Текст книги "Реальность Тардис"

Автор книги: Алёна Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

Иван Кадыкин. Нет, Бровченко не ошибся! С толпою мальчишек он много раз дежурил у входа в недоступный рай цирка, где в тот год гремел мировой чемпионат французской борьбы.

…На большой доске-диаграмме, вывешенной в ярко освещенном подъезде, отмечались шансы участников чемпионата. Тут были имена Луриха, Ивана Колодного, Святогора, и все же имя Ивана Кадыкина, как всегда, выделялось сплошными победами.

Было большой удачей дождаться разъезда борцов и, затесавшись в толпу почитателей чемпиона, пройти за ним до извозчика. Коляска со скрипом оседала под грузным телом Кадыкина, когда, раздвинув толпу, он ступал на подножку.

Однажды мальчику удалось-таки купить билет на второй ярус и увидеть решающую схватку Кадыкина с Иваном Колодным, яростно брошенным на обе лопатки, — сейчас это впечатление ожило в памяти. В тот же вечер он очутился наконец рядом с гигантом в богатом романовском полушубке, совсем вблизи, только протяни руку — тронешь. Но он этого не сделал, вдруг смертельно испугавшись невиданных форм человека, взгляда его и голоса…

И вот балаган Ивана Кадыкина раскинулся перед глазами Бровченко.

Когда Бровченко поднял голову, он увидел того самого рослого бритого старика с красным скуластым лицом, который утром разглядывал мониторы. Вблизи он казался более тучным, отяжелевшим. Опираясь на палку, старик наклонился и подобрал окурок, кем-то брошенный у входа в балаган. Мохнатая собачонка обнюхала землю. Старик покосился на моряков, рассматривающих афишу.

— Зайдем, — сказал Бровченко товарищам. — Зайдем, зайдем! — Он понял, что перед ними Кадыкин.

Симпатичное лицо пожилой дамы, может быть чрезмерно напудренное, выглянуло из кассы, и Бровченко попросил билет.

Старик выпрямился, задержал моряков.

— Простите, — вежливо пробасил он. — Я буду рад, если вы согласитесь посетить мой балаган в качестве гостей.

— Зачем же? — возразил Бровченко. — Мы как все… если не ошибаюсь… — и он замялся, подыскивая форму обращения, — если не ошибаюсь, гражданин Кадыкин?

— Ваш покорный слуга, — отвечал тот с благовоспитанностью человека, знававшего хорошее общество.

— Ну, тогда позвольте, — и Бровченко протянул руку.

Большая, толстая в пясти рука долго не выпускала его руку, старик смотрел выжидательно.

— Очень интересно! — сказал Бровченко. — Чрезвычайно!

— Балаган, — сказал Кадыкин, как бы прося снисхождения. — Только балаган… Богатырь на чужбине!

— Нет, я помню вас, — возразил Бровченко. — В цирке Чинизелли, в Одессе, верно?

Кадыкин вздохнул так, будто хватил кипятку, широкая улыбка открыла вставные зубы.

— Да неужто помните? — воскликнул он. — Как же! Сезон двенадцатого года.

— Я был тогда мальчуганом, — продолжал Бровченко, — а вы — что скрывать? — вы были нашим кумиром. И что же! Кадыкин все еще на арене. Так?

— Пройдите, милый, — и Кадыкин, улыбаясь, сделал жест широкого гостеприимства.

Он позаботился, чтобы морякам отвели места в первом ряду партера, и просил не взыскивать, если придется отменить представление, — нет еще тока.

На скамьях было уже много публики, белели рубашки и кители моряков. Рыбаки, ремесленники, портовые ребята оделись по-праздничному — были в мягких черных шляпах и при галстуках. Как только вошла новая группа, грянул оркестр: труба, скрипка и барабан. Местная публика, желая, по-видимому, польстить гостям, рассказывала, что только ради праздника Кадыкин решил тряхнуть стариной, — уже много лет, как он не показывает свой аттракцион. Сегодня же состоится гала-представление. И, возможно, выступит сам Кадыкин в коронном номере «гнутья железа и удержания на себе десяти человек в автомобиле».

Лампы вспыхнули на фоне еще не вполне померкнувшего неба, веселое оживление прокатилось по рядам, и тотчас же удар о железо возвестил начало программы.

Трубач в картузе с золотым галуном высоко поднял трубу, а флегматичный скрипач взмахнул смычком, приставил скрипку к ключице.

«Арена спорта» началась.

Участники гала-представления старались вовсю, но чем больше прилагали усилий, тем сильнее обнажалась нищета бродячего цирка. Не веселило и надсадное кривляние клоуна в традиционных широких панталонах, из которых красноносый Маноля время от времени вслед за подозрительным звуком выпускал клубы дымчатого порошка.

Бровченко оглядел гостей. Моряки посмеивались, но это было не веселье, охотно откликающееся на шутку, жест, призыв, идущий с арены, а лишь сдержанная насмешка. Антре не покоряло зрителей, и они начинали скучать.

Чутье старого артиста, наверно, подсказало бы Кадыкину это настроение большинства публики, если бы он не был охвачен волнением. Он покинул свой обычный пост контролера у входа в балаган. Васену Савельевну сменила в кассе Лиза, только что невредимо и кокетливо выпорхнувшая из ящика, через щели которого Бен-Гази пронизал ее мечами.

И растерянная Васена Савельевна, и Стефик Ямпольский, и Лазарь Ефимович топтались вокруг Кадыкина, готовя его к аттракциону.

Вот куда следовало бы заглянуть Бровченко и его друзьям!

Возбужденного, тяжело посапывающего Кадыкина энергично массировали, подсурмили ему брови, тронули розовым губы и даже большие побелевшие уши. Зашнуровали мягкую обувь атлета.

Вместо прежней литой серебряной ленты, давно разбитой на куски и проданной, надели чемпиону через плечо красный муар, скрепленный внизу эмблемой из плотной бумаги: серп и молот.

— Что придумал! — приговаривала Васена Савельевна. — И не стыдно тебе? Ведь уже старик!

Кадыкин, однако, был почти счастлив. Еще раз переживал он трепет артиста и спортсмена, забытый давно, чуть ли не на заре неизменных успехов, не напоминавший о себе с первоначальной силой даже в те дни, когда чемпиона царственно озаряли роскошные люстры, когда рвались к нему восторженно ревущие толпы амфитеатров Чикаго, Мадрида, Рима…

— «Марш гладиаторов»! — отдаваясь волне восторга, властно распорядился Кадыкин, и Лазарь Ефимович, выглянув из-за занавески, подал сигнал изготовившимся музыкантам. Скрипка взвизгнула, и ударил барабан.

Лазари Лазарь Ефимович пошел впереди, за ним Стефик и трансильванец Тулуш несли цепь, которую готовился символически разорвать экс-чемпион мира. Васена Савельевна перекрестилась.

— Чемпион мира Иван Кадыкин! — донесся до нее голос Лазаря Ефимовича.

Через щель в занавеске Васена Савельевна видела, как Иван Трофимович, подняв правую руку, сжав кулак, важно поворачивался во все стороны, приветствуя публику.

Понемногу, наблюдая необычайное воодушевление мужа, она успокоилась, поверив, что он успешно исполнит нелегкий аттракцион.

Снова донесся голос Лазаря Ефимовича:

— Чемпион мира Иван Кадыкин, триумфатор и лауреат всех столиц мира, непобедимый на обоих материках, почетный гражданин Нигерии и Пернамбуку, кавалер орденов, любимец публики, ввиду того, что сегодняшнее гала-представление дается в честь Красной Армии…

Пауза — и Лазарь Ефимович заканчивает бодро и назидательно:

— …покажет свой коронный номер! Демонстрация небывалой силы волжского богатыря: гнутье железа и вслед за этим символическое разрывание цепки… Туш!

«Дурак», — подумал Иван Трофимович. Найдя глазами Бровченко, он еще раз отсалютовал, потом, сразу сделавшись строгим, вызывая в себе давно утихшие силы, искусно став в позицию, наклонился и подхватил тяжелый отрезок фигурного железа. Он думал о том, что Лазари соврал: у чемпиона мира всегда был нелюбимый соперник, все тот же волжанин Иван Колодный, все тот же удачливый земляк, а теперь у него появился еще и враг, не только соперник — ослабевшее, покалеченное тело, враждующее с неугомонным духом бывшего силача.

Однако железо уже было закинуто за голову. Толстые руки захватили его по сторонам, будто клещами. Напрягаясь, Кадыкин через зубы втягивал в себя воздух.

Вот-вот железо должно было бы «пойти», но железо не поддавалось.

Страшное, уже лишенное смысла зрелище начинало тяготить зрителей. Бессмысленность напряжения в старом теле, хотя еще устрашающем своею массивностью, жестокость выдумки, ошибочно принятой за необходимость, даже за доблесть, ощущались всеми.

— Довольно, не надо! — кричали из рядов. — Хватит!

Но чемпион не отступал. Он яростно застонал, слюна, окрасившись краской, смочила его губы, глаза, казалось, сейчас вылезут из орбит; но, еще раз присев, Кадыкин наконец преодолел сопротивление металла и с резким свистящим выдохом согнул его в дугу.

Кадыкин покачнулся, но устоял, весь облитый потом.

Музыканты грянули.

Лазари и Стефик Ямпольский, боровшийся перед этим номером с Матэ Тулушем, подошли к согнутому железу, и каждый подержал железо в руках, многозначительно покачивая головой. Кадыкин же снова оглядел публику и снова поднял кулак, но теперь это не было жестом силы и бодрости — вышло так, будто Кадыкин жалобно погрозил кому-то.

Пригибаясь, он пошел за кулисы.

Конферансье и молодой атлет в недоумении последовали за чемпионом.

Арена оставалась пустой. Только символическая цепь лежала на ней нетронутая.

Потом, кривляясь, вышел клоун — бело-пунцовый, в широких, испускающих порошок панталонах. Загадочно качнулась занавеска, выглянули встревоженные лица. По рядам пробрался конферансье и, подойдя к Бровченко, передал ему просьбу от Кадыкина пройти за кулисы.

Гигант лежал на земле ничком, оголенный до пояса.

Он снова удивил Бровченко своими размерами. Женщины присели вокруг, Ямпольский и Тулуш накладывали на громадную спину мокрые полотенца. Лохматый песик норовил лизнуть откинутую руку. Другую руку держала Васена Савельевна.

Кадыкин взглянул на Бровченко снизу вверх одним глазом и проговорил:

— Попалось сработанное железо, вот в чем причина. Сработанное железо гнется трудно. Я хочу знать ваше мнение: удобно ли отказаться от продолжения программы? Разрешите ли вы это? — И добавил глухо: — Я надорвался.

Бровченко сразу и не понял, о чем говорит Кадыкин, какое ему нужно разрешение, но, разобравшись, ответил, что моряки сейчас же уйдут, если Кадыкин попробует продолжать.

Иван Трофимович не унимался:

— Как неудачно вышло! А сам виноват. Не проверить железа!.. Ох, как нехорошо, — вздыхал он.

С помощью Тулуша и Стефика он приподнялся и сел, опершись о ящик. Над ним стояли, как над прохожим, внезапно упавшим на улице. Бровченко предложил вызвать врача. Васена Савельевна со слезами в глазах смотрела на мужа, но Кадыкин возразил:

— Пока не надобно. Знаете, у меня был случай труднее, когда Збышко-Цыганевич на острове Куба бросил меня тур де тетом. Страшной силы и ярости был человек.

— Иван Трофимович, вольная арена состоится? — спросил Ямпольский.

— Совершенно обязательно, — ответил Кадыкин. — За что же вам деньги платят! Выходите.

«Арена спорта» продолжала свою программу, а Васена Савельевна пошла за извозчиком.

Извозчик появился за кулисами, въехав с задней стороны балагана.

— Добрый вечер, Иван Трофимович! — приветствовал извозчик Кадыкина. — Или не вышло у вас чего?

— Здравствуй! — ответил тот. — Не вышло. Довезешь старика? Ну и хорошо, поедем, брат. А это — вам.

Старик достал из пиджака карточку с тем же своим изображением, какое в увеличенном виде красовалось у входа в балаган, — портрет времен берлинского чемпионата.

— Васена, пиши. Пиши так…

И, спросив у Бровченко его имя и чин, Кадыкин продиктовал, а Васена Савельевна написала на карточке:

«Дарю этот лубочный силует в память нашей встречи и чувствуя себя у нас только туловище разное, но сердца бьюца воедино. Ат ныне рвите цепи, но не дружеския. Навсегда и без всяченки ваш друг, борец, авиатор, волжский богатырь, чемпион мира Иван Кадыкин».

Было слышно — оркестр играет вальс «Дунайские волны». Под звуки вальса на арене раздавались шлепки по голому телу. Кадыкина поддержали. Подхватил его и Бровченко. Дрожки, скрипнув, перекосились, и, виновато глядя на капитана, Кадыкин сказал:

— Все по безграмотной глупости, дорогой капитан! Я все понимаю: это мое последнее выступление должно было бы состояться лет шесть-семь тому назад, а главное — не здесь… Чужбина!

Покорный распоряжениям Васены Савельевны, действующей толково и быстро, Кадыкин устроился поудобней и, отведя глаза, спросил с притворным равнодушием:

— Может быть, вы и Колодного помните? Ивана Колодного? Моего тезку… и земляка?..

— Колодный? Иван? А как же!

— Встречаете? — уже с явной заинтересованностью спросил Кадыкин.

— Нет, не приходилось. Но, — начал было Бровченко, — Колодного и сейчас знают все…

Иван Трофимович, как бы не замечая готовности капитана рассказать все, что ему известно о прославленном атлете, приветственно, как на арене, поднял руку.

— Очень рад был познакомиться, дорогой. Очень, очень рад! Ну, поезжай, голубчик.

Дрожки тронулись. Рыжий лохматый песик побежал за ними.

На соборной колокольне пробило полночь. Удары колокола далеко разнеслись над Дунаем.

Бровченко вступил в дежурство по рейду.

Безлунная ночь шла спокойно, но перед рассветом со стороны плавней правого берега послышались ружейные выстрелы. Дежурный сторожевик вышел на стрежень. Через некоторое время Бровченко доложили, что задержана лодка с перебежчиками.

В лодке оказались два молодых человека и девушка. Один из перебежчиков был ранен. Бровченко потребовал к себе второго.

Вошел рыжий гигант. Бровченко ахнул, увидев перед собою человека, портрет которого вчера подарил ему экс-чемпион.

Все рассказанное молодым гигантом было правдоподобно. Он задержался на правом берегу, чтобы вывезти из Тульчи невесту. Девушка с ним. Рыбак с Сулина, согласившийся перевезти их, ранен в тот момент, когда лодка отплывала. Рыжего гиганта звали так же, как отца, Ваней, теперь Бровченко вспомнил, что и отец Кадыкин в молодости был рыжим.

ВОЛНЫ ДУНАЯ

Может быть, в прежние времена вам уже случалось хвалить дунайскую сельдь. Но не только сельдью богато Вилково.

В доме вилковского рыбака перед вами поставят большую глазированную миску с теплой осетровой икрой, да блюдо сахарного лука, да другое, длинное узорчатое блюдо с искусно поджаренной севрюгой, да чашку, наполненную необыкновенно пахучим соусом из кореньев, секрет которого вилковцы берегут с шестнадцатого столетия, да круто замешенный тяжеловатый хлеб и, наконец, высокий кувшин с бессарабским вином, принесенный из ледяного погреба.

К Вилкову лучше всего подъезжать по Дунаю — сверху. После обрывистых берегов Измаила, после просторного Килийского плеса, замедлившего течение реки, Дунай, как бы наверстывая упущенное, становится совершенно бешеным: то тут, то там пузырятся водовороты, напоминающие днище огромных бутылок. А над пенистым потоком реки все больше кружится птиц, у берегов, где струя омывает то иву, то вербу, все больше лохматых парусов, и вот уже на первой соломенной крыше, блеснувшей из-под зелени, темнеет голубятня рядом с круглым, как опрокинутая шляпа, гнездом аиста.

До Черного моря плыть бы еще километров шестнадцать. Но Дунай растекается здесь множеством ериков — так, по-казацки, зовут здесь узкие рукава дельты, — по ерикам до моря гораздо ближе, чем по Килийскому рукаву.

Запахом дыма, разогретой смолы да рыбьих потрохов обдаст тебя, как только ты с осторожностью введешь свое судно в Белгородский канал, застроенный глубокими, темными, холодными лабазами.

К сваям набережной и к мостам, высоко перекинутым над каналом, пришвартованы десятки судов и лодок — особые вилковские лодки, густо просмоленные, одинаково остойчивые на морской волне, поворотливые в тесных водах ерика.

Сюда, в канал, раздвигая рыбацкие лодки, вошел наш катер, доставивший рыбников, а с ними и меня.

Я ступил на берег, не зная еще, какая подстерегает меня удача. Был конец июля. Месяц тому назад Красная Армия вошла в Бессарабию, и мало того, что с часу на час ожидались первые дубки из Одессы со знатными рыбаками Черноморья, солью и снастью, — в Вилкове ждали прославленного земляка, героя гражданской войны, красного генерала Семена Стороженко. Мне предстояло увидеть эту встречу командующего с земляками.

— Да ты, милый, знаком ли с ним? — спросили меня в исполкоме и, выслушав, отвели в дом отца Стороженко.

Восхищенное и почтительное ухаживание за гостем из Москвы началось за глиняной миской, наполненной черно-коралловою икрою. Роман Тимофеевич, отец Семена, был старик сильный, с громким голосом, и, глядя на отца, я видел крупную стриженую голову Семена Романовича, с которым мы встречались не раз, его холодный взгляд и неожиданно широкую, радушную улыбку. Старуха у них померла. У стола прислуживала сестра Семена, Ольга, которая родилась уже после того, как Семен пошел служить в армию. Во внешности девушки решительно ничто не напоминало Семена Романовича.

Она прошла к столу, как будто никого больше в комнате не было, но я любовался каждым ее движением. Она внесла и поставила кувшин. И какая-то чарующая сила и женственность удивительно сказывались в этой манере двигаться и в нежной матовости лица. Такой же яблочной матовости были шея и грудь. И только темная прядь волос, выглянувшая из-под края косынки, была так же неожиданна, как неожиданной казалась улыбка на суровом лице ее брата.

Фотографии генерала, вырезанные из газет, наклеивались на стену рядом с киотом, где мерцал синий огонек лампадки.

Угощая меня, Роман Тимофеевич сам не ел и только прихлебывал мутноватое охлажденное вино. Он высоко поднял голову, видимо гордясь своим сыном, не уставая, однако, угощать, — было бы гостю удобно, вкусно да сытно!

Я сразу почувствовал неловкость, когда между слов похвалил опрятный двор соседа. На соломенной, потемневшей с летами крыше, подобрав ногу, хозяйственно озирался аист, а по двору у самого ерика были развешаны сети, уложена снасть, выставлены бочонки, корзины и такелаж с такой заботливостью, что всякому стало бы весело.

Не все ли мне равно, однако, чей это двор? Я уж и не выглядывал за окно, но беседа была нарушена.

Нахмурившись, хозяин сказал:

— Красного партизана Ерему Прахова, пожалуй, тоже знавали?

Я отвечал, что такого не знаю.

— Ну то-то же! Где всякого знать? Хотя в армию они ушли вдвоем с Семеном. Говорят, убит Еремей на гражданской войне. А этот двор — Еремеева отца, Мстислава Прахова. Первый разбойник, хотя старик. Он и сейчас, наверно, заводит под меня сеть, зевать не приходится.

— Да что так, Роман Тимофеевич?

Но старик сурово встал и, извинясь необходимостью, ушел в исполком: там отбирались лоцманы для встречи первого каравана дубков, идущего из Одессы за рыбой и для смычки с дунайскими рыбаками.

Мы остались в избе с Ольгой.

— У него и дочь кинулась в Дунай, — сказала девушка.

— У кого?

— Да у Прахова.

— С чего же это?

— Любила молдаванина, — ответила Ольга, вдруг по-тупясь. — Как выдать дочь за молдаванина?

Дальше история рисовалась в таком виде. Дочь соседа любила умелого, веселого рыбака, но рыбак этот был молдаванином. У девушки и мысли не могло возникнуть идти поперек отцовской воли. Оставалось одно: умереть. Как решили, так и сделали. Отплыв на стрежень в лодке и связавшись веревкой, они бросились в Дунай. Но, надо полагать, веревка соскользнула или размоталась — парень в полубесчувствии выплыл на берег. По словам Ольги, он видел лицо любимой девушки под водой, стараясь ее спасти; в открытых глазах утопающей была одна жестокость решимости. Так изображала эту смерть Ольга.

— Да откуда же все это известно? — спросил я.

— Известно, — отвечала Ольга. — Мне-то уж известно.

Послушная распоряжениям отца, она прикрыла окна притвором и, наполнив кувшин свежим вином, оставила меня в дневном мраке горницы, перед чистой постелью.

Прошлую ночь, трясясь в теплушке между Кишиневом и Белградом, я совсем не спал. Дунайский зной, не поколебленный ходом катера от Измаила до Вилкова, а потом добрые кварты вина, выпитые с Романом Стороженко, разморили меня, и я даже не пробовал бороться с искушением прилечь.

Проснувшись, я долго не мог понять, где нахожусь, но незабываемое состояние очарованности понемногу нарушилось: доносились смешанные запахи рыбы, лампадного масла, трав, и вот я вспомнил и лабазы, и сети, развешанные по дворам, и темную зелень на берегах.

В горнице тихо. В керосиновой лампе под колпаком едва теплился глазок света, потрескивал фитиль в лампадке.

Мне показалось, что рядом кто-то дышит, и, не желая никого тревожить, не прибавляя огня, я неторопливо собрался и вышел из горницы.

Наружную дверь я угадал по свежей струе воздуха, и на дворе и в сенях было одинаково темно. Небо заволокло. Ветер шумел в деревьях. Он дул с востока, неся с собою сырость морских пространств.

Начиная различать пятна деревьев, кусты, дома и сараи, я подошел к невысокой ограде, ограждающей двор от двора, когда с крыльца скользнула какая-то фигура. Чем-то позванивая, женщина перекинулась через ограду, пошла по чужому двору в сторону ерика.

Прислушавшись, я узнал голос Ольги.

— Заснул, что ли? — спросила она.

И тотчас же с воды ерика ей ответил мужской голос:

— Я жду, а ты все нейдешь, все нейдешь… Уже скучно стало.

— Дай руку, — сказала Ольга. — Протяни сюда. Сюда. Ну вот. Достал?

Раздался смех мужчины.

— Ольга, — сказал он, — ты что же не надеваешь туфли на высоких каблуках? Я все жду, когда наденешь… А?

— Да когда же надеть их? Отец все смотрит, засмеёт.

— Да кто же, ей-богу, теперь смехов на себя захочет? Да кто же теперь станет нам поперек?

— Да кто? Да все отец.

— Отец ждет твоего брата. А придет брат — я к нему и пойду, он коммунист.

— Семен меня и не знает, должно быть.

— Он коммунист, он не может дуралешить, как вилковские. Молдаване теперь на одних паях с другими.

— Коста! — оживилась Ольга, — У них не в церкви венчают — так как же?

Молдаванин не ответил. Он, должно быть, стоял в лодке, в вилковской лодке, похожей на гондолу, подняв руки к Ольгиным коленям, и она грела его ладони. Все громче плескалась вода, ветер дул как раз по ерику, лодка постукивала о глинобитную стенку.

— Ты опять ставишь заговор? — спросил молдаванин.

— Да, — отвечала девушка.

— Нехорошо это, ей-богу. Прахов — первый рыбак. Нехорошо желать ему беды.

— Да я бы и не ставила, все отец велит. Он, захмелев, спит, а на заре, наверное, пойдет проверить… А тебе Прахова все жалко, а?

— Эх! — почти выкрикнул Коста, — Мне тебя жалко. Ну, отпусти, Ольга, меня председатель разыскивает…

Опять стукнула лодка, послышался шорох и легкий всплеск, и трудно было решить, поцелуй это или плеск воды.

— Погоди, Коста, — взволновалась Ольга. — Говорят, завтра уйдут лоцманы… И ты тоже?

— С Праховым, что ли, или с твоим отцом?!

— Да ты не серчай, Костати. Погоди, ну, постой тут.

— И, нет. Прощай.

— Значит, я понимаю так: у тебя другая причина.

— Причина одна: обидно мне все по стенке пластаться. Да и то не дотянусь до тебя.

— Господи! Что же делать? — прошептала Ольга. — Как далеко пойдут лоцманы? До самой Одессы?

— До Бугаза.

— И то бы вся ночь, Коста! — как бы в отчаянии простонала Ольга. — Вся ночь, Костати, когда бы отец пошел лоцманом.

И столько было в этом голосе страстного сожаления, что раздавшийся вслед за этим смех молдаванина, хотя и ласковый, прозвучал как грубость.

Смеясь, молдаванин проговорил:

— Ну, а если отошлют отца, не сробеешь?

— Да у нас гость, Коста, дожидается Семена…

В смущении, стараясь не обнаружить себя, я уже плохо слышал, что сказал Коста, отчаливая.

Потом мои мысли сосредоточились вокруг Мстислава Прахова, которого я еще не видал, но о котором уже успел услышать столько противоречивого. О каком «заговоре» толковал, однако, молдаванин? Почему Ольга, простившись с Костой, направилась не к себе, а к дому соседа?

Уже давно затих скрип весла, лишь у берега продолжала плескаться растревоженная ветром вода, на востоке кое-где уже обозначились очертания облаков. Я вернулся в горницу и вскоре снова заснул под шум акаций.

Утром меня разбудило кудахтанье кур. Ветер по-осеннему задувал в окна, на столе был приготовлен завтрак, но я недаром торопился, боясь упустить что-либо из необычной жизни вокруг меня.

На пороге, перебирая бредень, сидел какой-то мальчик.

— Роман Тимофеевич велели вам обедать, — сказал он.

— А где Роман Тимофеевич?

— Пошли с милиционером.

— А Ольга?

— Все пошли в примарию[1] 1
  Примария — местное управление.


[Закрыть]; Ольгу изловила Анна Матвеевна.

Не случись того, что случилось, я уже едва ли застал бы рыбаков в исполкоме.

Черные лодки с подобранными парусами покачивались на канале. Ветер продолжал шуметь и хлестать вербой, трепетали ветки акаций, за которыми поднимались церковные купола с толстыми староверческими крестами над полумесяцем. Настойчивый колокол звал к обедне, но толпа не трогалась. Рыбаки стояли полукругом, многие в рубахах, без пояска, почти все — борода по грудь, широкоплечие и слегка сутулые, похожие на Пугачева, тучные и усатые, похожие на гоголевского Тараса. Белели женские косынки, встречались фуражки бойцов погранотряда.

Роман Тимофеевич Стороженко с дочерью выступили вперед, к столу, за которым сидели председатель исполкома, комиссар погранотряда и двое рыбаков. Перед ними были сложены какие-то странные предметы: не то клюка, не то кочерга с навешенным бубенцом, раскрытый мешочек с землею.

Обстановка походила на суд; чинили допрос Стороженко.

— Ведь ты, Роман Тимофеевич, побудил Ольгу? — спрашивал председатель и сам себе отвечал: — Побудил, — потому что Стороженко тяжело дышал, не откликаясь. — Как же ты, Роман Тимофеевич, отец героя, генерала Стороженко, как ты, старый рыбак, осмелился заклинать неудачей Прахова? Задание у вилковцев незаурядное! Мы ждали этого дня двадцать два года, а ты, стало быть, хочешь препятствовать. Неча твоей совести это не тревожит?

— Не Праховым спокойна моя совесть, — угрюмо сказал Роман Тимофеевич.

Покосившись на комиссара, председатель встал и, волнуясь, вышел вперед.

— Не знаю, на какую работу твой мозг поставлен. — И, морщась, покачивая ногою обломок, на котором зазвенел бубенец, продолжал: — Голова! Что пользы от этой рюхи!

И вдруг закричал:

— Не будет больше этого ни на чьем дворе! Попробуй-ка! Кого же это вы пугать желаете? Стало быть, самого Семена Романовича? Вот как выходит дело: не умом решать, а ума лишать. Высыпайте мешочки в ерик! Раздавайте бубенцы детям! Сверху крышка. Стыд-то вон какой! — председатель повел рукою, показывая на комиссара и на бойцов. — За чем нас товарищи застают?

И снова, обращаясь к Роману Тимофеевичу?

— На какую работу мозг поставлен? Нужно — и тебя пошлем лоцманом, а не нужно — никаким заговором не осилишь!

— Бородатый — не я начинал, — проговорил Роман Тимофеевич. — Да и Анна Матвеевна глаз не сводит с моего дома, дурной глаз и во сне сверлит.

— Сверлит?

— Сверлит, — отвечал Стороженко.

— А знаешь ли ты, чего Анна Матвеевна все выглядывает? Думаешь ли ты о том, что вместе с Семеном Романовичем мог бы сегодня приехать Еремей Прахов? Помнишь ли ты, голова, об этом?

— Еремея я помню, — сказал Стороженко.

— Помнишь?

— Помню.

— А коли помнишь, соображай, почему Анна Матвеевна не уходит с крыльца…

— Еремея я помню, — повторил упрямо Стороженко.

— Все помнят Еремея Мстиславича, — в несколько голосов сказали из толпы, и тут же кто-то добавил:

— Вместе они пошли в Красную Армию, да вот порознь вернулись. А Еремей Прахов был бы рыбак в отца.

— Да разве я хуже рыбак, чем Праховы? — воскликнул тут Роман Тимофеевич. — Почему же бородатому атаманить? Не потому ли как раз, что мой сын в Красной Армии дослужился до генерала?

Белобородый, рослый, румяный старик с насупленными бровями и крупным носом — один из судей, — встав, ударил по столу кулаком.

— Ты, за сыном прячась, не стрекай, не приседай! — сердито закричал он. — Сам-то каков? Ишь казак — по соседским дворам казаковать… Семена Романовича мы помним, знаем, у кого голова, а у кого варка… Казак!.. Ольгу оберег бы хотя…

Ольга стояла покачиваясь, заливаясь слезами, прикладывая к глазам концы косынки. Белобородый наступал на отца с дочерью, но председатель оттеснил его, приговаривая:

— Успокойся, Мстислав Родионович.

— Да что же пустопорожниться! — выкрикнул кто-то из толпы. — Арештовать Стороженко надобно.

И тогда, отвечая на вопросительный взгляд председателя, привстал комиссар. Тотчас же головы повернулись к нему.

— Это правильно, что высказываются, — сказал он, — вместе жили, вместе наживали, вместе и судите. Арестовать? Что же. Может, и арестовать придется. Сотворил — получай заслуженное. Но сами знаете — тут есть одна щекотливая сторона…

Он помолчал, сел за спиною председателя, но через плечи соседей в толпе продолжали разглядывать комиссара, который подсказал председателю:

— Заканчивайте, пожалуй.

За это время пришли во двор гончары с гончарным своим товаром, бабы, торгующие пирогами и калачами, окрестные гагаузы в черных широкополых шляпах, в серых жилетках над малиновыми кушаками — продавцы овечьих шкурок, хозяйки, вышедшие на рынок за молоком, помидорами, огурцами. Во дворе сделалось тесно.

Заканчивая допрос, председатель обратился к Мстиславу Родионовичу:

— Так что ж, Родионович? Что скажешь? Пойдешь ли с молдаванином? Третьего, стало быть, нету, кто ведал бы очаковский фарватер, как эти — молдаванин и Роман Тимофеевич… Судим по-запорожски…