто знает?

3. Он увидел – не в самом плане, а в его осуществлении – результат любовной связи между Динклаге и Кэте и почувствовал, что результат оказался слишком весомым для этой связи и что ему достаточно поддержать одно, чтобы разрушить другое. Неудовольствие, даже страх Кэте, вызванный условием, поставленным Динклаге и касавшимся Шефольда, были для него первым знаком ее сомнений, той критики, которой она подвергла Динклаге. Все это, конечно, он ощущал весьма смутно, не очень отдавая себе в этом отчет. Однако нельзя упускать из виду, что и при таком характере, как его, ревность может привести к неожиданным действиям.

Но он не назвал ни одной из перечисленных здесь причин своего отказа «дать отбой», а ограничился технической стороной дела, сказав Кэте:

– Знаешь, если Динклаге гарантирует Шефольду безопасность при переходе через линию фронта, то для Шефольда это менее рискованно, чем все остальное.

Сознавал ли он, что тем самым принимает тот офицерский кодекс чести, который только что отрицал?

С помощью этого аргумента ему удавалось также поддерживать в Шефольде нужное настроение, хотя это было и не так просто.

Когда на следующее утро, в воскресенье 8 октября, Шефольд появился снова, настроение его заметно ухудшилось.

– Кимброу вел себя странно, – сообщил он. – Он меня выслушал, задал вопросы, но в ответ не сказал ничего, кроме того, что поговорит с командиром полка. Он добавил, что не представляет

себе, чтобы там пошли на это предложение.

– Ну, а я вам что говорил, – сказал Хайншток, но умолчал, что такое решение считал самым лучшим. Если бы американцы отказались играть в эту игру, Динклаге мог бы спрятать свой бессмысленный индивидуалистический план в ящик, а Кэте, Шефольд и он, Хайншток, спокойно дождались бы конца войны.

– Во-первых, сам Кимброу не обнаружил ни малейшего восторга, – сказал Шефольд. – Вы мне можете это объяснить?

– Интернационал офицеров – вот как это можно назвать, – сказал Хайншток. – Они не любят, когда кто-то из них нарушает общий порядок.

Шефольд покачал головой.

– Вы не знаете Кимброу, – заметил он. – Он совершенно не похож на стопроцентного офицера.