Текст книги "Фирма"

Автор книги: Алексей Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)

Митя согласно кивнул. Знали бы они, что он сейчас думал про этого «гения». — По уму, вообще концерт надо сегодня снимать, — сказал Босс. — Траур, типа. По Лекову. — Ты чо, опух? — Шамай хлопнул Босса по плечу. — Крышу оставил в поезде? Концерт снимать! Мы сегодня скажем, что в память Васьки играем. Хоронить-то у вас будут? — Он посмотрел на Митю, который держал перед собой бутылку, раздумывая, стоит ему сейчас пить или нет. — Что? А, да. У нас. Сегодня тело привезут. — Кто? — Наш администратор. — Ясно… Гриня, отошедший куда-то в сторону, вернулся и протянул Шамаю открытую уже бутылку водки. — Ну, по глотку за Ваську. — Э, братцы, давайте-ка тормознем, — испуганно воскликнул Митя. — Концерт еще. Потом все будет. — Че-го? — Шамай навис над Матвеевым всем своим стопятидесятикилограммовым телом. — Ты что нас, за лохов держишь, а? — Да нет, Шамай, что ты? — Тогда махни тоже. — Ладно. — Митя взял поданную ему Гриней бутылку. — За Василька. Матвеев сделал большой глоток, потом еще один, закашлялся. — На, запей. — Шамай вернул ему пивную бутылку, и Митя залил вставшую комом в горле водку обильной порцией пива. — С утра выпил — весь день свободен, — весело заметил Гриня. — Поехали в гостиницу, — сказал Матвеев, думая, что день начинается совсем неплохо. Снова вернулись мысли об Ольге, на душе стало хорошо, спокойно и даже весело. — Теперь можно, — объявил Босс. — Давно он у тебя работает? — Митя-то? Давно. А что? — Да так. Сволочь он. И трус. — Чего это ты? Гольцман налил Ольге водки — теперь на столе стояли рюмки. Стаканы Борис Дмитриевич с брезгливой гримасой швырнул в мойку, сам пошел в гостиную, порылся в буфете и, найдя более подходящую посуду, принес ее на кухню. — Так я же его знаю тысячу лет. Он на меня глаз положил, еще когда в институте учился. Погоди… Когда это… Году в восемьдесят втором примерно. Да. Такой ссыкун был, страшно вспомнить. Мерзость. — Что ты, Оля? Что ты злишься? Нельзя так. Нормальный парень. — Ага. Стукач комсомольский. — Послушать тебя — вокруг одни стукачи. И все комсомольские. — Не все. Ты вот, например, просто хапуга комсомольская. Не обижайся, Боря, я тебя как бы со знаком «плюс» оцениваю. Теперь это называется «бизнесмен», а раньше в народе говорили — «хапуга». — Ну, допустим. Только что мы все о нем? — А то. Я хочу, чтобы в наших делах его доли не было. — В наших делах? — Да. А зачем же ты пришел, можно спросить? Разве не о делах говорить? Я догадываюсь даже, о каких. — А ты в силах? — Ты уже спрашивал. — То есть тебя не будет сейчас коробить, если мы о деньгах будем беседовать? — Коробить? Со мной столько лет никто о деньгах не говорил, что я вполне к такому разговору готова. С большим нашим удовольствием. Гольцман закурил. — Слушай, Оля, сегодня его привезут. На опознание пойдешь? — Разве в Москве не делали? — Делали. Шурик мне звонил, сказал, мол, все формальности улажены. Просто… Просто ты как бы самый близкий ему человек. — А что — его не узнать? — Говорят, не узнать. Обгорел совсем. — Да? Интересно… Нет, не пойду. Наконец-то он меня в покое оставил. Я теперь и думать о нем не хочу, не то что глядеть. Знаешь, уволь меня от всех этих моргов, больниц… — Да пожалуйста. Ребята все сделают. Я распорядился. — Крутой ты, Боря, я смотрю… «Распорядился». — Да. А что? — Нет, мне даже нравится. Я десять лет с тряпкой жила, мне приятно, что рядом со мной кто-то, кто может «распорядиться». — У тебя были сложности с Васильком? — Ох, е-мое… Снова-здорово! Я тут вчера Мите твоему все уже рассказала. А тебе, Боря, если не возражаешь, как-нибудь в другой раз. Ладно? — Конечно. Если не хочешь, не надо. — Ты давай, Боря, к делу. Квартиру, что ли, хочешь купить? — Хм. А почему ты вдруг об этом? — Да ты же любитель хаты скупать. У погибших музыкантов. Все знают. — Прикалываешься? — Нет, я серьезно. Хочешь — купи. Меня здесь так достало, я уже эти стены видеть не могу. — Купить можно. Только… — Что? — Ладно, возьму, пожалуй. Гольцман принял решение, и оно ему понравилось. — За сколько? — Договоримся. Не волнуйся, я всегда хорошо плачу. Особенно если мне человек симпатичен. — Ой ли? — Да. — Я, то есть, тебе симпатична? — Не без этого. — Вот незадача… Что же делать, прямо не знаю. Сразу, что ли, раздеваться? — Можно не сразу, — серьезно ответил Гольцман. — Можно сначала поговорить. Борис Дмитриевич затушил сигарету и, сняв со стола бутылку водки, поставив ее на пол возле своих ног. — Значит, так. Я вижу, что жили вы, Оля, довольно скромно. Он обвел глазами убогий интерьер кухни. — Ты наблюдательный такой, Боря, я просто в шоке! — усмехнулась Стадникова. — Да… Вот я и думаю, что пора бы тебе денег получить за твои мучения. — Это само собой. Денег… Денег надо бы. Только если честно, Боря… Если бы ты знал, чего мне стоило прожить все эти годы, то понял бы, что никакими деньгами такого не возместишь. — Да? Ну извини. Кроме денег, я тебе, кажется, больше ничего не смогу предложить. — Ой ли? Гольцман внимательно посмотрел Стадниковой в лицо. Глаза ее щурились, на щеках выступил румянец. Ольга облизывала кончиком языка потрескавшиеся, припухшие губы и покачивала головой. Халат сполз с левого плеча, она не поправляла его, демонстрируя Гольцману почти полностью обнажившуюся грудь. Решив не обращать внимания на эти похмельные дамские штучки, которых Борис Дмитриевич в своей жизни навидался достаточно, он решил перейти к главному. — Оля! — Да? Я вся внимание. — Как у вас обстоит дело с авторскими правами? — Правами на что? Стадникова хитро прищурилась. Если раньше она просто игриво прикрывала глаза, то сейчас стала похожа на Лису Алису из мультипликационного фильма про Буратино. — На творчество Лекова, — терпеливо пояснил Гольцман. — Ах это?… Так меня вчера твой работничек пытал. Я уже все ему сказала. Он тебе что, Боря, не отчитался? Херово работает. Гони ты его в шею. — Так что же, Оля? — У меня все права. И завещание есть. — Завещание? Серьезно? Можно посмотреть? — А тебе зачем? — Оля. Если ты хочешь иметь гарантированный кусок хлеба… — То работать только с вами. Так? — Давай смотреть правде в глаза… Трель радиотелефона остановила Гольцмана на полуслове. — Алло? Привез? Отлично! Сказав это «отлично», Гольцман опасливо покосился на Стадникову. Та поняла его взгляд, усмехнулась и махнула рукой — «говори, мол, не стесняйся». — Где? — спрашивал Гольцман, прижимая трубку к уху. — В какой больнице? Ага… Ну, там, вскрытие, все дела… Ах, сделали уже? Хорошо, хорошо… Оперативно… Так, ладно, Шурик, иди отсыпайся, вечером созвонимся. И, знаешь, я сегодня работать не смогу… Все дела на Кирилла — я его назначил главным по этому делу. Все деньги, все вопросы — с ним. Он занимается похоронами и все такое. А вечером мы с тобой выходим на связь. Пока. Обнимаю. — Привезли муженька мово? — с бабьей подвывающей интонацией спросила Ольга. — Да, — сухо ответил Борис Дмитриевич. — И чего? Ольга встала с табуретки и потянулась. При этом халат сполз и со второго плеча. — В каком смысле? Несмотря на серьезность разговора и всей ситуации, Гольцман вдруг почувствовал, что хочет эту девчонку. И она, кажется, совершенно откровенно его провоцирует. Что это? Правду, что ли, говорят, что близость смерти сексуально возбуждает? — Ну, в больнице он. В Мечниковской. В морге… А что? — Интересно… Муж все-таки, какой-никакой. «Да у нее просто шок, — подумал Гольцман. — Конечно. Стресс… То-се… Женская психика. Нервы». — Если ты думаешь, что у меня шок, что со мной сейчас нельзя говорить, — это напрасно, — сказала Ольга. — Напрасно, Боря. Ты вообще-то расслабься. Ты же свой мужик, сколько лет мы друг друга знаем, а? Помнишь, как на «Россиян» вместе ходили? На «Аквариум»? А? Расслабься, Гольцман, будь как дома. — Да? Спасибо. Гольцман еще раз окинул взглядом стены с обрывками обоев. «Быть как дома» в этом вертепе ему показалось совершенно лишним. — Ну, продолжай, Боря. Я слушаю. — На чем мы остановились? — На завещании. — Понимаешь, Оля… Жили вы плохо, я это вижу. — Он посмотрел на Стадникову. Оля стояла напротив, плечи ее были по-прежнему обнажены, халат едва прикрывал грудь. — А то, что называется творческим наследием Васьки, — это сейчас стоит денег. Понимаешь? — Чего же тут не понять? — Вот. Но само по себе все это наследие — записи, тексты, а самое главное, авторские права на его произведения — ничего не стоит. Если его не взять и не оформить юридически… — А что тут оформлять? Все права у меня. Кто будет что-то использовать — денежки в кассу. И все. — Ты что, собираешься сама по всем концертам бегать и отслеживать, кто, где и сколько его песен поет и музыки играет? — А ты хочешь на себя это взять? — В общих чертах, да. И не только это. Я тебя, Оля, обеспечу до конца твоих дней. — Приятно слышать. А больше ты ничего не хочешь мне сказать? — Больше? Конкретизировать, что ли? — Конкретизируй. Давай, Боря, конкретизируй. Ты ведь за этим сюда и приехал? — Да. Если честно, то за этим. Потому что такие дела нужно делать быстро. — Давай делать быстро. Мы люди взрослые, по-взрослому и будем конкретизировать. Стадникова шагнула в сторону и обогнула стол. Высоко закинув ногу, она перешагнула через колени Гольцмана и уселась на них верхом, лицом к слегка оторопевшему Борису Дмитриевичу. Ольга положила руки ему на плечи, причем халат окончательно съехал с груди, и теперь торчащие вперед острые соски находились прямо у рта замершего в нерешительности и растерянности генерального продюсера процветающей фирмы «Норд». — Давай, Боря, конкретизируй. Что же ты замолчал? — Оля… ты… Это как-то, знаешь… Ты бы села нормально… — Нормально? Хорошо. Рука Стадниковой скользнула к ширинке Бориса Дмитриевича и, мгновенно расстегнув «молнию», вытащила на свет божий его напрягшийся, налитый темной, тяжелой кровью член. — Нормально? Олина рука массировала орудие Гольцмана, сжимала его, гладила пальцами головку. — Ты меня, Боря, не бойся… Я просто свободу почувствовала сейчас. Никто не узнает. А этот твой Митя — я только завелась, а он уже захрапел… Хилый он у тебя. Гони ты его в шею, я уже говорила. А мы с тобой… мы с тобой такие дела можем делать, все утрутся! Возьмешь меня к себе на фирму, я тебе так работу поставлю — все строиться в ряд будут. «А ведь и в самом деле, никто не узнает, — подумал Гольцман. — Как в песне поется: „Если женщина просит…“ Только вот, не была бы она больна. Времени нет по врачам бегать. Да и желания — ну ни малейшего». — Боря, у меня мужика почти три года не было… Ну что ты, что ты? Чего ты боишься? Гольцман почувствовал, как Стадникова насаживается на его член, и подался ей навстречу. «Ладно. Если и правда, что, кроме Митьки, у нее никого не было, тогда, если заболею, будет с кого спрашивать. В таком случае я его сам раком поставлю, гаденыша этакого…» Митя проснулся от телефонного звонка. К его удивлению, несмотря на то, что воспоминания о вчерашнем дне обрывались в ресторане «Крепость», куда, после обильного, может быть, чуть более обильного, чем того требовала ситуация, возлияния в гостинице «Россия», он привез московскую группу на обед, голова не болела и чувствовал он себя вполне сносно. К телефону подходить не хотелось. «В ресторане тоже что-то пили, но и, вполне определенно, ели». Митя помнил, как хвалил мясо, крича, что такого мяса он не ел даже в Америке, не то что в какой-то там Москве. Мол, мясо в «Крепости» — всем мясам мясо. «Ели, точно. А если ели, значит, не сильно пьяные были. Хотя, с другой стороны, ничего не помню… Как только домой добрался…» Митя был раздет, лежал в собственной постели под одеялом. Это хороший признак. Вообще говоря, то, что он не избит, не изувечен, не заблеван (Митя на всякий случай понюхал руки — они ничем не пахли, и ладони были чисты), то, что проснулся дома, а не в милиции, не в луже под забором, — это уже говорит о многом. О многом хорошем. Значит, не терял головы. Ну, если и терял, то не совсем, не окончательно. Телефон продолжал звонить. Митя поднялся — в голове даже не кольнуло, — прошелся по комнате в поисках трубки и вышел на кухню. Трубка лежала на столе. Рядом стояли початая бутылка водки, пепельница с окурками и две пустые рюмки. «Вот те на, — удивился Матвеев. — Значит, я и дома еще с кем-то пил?» — Алё, — сказал он, поднеся трубку к уху. — Давай, Матвеев, на работу, — услышал он голос шефа. — Хватит валяться. Жду тебя через полчаса. В трубке раздались короткие гудки. «Что-то он суров. -Митя положил трубку на стол, посмотрел на водку, взял бутылку и убрал ее в холодильник. — Не будем дразнить гусей. Приедем на службу трезвыми. Черт, да ведь машина-то моя возле дома Стадниковой осталась. Надо сейчас же заехать, забрать». «Опель» Матвеева стоял на том самом месте, где он оставил его позавчера. Митя, всю дорогу ожидавший, что не увидит своей машины, почувствовал огромное облегчение, сел за руль и понесся в офис «Норда». В полчаса Матвеев, конечно, не уложился, но, когда он появился в кабинете Гольцмана, тот не сделал ему выговора за опоздание, а просто кивнул — «садись, мол». Митя устроился на диване и выжидающе посмотрел на шефа. — Что скажешь? — спросил Гольцман. — В смысле? Насчет чего? — Как концерт прошел? — Концерт? Да я, в общем… Вы же сказали — встретить, накормить. Я все сделал. — Да? — Конечно. — Отвечаешь? — Абсолютно. Сейчас, когда Митя более или менее сосредоточился, он отчетливо вспомнил, как встречал группу на вокзале, как они ехали в гостиницу… В памяти всплывали отдельные эпизоды питья в гостинице, фрагменты интерьера ресторана «Крепость». — Встретил, накормил, все в порядке. — Да? А кто в оркестровую яму свалился в «Ленсовета»? — В яму?… — В яму, в яму. Гольцман нажал на клавишу переговорного устройства. — Сережа! Зайди ко мне, пожалуйста. Сережа — старший администратор, ответственный за вчерашний концерт «Гротеска», — появился через несколько секунд. Увидев Митю, он странно улыбнулся. — Расскажи мне, Сереженька, что вчера этот деятель творил на концерте. — Да ничего такого особенного не творил, — сказал Сережа, почесывая седую бороду. Матвеева всегда раздражал облик этого Сережи. Дульский был ровесником шефа, и работали они вместе с самого начала, с того момента, как Гольцман решил заняться большим шоу-бизнесом. Дульский был специалистом по продаже театральных билетов и в этом, на первый взгляд, нехитром деле знал множество тонкостей, трюков и способов «отмыть» черный нал, продать билетов больше, чем их напечатано, не провести выручку через кассу, заработать на билетах, продавая одни и те же по нескольку раз (технику последнего финта Матвеев до сих пор не мог понять), и многое другое. Кроме технической стороны вопроса, Дульский прекрасно владел и, фигурально выражаясь, социальной стороной проблемы. То есть знал всех и каждого из продавцов билетов в городе. Каждая бабулька, сидящая в подземном переходе метро, каждая солидная дама в театральной кассе, распространители, работающие на предприятиях, в институтах, больницах, детских садах и школах, — все они знали Дульского, и со всеми он был в хороших отношениях. Само собой, у него были «концы» и в мэрии, и в Смольном, и в законодательном собрании — за долгие годы крутежа билетов Дульский стал в городе известным человеком. Сколько Митя помнил Дульского, тот всегда выглядел этаким стареющим плейбоем с легким ковбойским налетом. Длинная, падающая на грудь смоляная борода, сейчас уже почти совершенно седая, стянутые на затылке в тугой хвост седые волосы, неизменные черные джинсы и сапоги-"козаки", черная джинсовая рубашка, черная кожаная куртка, на длинных пальцах — серебряные кольца, только что серьги в ухе не было. В таком виде Дульский ходил и в мэрию, и в Мариинский театр, и в дорогие рестораны. Каким-то образом он словно приучил город к своему виду. Окажись на его месте кто-нибудь другой, в определенных местах появление человека в подобном наряде вызвало бы по меньшей мере недоумение, но Дульского все и всюду воспринимали совершенно нормально. Самой ненавистной чертой Сергея было его откровенное стукачество. Собственно, стукачеством это назвать было трудно. Просто Дульский всегда с удовольствием и подробно докладывал начальству о любых похождениях своих коллег. Причем говорил, ничего не стесняясь, и присутствие этих самых коллег его совершенно не волновало. Говорил он одну только правду и ничего кроме правды — подвиги товарищей не приукрашивал, но и не преуменьшал. Там, где можно было что-то недоговорить, что-то замять, у Дульского не было ни малейших сомнений в изложении событий: если начальство спрашивает — надо отвечать. По такому принципу он и жил. И, надо сказать, начальство его ценило и берегло.