Текст книги "Связанные туманом (СИ)"

Автор книги: Алена Ромашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Алёна Ромашкова
Связанные туманом

Глава 1

20 лет назад. Даркмар. Северные горы. Черная скала.

Селестра почувствовала, что началось. Влага потекла между ног, а боль начала вонзаться своими когтями ей в район живота и спины. Время шло, схватки становились сильнее и практически не отпускали, что говорило о приближении самой кульминации – рождении ее дочери. Терпя мучительные приступы, она ждала, когда придет Ширва. Эта женщина должна спасти ее дитя, отправив младенца к солнцу, на поверхность, где сама Селестра была от силы раза три. И не потому, что вот уже более пятидесяти лет она была узницей, пребывающей в самой далекой и всеми забытой пещере Черной скалы, а потому, что ей, бывшей королеве Даркмара, совершенно не нужно было выходить к этим жалким людишкам и тем более светлым эльфам, бесившим ее своим снобизмом и ханжеством. Сейчас же люди ей были нужны – они могут помочь ей вырастить дочь. Для этого, правда, должны удачно сойтись очень много разных нитей судьбы, но раз до сих пор ей везло, то, может, туман позволит ей доплести узор этой паутины до конца.

Наверное, не каждый мог бы в текущей жизни Селестры найти хоть какие-то признаки пресловутого везения, но все зависит о того, под каким углом смотреть. Селестра хотела умереть, поэтому для нее удачным являлось все, что могло привести к долгожданному избавлению от постылой жизни взаперти. Она еще помнила те времена, когда на протяжении ста лет являлась бессменной королевой и священной матерью всего народа темных эльфов или дроу, как когда-то назвали их расу древние. Каждый готов был ей служить, никто не смел оспаривать ее решения. Мужчины падали к ее ногам, женщины завидовали и боялись. И, главное, все признавали ее величие и право на власть. Она не искала себе мужа, так как не считала мужчин достойными управлять. У нее был гарем из сотни самых красивых эльфов темного королевства, которые шли туда добровольно. Иногда ей приводили рабов. Поиграть. Подбирали сильных человеческих мужчин, которых она обожала ломать, превращая в щенков, скулящих у ее ног. Светлых эльфов она не любила, эти ледышки не заводили ее горячую кровь, поэтому, попробовав парочку, она оставила попытки насладиться их красивыми, но такими холодными телами.

От своих любовников-дроу она успела родить двух дочерей, сегодня им было бы чуть меньше ста лет, но обе ушли за туман, пораженные мечом злобной твари, которая сейчас сидела на троне Даркмара. Ваеран Ир’Раэль – этот потомок древнего эльфийского рода давно планировал переворот, но Селестра ничего не подозревала. Ее власть зиждилась на тысячелетних матриархальных традициях. Именно ее туманная магия поддерживала баланс, позволяя их королевству выживать в недрах Северных гор. Магия сдерживала тьму, которая каждую секунду ожидала возможности пожрать ее народ, плодя немыслимые эльфийскому разуму тварей. Кто бы в такой ситуации ожидал предательства со стороны своих?

Дроу – агрессивные, мстительные, не склонные к компромиссу, именно поэтому ими можно управлять только с позиции силы. Селестра всегда умела громко щелкнуть кнутом, чтобы в очередной раз примирить воюющие дома, напомнив, чье мнение в Даркмаре единственно верное. Но Ваеран смог ее переиграть, поправ установленный порядок и убрав ее род, род Мор’Шиирас, с престола. Селестру похоронили в этом каменном саркофаге, где она могла сделать не более трех шагов, прежде чем уткнуться в стену, а трупы дочерей сожгли, развеяв пепел в тумане.

Как у него получилось захватить власть и овладеть магией ее рода? Не известно. Селестра точно знала, что туман все еще в ней, но пользоваться им она практически не могла. Женщина оставалась источником жизни для всех дроу, но себя спасти была неспособна. Самозванец не мог обойтись без королевы – он использовал ее, воруя магию. Селестра нужна была Ваерану, а потому проживет еще тысячу лет, сойдя с ума и превратившись в тень.

Смерть может быть избавлением. Но правящие женщины рода Мор’Шиирас не умирали просто так. Туман позаботился о том, чтобы у дроу всегда была на престоле защитница, поэтому королевы закрывали глаза навечно не раньше, чем их дочери инициировались как следующие правительницы Даркмара. Даже реши сейчас Ваеран сжечь или разрубить Селестру на куски, смерть не наступила бы, так как магия тумана удерживала бы жизнь до последнего и в этих кровавых ошметках. Узнать, каково это – такое почти бестелесное существование, королева не хотела. Ей нужна была наследница, которая заберет на себя бремя, мирно отпарив мать в посмертие. Был еще один вариант, при котором королева могла закрыть глаза навечно – это прорыв тьмы и гибель всего сущего. И она заплатила бы эту цену, но, к сожалению, это было ей неподвластно: магия не давала ей намеренно разрушить туманный узор.

Селестре нужна была дочь, и в своей тюрьме она искала способы ее получить. И не стоило недооценивать эльфийку – она оставалась женщиной, властной и коварной. Бывшая королева была изолирована, но ей все еще требовалась пища и маломальский уход, поэтому к ней приставили рабыню. Ее звали Ширва, это была темная эльфийка, ненавидящая, как и все женщины Даркмара, Ир’Раэля – король отстранил их всех от власти, оставив только роль матерей и постельных грелок. При правлении Мор’Шиирас темные эльфы не были рабами – слугами да, но никогда бесправными. Ваеран же изменил это, приказав отбирать дочерей у бедных или обнищавших семей дроу в рабство.

Девять месяцев назад Селестра в первый и последний раз обратилась к Ширве с просьбой. Та была немая, поэтому не могла ответить, но по ее расширившимся как блюдца глазам, Селестра поняла, что смогла своими словами удивить рабыню:

– Мне нужен мужчина! Найди любого, кто согласится лечь со мной. Ты впустишь его в мою камеру ровно через шесть дней всего на час. Больше от него ничего не потребуется.

Рабыня задумалась, а потом кивнула – открыть камеру она действительно могла. У нее были ключи, так как в ее обязанности входила ежемесячная уборка клетки королевы. Чтобы Селестра не сбежала во время таких манипуляций, да и вообще для дополнительной страховки, ее приковали цепями к полу, сделав их достаточно длинными для минимальной свободы перемещения.

Королева волновалась, ожидая Ширву в назначенный вечер. Она даже потратила те крохи воды, что ей выделяли, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. Новое платье, похожее на саван, ей выдали месяц назад, поэтому чистотой оно явно не поражало, но прошлое Селестра носила без малого десять лет, так что эта хламида была еще сравнительно свежей.

В сумраке послышались шаги. Освещение дроу не требовалось – они отлично видели в темноте, однако из-за наличия рабов в Даркмаре все же использовалось повсеместное освещение, а в этой удаленной части королевства – переносные масляные фонари. Сейчас свет такого фонаря показался в конце коридора. Похоже, Ширва привела человека. Не очень хорошо – эльф был бы надежнее, но опять же, стоит ли придираться? К тому же человека соблазнить гораздо легче. И убить потом тоже.

Когда к решетке ее камеры подошли двое, Селестра не могла поверить своим глазам: рядом с рабыней стоял светлый эльф. Перепутать этого высокого остроухого длинноволосого блондина с кем-то другим было невозможно: холодом их лиц можно воду в лед превращать.

– Ты раб? – спросила королева.

– Ты заперта? – спросил в ответе блондин.

– Зачем ты спрашиваешь об очевидных вещах?

– А ты?

Королева не привыкла, чтобы ей грубили. Сто лет перед ней ползали на коленях, еще пятьдесят – она вообще толком ни с кем не разговаривала. И вот, ей язвил мужчина, да еще светлый. Что ж, весьма освежающее ощущение.

– Тебе объяснили, зачем ты нужен?

– Судя по жестам Ширвы, я должен или кого-то убить, или… удовлетворить.

– И ты согласился?

– Она предложила мне хорошую цену.

– Какую же?

– Покажет пещеру, где я смогу увидеть солнце.

– Что ж, я рада, что ты стоишь так недорого. Ширва, открой камеру! Как тебя зовут, светлый?

Мужчина поколебался, а затем все же ответил:

– Шарсиэль.

– Как ты попал сюда?

– Ты любишь поговорить перед тем, как отдаться мужчине? Я слышал о тебе другие истории.

– Ты прав, разговоры – это лишнее. И да, в моей прошлой жизни все было по-другому: я предпочитала брать, а не давать.

Эльф зашел в камеру с каменным лицом, которое оставалось таким, даже когда королева, с вызовом глядя на мужчину, сбросила свой балахон, оставшись обнаженной. Ее взгляд говорил: “я не очень-то и верю в тебя, но на безрыбье”… Светлый подошел и впился в ее губы грубым поцелуем, пробежавшись ладонями по все еще прекрасному телу. Он сжимал ее плоть своими пальцами до боли, оставляя синяки на ребрах и ягодицах. В этот момент Селестра подумала, что этот экземпляр, может, даже и неплох. Когда мужчина усилил напор, схватив королеву за волосы, оттянув ее голову назад и начав жалящими укусами-поцелуями покрывать шею, Селестра застонала, захотев большего, а когда эльф рукой накрыл ее грудь, грубо сдавив в ладони каждое упругое полушарие по очереди, она почувствовала влагу между ног. Откуда этот светлый узнал, что с ней нужно именно так? Как он догадался, что она не терпит трепет и обожание, а удовольствие получает от мужской силы, напора и даже боли? Шарсиэль схватил ее одной рукой за горло, прижав к стене. Выражение его холодных голубых глаз не изменилось, когда он остро укусил ее за нижнюю губу, растерев после этого в руке появившуюся капельку крови. Завороженная, королева смотрела в лицо мужчины и жадно слизывала кровь с его пальца. Она ощущала возбуждение эльфа и хотела почувствовать его в себе. Но смотреть на него своей любовнице Шарсиэль не позволил: резко повернув женщину лицом к стене, он заставил ее опереться руками о холодную и влажную стену и одним слитным движением вошел в лоно женщины до упора, дав то, что и Селестре, и ему самому сейчас было так необходимо. Вколачиваясь в тело пленной королевы, он выбивал из ее горла громкие стоны и крики. Светлый тянул женщину за волосы так, что ее голова поворачивалась почти под невозможным углом, но она только рычала от страсти, требуя у любовника быть еще жестче. И чем яростнее мужчина демонстрировал свою силу и власть над женским телом, тем ярче оно отзывалось на его толчки. Не соитие, а битва сейчас происходила в темной пещере Черной скалы. Шарсиэлю нравилось иметь Селестру на грани удовольствия и муки – таким образом он хоть ненадолго освобождал себя от чего-то очень злого и тягучего, что поселилось в этом когда-то гордом мужчине после того, как его пленили.

Светлые всегда казались королеве слишком холодными, однако Шарсиэль был другим – внутренний огонь этого эльфа подпалил слабый фитиль эмоций Селестры, которые давно закрылись в коконе из ненависти и жажды мести, не позволяя отвлекаться на иные сантименты. Что-то отозвалось у нее глубоко внутри: она ощутила яркие всполохи былой чувственности, которой так славятся темные эльфийки.

После той неожиданно яркой страсти Селестра больше Шарсиэля не видела, оставив его сладкие объятия на задворках памяти. Изредка вытаскивая их на поверхность и вспоминая яростное соитие с этим мужчиной, она ненадолго ощущала себя живой. Через две недели эльфийка поняла, что зачала, а последующие месяцы готовилась к рождению ребенка. То, что будет девочка, королева не сомневалась – вот уже много тысячелетий женщины рода Мор’Шиирас рожали исключительно дочерей.

Ширва пришла, когда головка девочки уже показалась наружу. Рабыня опытными руками приняла роды и показала матери ее дитя. Белое нежное тельце, которое контрастировало с черной кожей Ширвы, пучок белоснежных волос и невероятно зеленые глаза – вот что увидела мать, когда отошла от последних приступов боли. Было понятно, что девочка унаследовала множество черт своего отца – зеленых глаз и золотистых волос у дроу не бывает. Дети темных эльфов рождаются белокожими с карими глазами и темными волосами, однако постепенно их кожа темнеет, приобретая чаще всего графитовый цвет разной интенсивности, а оттенок глаз меняется на ярко-алый.

К совершеннолетию, которое наступало в двадцать лет, туманная магия, близость к тьме и отсутствие солнечного света меняли внешность темных эльфов – кроме кожи и цвета глаз, становились другими и волосы, которые чаще всего высветлялись до пепельных и оставались такими до самой смерти. Неопытному глазу жители Северных гор могли показаться уродливыми и похожими один на другого, но стоило присмотреться внимательнее, чтобы начать отличать особую красоту и индивидуальность этих существ.

Селестра взяла дочь на руки, рассматривая ее. Она давно придумала, как ее назовет – Криссандра, что в переводе с древнеэльфийского переводилось как «мстящая». Мать надеялась, что эта девочка станет для нее освобождением. Велика вероятность того, что она сама ее больше никогда не увидит, но королева верила, что кровь сильнее судьбы, дочь вырастет и придет в Даркмар, ведомая древней магией, которая течет у нее в жилах.

Ласку материнских рук Криссандра знала ровно десять минут, после чего Ширва завернула ее в темную пеленку и унесла. Теперь оставался последний шаг, самый рискованный, который мог погубить их план в одночасье – девочку нужно вынести из подземелья. Селестра надеялась, что Ширва больше никогда не вернется. Это означало бы, что той больше нет, а девочка доставлена на поверхность. Рабы не могли покинуть подземные пещеры Северных гор, так как на них накладывали специальные чары. В случае, если раб рисковал и выбирался наверх, он сгорал, как только солнечные лучи касались его кожи – не важно, был он одет или нет.

От Северных гор до ближайшего человеческого поселения сутки пути – выбравшись ночью, Ширва не успеет до него добежать. Надежда была на то, что ей хватит времени положить девочку на главный тракт, по которому ездили людские повозки и очень редко эльфийские наездники. Тракт соединял северные и центральные поселения человеческого государства Сабирия, минуя Северные горы по дуге. Вернуться Ширва не успевала, она это знала и давно приняла этот факт, гордясь, что свою жалкую рабскую жизнь закончит именно таким образом.

В то летнее утро, оставив корзинку на дороге, женщина успела сделать всего лишь несколько шагов, уйдя с дороги в заросли кустов, когда первые солнечные лучи коснулись ее головы, сжигая Ширву заживо. Умирая, она очень надеялась, что Ваеран когда-нибудь будет подыхать в муках, также как она сейчас и несколько лет назад ее мать, которая умирала в луже собственной крови, глядя как отрезают язык ее дочери.

***

20 лет назад. Северный тракт.

Лазарь Дрокс возвращался с ярмарки ранним утром, погоняя свою лошадку. Та бежала довольно резво, так как хозяин хорошо распродался, опустошив повозку полностью. На ярмарку он возил тыквы, на их урожай он никогда не жаловался: расходились его оранжевые красавицы всегда очень бойко. На севере Сабирии блюда из тыкв считались лакомством, а сами плоды там почти не росли, поэтому Дрокса северяне на ярмарке знали очень хорошо, заранее записываясь в очередь за его товаром. До родной деревеньки было двое суток пути, первые из которых уже прошли. Под утро тракт был пустой, поэтому мужчина позволил себе дремать.

Внезапно его лошадь громко заржала, вытащив мужчину из дремы. Лазарь распахнул глаза, пытаясь понять, что произошло. Его кобыла свернула с тракта, повозка накренилась, вот-вот грозясь перевернуться. Дрокс вовремя остановил лошадь и слез посмотреть, что ее напугало. На дороге стояла корзина – обычная, в которых на ярмарке продают овощи. С опаской мужчина подошел к ней, боясь открыть и собираясь просто столкнуть на обочину, когда услышал писк. Звук шел из-под черной холстины, которой было накрыто ее содержимое. Осторожно отодвинув ткань, Лазарь увидел младенца. Тот смотрел на него огромными зелеными глазами, посасывая пальчик. Глянув на мужчину, ребенок улыбнулся во весь свой беззубый рот. На вид младенцу было несколько недель, или даже месяц, но в этом Лазарь не был уверен. Заостренные ушки девочки, а при внимательном осмотре оказалось, что это она, а не он, говорили о том, что перед ним эльфийская метиска. Дети эльфов отличались от человеческих: он слышал, что они рождаются сразу с чистой кожей, начинают лепетать и сидеть чуть ли ни с первых дней.

Светлые эльфы часто грешили с человеческими женщинами, покидая свои города и приезжая к людям в поисках увеселений. Иногда они держали одну или несколько постоянных любовниц, при этом детей от них не признавали, так как были помешаны на чистоте крови. Однако же, как правило, они щедро одаривали своих женщин, давая хорошие отступные перед расставанием в связи с ее беременностью. Не мудрено, что иногда женщины специально шли на такую связь и рожали, чтобы поправить свое материальное положение. Эльфийки с человеческими мужчинами обычно не встречались: их холодный темперамент не давал повода искать любовные приключения на стороне.

Дрокс смотрел на корзинку и размышлял, что за мамаша так поступила со своим ребенком. Похоже, ее устои не отличались особой крепостью и гуманностью.

– Что же мне делать с тобой, малышка? – спросил мужчина, не очень-то рассчитывая на ответ.

– Папапапапа, – ответил младенец.

– Нет, не папа, маленькая. Как тебя зовут? – мужчина порылся в корзине, рассчитывая найти какую-нибудь записку. Его поиски увенчались успехом – он вытащил бумажку, на которой красивым каллиграфическим почерком было написано одно слово. На счастье, Дрокс умел читать и довольно неплохо. Мужчина был одним из немногих в его деревне, кто обучался грамоте, поэтому его авторитет сельского старосты был непреклонен.

– Хм. Тут написано, что ты Криссандра. Крисса, значит. Ну что ж, так тому и быть, будешь жить у нас, привезу тебе жене, пусть Ларка порадуется. Наш сынок сейчас ненамного тебя старше, будете вдвоем орать. Говорят, эльфеныши лекарями становятся, природную магию хорошо знают. Так что толк из тебя быть должен. Ну что, Крисса Дрокс, поехали домой.

***

Деревня Вершки. Наши дни.

– Крисска, зараза! Ты тыквы в повозку погрузила? Вернусь поздно, проверю! – услышала я голос Ларки. Вот уж зычный голосище, испугаться можно. Да только не стоило – она громкая, да добрая, и если кличет «заразой», то точно в хорошем расположении духа. Переживать стоило, если зовет Криссандрой эльфийской. Вот тогда да, что-то я натворила серьёзное.

– Да, тетя, почти! – закричала я в ответ, складывая и запихивая цветной листок бумаги себе под рубаху. На самом деле тыквы так и лежали, аккуратно сложенные во дворе, а я, обнаружив в повозке кем-то забытую брошюру, с упоением перечитывала ее снова и снова. Сколько дядя и тетя ловили меня за чтением и возмущались: «Зачем лекарю читать? Иди травки собирай, а то толку никакого!» – не перечесть! Я старалась оправдать все таланты, которые приписывали мне как «остроухой», боясь признаться, что травы на самом деле меня не очень интересуют. Да, я могу распознать их по запаху и виду, ощущаю их лечебные свойства, но желания носиться днями и ночами по лесу меня не было.

Однако сказать что-то поперек своим родным я никогда не могла. Да и буквы учить начала, чтобы колбы да горшки с отварами подписывать – все для того, чтобы пресловутый «толк» из меня вышел. Дядя Дрокс – так он просил себя называть – накупил мне в городе кучу всяких сосудов для хранения лекарств. С какой гордостью я показывала родным первые криво подписанные горшочки! Они радовались, мол, наконец-то, Крисска за ум взялась. Им невдомек было, что горшки пока пустые, а горжусь я не их содержимым, а тем, как умело вывела на них названия будущих трав и эликсиров.

Все это началось давно: я как ходить и говорить стала, вся деревня ждала, когда я чудеса лекарские показывать начну. Под таким давлением и пес начнет раны штопать, а уж мне, наполовину эльфийке, это на роду написано. Прочитать бы еще, где оно на самом деле написано, и написано ли.

Я вздохнула и начала складывать тыквы в повозку. Одну к одной. Монотонная работа вовсе не отвлекала меня от раздумий. Дядя любил рассказывать, как нашел меня на дороге в корзине. Эта и история про тыкву размером с корову, которую он вырастил несколько лет назад, были его любимыми. Корзинку с черной пеленкой и запиской, в которой я была обнаружена, он хранил на всякий случай до сих пор, вытаскивая при случае и показывая всем, кто готов был смотреть и слушать.

Дядя Дрокс любил лесть, а потому наслаждался, когда деревенские называли его добросердечным за то, что он подобрал и растит сиротку. Каждый в деревне напоминал мне, что я должна быть ему и его семье благодарна. А я была благодарна, разве может быть по-другому? Только все же иногда мне очень хотелось найти своих родителей и посмотреть им в лицо. За что они меня бросили? Почему? Отцу, конечно, я в лицо явно не смогу ничего сказать – кто меня в королевство эльфов-то пустит? Разве что у границ постоять и вволю накричаться… А вот маму к стенке бы прижать, да высказать все, что я по поводу чувств ее материнских думаю!

Засыпая после утомительного дня, наполненного работой по дому, лекарскими заботами и уходом за скотиной, я каждый раз представляла, как еду в город – почему-то мне казалось, что мать у меня городская – нахожу свою родительницу и говорю, как она ошиблась, бросив ребенка, потому что дочь у нее… Вот на этом моменте мысли уходили в другую сторону: я представляла себя то великой волшебницей, обладающей древней эльфийской магией, то воительницей, спасающей мир, то, на худой конец, талантливым лекарем. Хотя последний вариант был наименее желаемым.

Я никогда не забывала, что не такая как все, и слабо представляла свою жизнь в деревне. Замуж меня вряд ли кто-то возьмет – кому нужны остроухие дети? Интерес определенного характера парни ко мне испытывали, каждому хотелось знать, отличаются ли эльфийки от остальных женщин. Именно из этих соображений такие как я уезжали в город, где могли очень неплохо зарабатывать в борделях, а если повезет, становились содержанками богатых аристократов или дельцов. А вот чтобы полукровка вышла замуж, нарожала детей и прожила спокойную жизнь обычной сабирийской женщины – я не слышала такого.

С другой стороны, мой кругозор был слишком узок, чтобы судить масштабно. Я слышала истории нашего самого знающего члена общины – бабы Зуси. Ей было много лет, по прикидкам деревенских – от ста до бесконечности, и она знала ответ на любой вопрос. К ней ходили за самыми разными советами: вывести пятно от ягоды на юбке, отвадить мужа от любовницы, научиться правильно торговать, копить деньги и даже рожать. Не уверена, но, возможно, были и такие, кто и за наукой о процессе зачатия захаживал. Так вот, Зуся авторитетно заявляла, что эльфийки не способны родить нормальных детей от человека – в таком союзе они больные, отсталые, а то и вовсе мертворожденные. Откуда у нее такая информация, она не говорила, как и не отвечала на вопрос, почему у чистокровного эльфа и человеческой женщины рождаются вполне здоровые метисы.

Я определенно считала себя нормальной. В зеркале я видела изящную девушку с длинными, гладкими как шелк золотистыми волосами, огромными зелеными глазами и пухлыми губами. Аккуратно заостренные ушки придавали образу некое лукавство и живость, вовсе не портя. Я не была самой красивой в деревне, у нас было много привлекательных взору представительниц женского пола. От остальных меня отличала некоторая кукольность образа, которую я ненавидела в себе, и которая порой вводила окружающих в заблуждение. Так, на рынке, когда я помогала дяде торговать тыквами, каждый норовил облапошить «невинного ягнёнка». Именно так я выглядела, когда надевали чепец и прятала свою пикантную особенность в виде эльфийский ушных раковин. Как же удивлялись покупатели, когда я, не уступая ни монеты, умудрялась продать клиенту вместо одной тыквы целых три, не давая себя запутать. Те, кто меня знал, и кого не мог обмануть мой чепец, называли «злобный эльф» или «эльфийский барыга».

Друзей в деревне у меня было немного. Я ни с кем не ссорилась, поддерживая нормальные отношения со всеми от мала до велика, но близко долгое время не общалась ни с кем. Со сверстницами своими, у которых на уме были одни женихи, я не сходилась, так как не было общих тем для разговоров. Я могла их выслушать, поохать, когда они выплескивали свои сердечные переживания, но ничем подобным в ответ поделиться не могла. Толку мне было влюбляться, если замуж меня все равно никто не возьмет? С парнями я тоже особо не дружила, по крайне мере, с того времени как у меня выросла грудь. Лет до двенадцати я гоняла вместе с пацанвой по деревне, распугивая домашнюю птицу и воруя яблоки из чужих садов. А в один прекрасный день, когда мы мутузили друг друга в грязи, пытаясь поделить ворованный с чьей-то кухни каравай с маком, Дин Вильс засунул мне руку под юбку, ухватил за бедро и заорал:

– Ребята, нету у нее хвоста!

Я опешила, услышав, как мальчишки рвутся ко мне, чтобы проверить слова Дина. Очнувшись от секундного ступора, начала раздавать тумаки. Била молча, стиснув зубы и не разбирая. Услышав вой кого-то из мальчишек, немного успокоилась, но до конца не отпустило. Очень хотелось плакать, но я сдержалась. На том и строился мой авторитет у подрастающего мужского пола Вершков, что я не какая-то плакса и могу за себя постоять. Позже, убежав в сарай и зарывшись в сено рядом с моей настоящей подружкой – козой по имени Маруся, я дала волю слезам. Маруся тоже была не такая как все – у нее вырос только один рог, при этом большой саблевидный, как у козлов. Что случилось с этой особью, не известно, но я чувствовала с ней какой-то духовное родство. Впрочем, саму Марусю факт ее эксклюзивности нисколечко не волновал: до тех пор, пока у нее было достаточно еды, жизнь ее вполне устраивала.

Единственный парень из моих друзей детства, кто не искал у меня никаких "лишних конечностей" и был вполне искренен, это Гриня, полное имя которого звучало как Гринис Мойсер. В тот памятный вечер, когда я плакалась Марусе на свою несчастную жизнь, он пробрался в сарай и принес мне каравай. Целый. Точно такой, которые мы давеча пытались поделить. Разломив ароматный хлеб, Гриня протянул мне половину и принялся сосредоточено молча жевать.

– У Маруси молоко самое вкусное, – вдруг сказал мальчишка. – Даром что рог козлиный, молоко у нее самое ароматное в деревне. Мне мамка сказала, ее тетя Ларка угощала.

– Меня не подоишь, – сообразив, какую заковыристую мысль сейчас озвучивает парень, ответила я.

В ответ он кивнул и снова вернулся к караваю, о чем-то думая.

– А хочешь, я научу тебя писать свое имя? Я буквы некоторые знаю.

Я обрадованно подскочила, отряхивая крошки с рубахи и сарафана.

– Хочу!

– Тогда приходи завтра вечером сюда же. Я принесу доску и грифель, мой отец их держит, чтобы твой дядя ему цены там писал, когда мы в город едем скобяные изделия продавать. Завтра он дома, потому не заметит, что я взял.

Надо ли говорить, что следующего вечера я ждала с нетерпением? С Гриней мы стали встречаться очень часто. Его родители как-то сгоряча попытались отправлять его в школу в город, но намаявшись возить туда-сюда, бросили это дело. Однако за это время сын успел выучить азбуку и более-менее научиться писать и читать. Он особенно этим не кичился, и я первая узнала про его успехи. Книг в деревне было мало, поэтому читали мы все, что придется. Чаще всего это были обрывки газет или рекламные брошюры, которые в городе разбрасывали мальчишки, нанимаемые для этих целей. Однако несколько раз Гриня приносил мне настоящие толстые книги с множеством букв – это были сказки, инструкции по домоводству, и даже эльфийский любовный роман.

Так прошли годы, а наши с Гриней привычки не изменились. Вот и сегодня вечером, после того как я загружу повозку, почищу хлев и сварю сироп от кашля для соседа, я буду свободна и понесусь в сарай, чтобы рассказать другу о том, что я только что прочитала в добытой мною рекламке.

Вспомнив о встрече с Гриней, я начала работать гораздо активнее, сложив тыквы за какие-то два часа. Плоды в этот раз у дяди уродились огромные, таскать их было нелегко. Пару раз я чуть не надорвала спину, но помощников у меня сейчас не было. Я не была единственным ребенком – у тети Ларки и дяди Лазаря был еще сын и две дочери. Сын был самым старшим, он уехал на заработки на северные рудники и приедет только к зиме, а дочери убежали к подружке на предсвадебные посиделки. На этот девичник меня не позвали, да я и не расстраивалась. Справедливости ради, в семье Дроксов все работали одинаково, это только сегодня я пахала одна за всех как бедная родственница.

Погрузив повозку и закончив остальные дела, я побежала мыться, так как после чистки свинарника пахла ничем не лучше, чем мои поросята. Сегодня я собиралась принарядиться на встречу, достав свой любимый зеленый сарафан и белую рубаху. Повод у меня был – мне исполнялось двадцать лет. Дата так себе, ведь по людским меркам совершеннолетие наступило в восемнадцать, еще два года назад. Точный день, когда я родилась, никто не знал, но дядя с тетей посовещались и решили считать им день, когда дядя обнаружил корзинку на тракте. Скорее всего, двадцать лет мне стукнуло несколько дней, а, может, и недель назад, но поздравляли меня всегда, как и сегодня, в последнюю неделю лета. Хотя вот в прошлом году забыли, да и в этом пока никто не вспомнил.

Натаскав студеной колодезной воды в лоханку, которая стояла в баньке, и не грея ее, я ополоснулась, насухо вытерлась и перебрала косу, вплетая в нее свою самую красивую изумрудную ленту. В доме было пусто: сестры не вернулись с девичника, а дядя с тетей выпивали у соседей. Воспользовавшись отсутствием хозяев, зашла в комнату старших Дроксов и подошла к ростовому зеркалу, которое было небывалой редкостью в наших краях. Дядя получил его случайно – один из разорившихся купцов отдавал за бесценок. Покрутилась, довольная собой в отражении: зеленый сарафан и зелёная лента, белоснежная рубаха – красота. Еще убрать бы эти острые ушки и стала бы как все, даже лучше. Вдохнула и приблизила лицо к зеркальной поверхности:

– С днем рожденья тебя, Криссандра, – сказала я и прикоснулась ртом к стеклу. Поверхность неожиданно обожгла мои губы морозом, и я отпрянула. Вместе с колким холодом я ощутила что-то липкое, похожее на паутину, по всей коже лица. Попыталась стряхнуть невидимую субстанцию, одновременно вглядываясь в свое отражение. Взгляд остановился на моих глазах, и увиденное поразило. Светло-зеленую радужку залила тьма: в глазницах клубился туман, делая мое милое личико пугающе потусторонним.