Текст книги "С полемическим задором (СИ)"

Автор книги: Алексей Ивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Развитие нынешней литературы наводит на мысль, что многое возвратилось на круги своя. Два различных отношения к идее Бога и бессмертия по-прежнему определяют литературу. Цивилизующим земным идеям блестящих банков, английского языка, шикарных автомобилей и героинь г-жи А. Марининой успешно противостоят православные бомжи, еще не упорядоченная русская природа, сельские жители, социальное напряжение в обществе и герои тов. В. Галкина (см. ж. «Московский вестник»). Снова террористы, монархисты, социалисты, церковный ладан. Точно и не прошло более сотни лет после опубликования романа Ф.М .Достоевского. По-прежнему нет убедительных доказательств бытия Божьего. Проклятых вопросов хоть отбавляй, если кто ими задается. Но и доныне нельзя не восхититься мастерством, с которым Достоевский воплощает в художественной форме самую высокую метафизику, самые, казалось бы, отвлеченные проблемы духовной жизни. Фолкнер, Камю и Гессе научатся этому много позже и на основе опыта русского романиста.

(статья представляет собой расширенный вариант курсовой работы по русской литературы Х1Х века, написанной в Литинституте в 1979 году. Опубликована в газете «Литература», приложение к газете «Первое сентября», №21 за 1998 год)

–

©, ИВИН А.Н., автор, 1996 г.

ПРОЧЬ ОТ ЦИВИЛИЗАЦИИ: жанр путевых дневников

в новой литературе

1

Путевые заметки вели и писатели Х1Х века. Известны впечатления Гоголя и Стендаля от Италии, Дюма-отца и де Местра – от России, и некоторые другие. Но для писателей середины Х1Х века были притягательны в основном центры европейской культуры и цивилизации, центры искусства, Эллада, Рим. Их интересовали, прежде всего, ценности культуры.

Однако с конца Х1Х века у тех, кто так или иначе работал в жанре путевых очерков, наблюдается серьезный пересмотр ориентиров. Геополитически это связано с первую очередь с колонизацией азиатских и африканских стран европейскими и с развитием капитализма. Центры культуры превращались в центры производства и потребления, в своеобразные «чрева», если вспомнить Э. Золя, где хозяйничали лавочники, финансисты, обжоры, обиралы и обыватели всех мастей. Города и городская культура понемногу переставали быть интересными в смысле эстетизма и, главное, свежести впечатлений. Собор в Шартре, Нотр-Дам де Пари, исшарканные тысячами подошв, – что они, как не те же предметы купли-продажи?

«Неволю душных городов» ощущали уже романтики. Пристрастие к здоровой простоте с особой силой проявилось у немецкоязычных писателей-«областников» Т. Фонтане, Г. Келлера и особенно Адальберта Штифтера, творчество которого до сих пор по достоинству не оценено. Природа, всё произрастающее в ней, одинокий человек в природосообразной жизни предстают у него в невообразимом очаровании и гармонии.

Тот же самый процесс мало-помалу происходит и в массовом сознании обывателя, потрясенного ужасами двух мировых войн. Оказалось, что эта самая хваленая цивилизация, это безудержное обзаведение имуществом, собственностью, технизация и социализация так сказываются на структуре человека и общества, что они вынуждены пускать себе обильную кровь. Возвращение к биологическому, природному в человеке всякий раз неизбежно принимало характер взаимного истребления, бойни, которую подогревали апологеты макиавеллевского принципа «разделяй и властвуй».

А между тем на Земле было еще много неисследованных пространств.

На рубеже веков в литературе, этнографии, географии появилось несколько личностей, впоследствии знаменитых, которые в силу ряда причин, у каждого своих, вынуждены были скитаться в самых экзотических местах – у индусов и южно-африканских буров («Трансвааль, Трансвааль, страна моя!»), у папуасов Новой Гвинеи и на плоту среди островов Полинезии, во льдах Арктики и в тайге. Изгнание вон за пределы отечества – проблема не только русская, но и интернациональная. И вот эти-то странники вслед за тем написали «Ким» и «Книги джунглей», «Путешествия на берег Маклая» и «Путешествия на «Кон-Тики», сборник рассказов «Северная Одиссея» и повесть «В краю непуганых птиц». И так – вплоть до наших дней, до «Хождения во льдах» Вернера Херцога, до «Побега» и аналогичных рассказов Вячеслава Пьецуха. Тебя вышвырнули – ну и катись! Иди и смотри, а Бог о тебе позаботится.

Следует отметить, что прежде путешествия назывались э к с п е д и ц и я м и: им нередко придавалось государственное, политическое или, уж во всяком случае, научное значение.

Цель экспедиции, в составе которой был Иван Александрович Гончаров, – установление контактов с доселе малоизвестным восточным соседом – Японией. Основательно описываются цели, сборы, состав экспедиции. Отчет о кругосветном путешествии от балтийских берегов до Охотского моря и далее по суше до Петербурга, созданный на основе судового журнала, дневников и личных наблюдений, выпущенный в виде серии очерков, а затем и в двух отдельных томах, – это респектабельный труд, политически и идеологически выдержанный вполне в духе либерального царствования династии Романовых в конце девятнадцатого столетия. Во всяком случае, теперь «Фрегат «Паллада» воспринимается именно так. У путешествия имелся национальный (военный) интерес, оно субсидировалось государством, пусть даже писатель был взят на борт вместо отказавшегося ехать чиновника.

Исследовательские (этнографические, военные, гуманитарные) цели преследовали экспедиции Пржевальского и Семенова-Тян-Шанского в Среднюю Азию, Арсеньева в Сихотэ-Алинь, Чехова на Сахалин, Миклухо-Маклая в Новую Гвинею. Точнее сказать, эти исследования приобрели масштаб и значение уже после того, как означенные деятели возглавили эти путешествия, собрали свои наблюдения и предложили их миру, но это вовсе не означает, что они не финансировались, не готовились тщательно, не имели практического, прикладного значения сразу же, как только были задуманы. Они уже изначально были в известном смысле респектабельны и совершались с ц е л ь ю. Соответствующие министерства, географические общества, газеты деятельность этих экспедиций освещали, как делают они это и по сию пору в отношении подобного рода начинаний.

Путешествия же нового времени – Грэма Грина в Юго-Западную Африку, Тура Хейердала в Перу и Полинезию, М. Пришвина в Карелию и Норвегию, К. Паустовского в Мещорский край – это уже в известном смысле ч а с т н а я инициатива. То есть, если за экспедициями Хейердала, Жака-Ива Кусто или Сенкевича с Палкевичем еще можно признать научный интерес и целесообразность (а современные средства массовой информации способны представить дело именно в таком свете), то герои-путешественники новейшего времени поступают совсем просто: – сунул сухарь в карман – и пошел.

Путевые очерки Г. Грина «Путешествие без карты» уже не прикрываются даже научным интересом. Толщина волос у папуаса новейших паломников не занимает. Их цель – покинуть этот сумасшедший дом, который называется «городская цивилизация», и побыть хоть неделю дикарем, наедине со здравым смыслом и гармонией. «Civil» собственно и означает в переводе с латыни «городской». Следовательно, вопрос в том, а все ли хотят становиться цивилизованными, городскими, естественно-природные отношения заменять отвлеченно метафизическими: дебет, кредит, компьютерные программы AT/ХР или CorelDraw Х3. Только «голому и небогатому» человеку открывается истина, скрытая от закованных в броню и железо рыцарей всех времен и народов, – латников, автомобилистов, пилотов, космонавтов, атомщиков: что есть душа и природа, а никаких знаний и целей нет. Телеологическое мышление пришло с Ближнего Востока и свойственно очень осатанелому рассудку.

Новые паломники – одиночки. Это разбитной, нарочито развязный Вернер Херцог (почти что сам, без дистанцирования с героем), который колесит на своих двоих по дорогам центральной Германии, ночуя где придется, воровским образом, в сараях, хлевах, в автофургонах и на станциях. Цель-то и у него есть – спасти заболевшего друга, но его сборы коротки и непомпезны: «Я взял куртку, компас и заплечный мешок с самым необходимым. Ботинки у меня были новыми, прочными, на них можно было положиться. Я выбрал прямой, самый короткий путь до Парижа». Путь этот – от одного населенного пункта до другого: Тайльфинген – Пфеффинген –Бургфельзен – Шальксбург –Дюррванген – Фроммерн – Росваген и так далее. И дальше также пешком по территории прекрасной Франции. «От деревушки Ложки до деревушки Пешки», как поется в песенке.

Это и прямой, без комплексов, персонаж В. Пьецуха («Я и море», «Побег», «Таракановские записки»), которого интересует, кроме естественно-природного, еще и ненаучно-фантастический элемент нашей действительности. В отличие от европейского, наш путешественник нерасчетлив, прямых перспектив не любит: он заблудший, заблужденный и заблудившийся. Но и он человек уже приватный, пьет из ручья, ночует в хибарах или к кому напросится, работники Министерства внутренних дел ему не доверяют, равно как и полицейские – его западному товарищу…

Неужели же мы так мельчаем?

Нет, меняется специфика жизни.

Вот как ведет свое доскональное повествование Н.Н. Миклухо-Маклай в книге «Путешествия на берег Маклая»: «Кроме двух больших донганов, тут были кости, отточенные на одном конце, служащие как рычаг или нож; в небольшом бамбуковом футляре нашлись четыре заостренные кости, очевидно, инструменты, способные заменить ланцет, иглу или шило, затем «ярур», раковина («Cardium»), имеющая зубчатый нижний край и служащая у туземцев для выскребывания кокосов. Был также удлиненный кусок скорлупы молодого кокосового ореха, заменяющий ложку; наконец, данный мною когда-то большой гвоздь был тщательно обточен на камне и обернут очень аккуратно корой, разбитой подобно тапе полинезийцев; это могло служить очень удобным шилом (…). Туземцы хорошо плетут разные украшения, как, например, браслеты («сагю») или повязки для придерживания волос («дю») из различных растительных волокон».

Не менее обстоятелен и другой русский путешественник – В.К. Арсеньев. У него серьезное военное поручение – рекогносцировка местности. Вот типичный пассаж из путешествия «По Уссурийскому краю»: «Последним притоком Тадушу будет Вангоу. По ней можно выйти через хребет Сихотэ-Алинь на реку Ното. Немного не доходя до ее устья, в долину выдвигаются две скалы. Одна с левой стороны, у подножия террасы, – низкая и очень живописная, с углублением вроде ниши, в котором китайцы устроили кумирню, а другая – с правой, как раз напротив устья Вангоу, носящая название Янтун-Лаза. Около нее есть маленький ключик Чингоуза».

А вот цитата уже современная – из путевого дневника Вернера Херцога «Хождение во льдах»: «Ужасная дорога, Цвифальтен. Начался Швабский Альб, наверху всё засыпано снегом. Местная крестьянка принялась рассказывать мне о недавней снежной буре, я отмалчивался. Гейзинген: в этих унылых деревнях живут усталые люди, которые уже ничего не ждут. Поземка улеглась, из-под снега опять проглядывает черная пашня. Генкинген опустел, здесь уже несколько лет ветер раскачивает двери. На стылой навозной куче копошились воробьи. Сквозь водосток журчала талая вода. Ноги пока меня держат».

И наконец, для полной наглядности и боле обстоятельного разговора, – из «Таракановских записок» В. Пьецуха: «К полудню я был уже в Ремешках. Описывать их надобности не вижу, так как Никола и Ремешки совершенные близнецы, разве что в Ремешках не было лужи.

По прибытии в Ремешки первым делом я направился в почтовое отделение, чтобы дать домой телеграмму, но почта была закрыта. Я часа два просидел на ступеньках почты. Уже школьники пошли по домам, а я всё сидел и развлекал себя чепухой: чертил прутиком знаки Зодиака, кормил кур, а раз поймал муху и долго слушал, как она бьется у меня в кулаке».

Улавливаете разницу между путешественниками конца Х1Х и конца ХХ века? Вместо любви к объекту исследования – неприязнь, вместо обстоятельности – беглость. Объекты исследования, с которыми сталкивались Миклухо-Маклай и Арсеньев, требовали неторопливого, серьезного разбирательства. Следовало тщательно и точно зарисовать полинезийца и его хижину, дать латинское и местное название растений, гор, рек, построек, произвести топографическую съемку, поговорить у костра с Туем или с Дерсу Узала, вжиться, вчувствоваться, дать зарисовки природы, погоды, встреч и расставаний, охот и совместных работ. Арсеньев, проведя несколько экспедиций среди приятных ему людей, совершенно с ними сжился; скитания стали на какое-то время образом жизни; воспроизводя затем свои путевые записи и впечатления, он воссоздает столь полную художественную картину, что это дало повод Горькому оценить его творчество выше, чем собственно художественную прозу Купера и Майн Рида. Действительно, так и чувствуешь влажную духоту его тайги, «сухую мглу», ливни, тяжелые испарения, коварные порожистые реки, так и видишь гари, буреломы, гнуса, пернатых и четвероногих. Couleur locale у того и у другого, этнографическая добросовестность совершенно неповторимы. Оба исследователя любуются своими аборигенами, оба имеют из их среды любимых проводников. Их восхищает анимизм Дерсу, простодушие Туя.

У Херцога или Пьецуха проводников нет: не осталось больше колоритных дикарей, куда ни ткни – везде туристические фирмы. Для новых авторов полнота воспроизведения бытия не то чтобы недоступна, а как бы и не нужна; они не ученые, не профессиональные путешественники. Они уже живут в эпоху кино, слово девальвировалось, можно ограничиться и скороговоркой, абрисом, эмоциональной оценкой. Нет, и туристы конца ХХ века способны иногда нарисовать широкую, вальяжную картину природы, и они по-своему любят своих встречных-поперечных, среди которых опрощаются (трактористов, немецких огородников), но элемент нервозности, постылой коммуникационной информированности прокрался уже и сюда – в природу. Птицы тут все пуганые, мирочувствие авторов – «а не пошли бы вы все куда подальше». И это притом, что грубоватая точность немецкого прозаика и абсурдистские фантазмы русского производят сильное впечатление.

11

В жанре «путевого дневника» трудно написать что-либо очень значительное: его рамки волей-неволей требуют точности, фактурности, фактографичности. Многие отечественные и иностранные путешественники великолепно владели этим жанром. Но мы знаем – и немало – примеров удачного использования путевого дневника в классической литературе. Например, дневник Робинзона Крузо – не что иное, как вариант судового журнала, который в те годы, да и ныне, принято вести на кораблях. Ведение дневника позволяло человеку не пропасть в походных условиях и привязывало к месту, как ныне экран дисплея.

Если говорить очень широко, то путевой дневник – это часть, подвид, а иногда и основа того огромного, богатейшего пласта литературы, который М.М. Бахтин обозначил термином «мениппея» – странствие. В этом роде созданы гениальные образцы мировой литературы: «Дон Кихот» Сервантеса, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Приключения Жиль Блаза из Сантильяны» Лесажа, «Мертвые души» Гоголя: человек странствует с целью что-то увидеть и встречается с множеством людей. Тут тебе и интрига, и сюжетные повороты, и природные зарисовки.

Но чаще путевой дневник служит писателю черновым материалом, записной книжкой для создания художественного произведения. Грэм Грин не только написал и опубликовал публицистическую книгу «Путешествие без карты», но и создал роман «Ценой потери», опираясь на опыт и впечатления от жизни африканских колонистов. Очевидно, что и роман Джона Стейнбека «Мы с Чарли в поисках Америки», великолепный образец «литературы на колесах», вырос из путевого дневника. Правда, прибегают к нему литераторы, в характере которых есть склонность к методическим изысканиям и пунктуальность.

К сожалению, как и многое, жанр опошлен газетчиками, теле– и радиожурналистами. Видеосъемка, магнитофонная запись с голосом новгородской старухи, повествующей о своей жизни в девичестве, немножко музычки, пейзажику, текстовки – и соевые сосиски для массового потребителя готовы: репортажи, командировочные отчеты («Письмо позвало в дорогу»), очерки о хороших людях. Жеваное, упакованное, приготовленное со специями и консервантами легче употребить беззубому зрителю, слушателю, читателю. Они не станут, как Дерсу Узала, самостоятельно убивать кабана, взваливать на собственные плечи, свежевать, готовить мясо на костре. Та самая цивилизация, от которой и задуман «убёг», легко проникает с помощью видеокамеры и в подземные гроты, и на Амазонку, и в северные льды.

И тем не менее, при всеобщем разменивании «крупняка на мелочь», хорошая проза в этом жанре по-прежнему создавалась и создается. Из отечественных авторов достаточно вспомнить В. Конецкого, «Семь путешествий» А. Битова и «В поисках жанра» В. Аксенова, хотя последний воспринимается ныне как бледная калька некоторых западных образцов «литературы на колесах»: Хемингуэй, Стейнбек, Бертран Блие («Похождения чудаков») и другие. Но мы-то этих отечественных авторов воспринимали как наши открытия во времена застоя.

В наши дни, похоже, обнажились некоторые старые противоречия – между городом и деревней, между природой и культурой. «У нас природа, у них культура», – поется в одной иронической песенке от имени мирного поселянина. Рыцари демократических преобразований, представляющие Россию дикой страной, погруженной во тьму невежества, может, и правы в своих обвинениях – если предполагать в цивилизации одно лишь благо. Разумеется, архангельские туземцы с их двухэтажными резными избами, надворными постройками, сенокосами и огородами, с клановым устоем жизни под водительством суровых стариков, не сквернословящие, не пьющие и не блудящие, – фигуры крайне несимпатичные: их в постель не затащишь, не разденешь ни за какие деньги, кредитными карточками рассчитываться не могут. Они – природа. Поэтому у них, равно как у соболёвщиков в уссурийской тайге и у смуглого народонаселения полинезийских островов, есть одно качество, которого не отнимешь: они натуральны. Они естественны, просты, как дети, и хотя от них попахивает трудовым потом и нехороши бывают зубы, они по-своему и куда счастливее этих, предлагающих дезодорант и белозубую улыбку. Мотайте на ус: дезодорант-то ведь как раз против тех, кто д у р н о п а х н е т. Так что отчего бы и не падать производительности труда, если с ней борются. Эти, у которых, кроме просторного кабинета, секретарши, крахмальной рубашки и сухариков к чаю, нет никакого состояния, очень заинтересованы одурачить тех, у кого есть земля, вода, огонь, воздух, лес, дождь, поле. В своем комфортабельном авто и умозрительных отношениях Ай-Си бухучета они на такой дистанции от нормы, что утратили о ней всякое представление. Их задача – искусство, но не в художественном смысле, а в элементарном одурачивании. Не думаю, что среди них много таких, кто воспринимает этот отрыв болезненно, кастовость их устраивает, а то ведь, купаясь в лесном озере, они еще, пожалуй, огорчатся: до чего отрос живот! Но художник, писатель – совсем другое дело: возврат в народ, к истокам, к земле ему необходим, чтобы возобновить силы, взглянуть в зеркало народной правды.

И еще одна проблема в этой связи – о гарантиях прав путешествующего. Не по визе фирмы «Москва-Тур» за границу в компании с другими пенкоснимателями, а на личном автотранспорте или пешком. Неорганизованный, неучтенный, не заложенный в компьютер путешественник – существо более гонимое и бесправное, чем библейский Иов. Если у такого путешественника нет «привязки» в виде семьи, подмосковной дачки или еще чего-то такого, то из категории свободного художника нетрудно перейти в разряд бомжей. Помнится, так и закончил жизнь в свое, тоже торговое время, один из династии талантливых писателей Успенских – Николай Васильевич. Цивилизация гонится за тобой в виде рыкающих автомашин, земельных собственников, милиции, вместо медведя то и дело выходишь на глухой забор в/ч. В лесу то и дело ждешь, что к тебе на огонек выйдет лесничий; от транзисторов и пустых упаковок нет спасу. Попутчики, проводники, растолкователи пути часто корыстны и лукавы; водители рейсовых автобусов и грузовых прицепов (горожане!) без мзды не подвезут, хотя понимания и дружелюбия к путешествующему тоже немало. Худые песни биосоловью в когтях у технокошки.

И тем не менее поживем – увидим. Большое видится на расстоянии. Право на свободное перемещение и выбор места жительства нам дано Конституцией, арест за бродяжничество – даже не с санкции прокурора, а по постановлению суда только и возможен. Так что гуляй, Вася, если хочешь сам завалить кабана, а не употреблять эту вареную промокашку из супермаркетов. Да ведь и повествовательные традиции – традиции путевых дневников, идущие от «Одиссеи» Гомера и еще раньше, – надо же и их кому-то продолжать…

Резюме: Краткая Литературная Энциклопедия определяет жанр путешествия трояко:

1) как описание очевидцем географического, этнографического и социального облика увиденных им стран, народов, обычаев. Классические примеры – Афанасий Никитин, Арсеньев, Миклухо-Маклай, английский путешественник Стэнли, этносоциолог Фрэзер и др.;

2) как собственно дневники и мемуары путешественников. (Их в нашей статье мы обошли молчанием);

3) как «художественный, преимущественно эпический жанр, сюжет и композиция которого восходят к построению и способам изложения документального путешествия». Иначе говоря, если пишешь в этом жанре, точно обозначай даты, широты, места пребывания. Некоторые путешественники аннотируют содержание каждой записи или главы в ее начале.

Автор этой статьи сам работает в упомянутом жанре, располагает описаниями своих путешествий по отдельным местностям Псковской и Вологодской областей и, если администрация этих областей, местные или столичные издательства проявят к ним интерес, готов к сотрудничеству.

Если права пословица, что в России две напасти – дураки и дороги, то все мы время от времени объединяем их в одном лице: в своем собственном.

Алексей ИВИН

(статья опубликована в газете «Литература», приложение к газете «Первое сентября», №47 за 1996 год)

В газете «Литература» были также опубликованы две мои статьи по произведениям Оноре де Бальзака – в №№ 12 и 23 за 1997 год. См. литературоведческую работу «Оноре де Бальзак. «Человеческая комедия».

–

©, Алексей ИВИН, автор, 2005 г.

РЫЦАРЬ БАНКОВСКОГО ДЕЛА

(к истории одного шекспировского образа)

Три тысячи червонцев! Куш немалый.

Три месяца... а сколько годовых?

У. Шекспир "Венецианский купец"

Так уж повелось, что в общеобразовательных школах на факультативных занятиях по творчеству Шекспира предлагаются обычно два его сочинения – либо «Гамлет» (по настоянию преподавателей), либо «Ромeo и Джульетта» (по преимущественному вкусу учащихся). Реже учащиеся рассматривают какую-либо иную из вершинных трагедий английского драматурга, и почти никогда – его комедии или хроники. «А между тем, – как пошутила одна моя знакомая из московского культурологического лицея (расположен на какой-то из Парковых улиц), – если у Шекспира нынче что актуально, так это комедия про того еврея, который отовсюду прибыль пытался извлечь. Ну тютелька в тютельку: дебет-кредит, проценты по вкладу, торговля с прибылью, бизнес-консалтинг, где что почем купить-продать...»

Точно указав на существо проблемы, моя дама, однако, так и не смогла вспомнить название шекспировской пьесы. Воротясь домой и перелистав «Венецианского купца», – я обнаружил, что «существо проблемы» не исчерпывается властью денег и пагубой развитых рыночных отношений. В пьесе целый букет проблем. Но действительно, в качестве внеклассного чтения или сорокапятиминутного разбора комедия Уильяма Шекспира «Венецианский купец» подойдет ничуть не хуже вдоль и поперек экранизированных, истолкованных и повсеместно поставленных историй датского принца или веронских любовников. Другое дело, что никакому благоразумному преподавателю, особенно если в классе учатся дети разных национальностей, не придет в голову выносить на обсуждение eщe и второй, столь же болезненный вопрос – межнациональных отношений. Даже если он убедит своих учеников, что линия правительства на развитие торговли и банковского дела абсолютно правильна, разъяснить разницу между христианством и иудаизмом в срок, для этого отпущенный, ему все равно не удастся.

И, вероятно, в этом не будет худа: неведение, между прочим, обеспечивает куда больше душевного комфорта, нежели знание. Дети – народ по преимуществу счастливый, и Вова с Осей могут скандалить и мириться по десять раз на дню, даже не догадываясь, что между ними существуют серьезные религиозно-этнические перегородки.

Как известно, основой шекспировской пьесы послужила контаминация двух источников: I) новеллы сборника Джованни Фьорентино «Овечья голова» и 2) судебный процесс придворного врача, португальского еврея Родриго Лопеса, казненного 7 июля 1594 года, и Антонио Переса, претендента на португальский престол, обвиненных в попытке отравить королеву Елизавету. Называют также трагедию Кристофера Марло «Мальтийский еврей», в которой богатый еврейский ростовщик совершает множество преступлений с единственной целью – отомстить христианину. Впрочем, как всегда у Шекспира, аналогий с уже известными сюжетами и характерами здесь множество; важно другое – как это написано, мастерство исполнения, а уж в этом хроникерам и сочинителям комедий с ним было трудно тягаться.

Можно, конечно, заучить, а потом отбарабанить на уроке, что в пьесе поставлена и решена тема собственности, тема семьи, тема дружбы, тема любви, а в лице Шейлока автор показывает нам, как пагубно отражается жажда наживы на моральном облике человека. Такая трактовка и бытовала долгое время в нашем шекспироведении, и сегодня, может быть, она вновь актуальна и оправданна: как-никак, все покупается и продается, рушатся семьи, капитал и разбой идут рука об руку. Но давайте взглянем на центральный персонаж с иной точки зрения – с гуманистической.

Кто же он, Шейлок? Одиозная фигура или несчастный человек?

«Да разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве не та же самая пища насыщает его, разве не то же орудие ранит его, разве он не подвержен тем же недугам, разве не те же лекарства исцеляют его, разве не согревают и не студят его те же лето и зима, как и христианина? Если нас уколоть – разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать – разве мы не смеемся? Если нас отравить – разве мы не умираем? Если нас оскорбляют – разве мы не должны мстить? Если мы во всем похожи на вас, то мы хотим походить и в этом. Если жид обидит христианина, что тому внушает его смирение? Месть! Если христианин обидит жида, каково должно быть его терпение по христианскому примеру? Тоже месть! Вы нас учите гнусности – я ее исполню. Уж поверьте, что я превзойду своих учителей!»

Кому не знаком этот монолог Шейлока, апология прав еврея? Кажется, как высоки и благородны слова Шейлока! Но стоит вспомнить, что они вызваны репликой Саларино, который не верит, чтобы это было возможно – требовать кусок мяса с тела должника. (На юридическую необоснованность векселя с таким обеспечением указывали неоднократно исследователи творчества Шекспира, в частности А. Аникст). Где же «возлюби ближнего своего»? Как совместить это высокое парение мыслей и эту кровожадность в одном лице? Где корни этого противоречия? Попробуем разобраться по ходу шекспировской пьесы.

Несколько подготовительных сцен косвенно объясняют нам образ Шейлока. Чем сильны Антонио и Басанио? Teм, что как бы они не ценили деньги и богатую жизнь, их отношения построены на дружбе, на сострадании, сочувствии, взаимовыручке: они готовы помогать друг другу. Современные исследования в области коллективной психологии подтверждают, что у человеческого общества приоритетны скорее отношения poдства, нежели пользы (все друг для друга отцы, матери, сестры и т.п.). Совсем не то Шейлок. Мало того, что у него нет друзей и опоры, кроме своекорыстного Тубала; для него деньги превыше всex ценностей материальных и духовных. Любящий деньги порывает с традициями родства. Противопоставив деньги человеческим качествам, oн лишается соучастия людей, их любви. Что бы он ни делал, он отовсюду пытается извлечь деньги. Им движет сознание, что чем богаче он, тем могущественнее, а сознание своего всесилия – это глубокая и разрушительная страсть. Могущественный человек, чаще всего, одинок. Денежный человек берет человеческую «родню» и будущее в заложники. Следовательно, вот контраст, вот конфликт: добродушные и человеколюбивые богачи Антонио и Басанио, не чурающиеся иных радостей общения, противопоставлены богачу Шейлоку , для которого деньги – все.

Антонио, «слащавый мытарь», ненавистен Шейлоку потому, что дает взаймы без процентов и ругает евреев (а надо сказать, что чувство национального достоинства тоже необычайно сильно в Шейлоке и потому тоже извращено). Дающий без процентов, по-приятельски – опасный конкурент ростовщика, он – прямая угроза его величию и могуществу, он, чего доброго, усомнится, что человека вообще можно продать за тридцать сребреников.

Дополнительный штрих к образу Шейлока – сцена с тремя ларцами и женихами Порции, хотя прямо она никак его не касается. Здесь опять, снова, настойчиво подчеркивается шекспировская мысль о нетленности человеческих чувств. Выбор трех ларцов, золотого, серебряного и свинцового, – общеизвестный сказочный мотив. И опять: те, кто ставят на золото, на серебро, эгоисты и корыстолюбцы, принцы Марокканский и Арагонский, – проигрывают; им не дано знать ни любовь, ни дружеское участие. Басанио же не пугается надписи:

Со мной ты все отдашь, рискнув всем, что имеешь,

– и открывает свинцовый ларец. И потому находит в нем благоприятное для себя решение:

Да, ты личина правды, под которой

Наш хитрый век и самых мудрых ловит, –

Ты, золото блестящее! Мидаса

Ты жесткий корм! Я не хочу тебя!

И не тебя, посредник тусклый, пошлый

Между людьми! – Но ты, простой свинец,

Скорей грозящий, чем сулящий блага, –

Ты бледностью своей красноречив:

Беру тебя – будь выбор мой счастлив!

Хорошо этим относительно молодым бизнесменам, охотникам за богатыми невестами! А каково Шейлоку? Ведь он уже немолод, у него дочь на выданье. И все же он еще поборется...

Стяжательство – удел хитрецов и честолюбцев, тех, кто воспринимает мир как арену борьбы. Воспринимать его иначе – дело немыслимо трудное, потому, вообще говоря, что всякое преуспеяние, выделение из среды равных иначе и невозможно, как через выбор цели. Однако Шейлок в целях предусмотрителен сверх всякой меры: даже в Библии, в заповедях своих предков он ищет оправдания стяжательству. И находит в ловкости Иакова: