Текст книги "Приключения бывшего мичмана(СИ)"

Автор книги: Алексей Ловкачёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Но, как показала практика, единичного опыта было явно недостаточно. Однажды с дворовыми мальчишками – Толиком Климовичем, Вовиком Козловским, Юриком Пентюховым и его отцом – мы пошли под Монастырь. Откуда пошло такое название, я не знаю, но местность была прекрасная: с местом для гуляний, с зарослями орешника и орехами, с подлеском, где можно было из дубца выстругать свисток или резную тросточку. Мы брели по полю и вдруг опешили – прямо из лесу выскочил огромный заяц–русак, такого я в жизни не видел. Трусоватый обитатель леса задал такого стрекача, что моментально скрылся за пригорком. Потом мы набрели на скирду сена, и давай с нее сигать вниз. Я забрался повыше и с радостным криком «смотрите как надо!» сделал сальто в воздухе и тут же нелепой лягушкой, брошенной на асфальт, брякнулся о землю, лишь слегка прикрытую сеном. После успешного показательного кульбита и жесткого приземления у меня спина болела уже не две, а три недели.

Мальчишки нашего двора отличались одной чертой. При общении друг с другом мы использовали мягкие имена: Толик, Вовик, Юрик, Геник, Мишик, Лешик, Сашик. От кого пошла эта традиция, уже не вспомнить. Конечно же, по–мальчишески между нами иногда пробегали черные кошки, еще реже мы дрались. Но и в этих исключительных случаях грубые имена, типа Толька, Вовка, Юрка, Генка, Мишка, Лешка, Сашка – почти не употреблялись. Хотя для одного пацана мы все–таки делали исключение. Без умысла, конечно.

Сашка жил в соседнем дворе – долговязый верзила на три года старше нас, не злой и не вредный. Другой его отличительной особенностью был длинный нос, за что мы иногда насмехались над ним. Именно Сашка притащил в наш двор потешный язык, к словам которого добавлялись окончания «-ирын», «-ырын».

Осенние каникулы. Отвратительная погода. На улице зарядил противный дождь, загнавший нас в третий подъезд. Нам нечем себя занять. И кроме как мартышками скакать по перилам – играть в квача – другого занятия мы не нашли. Но вскоре эта игра надоела, и Сашка ленивым удавом растянулся на перилах последнего пролета, ведущего на четвертый этаж. Полежав так некоторое время, он шмыгнул красным носом и хитро глянул на Толика. Прикрыв глаза от удовольствия, Сашка с ухмылочкой почти по–иностранному прорифмовал:

– Климырын – дурнирын.

Толик даже опешил, а потом после мучительных творческих конвульсий выпалил свой экспромт:

– А Саширын – притырын.

Тот только этого и ждал, довольно осклабился и заржал, а потом добавил:

– А Климирын – козлирын.

Толика вконец это разозлило, и он выдал вполне доступным языком:

– Да ты сам придурок!

До выяснения отношений не дошло, но дурашливый язык к нам пристал надолго.

В другой раз мы во дворе играли в хоккей. Вволю наигравшись, Сашка предложил бороться на условиях, что он будет стоять против нас всех, пятерых–шестерых пацанов. Все тут же на него набросились, а я стоял в задумчивости и смотрел, как долговязый Сашка расшвыривает моих друзей. Мне это не понравилось. И я в отчаянной попытке изменить расклад сил разбежался, неуклюже прыгнул и, скорей нечаянно чем специально, уронил противника. Мои друзья, подбодренные удачным моментом, не растерялись и с воплями радости навалились на Сашку. Некоторое время он беспомощно барахтался в сугробе, пока ребята с удовольствием елозили по нему, затем встал, облепленный снегом, и с видом обиженного ребенка пожаловался:

– А-а! Я так не играю – за ноги хватать нечестно.

Все смеялись и были не против еще разок поплотнее наехать на Сашку. Я же счастливый тем, что мне одним пусть хоть и неловким движением удалось завалить долговязого противника, был готов первым ринуться в атаку. Сашка понял, что ему нас уже не одолеть и что вряд ли мы последуем правилу, установленному только что – не хватать за ноги. И он без азарта и настроения вдруг ударил себя кулаком по лбу:

– Ой–йё! Мне же отец оставил деньги, чтобы я в магазине купил молоко и хлеб. Пока он не пришел с работы, я побежал!

Мы, белые от снега, как снеговики, делясь впечатлениями и обсуждая подробности потешной баталии, стали расходиться по домам. У нас тоже нашлись срочные дела, невыполнение которых могло повлечь репрессивные меры домашнего характера.

Современные дети играют в военные стратегии на компьютере, а мы увлекались сражениями пластилиновыми – у нас были свои технологии и подручные средства, соответствующие нашему времени. Тем более тогда существовали известные трудности с приобретением оловянных солдатиков, кстати, позже, когда мы повзрослели, появились солдатики и из пластмассы, даже в большем ассортименте. Но главное, что у нас был Толик Климович, прекрасный фантазер и замечательный выдумщик, его руки работали почище, чем у иного скульптора. Он с неплохим художественным вкусом лепил из пластилина миниатюрных человечков с ручками и ножками. Каждого пластилинового солдатика он вооружал винтовкой или автоматом, делал почти точные копии пушек и катюш, танков и бронемашин. И так здорово у него это получалось, что мы с большим увлечением ему подражали, правда, не так успешно. Благодаря дешевому и податливому материалу процесс был поставлен на поток, и мы в наши войска поставляли необходимое количество солдат и боевой техники. Потом наш ваятель начал лепить солдатиков упрощенной конструкции – без ручек и ножек, а только туловище и головку в виде овальных фигур разной величины. Когда мы сходились войсками и армиями, то деревянный пол квартиры Климовичей превращался в стратегическую карту дворовой баталии, которая занимала нас не на один час.

Помню, как мы с мамой стояли на остановке «Республиканская» и ждали автобус. Мама в руках вертела столбик монет, приготовленных для оплаты проезда, я смотрел на него и думал, что это, наверное, немало денег:

– Мама, а это много денег?

– Много сынок, много, – ответила мама.

– А ты купи мне тогда велосипед.

– Нет, сынок, на велосипед этих монеток не хватит.

Мальчишки нашего двора, так же, как и я, мечтали о велосипеде, только ни у кого из нас кроме Юрика Пентюхова его не было. Мы неплохо разбирались в нешироком велосипедном ассортименте, выпускаемом отечественной промышленностью. Отсчет начинался с трехколесного велосипеда для малышни – без тормозов, с педальной тягой на большом переднем колесе. Следующая модель была уже с тягой на цепь. Путем неполной разборки она превращалась в двухколесный велосипед. Позже появилась модель для того же возраста с двумя ненадувными колесами, которые за счет внутреннего воздуха обладали прекрасным амортизирующим эффектом. Для страховки юного велосипедиста по бокам заднего колеса крепились два маленьких. После велосипедов для малышни шел «Школьник», двухколесный с надувными камерами и с насосом. Переходной моделью был «Орленок». В высшей лиге для взрослых находились два велосипеда со щитками «Дорожный» и с переключателем скоростей «Турист» – мечта велосипедиста.

Дядя Толя – отец моего друга Юры – купил ему велосипед «Орленок», на вырост. Новая вещь, особенно техника, у любого мужчины, даже у совсем юного, вызывает эстетический зуд. Ее хочется нежно погладить по раме, дохнуть на никелированный руль и рукавом протереть его, прокрутить резиновые рукоятки, нет, не сломать, а чтобы проверить крепость сцепления, открыть–закрыть кожаный подсумок, чтобы с деловым видом проверить инструменты…

Когда дядя Толя выкатил во двор темно–синего красавца, то все мальчишки сгрудились вокруг, чтобы посмотреть и по возможности поучаствовать в его испытаниях. Юрик, законный владелец чудесного транспортного средства, красный от волнения, пыхтел и переживал за его целостность и сохранность. Для испытания новой техники требовался оперативный простор, и дядя Толя покатил «Орленка» в сквер. Малышня, которой родители запрещали туда ходить, сразу отсеялась, и нам стало комфортней. В скверике нашли достаточную по размерам полянку, где мы обычно играли в футбол, и приступили. Первым свою технику оседлал хозяин. Для Юрика это был самый радостный день, я видел, что он волновался больше, чем при получении в школе первой двойки. Мы культурно ожидали своей очереди, не особо надеясь на шанс ощутить под собой кожаную жесткость седла. Когда мой друг сделал пару кругов, то дорогой наш дядя Толя очень обрадовал наш слух:

– Тормози Юра, дай прокатиться товарищам хотя бы по одному кругу.

Юрик с большой неохотой затормозил возле нас и с еще большей неохотой отдавал велосипед, так что его пришлось чуть ли не силой вырывать из его рук. Первым новый велосипед оседлал Вовик Козловский, он довольно уверенно сделал круг и с умиротворенным лицом остановился возле дяди Толи. Вторым был Толик Климович. Он примерно с таким же уровнем мастерства исполнил свою часть программы. Было видно, что раньше они уже пробовали ездить на двух колесах.

Мне же еще ни разу не выпадало такого счастья, поэтому я волновался больше всех. С трудом взобравшись на седло, я медленно тронулся с места, помня наказ: «Смотри только вперед, по направлению движения». Моя езда была похожа на выписывание синусоид, как делал дядя Жора, устало возвращаясь с работы. Все же я ехал на велосипеде, и это было не так уж плохо до тех пор, пока я не увидел приближающееся дерево. Нет, я не испугался, но впал в затруднение: с какой стороны его объехать? Вообще–то, с вопросом преодоления препятствий надо было определиться до того, как сесть в седло, так как решать его на ходу не получалось. Даже снижение скорости ситуацию не выправило. Обидно, что передо мной вырос не дуб и даже не баобаб какой–нибудь, а ствол толщиной с уличный веник, зато я проявил чудеса меткости и при моем вихлянии умудрился попасть точно в центр. Я врезался не сильно, только звонок подленько звякнул, мол, глядите, мало того что крутить педали не умеет, так он еще не знает, с какой стороны надо объезжать дерево!

Не успел я выпрыгнуть из седла, как мой друг резко выдернул никелированную сталь руля из моих рук. Звонок опять звякнул, словно пропел лебединую песню по моей езде. В этот день меня к велосипеду больше не допустили.

Летом после третьего класса мы поехали на родину моей мамы. Мама родилась в деревне Кунилово, Калининской области, здесь она провела детство и здесь же ее застала Великая Отечественная война. Во время оккупации ее, спрятанную в подполе незнакомыми людьми, чудом не угнали в Германию. В 1942 г., когда Красная Армия наступала на ржевском направлении, фашисты разобрали бревенчатые дома на укрепления и Кунилово практически исчезло. Мама рассказывала, что там кроме кустов уже ничего не осталось.

Мы с мамой гостили у ее подруги тети Наташи, что жила в деревне Матюгино. Как и моя мама, она без мужа растила дочь Надю, годом старше меня. По прямой на карте расстояние между Кунилово и Матюгино составляет 23 км. Небольшая деревня примерно в десяток домов находится в живописном месте в ста метрах от излучины неширокой задумчивой реки Дёржа, правого притока Волги. В километре южнее Матюгино прямо у дороги лежит деревня Семеновское, с чуть большим населением. Туда мы с Надей ходили на танцы, после чего на обратном пути прятались в кустах от местных мальчишек. Чем–то она им насолила в школе. В поле между деревней и речкой я дважды ловил ежа и прятал его под копной сена и своей тайной делился с мамой. К моему огорчению еж наутро исчезал, а я, недоумевая, жаловался маме. Потом она призналась, что это было ее рук дело, так как за ежиком было бы некому ухаживать. Оказывается, не все секреты можно доверять маме.

В четвертом классе я впервые оказался очевидцем преступления. У мамы был младший брат – Евгений Ловкачев, в молодости служивший в десантных войсках, а потом осевший в Рязани. Как–то его как опытного монтажника–высотника направили в Белоруссию на строительство важного объекта. По пути к месту работы дядя Женя на недельку заехал в Минск, чтобы навестить сестру. В дороге он потратился и прибыл к нам без денег. Все это было некстати, потому что как раз в это время с нами случилась беда.

Надо сказать, что моя мама все время работала на рабочих местах, которые не требовали определенной квалификации и низко оплачивались, поэтому материально мы жили трудно. Чтобы свести концы с концами, мама по совместительству устраивалась на вторую работу. В то время, о котором сейчас речь, она подрабатывала уборщицей 4‑й больницы, находящейся в двух шагах от нашего дома. Как раз были зимние каникулы, и, идя туда, мама брала меня с собой. Однажды, сняв в вестибюле пальто, она положила его на стол поверх хозяйственной сумки, а меня оставила рядом. Уходя не более чем на полчаса, наказала приглядывать за пальто, во внутреннем кармане которого, находился кошелек с нашими последними деньгами. Кроме меня на мамины слова отреагировала одна противная тетка, которая тут же метнулась к пальто. Она встала спиной к столу и, повернувшись лицом в противоположную сторону, крутанула мамино пальто так, что ее рука ловко скользнула во внутренний карман. Я сидел метрах в пяти напротив нее и безвольно наблюдал происходящее, вполне отдавая ему отчет. Наглой воровке я не смог помешать из–за своей застенчивости. Она же незаметно бросила мамин кошелек в свою сумочку и исчезла.

Мне только и осталось с запоздалой бдительностью взять мамины вещи к себе на руки. Я надеялся, что воровка и воровство мне просто примерещилось, и у мамы никто ничего не брал. Но, увы, вернувшись, мама первым делом проверила кошелек, и обнаружила, что он пропал Мне было больно смотреть на ее растерянное лицо.

После четвертого класса я три месяца отдыхал в летнем лагере интерната. Лето 1967 года запомнилось знаменательным историческим событием, что широко праздновалось, – 900-летием Минска.

История такова. Поселение, возникшее на месте современного города, известно еще с IX-го века. Его основали восточнославянские племена кривичей и дреговичей, жившие в долине реки Свислочь. Сам же Менеск впервые официально упоминается в «Повести временных лет» в связи с тем, что в 1067 году он был взят сыновьями киевского князя Ярослава Мудрого у полоцкого князя Всеслава Брячиславича. Этот год и стали считать годом основания Минска. И это было весьма удачно, потому что в 1967 году 900-летие белорусской столицы совпало с еще одной круглой датой истории – 50-летием Великой Октябрьской социалистической революции.

Чествованию Минска были посвящены почтовая марка и памятная настольная медаль. А еще с тех времен запомнилось простое событие, доставившее радость обывателю, – выпуск пупырчатой пивной бутылки с надписью «Минску 900 лет». Мне запомнилось, что их было много, причем коричневого цвета.

Конечно, славная дата отмечалась и в нашем интернате. В ее честь мы провели спортивный праздник, во время которого на стадионе выполняли физкультурные упражнения. И я видел, как нас снимали на камеру.

Как–то случилось, что в лагере я нечаянно потерял обувь и продолжительное время ходил босиком. Если из–за этого на прогулке чувствовал себя бедным родственником, то в классах школы испытывал душевные муки, стыд и обиду. Зато себе на подошвах я, как каратист, набил такие приличные мозоли, что каждодневные пробежки вокруг школы физического неудобства не доставляли. Как–то, сокращая путь, я бежал не по внешней, а по узкой асфальтовой дорожке, примыкающей к зданию интерната. Утренняя прохлада и роса отвлекали меня от бега и заставляли ежиться. Осколок зеленого бутылочного стекла с острыми, торчащими вверх краями я увидел поздно – увернуться уже не успевал. На стекло я наступил, зажмурившись от страха, с мыслью, что моей ноге конец, и по инерции сделал несколько шагов вперед. В горячке я ничего не почувствовал. И хлещущей струи из ноги и лужи крови на асфальте я тоже не увидел. Когда, остановившись, я развернул стопу к себе, то очень удивился, – на ней ничего не было, кроме двух едва заметных оттисков. Я оглянулся и увидел на асфальте стекло, преломленное моей ногой пополам. Дабы убедиться, что мне это не привиделось, я вернулся и потрогал его руками.

В эти же каникулы я по недосмотру воспитателей оказался один на один с неширокой речушкой Мышка, которую перейти вброд не мог, так как глубина на середине была мне ровно «с головой». Ее торфяные берега служили пристанищем сонму мерзких пиявок, но это меня не останавливало. Именно там я без чьей–либо помощи или поддержки научился плавать: часто перебирая в воде руками по–собачьи, к большой радости, сначала почувствовал, что не тону, а потом – что со скоростью улитки передвигаюсь. Долго плыть я не умел, но и того запаса плавучести, которого добился, хватало на преодоление глубокого участка реки, где мне было «с головой». Счастливый, я не менее двух раз, пересек реку туда и обратно. Теперь я мог с гордостью заявить любому, что «свободно и спокойно переплываю» ее.

С невыносимой тоской я завидовал соседским ребятам, которых родители водили в обычный садик, откуда каждый вечер забирали домой. Потом они пошли в обычную школу. Мне же очень не нравилось ходить в круглосуточный садик, а потом учиться в интернате, но, возможно, в этом и крылся особый замысел моей судьбы. Она готовила меня к суровому и ответственному служению, поэтому и закаляла с детства. Впоследствии мне пришлось надеть форму моряка и погоны мичмана, а затем милиционера, чтобы в общей сложности оставаться в строю настоящих мужчин–защитников более тридцати лет. Со временем голубая мечта моего детства сбылась – после начальных классов мама, наконец, перевела меня в нормальную среднюю школу. В первую очередь на это повлиял мой худой и болезненный вид, доводящий маму до слез. Казенную еду я ни в садике, ни в интернате не ел, причем не из–за ее качества, а по причине своей удивительной разборчивости. Проще было назвать, что я ел, чем то, что не мог запихнуть в рот. Я всегда был худ и бледен, и это дало маме повод жаловаться своим подружкам и знакомым: «Пока не забрала сына из интерната, он был аж синий – постоянно ходил голодным».

Теперь я был счастлив, так как каждый день после занятий возвращался домой. Обучение в средних и старших мои классах пришлось на 1967–1973 годы, вполне спокойные и благополучные. Я учился в обыкновенной средней школе № 3, что была открыта в Минске в 1924 году и находилась в Грушовке – широко известном частном секторе, названном по имени его главной улицы. Само здание школы стояло на пересечении Грушевской улицы с 3‑м Железнодорожным переулком. Там я и постигал науки, к чему относился более чем прохладно.

Мой переход в обычную школу стал возможен благодаря тому, что в июле 1967 года мама устроилась работать штамповщицей на Минский завод «Калибр», где получала чуть–чуть больше денег. Мое фатальное недополучение знаний в интернате можно было сравнить с системой ординат, скомканных в кучу и небрежно брошенных на плоскость без особой надежды на их хоть какую–нибудь полезность. Этот отрицательный баланс сохранялся и в новой школе, где я продолжал пополняться скорее вакуумом, чем зернами знаний. Чтобы уравновесить мой мозг, наполнив его полезным содержимым, доброжелательные учителя не давали мне передыху и во время летних каникул. Их заботливая опека доставала меня даже в пионерлагере «Энергетик». Так что чуть ли не каждый день я садился в электричку на станции «Зеленое» и, как на работу, ездил в школу. Моему измученному бездельем уму все–таки полезно было сочетать хвойные ванны с сидением за партой и изучением алгебры, геометрии, физики, русского, белорусского и немецкого языков… Так золотое времечко детства незаметно переходило в бесшабашную юность.

С мамой мы продолжали каждый год наезжать в Москву. А во время летних каникул после пятого класса мама отправила меня туда одного. А там дядя Женя встретил меня на вокзале и привез в Рязань, где жил с гражданской женой тетей Валей и ее сыном Андреем в трехкомнатной панельной хрущевке. С ними проживала пара молодоженов – постояльцев.

Андрей был моложе меня лет на пять–шесть, просто малец. Невольно я подружился с местными мальчишками, из коих запомнился простой парень, на год старше меня, да симпатичная девчонка, на пару лет моложе. Лето было очень жарким, и мы ватагой ходили за пару километров купаться на пруд. Было весело и прикольно. В воде мы играли в салочки, это рязанское название, а у нас игра называлась квачом. Помню, убегая от запятнанного мальчишки, я нырнул, чтобы дольше пробыть под водой и подальше уплыть от него. Когда же вынырнул, то прямо по губам получил резиновым мячом – захотел бы сделать так нарочно, не получилось бы. Я оглянулся, увидел, что чужих ребят, играющих с мячом, и понял, что они нечаянно попали в меня.

– Осторожней надо! – вот и все, что я крикнул в ответ незнакомому пацану. Подумав, что конфликт исчерпан, я развернулся и поплыл к своим пятнашкам.

Накупавшись вволю, мы собрались и пошли домой. Но вдруг, пересекая по тропинке пустырь, наткнулись на шоблу не менее двадцати человек, которые явно затевали потасовку. А нас всего–то было семеро! Не знаю, как я оказался в стороне от остальных, так что эта «гвардия» охватила меня полукольцом. Из нашей компании ближе всех ко мне стоял старший товарищ.

– Который? – неизвестно у кого спросил длинный верзила из чужаков.

– Этот, – указал пальцем шпингалет, ударивший меня мячом по губам.

Пока я соображал, что к чему, тихий голос нашего предводителя, как бывало на соревнованиях, сквозь зубы цедил предварительную команду на старт:

– Рвем когти, рвем когти… – это он готовил нашу стаю к постановке на крыло.

И тут из банды нападающих раздался вопль, рвущий барабанные перепонки:

– Бе–ей его-о!!!

И шобла налетела на меня галдящим вороньем, уронила на землю и давай лупить по чему попало. Одновременно этот воинственный клич послужил командой для нашего предводителя, который не менее сумасшедшим голосом заорал:

– Рви когти-и!!!

Мои товарищи не замедлили ее исполнить – их сдуло, будто сквозняком через форточку. Остался я один на растерзание злобной шпаны. Не помню, как долго меня месили. Мое сознание сохранило лишь то, с какой скоростью они на меня налетели, и с такой же внезапностью вдруг бросили, куда–то разом исчезнув. Я же поднялся и не спеша побрел за своими товарищами. Их–то я понял – кому охота попадать под раздачу из–за приезжего. После этого у меня, как после хорошей тренировки, с неделю болели все мышцы. Вот с таким радушием и гостеприимством ко мне отнеслись в Рязани, впрочем, я из этого кардинальных выводов не делал, так как это чисто пацанские отношения.

У нас в Минске тоже было, где искупаться. Недалеко от нашего дома находилась парочка прудов: один, под недвусмысленным названием Бацилла, находился возле новой 105‑й школы, а второй, Мухля, – рядом с кинотеатром «Современник». Бацилла со временем пересохла, а Мухля существует до сих пор, став частью зеленой зоны, где неплохо оживляет городской пейзаж. На пруд мы ходили тайком, а если об этом узнавали родители, то нам доставалось ремнем по непоседливому месту.

Противоположный берег Мухли, как и полагается по законам вращения Земли, был высоким, достигал около трех–четырех метров. Под верхний пласт грунта кто–то завел конец широкой доски, а под ее середину в качестве опоры установил столб. Таким образом, свободный конец доски, нависающей над прудом, представлял собой прекрасную вышку на приличной высоте. Когда мы: Юрик Пентюхов, Толик Климович, Вовик Козловский из нашего подъезда; Ваня Страх, Игорь Бачило из нового дома и Пыкша из дома, где было домоуправление, – увидели импровизированную вышку, то у нас от радости просто дух сперло.

Оттуда мы прыгали со щенячьим задором и визгом, главное – пройти по узкой доске и преждевременно не свалиться на мелководье. Зато какое удовольствие и восторг мы испытывали, когда выходили на гибкий конец доски и, раскачавшись, прыгали в воду! Из нашего двора не прыгал только Юрик. С одной стороны, он просто трусил, а с другой, – ему было очень завидно. Я всячески уговаривал его нырнуть с высоты:

– Это же так здорово и совсем не страшно!

В конце концов, я убедил его забраться на вышку. И для моральной поддержки не просто был рядом, а живым примером шел впереди. Сильно оттолкнувшись от доски, я демонстративно прыгнул в воду. Доска закачалась под Юриком и он предпочел передвигаться по ней на четвереньках, а достигнув края, испугался окончательно. Я снизу всячески подбадривал его, но страх перед высотой был сильнее меня, и Юрик пополз обратно. Другие ребята, будто на конвейере, переступали через него, ползущего против общего потока, и смело прыгали в воду. При каждом прыжке, когда доска вздрагивала и начинала качаться сильнее, мой друг, чтобы не рухнуть вниз, судорожно цеплялся за нее.

Через некоторое время Юрик успокоился, собрал волю в кулак и все–таки решился на еще одну попытку. Его мозг, измочаленный страхом и загнанный в пятый угол, работал как старый арифмометр, звон и стрекот которого отдавался в моих ушах. Чтобы уменьшить высоту прыжка, Юрик вцепился в конец доски и повис, почти вдвое сократив расстояние до воды. Я переживал за него и одновременно смеялся, полагая, что из этого положения он точно прыгнет. Но я ошибся, он снова испугался и пошел на попятный. Недолго повисев на доске, он с большим трудом вскарабкался обратно. В тот день он так и не прыгнул. Я до сих пор удивляюсь – почему его никто не сбил, когда он наливным яблочком висел на ветке.

В нашем дворе для одного мальчишки игры на воде закончились весьма трагично. В соседнем доме, где находилось домоуправление, жил наш ровесник Пыкша. Он плавал хорошо, но был слишком самоуверенным. Трагедия произошла, когда мы учились в седьмом или восьмом классе. С друзьями он отдыхал на Минском море. Сначала все вместе катались на лодке, а потом он один решил пересечь водохранилище вплавь. Оставив друзей в лодке вместе с одеждой, Пыкша бросился в воду… и не доплыл. Его тело нашли водолазы. На похоронах были его одноклассники и мальчишки нашего двора.

Наш дом находится на улице Лермонтова, проезжая часть которой до скверика не имела твердого покрытия. После дождя она вся, за исключением узкого тротуара, асфальтированного и огороженного кирпичной бровкой, покрывалась ухабами, становилась вязкой и непроходимой. Как–то мы с Геной Колтовичем, совершенно безобидным малым, возвращались домой из скверика, или из кинотеатра «Авангард». Мы пересекли широкий и грязный проспект Дзержинского, тогда имевший статус улицы, и ступили на узкую асфальтированную дорожку. И тут нас обогнал нагловатый мальчишка из соседнего двора. При этом как бы нечаянно он зацепил плечом Гену. Гена и тогда уже был на полголовы выше меня, с солидным телосложением, но добряком. И в силу этого постоять за себя не мог. Так и тут – в ответ он только беззлобно огрызнулся:

– Осторожней!

Мальчишка из соседнего двора, зная характер Гены, пошел на провокацию лишь для того, чтобы поиздеваться:

– А ты чего тут развалился, ни пешком не обойти, ни на машине не объехать, – и не больно, но унизительно ударил ладошкой по Гениному лицу.

Неожиданно я вскипел, обычно такой тихий и спокойный, вдруг переменился и со всего размаху врезал наглецу кулаком в челюсть. Удар был настолько сильным и обескураживающим, что тот сначала покачнулся, а потом ухватился рукой за ушибленное место. По его испуганному лицу я понял, что он ждет продолжения расправы. Однако трогать его я больше не собирался. Поняв это и убедившись, что я сам удивлен своей смелостью, наглец тут же воспрянул духом, приосанился и переключился на меня. Правда, он оценил силу моего удара и, дабы повторно не нарваться на него, лишь угрожал и оскорблял. На это я просто не реагировал. Вскоре мы подошли к нашему двору и тот огородами ретировался восвояси. Видимо, мой удар произвел впечатление на наглеца, так как при встрече он со мной даже не заговаривал.

Не скажу о других, а мальчишки нашего дома пешком не ходили, только бегом. Идя вверх, перемахивали через две ступеньки, а спускаясь вниз, как горные козлы, летели чуть ли не через половину пролета. Вот и я, спеша по своим, конечно же, неотложным делам, перескакивал через две–три ступеньки, а правой рукой скользил по перилам. В районе второго этажа деревянные перила были надрезаны и имели зазубрины, о чем я забыл и угодил туда рукой. Второй закон Ньютона торжествовал, ибо я набрал такое ускорение, что даже при моей небольшой массе тела сила удара получилась изрядной. Так что заноза, попавшая между большим и указательным пальцами, прошила руку аж до самого запястья. Пораненную руку пронзила адская боль и все мои неотложные дела как–то разом отлетели на второй план, а настроение упало до нуля или даже ниже. На одеревеневшую от боли руку я боялся смотреть и до прихода мамы не знал, чем себя занять. Но вот она вернулась с работы и начала кормить меня любимыми вкусностями – коржиками с молоком. Ел я без аппетита и то кружку, то коржик брал левой рукой. Мама почуяла неладное и потребовала показать правую руку.

– Что это такое? – с тревогой в голосе спросила, увидев мое ранение.

– Нечаянно стремку загнал, – потухшим голосом объяснил я.

Вскоре я оказался на операционном столе 4‑й больницы, благо она находилась рядом. Хирургу пришлось даже немного поковыряться в ране, прежде чем он извлек занозу, ворча между делом:

– У тебя там, дружок, не стремка сидит, а какая–то железяка, никак ее подцепить не могу.

На территории этой больницы, что располагается не более чем в двухстах метрах от нашего дома, мы с мальчишками играли в прятки и в войнушку. Вообще–то там кроме морга и бомбоубежища ничего интересного не было. Кто–то из ребят разок заглянул в окно морга и больше никого это небольшое отдельно стоящее здание не интересовало. И если бы не полузатопленное заброшенное убежище, то на территории больницы реально нечего было бы делать. Летом там постоянно по пояс или по грудь стояла вода, поэтому не нагуляешься, зато зимой мы отрывались. В подземное сооружение можно было попасть двумя путями. Но лучшим был путь через проем разрушенной вентиляционной надстройки, что имел вид большой прямоугольной дыры, перекрытой крупноячеистой арматурной решеткой. В одном месте она была разорвана, и через нее мы свободно спрыгивали на кучу песка, неизвестно для чего там насыпанного.

Убежище мы между собой называли бомбочкой. Здесь было настоящее раздолье: играй в войнуху или прятки, кричи во всю мощь своих недоразвитых легких – никто тебя не услышит. Бывало, как разгонишься по гладкому льду центрального коридора и только не зевай вовремя приседать, чтобы без проблем проскочить в дверной проем. Однажды я так разогнался, что не успел пригнуться, а дверное перекрытие оказалось на месте, и я вмазался в него лбом так, что отлетел назад, как горох от стенки. Аж самому смешно стало. Благо, что лоб был прикрыт отворотом зимней шапки, он–то и смягчил удар о бетон.