Текст книги "С полемическим задором (СИ)"

Автор книги: Алексей Ивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

… заметьте,

Что сделал он: условился с Лаваном,

Что всех ягняток пестрых он получит.

Когда же овцы, полные желанья,

Осеннею порой пошли к баранам

И дело зарожденья началось

Meж этой пышношерстною породой, –

Хитрец узоров ветки обдирал

И в самый миг зачатия их ставил

Он перед зачинающею маткой;

Зачавши так, приплод они несли–

Сплошь пестрый; все Иакову досталось.

Вот путь к наживе – он благословен…

Ели бы все было так просто! Если бы это было так, этот пройдоха, взявший в заложники, вроде той овцы, даже собственную дочь Джессику, не знал бы столь сокрушительных поражений и зрители не сочувствовали бы его горю, позору и страданиям!

Шейлок отвержен не только по роду занятий – он ростовщик. К слову сказать, в шекспировское время выходцы с Востока и не могли рассчитывать на иные занятия, кроме торговли: участие в гражданской жизни было для них ограничено. Он отвержен не только по предрассудку семитизма, но и по свойствам характера; как заметил еще Пушкин, в нем намешано много чего: «Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен». Ну и конечно, страстей у него хватает. Он прообраз тех коварных грязных таинственных восточных скряг, которые затем появятся и у Бальзака в романах, и у Пушкина, и у Гоголя в «Портрете». Даже этот возвышенный Антонио, такой предупредительный со всеми, называет его собакой и плюет на жидовский кафтан. Полная отверженность, чем, впрочем, не удивишь многих изгнанников. Казалось бы, перед нами законченный злодей, как Яго, как Ричард III. Но гений Шекспира в том и состоял, что он, в отличие от классицистов, у которых скупой только скуп, умел придать черты человечности даже злодею, возбуждая тем самым доверие читателя и зрителя к объемному выпуклому изображению. Шиллер или, скажем, Шелли в своей трагедии «Ченчи» ограничивается в подобном случае собранием уродств: их злодей – злодей до конца.

Шейлок не возбуждает в нас страха, отвращения, ужаса. Нет, напротив, подчас – жалость. Он – человек с подавленными, извращенными чувствами, он несчастен, он заслуживает сострадания, да ведь и наказан!

Джессика, «самый крупный бриллиант» Шейлока, убегает с Лоренцо. Нет сомнения, Шейлок любит и привязан к Джессике, но опять-таки сквозь призму золота, в надежде на пестрых ягняток, извращенно, бесчеловечно. Не позавидуешь родственникам денежных воротил в смысле личного их счастья. Для Шейлока очевидно, что виновник всех его проблем – Антонио. Но не может быть, чтобы он, Шейлок, с его чудовищным богатством не смог сломить врага! И Шейлок использует неосторожное поручительство Антонио – его благородный жест в пику низкому еврею; он, человек сильных, неудержимых страстей, загорелся, когда появилась реальная возможность потребовать с должника фунт мяса. Он, «угнетенный, угнетает сам», а угнетен он в нашем случае благородством, силой великодушия Антонио и симпатиями венецианцев к нему.

Претензии Шейлока доказательны, по крайней мере красноречивы. Он апеллирует к венецианским законам: с какой стати дож владеет рабами, а ему, бедному еврею, нельзя потребовать неустойку, – кто из них более прав? Он говорит, имея в виду рабов дожа:

Их, как своих ослов, мулов и псов,

Вы гоните на рабский труд презренный...

Так кто же чума, кто поработитель Венеции, – он, Шейлок, или дож?

Вопрос, надо признать, основательный. Богач, конечно, тянет на себя одеяло чужих людских возможностей, но властитель в силу своего положения впрямую обрекает подданных на страдания и смерть. Кто же более жесток, – добряки ли, которые лицемерно прикрывают свое неукоснительное следование жестоким законам жизни, или он, Шейлок, которому ни к чему этот глупый маскарад? Ведь и Антонио и Шейлоком правят деньги – то есть экономические отношения. Шейлок цинично обнажает суть нелюбовных отношений (тридцать сребреников за человека), он, как говорится, обнажает прием, сознательно принимает философию жестокости и подавления. Антонио, дож, Грациано, женихи и даже очаровательная богачка Порция об этом не задумываются и принимают бессознательно. Скажи дожу, что oн мерзостнее, чем еврей Шeйлoк, раз владеет людьми, – дож обидится... Нo это так. И несчастье Шейлока в том, что он слишком уж уперт в болевой нерв отношений собственности, слишком прямолинеен. Жизнь диалектичнее, нормы изменчивее; рассеянное зло люди принимают, собранное в одном человеке – отвергают. Сам себе могилу роешь, если ничем не пытаешься прикрыть власть чистогана. Эта-то казуистика, ложь и лицемерие проявляются и в доводах Порции-судьи, способность черное делать белым, подтасовывать категории. Шейлок посрамлен, его богатство разорено, его дочь украдена, сам он опять унижен, его всячески поносят: ах ты, мерзавец такой-сякой, как же ты смеешь играть в открытую, когда мы все в масках?!

Итак, благородство побеждает. Дож, благородный человек, так долго говоривший о сострадании бессердечному Шейлоку, пойдет угнетать тысячи своих слуг-рабов, Антонио, благородный человек, отдаст приказ опять грузить суда товарами, матросы, грязные и потные, понесут его тюки, он станет любоваться бриллиантом Шейлока, перешедшим к нему благородным путем, и толковать о благородстве, благородная Порция дурачит суд, а потом вместе с благородной Нериссой они благородно разыграют мужей. Все шито-крыто, благородно, Шейлок пущен по миру, Добро побеждает зло.

А что же наш незадачливый заимодавец? Может, так ему и надо, не открывай правил общественных игр, не плюй против ветра. Когда все играют свадьбу, присоединяйся к ней. Умнее других хочешь быть?

Опускается занавес.

Однако не оставляет нас, читателей и зрителей, некая общая печаль, касающаяся в частности и этого рыцаря наживы, которого погубила неуступчивая ненависть к должнику.

Алексей ИВИН

(статья опубликована в еженедельнике «День литературы»)

–

©, ИВИН А.Н., автор, 1996 г.

СЕВЕРНЫЙ СВЕТ

(черты типологического сходства в творчестве Т. Гарди и К. Гамсуна)

Учеными давно замечено, что у северных народов более активно происходит обмен веществ, по причине суровых внешних обстоятельств, но зато и «внутренней теплоты» они вырабатывают значительно больше, чем уроженцы юга. Под внутренней теплотой понимается энтузиазм, направленный на преодоление и подчинение неблагоприятных сил собственной воле. В самом деле, саги скальда Снорри Стурлусона или онежские былины и сказки, собранные исследователем Гильфердингом, – совсем не то, что сказки «Тысяча и одной ночи» или повествования пылкого южанина Александра Дюма. Эпос, созданный народами Севера и отдельными представителями этих народов, по большей части лишен орнаментальности, авантюрности, лукавства. Там, где герой Лесажа, или Сервантеса, или даже Гомера и Данте, встречаясь со множеством лиц, претерпевает разнообразнейшие приключения, иллюстрируя в большей или меньшей степени красочность и пестроту мира и приоритет внешних форм жизни над бедным внутренним содержанием человека, мореходы, воины, добытчики и сказители Севера воспринимаются, чаще всего, более цельными, словно высеченными из единой гранитной скалы: они верят в своих суровых богов твердо, последовательно, а подчас и с исступлением.

В этом условном противопоставлении я не касаюсь буддистской, конфуцианской или исламской литературных традиций. Речь идет именно о транскрипциях языческого, а затем и христианского восприятия мира европейцами, о различных модификациях человека в греко-римской и нордической обработке. Разумеется, и на исландца Стурлусона не мог не повлиять тот факт, что укрепления Римской империи проходили в землях древних кельтов на широте нынешнего Эдинбурга, и создателя «Влесовой книги», если она подлинна, должны были заботить византийцы, бывавшие посольством в Новгороде. Торгово-денежные отношения, к рубежу первого тысячелетия охватившие все Средиземноморье, и новый человек, которого оказывалось возможно погубить за тридцать сребреников, руководствуясь этими отношениями, проникая в землянки древних германцев, пещеры свеев и норманнов, курные избы чуди и мери, утверждались не так быстро и благостно, как это подчас хотят представить. Чтобы расколоть глыбу на куски, приходится много потрудиться. Всякое почти цивилизаторство и обновление и есть, по сути, попытка такого дробления. Перун, вероятно, был достаточным богом для кривичей и дреговичей, пока киевскому начальству не захотелось приобщиться к роскоши и единобожию Византии. Разумеется, из тьмы к свету путь один – через обновление, но доминанты, в том числе физиологические и религиозные, все же не одни и те же у викингов и кочевников, воевавших оазисы в аравийских пустынях. И мировосприятия не одинаковы.

Как известно, и в западном полушарии реакция на миссионерство торговцев и конкистадоров была та же самая: неприятие, отторжение. И поныне, как свидетельствует, например, Дж. Стейнбек или Норман Льюис в своем романе «Вулканы над нами», американские индейцы н е п о н и м а ю т этого принципа и этого Бога. Эти обреченные, нищие, вечно пьяные и голодные люди отказываются селиться в образцово-показательных деревнях, слушают своих шаманов, а при дальнейших попытках насильственного окультуривания все, как один, снимаются с насиженных мест и уходят в джунгли.

В России, если внимательно приглядеться, с начала ее истории из тьмы веков до наших дней тоже достаточно примеров такого отношения к и н о м у влиянию. В сущности, вся русская деревня, не говоря уж о народах Севера и Сибири, – это та платформа, те корни, тот базис, тот генотип нации, который, подобно коренным американцам, лишь претерпевает все иноземные влияния. Все как один, от сарматских идолопоклонников до семейства сибирских крестьян Лыковых, несколько десятилетий скрывавшихся в тайге, они терпят и н о е отношение к жизни, нежели их собственное.

Эти несколько отвлеченные рассуждения понадобились нам, чтобы подчеркнуть характерологическую особенность сопоставляемых писателей: структурную прочность. Если же пойти дальше и пусть поверхностно сравнить исландские саги, «Калевалу», печорские и олонецкие варианты древнерусских былин, то можно обнаружить в типологии северян еще одну общую черту, свойственную впоследствии и творчеству Томаса Гарди и Кнута Гамсуна. Эта черта – масштаб героев и событий, неторопливость повествования. Скальды, казалось, задавались целью перечислить и охарактеризовать всех знакомых рыбаков, охотников, хуторян, всех местных силачей, все ущелья и троллей, какие стали им известны. Поклонники Одина и Тора дотошны в описаниях своих подвигов, потасовок, пьянок, путешествий. Топографизм, хорошо разработанная местечковость, укрупняющая события до вселенских масштабов, – в свою очередь неизменная примета творчества обоих писателей. Тэсс д’Эрбервилль колесит, гонимая нуждой и безработицей, по холмам Уэссекса, по усадьбам, вересковым пустошам, лесным тропам и проселкам, и в той же местности разворачиваются события и перемещаются герои всех романов «характера и среды», написанных Томасом Гарди. И Джуд Незаметный, и Юстасия, и Фэнси живут и действуют на микроскопическом пятачке Эгдонской пустоши, но их скитания, судьбы, поступки под пером писателя приобретают масштаб вселенской трагедии. Точно также мелкая потасовка где-нибудь в норвежских фьордах давала повод автору «Саги о Греттире» нарисовать великанское побоище с привлечением всего арсенала суровых северных богов. Ставер Годинович, Дюк или Илья Муромец, поцапавшись у речки Смородины с каким-нибудь местным джентльменом удачи, в устах народных сказителей, нередко зарабатывавших подобным сочинительством себе на хлеб, также представали в укрупненном и героизированном виде.

Кнут Гамсун, избрав местечко Сегельфосс средоточьем многих своих романов, так же, как и Гарди на жителях Эгдонской пустоши, творит свою сагу: не спеша повествуется об удачливом дельце и мореплавателе господине Хольменгро, о Мартине-Работнике, о телеграфисте Бордсене, о сегельфосских помещиках и экономках, о скотниках, прачках, коровах, собаках, урожаях брусники и погодных условиях – и все это вместе производит на читателя (конечно, если он не совсем задерганный) впечатление древнего эпоса о с о б ы т и я х и л ю д я х. Сибирские саги Мамина-Сибиряка, Шишкова и Маркова, равно как и индейский сериал о Натти Бампо, имея ту же содержательную основу, дают все же совершенно иные типы, характеры, изобразительные средства. Топографизм у Гамсуна носит подчас черты тавтологичности, навязчивого самоповторения, словно обтесав, грубо обработав один дольмен и начертав на нем угловатые руны, автор тотчас принимается за другой, намереваясь соорудить некую мегалитическую постройку, стойбище богов, святилище, Стоунхендж. Что касается Томаса Гарди, то, как известно из его биографии, он впрямую изучал архитектуру и подрядное строительство, и эта область деятельности поначалу вполне соответствовала созидательной мощи последнего классика викторианской эпохи.

Указав, таким образом, на своеобразные нордические особенности характера и телескопизм писательских манер (изображение местных событий в крупных формах и эпическим слогом), мы можем подчеркнуть еще одну особенность, еще одно сходство у этих мастеров прозы конца Х1Х – середины ХХ века: воспевание свободного труда. Их герои без устали физически работают: убирают картофель, обмолачивают зерно на току, ловят рыбу и сплавляют лес, возводят плотины, мельницы, сельские и городские усадьбы, батрачат, торгуют в лавках ситцем и скобяным товаром. Мне скажут, что русские писатели, начиная с Успенского и Толстого и кончая Л. Леоновым, тоже изображали трудовые процессы. Верно. Но, к сожалению, труд в интерпретации русских прозаиков – это социальный заказ, исправительная мера, наказание, неволя, «Черная металлургия» и Беломорско-Балтийский канал, и очень редко (у Льва Толстого, у Пришвина) – удовольствие и счастье. Труд же в интерпретации Томаса Гарди и Гамсуна – это в с е г д а удовольствие и счастье, потребность здорового организма, всякого простого и безыскусного человека, вроде Тэсс, Энджела Клера, Томаса Глана. Правда, в трактовке Гамсуна, воспринявшего арийские мечтания и исповедовавшего аристократизм духа, батраки, и в особенности промышленные рабочие и мелкие торгаши, вроде Пера-Лавочника, – это и быдло, чернь, плебеи, бунтовщики. Оттенок такого отношения в поздних эпических произведениях (романе «Плоды земли» и др.) более заметен, чем в ранних лирических, где герой – как бы одно всеохватное чувствилище, Пан, первобытное существо, сотканное из тайн, звуков, запахов, шорохов, испарений, бессознательных побуждений, избыточных грез. Что касается Гарди, то невозможно отделаться от ощущения, что и он, избирая жалких, несчастных, неблагополучных, фатально невезучих, гонимых, как король Лир, скитавшийся некогда по тем же холмам Уэссекса, крестьян, мелких арендаторов, пастухов, дистанцируется от них и чуть свысока соболезнует их «горькой судьбине». И тот и другой – чисты, здоровы, деятельны, в этом их аристократизм, они много общались с простым народом: один как строительный подрядчик, другой как вольнонаемный рабочий, ездивший даже на заработки в Америку. Династия помещиков Хольмсенов у Гамсуна и некоторые высокородные графы и владельцы поместий у Гарди, подвергаясь тщательному структурному анализу, чуть протравленные кислотой критики, сарказма, иронии, все же духовно ближе саксонскому и норвежскому аристократам, хотя происхождение обоих самое что ни на есть демократическое: Гарди родился в семье мелкого провинциального подрядчика (бригадира, как бы у нас сказали), а Гамсун – в семье сельского портного. Их аристократизм – это аристократизм самосознания, трудолюбия, духовности. Дельцы, отнимающие кров и хлеб у вдов и сирот, соблазнители простодушных крестьянских девушек им не симпатичны. Доение коров, молотьба, уход за овцами, лесосплав – эти и им подобные трудовые процессы еще недавно были в центре сотен и даже тысяч и наших репортеров и литераторов, являясь неким паспортом лояльности, – и, однако, кроме отдельных мест в прозе Ю. Казакова, В. Белова и В. Астафьева, трудно сейчас припомнить на самом деле, подлинно достигнутую поэтичность в описании труда; натуги и трескотни было больше.

Есть забавное и очень точное наблюдение: литератор на Востоке служит императору, а кончает изгнанием и монашеской кельей, литератор на Западе служит Маммоне, а кончает загородным поместьем. Так уж по-разному строятся судьбы. Без высокого чиновничьего поста почти немыслим писатель на Востоке, а без личного мужества, силы и таланта западное общество не удостоит вниманием и поместьем своих летописцев. Так случилось и с обоими нашими писателями: в соответствии со своим кредо, издав в 1874 году роман «Вдали от обезумевшей толпы», Томас Гарди строит собственный дом в Дорчестере и здесь, «под деревом зеленым», вдали от проклятой городской цивилизации живет почти безвылазно до конца дней. Аналогичным образом поступил и норвежец Гамсун, упрочив славу, доходы от книг и фермерства; впрочем, путешествовал он тоже немало, был даже в России и на Кавказе.

Есть писатели, для которых патриархальный уклад, личная свобода и природное окружение настолько важнее преуспеяния в городе и неволи в нем, что они, подобно нашему Пришвину в годы гражданской войны и коллективизации, готовы зимовать со всем семейством хоть в сарае, зарывшись в сено.

Мотив странничества, дороги, скитаний – это также одна из доминант Гарди и Гамсуна. Роман «Странник играет под сурдинку» тем и заканчивается: охотничьей хижиной в горах, где обосновывается герой, испытывая при этом полное самообладание, животворное здоровье и пантеистическую радость, в отличие от китайских мудрецов, которых сходная ситуация приводит к сетованиям на тщету мира, несправедливость начальства и судьбы. Гамсун приводит в скит, в хижину своего героя, но отнюдь не себя самого, потому что он не презирает собственность и не отрекается от нее ради спокойствия. Нет! Персонажи обоих писателей хотят жить в ладу с собственной натурой и природой, они гармоничны, трудолюбивы, настроены на преодоление преград и выработку «внутреннего тепла» в окружающем холоде. Они настолько крупны, что не размениваются, ни Меркурий, ни Христос, ни Маммона, всерьез говоря, их не занимают, потому что в природных, крестьянских циклах весны, лета, осени, зимы, в лесах, на болотах и пустошах хорошо и без этих поводырей-цивилизаторов. Как ни странно, и Гамсуну и Гарди есть дело лишь до нескольких качеств жизни – до природы, до любви, до работы. Причем любовь обоими воспринимается как соперничество сильных духом мужчин и женщин. Упорное, твердое, холодное соперничество. Если бы не всепроникающий лиризм и пантеизм, пронизывающий творчество писателей, эти взаимоотношения напоминали бы схватку германской девы-воительницы с конунгом, предводителем отряда.

И здесь мы подходим к еще одной существенной общности – душевному и физическому здоровью, которое потоками изливается со страниц их блистательных романов. Правда, это слегка замороженное здоровье – с румяными щеками, с высокомерием сильных, с длительным зимним анабиозом, с медленным весенним пробуждением, с не слишком щедрыми осенними плодами земли. На этих скалах, нагроможденных, точно в битве гигантов, мало чем можно поживиться, кроме форели в ручьях и трав на пастбищах, но эта форель и эти травы натуральны, первичны, не отравлены.

Мне возразят, что восхвалять душевное здоровье у ницшеанца Гамсуна, пособника фашизма, которого собственные дети подвергали психиатрической экспертизе, – по меньшей мере нелепо. Я отвечу, что отношение ближайшего окружения и общественного мнения к зажившимся, ослабленным старикам, отмеченным заслугами и талантом, но с ослабленным иммунитетом, может быть и хуже. Примеров – тьма. Не говорю уж о российских стариках и старухах, позабытых и позаброшенных в одиночестве. Вспомним лишь о судьбе Льва Толстого, Андрея Сахарова и иных зажившихся, по мнению прогрессивного общества, лауреатов. В отношении них воистину срабатывает ницшеанский принцип «падающего подтолкни».

Отношение же самих Гарди и Гамсуна к Ницше и нацизму было чаще отрицательным. «За всю историю человечества не было страны, столь деморализованной одним писателем», – утверждал Гарди, имея в виду Германию после Ницше накануне прихода Гитлера к власти. Возвращаясь к исходным мыслям, можно подчеркнуть, что Гарди и Гамсун были слишком норманны, чтобы поддерживать мифотворческую истерию Ницше. Консерватизм, патриархальность, соблюдение традиций, закона (Lex und Ordnung), буржуазная добропорядочность, демонстрировавшаяся в те же годы Т. Манном и Г. Гессе, были вполне свойственны и им. В их романах нет никакого эпатажа и визга, короткого дыхания и большого ума, характерного для декадентов и людей с коротким веком; в них строго прослеживаются экспозиция, завязка, развитие действия, кульминация, эпилог. Поздние романы обоих прозаиков напоминают медленные водовороты Мальстрема, в которые читателя засасывает после многих циклических нисхождений. По той же схеме, точнее по тому же внутреннему распорядку, идущему от англо-саксонского и норманнского эпоса, в середине века создают свои произведения исландец Халлдор Лакснесс и житель Фарерских островов Вильям Хайнесен, драматург Генрик Ибсен и драматург Герхарт Гауптман.

Никто бы не поименовал означенных писателей большими умниками, но силачами, исполинами, здоровяками – непременно. Их привязанность к малой родине, даже если это просто груда каменистых неудобий посреди океана, как в случае с Хайнесеном, просто впечатляет: нам бы такой любви к отечеству и такой же ответной ласки. Особенно если учесть, что в скандинавских странах, в Соединенном королевстве Великобритании и Северной Ирландии никогда не считалось зазорным мигрировать и путешествовать: вспомним репортажные романы со всего света Г. Грина и Н. Льюиса, кочевья Дж. Г. Байрона, Р.Л. Стивенсона, Дж. Джойса, Р. Киплинга и многих-многих других: под лежачий камень вода не течет, а западная полиграфия не терпит простаивания.

Представление о героях Гамсуна как об одиночках, оторвавшихся от мира, закрепившееся в советском литературоведении, основано главным образом на ранних его произведениях: романах «Пан», «Голод», «Виктория», «Редактор Ланге», но этот импрессионизм, эта, если вспомнить Бунина, живопись ноздрями и ушами, вообще свойственна письму, в котором преобладает чувство. Дитя лесов, скал, фьордов еще живет на одних восклицаниях, на интенсивности эмоций. Кто не ночевал в лесу или на маломерном судне в открытом море, тому вообще трудно постичь подобное избыточное восприятие живой природы. Оба прозаика единодушны в сопротивлении торгашеской цивилизации, они оставляют за собой право умереть целиком, не размениваясь и вдали от обезумевшей толпы. Скитаясь со своими возчиками, плотниками, камнерезами по дорогам Уэссекса и горным тропам центральной Норвегии, они в своих почти безлюдных повествованиях живописуют даже более торжество природы, непросветленных потемок, заброшенных хижин, пещер, лесной, горной и водяной нечисти. Бытийное пространство разрежено, кристально чисто и холодно, как северное солнце, когда оно пронизывает смолистые сосны в утреннем лесу. Под таким освещением не может зародиться ариостовых пылкостей, плутней Фигаро или пряных арабских сказок. Когда холод превышает человеческие возможности, эскимос строит из снежных блоков тесный иглу и в нем пережидает лютую стужу.

Это не холодность, не вялость, не отсутствие воображения, как может показаться какому-нибудь Тартарену из Тарраскона, а образ жизни, соразмерный анабиозу. Любопытно, что у животных, впадающих в зимнюю спячку, ученые открыли (но, благодарение Богу, еще не синтезировали) особый hibernation induction trigger (возбудитель зимней спячки), позволяющий экономно расходовать ресурсы тела, когда пропитание все равно немыслимо. Тише едешь, дальше будешь. Впрочем, этот гормон-возбудитель выделен лишь в крови обитателей лесной и степной зон и лишь в зимний период; с приходом весны он бесследно исчезает. Самые же северные обитатели – олени, песцы, моржи, пингвины – лишены этой привилегии (сэкономить силы поспав), защищаясь подкожным жиром и теплой шубой.

Развивая предложенное нами вначале противопоставление южного и северного архетипов поведения, можно утверждать, что нордический писатель остужает страсти, преобладает над ними. Проповеди Стриндберга, в отличие, скажем, от плачей Иеремии или Соломона, горячи лишь внешне, словесно, по существу же холодны, напыщенны, риторичны и пропорциональны, как искусственный кристалл. И это правильно. Разжигание страстей происходит зачастую именно с юга: вспомним походы ратей Тамерлана, македонянина Александра, Юлия Цезаря, походы пламенного корсиканца и бесноватого австрийского ефрейтора, а также неблагоприятное представительство на отечественном престоле уроженцев Симбирска и Гори. Это что касается политики и военной экспансии. Идеологические веяния, распространяющиеся на Север из Средиземноморья, в большинстве своем также непригодны и даже вредны для жителей Севера. Не случайно в отечественной историографии бытуют две версии христианизации: крещение киевских князей и призвание варяжских гостей на княжение в Ладогу, Изборск и Бело-озеро. В этом смысле методические указания одного из наших политических лидеров насчет «последнего броска на юг» и «последнего вагона на север» имеют хотя и крикливо выраженные, но реальные направленности. Хороший запас пакового льда в Арктике и благоразумия в столицах северных государств и России потребен для того, чтобы гасить очаги пожаров на Балканах, Кавказе, Палестине, в местах религиозно-этнической скученности и вопиющей материальной бедности.

И еще одна странная общность есть у Т. Гарди и К. Гамсуна: в последние 20-30 лет жизни оба фактически отказались от сочинительства в пользу реальной жизни: Гарди писал лишь стихи, последний роман Гамсуна «Кольцо замыкается» датирован 1936 годом. Дом близ Дорсетшира, хутор на Лофотенских островах и старая усадьба Нерхольм оказались более реальными, вещными, чем романические бредни, даже если они с точностью указывали на каждую загородку для скота или мостик через протоку на десятки верст в округе. На языке русской поэзии это звучит так:

Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты…

Тем более что мечты обоих реализовались, получены престижные литературные премии, изданы книги, распространилась слава. Истощилось то «внутреннее тепло», которое генерирует северный человек под воздействием окружающего холода. Гарди и Гамсун, всю жизнь славившие безыскусные радости бытия, – семью, любовь, любовные свидания в безлунную полночь на берегу ручья или у развилки дорог, хороводы крестьянских девушек и возвращение рыбаков с уловом, плотницкие работы или сельские свадьбы, поставлены перед фактом: этому гармоничному природному бытию приходит-таки конец. Цивилизация берет свое. Вместо бричек тарахтят автомобили, распахивается Эгдонская пустошь, линии электропередач и телеграфа карабкаются по норвежским скалам, в Сегельфосс прибывают суда из Мексики, трещит по швам семейное счастье Джуда и Сью, как оно трещало в те же годы у Карениных. А поскольку подобные трансформации в течение их долгой жизни со стороны дьявола, прогресса, торговли, техники и Гамсун и Гарди претерпевали не раз, то и выход мыслится один. Да ведь и восприемники уже есть: и Пер Лагерквист, и Сельма Лагерлеф хорошо освоили руны мастера, а в Уэльсе по таким же пустошам уже ходят герои Джона Фаулза: Подруги французского лейтенанта и всякого рода Коллекционеры. Прах Т. Гарди захоронен в Вестминстерском аббатстве рядом с могилой Диккенса, самое имя Гамсуна, несмотря на его коллаборационизм, воспринимается норвежцами как имя национального героя.

Однако есть известная грусть и ирония (во всяком случае, у чувствующего и ныне живущего) в таком исходе. Смысл она заключает простой: если даже такие исполины принесены в жертву поступательному движению, то что остается нам в наш меркантильный век лотошников, мешочников, автомобилистов?

Боги и герои древнегерманского эпоса, известного под названием «Младшая Эдда», кончают нехорошо – взаимным смертоубийством: «Тор умертвил Мирового Змея, но, отойдя на девять шагов, он падает мертвым, отравленный ядом Змея. Волк проглатывает Одина, и тому приходит смерть. Но вслед затем выступает Видар (…) Рукою Видар хватает Волка за верхнюю челюсть и разрывает ему пасть. Тут приходит Волку конец. Локи сражается с Хеймдаллем, и они убивают друг друга. Тогда Сурт мечет огонь на землю и сжигает весь мир». И хорошо размалеванные идолы Перуна примерно в то же время (Х-Х11 век) вместе с сонмом языческих богов сплавляют за днепровские пороги, не давая пристать к берегам; Чур, Купала, Похвист, Лада, Лель поддаются апостольскому слову, хотя и не без сопротивления. Оттеснение старых богов – процесс возобновляющийся и во всех областях деятельности. Но изобретение книгопечатания не отменило традиций устного сказа, как изобретение твердотельного проводника и компьютера не отменило традиций книгопечатания. Потому что вершителем перемен оказывается сам человек, его назревшие потребности, его слова и дела. А в бытийном плане мастера классической английской и норвежской прозы Томас Гарди и Кнут Гамсун и до сих пор являются непревзойденными образцами, нравственной опорой, духовным ориентиром.

8-10 января 1996 г.

(статья опубликована в газете «Литература», приложение к газете «Первое сентября», №16 за 1996 год, а также на сайте )

–

©, Алексей ИВИН, автор, 1993 г.

ТРЕХЛИКИЙ ЯНУС

Времени прошло столько, что можно делать выводы.

Было явление. Называлось «метафоризм». Или даже «метаметафоризм». Или «центонная поэзия». От латинского центум – лоскут, лоскутное одеяло. Оно возникло и оформилось в русской поэзии в конце 70-х, начале 80-х годов. Поскольку его представители были в ту пору, в большинстве, студентами Литературного института, то преподаватели этого учреждения и разработали теорию метафоризма. Поэтов-метафористов довольно много, их выступления имели – тогда – шумный успех, но наиболее узнаваемыми оказались трое – Александр Еременко, Иван Жданов и Алексей Парщиков. Еще прежде, чем они обзавелись собственными сборниками, о них и о метафоризме уже были написаны большие статьи и научные исследования.

Из этих троих каждый эволюционировал по-своему, по собственным склонностям: тексты Жданова все больше походили на некое поэтическое камлание (шаман бьет в бубен, пляшет и заклинает, пока не падает без сил), Парщиков занялся американизмом и западно-европейскими литературными традициями, свел широкие интернациональные знакомства и укатил в Базель на преподавательскую работу. А Еременко попросту замолчал. И молчит уже десять лет, хотя книжки, составленные из прежних стихов, у него выходили и в 90-е: Стихи, ИМА-Пресс, М,1991; На небеса взобравшийся старатель, Барнаул, 1993.