Текст книги "Сельская учительница"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
35
И надо же было случиться, что именно в Михайловку приехал с лекцией отец Игоря, Федор Терентьевич Коротков. Он взошел на трибуну, окинул оценивающим взглядом слушателей и начал свою лекцию о молодом герое нашего времени. Сперва речь Федора Терентьевича была вяловатой. Потом, чувствуя заинтересованность слушателей, он увлекся. Он говорил о молодых целинниках, о покорителях бурных сибирских рек, вспомнил строителей новых уральских городов, подкрепляя свои слова стихами, строчками из песен, выдержками из дневников молодых людей. Умел подать материал!..
– Хорошо говорит, – шепотом сказал сидевший рядом с Валентиной Саша Голованов.
– Наловчились, – резко бросила она.
Лекция окончена. Аплодисменты.
Поднялся Подрезов.
– Внимание, товарищи. Может быть, есть вопросы к уважаемому товарищу лектору?
Валентина подняла руку, но ее опередил старик Вершинин, который не пропускал ни одной лекции и всегда задавал вопросы.
– Я, конечно, извиняюсь, может, не по существу спрошу. Тут у нас в соседском селе учитель работал, тоже по фамилии Коротков. Часом, не родственник ли вам будет?
Валентина увидела, как Федор Терентьевич стал нервно листать какую-то брошюрку, словно не расслышав коварного вопроса.
– Потом подойдешь к товарищу лектору и поинтересуешься, – ответил Подрезов.
– А чего мне еще подходить, если он сам, как есть, перед нами, – возразил старик Вершинин. – Я так просто спрашиваю. Ежели, думаю, родственник – хорошо, а нет и суда нет.
– Ответьте ему. Старик вцепится, как репей, не оторвешь, – попросил Подрезов Короткова.
Валентина готова была аплодировать умному старику Вершинину – браво, молодец! Она посмотрела насмешливо на Федора Терентьевича – тот вытирал платком вспотевший лоб.
– Родственник… Сын, – еле выдавил сквозь зубы лектор.
– И хорошо, и спасибо, – закивал головой Никифор Герасимович, садясь на место.
– Есть еще вопросы? – поинтересовался Подрезов.
– И опять разрешите, – поднялся Вершинин. – Слыхивал я, сынок-то ваш как будто уехал, сбежал то есть от соседей. Как это понимать?
– Никифор Герасимович, вопрос не по существу, – рассердился Подрезов.
– Это как то есть не по существу? – строго спросил старик. – У меня у самого – сыны, внуки. Я за каждого в ответе. Вчера Петька на тракторе поехал, да поломка у него случилась. Кто виноват? Я. Не научил, значит, обращению с машиной. А как же? Или внук в школе набедокурил, опять же я виноват, потому что моя кровь, моя фамилия. А ты говоришь, не по существу. По существу! Я вот желаю знать, почему детишек бросил? Мы тут слушали, вон какие дела молодежь делает. Вы уж будьте добры, товарищ лектор, ответьте нам про своего сынка. Разъясните все как есть, чтобы всем было понятно, чтобы ясность была.
Федор Терентьевич подавленно молчал. В зале зашумели, Подрезов потряс звонком, призывая всех к порядку, погрозил пальцем старику.
– Ты, Никифор Герасимович, порядка не нарушай.
Вместо того чтобы угомониться, Вершинин, что-то бормоча, вышел и встал перед сценой лицом к зрителям – высокий, прямой, колючий.
– Это как же, товарищи, надо понимать, это какой же я порядок нарушаю? – спрашивал он, обращаясь к залу. – Я порядок люблю, уважаю, можно сказать. Я за советский порядок в гражданскую в окопах мерз, а сыны мои – в эту Отечественную. Кто плохо скажет про моих сынов? Никто! А ежели товарищ из области про молодежь нам рассказывал, а ежели у самого товарища из области свой сынок шапку в охапку – и Митькой звали, то почему же мне по-отцовски не поинтересоваться? Ежели бы я знал такое дело, не пришел бы на лекцию. На кой ляд мне слушать человека, у которого свой сын сукин сын! Товарищ из области с народом приехал говорить. Так ты говори с народом по-чистому, ты ему всю правду. Зачем же про других говорить, а про своего молчать? Нет, не балуй! Ты говори так: извините, товарищи, сам я не доглядел, есть у меня свой, не дай бог, чтобы ваши такими были. Товарищ из области дальше поедет, другие его будут слушать. А как же его слушать, если у самого рыльце в пушку.
В зале смеялись, аплодировали старику Вершинину. Валентина видела, как Федор Терентьевич собрал свои бумажки и, сутулясь, удалился за кулисы.
– Ну и старик! Подсыпал перцу лектору, – смеялся Саша Голованов.
– Так им и надо, лицемерам, – одобрительно откликнулась Валентина.
* * *
Кругом бушевала весна.
Тот, кому доводилось видеть, как начинает она хозяйничать в степи, вероятно, наблюдал такую картину: еще уверенно лежит подернутый стеклянной коркой снег, а на пригорке вдруг проклюнется первый тоненький ручеек, извилисто побежит вниз и вмиг пропал, заглох в сугробе. Но нет, присмотрись, прислушайся – он жив, этот первый ручеек, он журчит под снегом, и ему вторят его собратья, они находят друг друга, как птицы, что собираются в стаи, и через день, через два, через неделю уже мчится бурливый поток…
Так же бурлила в груди Николая Сергеевича долгожданная радость. И молодой таксист тоже радовался. Проезжая мимо города, он связался по радио с диспетчером, сказал, что выполняет ответственнейшее задание чуть ли не государственной важности, и выключил счетчик. Потом он слушал рассказ пассажира, удивленный тем, что еще не написана книга о военных подвигах нынешнего директора школы.
Николай Сергеевич смеялся, подзуживал, что машина, мол, ползет, как черепаха, смотрел по сторонам, любуясь голубым весенним небом, опускал стекло, вдыхая полной грудью упругий пряный ветер.
А вот и Михайловка… Солнце только-только скрылось, и над селом повисли дымчатые влажные сумерки, какие бывают только ранней весной, когда воздух до отказа напоен пахучим паром оттаивающей земли.
– Давай, Дима, прямо по улице. Только, чур, не дави гусей.
– Слушаюсь, товарищ начальник! – дурашливо отозвался таксист.
– А теперь – стоп! Вот что, Дима, видишь, дом с крыльцом и голубыми ставнями? Поезжай туда, скажи хозяйке, Марии Михайловне, пусть праздничный ужин готовит и ждет гостей. Сам тоже оставайся.
В избенке горел свет. Николай Сергеевич хотел было ворваться, но перед дверью оробел, остановился, прислушиваясь к гулко бьющемуся сердцу и раздумывая, как вести себя, как сказать, что она – его дочь?
«К черту все! Скажу – и крышка», – отмахнулся он.
Дома была Лиля.
– Где Варя? – торопливо спросил он.
– Какая Варя?
– Валя! Валя!
– В Доме культуры на лекции, а я вот не пошла – некогда…
Какая досада! Надо бежать в Дом культуры… Нет, погоди, взгляни еще.
– У Вали есть фотография…
– У нее много, вон альбом лежит на этажерке.
Николай Сергеевич взял альбом, раскрыл его и на первой странице увидел знакомую, потемневшую от времени фотографию.
– Ну, еще здравствуй, дочурка…
– Николай Сергеевич, что вы там шепчете?
– Не шептать, кричать надо от радости! Дочь нашлась. Дочь! Вот она!
– Валя! – ошеломленно вскрикнула Лиля и в чем была одета, в том и кинулась на улицу, побежала в Дом культуры. А он листал альбом и на каждой странице видел Вареньку; теперь он находил ее среди малышей, среди взрослых… Вот она, совсем еще маленькая, вот она школьница, пионерка, комсомолка, студентка, вот и учительница у них в Михайловке… Она росла без него, без отца, она росла без матери… Чужие люди рассказывали ей, маленькой, сказки, чужие люди укладывали ее в постельку, чужие люди тревожились, когда она болела корью или ветрянкой, чужие люди собирали ее в первый раз в школу, радовались ее успехам. К чужим людям она бежала с первыми своими детскими печалями. А он, родной отец, ничего не знал, она выросла без него…
– Я не виноват, доченька, – чуть слышно говорил Николай Сергеевич и впервые за многие годы плакал…
* * *
На следующий день вся Михайловка узнала о событии, в которое трудно было поверить: Николай Сергеевич нашел дочь, а Валентина Петровна – отца. Их поздравляли, их радости откровенно радовались. Василий Васильевич потребовал «обмыть» такое счастливое происшествие. Обнимая подругу, Лиля восклицала:
– Прямо как в романе, как в кино! Ты счастливая, Валечка.
Валентина пришла на урок в десятый класс. Ребята встретили ее стоя. Все они улыбались. На учительском столе она увидела розовый стаканчик с пучком голубых подснежников. Утреннее свежее солнце врывалось в окна.
– Здравствуйте! Садитесь, – как всегда сказала Валентина.
Вместо того, чтобы сесть за парты, ребята, будто по команде, подбежали к ней, окружили тесным кольцом. Конечно же, это было не педагогично, это совсем не походило на начало урока русской литературы. Девушки без стеснения обнимали и целовали свою молоденькую учительницу, юноши пожимали ей руку и поздравляли.
– Спасибо, спасибо, друзья, – благодарила смущенная Валентина.
– А теперь по местам. Начали урок, – скомандовал Дмитрий Вершинин.
Все сели за парты, посерьезнели.
– Валентина Петровна, сегодня вы будете ставить нам только пятерки, – сказала Аня Пегова.
Учительница улыбнулась.
– Вы думаете, я от счастья подобрела?
– Нет, ради вашего праздника мы просто все хорошо подготовились к уроку, – ответила Женя Кучумова. – Любого спрашивайте!
– Хорошо. Кто первый? Встал Яков Турков.
– Я, Валентина Петровна.
* * *
Встретив на улице Николая Сергеевича, Подрезов крепко стиснул его руку, шумно заговорил:
– Ну, поздравляю! Хороша дочь. Настоящая!
– Заслуга не моя, – грустно ответил Николай Сергеевич. – Другие вырастили, другие воспитали.
– Но, но, директор, это ты брось, – погрозил с улыбкой председатель. – Ты вырастил и ты воспитал, а вместе с тобой и мы все – я, пятый, десятый. Понял? Народ! Твоя радость – наша радость.
Так говорил Роман Прохорович Подрезов. Но есть люди, для которых чужая радость, что порошинка в глазу – режет, не дает покоя, слезу выжимает.
Побыв на уроке арифметики в четвертом классе у Борисовой, Марфа Степановна восклицала:
– Очень хороший урок, Анна Александровна! Вы знаете, я человек придирчивый, но сейчас у меня даже нет замечаний. И дисциплина и работа класса – все на высоком уровне.
– Благодарю, Марфа Степановна, но я сама заметила свой промах: мало уделяла внимания Володе Иващенко, он у меня из-за болезни поотстал немножко.
– Это постороннему незаметно. Вы домой? Погодите минутку, вместе пойдем.
Анна Александровна озадаченно посмотрела на завуча – что это с ней? И урок похвалила, и домой проводить вызвалась.
Они вместе вышли на улицу. Марфа Степановна жаловалась на недомогание, простыла вчера, вынося навоз из коровьего хлева.
– Вот что значит одна, – сетовала она. – Был бы муж, глядишь, помог бы, это ведь мужское дело. Смотришь иногда на замужних и зависть берет, и обидно порой за них становится.
– Зависть, это понятно. Но почему обидно? – спросила Анна Александровна.
– А потому обидно, что некоторые мужья на других посматривают.
– Значит, другие лучше, – рассмеялась Борисова.
– Вы смеетесь? А вам бы не следовало смеяться, – таинственно предупредила Марфа Степановна.
– Почему?
– И вы еще спрашиваете? Вам нужно построже смотреть за Василием Васильевичем. Вы думаете, он напрасно с Майоровой в школе задерживается?
– У них одна работа, общие интересы.
– Ох, смотрите, как бы еще что-нибудь не было общее. Да вы разве не знаете, что он и на квартиру к ней похаживает. Вы думаете, о грамматике они говорят наедине?
– Да нет, что вы, Марфа Степановна, больше о литературе. А чаще всего просто сидят и целуются. Я им это разрешаю.
Марфа Степановна остановилась.
– Паясничаете, уважаемая Анна Александровна? Ну, ну, продолжайте, как бы ваши смешки да не превратились в слезки.
– Сплетничаете, уважаемая Марфа Степановна? Ну, ну, продолжайте, как бы ваша грязь да не вылилась на собственную голову.
Марфа Степановна кольнула собеседницу злым взглядом и умолкла. Вечером, не зажигая огня, она сидела дома одна. В комнате было темно и жутковато. Где-то в углу монотонно и надоедливо жужжала муха; за дверью тоскливо, с отчаянием мяукала кошка, просясь в дом. От прилипшей к стеклам комнатной темноты окна казались выпачканными сажей, и сквозь них еле-еле просвечивались голые ветки сирени.
Все у Марфы Степановны складывалось не так, как нужно. Вот и Анна Александровна Борисова не поверила, посмеялась в глаза, и Саша Голованов совсем забыл Настеньку, и Майорова процветает… Да, да, везет этой удачливой Майоровой – отца нашла. Не подступись теперь к ней, отец – директор! И все, что было задумано Марфой Степановной, кропотливо распланировано, – все лопнуло. К концу учебного года она потихоньку да помаленьку насобирала бы фактов, и – прощай Майорова, скатертью дорожка, катись в другую школу, новаторствуй, выдумывай свои штучки… Марфа Степановна исподволь всюду готовила почву – в районе, в райкоме союза учителей, в райкоме партии, в райкоме комсомола. Колесо уже крутилось в нужную сторону, и вдруг произошло самое страшное, непредвиденное – Майорова оказалась дочерью Зорича, из своей неказистой избенки теперь перебралась под отцовскую крышу. Зорич костьми ляжет, а дочь никуда не отпустит, он и прежде защищал Майорову, а сейчас и подавно…
Марфа Степановна вскочила, зажгла свет, выбежала на улицу, с грохотом захлопнула ставни. Вернулась в дом, взяла портфель, достала оттуда тетрадь и авторучку. У нее осталась единственная надежда, соломинка, за которую хватается утопающий… Соломинка? Наоборот, надежный спасательный круг! Она будет наступать, она должна наступать. Нечего сидеть сложа руки и смотреть, как радуются другие. Надо рубить под корень! Вместе с Майоровой полетит из школы и сам директор! Да, да, пусть он попробует оправдаться! И Марфа Степановна размашисто стала строчить: «Секретарю Зареченского райкома КПСС. Копия – секретарю обкома КПСС»…
36
Теплыми весенними утрами они ходили в школу вдвоем – отец и дочь. По дороге смеялись, шутили, рассказывали друг другу о своей жизни, и все им было незнакомо, интересно. Николай Сергеевич еще чаще стал бывать на уроках дочери и нередко похваливал:
– Молодец, сегодня ты уверенно владела и материалом и классом. Ты уже многому научилась…
Валентина и сама понимала, что этот первый учебный год дал многое. Вот и сейчас она стояла у доски, четко объясняя новый материал. Шестиклассники слушали внимательно, на ее вопросы отвечали быстро, бойко. Она взглянула на часы, до конца урока оставалось двадцать минут.
– Ребята, а теперь по опорным словам напишем самостоятельно рассказ «Весна на пришкольном участке». Вспомните, что видели там. Начали, – сказала Валентина, и вдруг в коридоре неожиданно послышался звонок. Она удивилась, поднесла к уху часы – неужели стоят? Неужели она так увлеклась уроком, что потеряла счет времени? Иногда с ней подобное случалось… Но нет, часы идут. В чем же дело? Почему звонок, и почему в коридоре такой шум?
Распахнулась дверь, в класс вбежала взбудораженная Аня Пегова.
– Слышали? Человек в космосе! – крикнула она.
Кто-то включил радио, и на всю школу гремел торжественный голос московского диктора:
– 12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник «Восток» с человеком на борту.
Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника «Восток» является гражданин Союза Советских Социалистических Республик летчик майор Гагарин Юрий Алексеевич…
Что тут было! Все школьники высыпали в коридор, кричали, аплодировали, поздравляли друг друга с величайшим событием.
– Свершилось! И знаменательно, что «Восток», а не запад, – говорил Василий Васильевич.
Эта шумная неурочная перемена затянулась. Марфа Степановна сама ходила по коридору, тряся над головой звонком. Когда все кое-как утихомирились, она вызвала в учительскую уборщицу и стала допытываться, кто подал звонок раньше положенного времени.
– Да кто ж, кроме Пеговой, она взбаламутила всех, – сообщила уборщица. – Иван Константинович послал ее за книжкой в библиотеку, а она вон что наделала…
– Всегда отличается этот невозможный десятый, – пробурчала Марфа Степановна, а потом въедливо упрекала Валентину: – Опять ваш класс набезобразничал. Ваши ученики делают, что хотят, никакого указу.
– Но, Марфа Степановна, произошло такое событие, – попыталась объяснить Валентина.
– Не пеняйте на событие и не защищайте нарушителей, – оборвала завуч.
В другое время Валентина, быть может, достойно ответила бы ей, но сейчас не возразила. Сердце было переполнено радостью, по сравнению с которой упреки Марфы Степановны казались мелочью.
После занятий Валентина побежала в Дом культуры к Лиле. В читальном зале она увидела Сашу Голованова, Лилю, Ветрова. Те уже трудились над большим стендом «Дорога в космос». Лиля вырезала из старых журналов фотографии первых искусственных спутников, Ветров аккуратно приклеивал их к красному полотнищу, а Голованов крупно писал белилами знаменитые слова Циолковского:
«Человечество не останется вечно на земле…»
– А, Валентина Петровна, с праздником вас! – крикнул Саша. – Не собираются ли ваши ребята в космос?
– Все, как один, хотят стать космонавтами!
– И станут! – подхватил Ветров. – Кто знает, быть может, в недалеком будущем кто-то из ребят поведет космический корабль на борту… с агрономом.
Лиля расхохоталась:
– Почему с агрономом? Уж не думаешь ли ты…
– Думаю, Лиля, – прервал Ветров. – Первым должен лететь агроном, чтобы определить, как насчет плодородия на других планетах.
– Но сперва там нужно разведать дороги, – вмешался Саша Голованов. – Значит, без шоферов не обойтись!
– Ты слышишь, Валечка, они уже собрались в космос. А нам с тобой, как видно, оставаться на Земле, библиотеки и школы не скоро будут на других планетах, – шутила Лиля.
– Саша, давайте поторопим их свадьбу, а то агроном улетит незарегистрированным.
– Согласен, Валентина Петровна.
Валентина подошла к Лиле.
– Приходи вечером примерять свадебное платье, – сказала она.
– Уже готово?
– Мы потрудились с мамой… с Марией Михайловной.
– Ты называешь ее мамой?
– Так постановил мой братишка Миша…
В читальный зал вошла почтальон тетя Лена с большой своей сумкой через плечо. Всех, кто был здесь, она поздравила с праздничком – полетом товарища Гагарина, сказала, что завтра газеты будут нарасхват, и протянула Ветрову пачку писем.
– Бери-ка, Тихоныч, ноне аж целая дюжина.
– Ты гляди-ка, Лиля, какой у тебя жених – на всю Россию прогремел, вон сколько пишут, – посмеивалась Валентина.
– Да, почта у него, как у знаменитого певца или футболиста, – весело отвечала Лиля.
После того, как была опубликована статья Ветрова «Кому помешала Голубовка», стали приходить автору письма. Одни из них были сердитые:
«Как может человек с высшим агрономическим образованием не понимать, что крупным хозяйствам по плечу крупные дела».
Или:
«Товарищ Ветров бросает пустые слова на ветер и скатывается в болото реакционной столыпинщины».
Но в большинстве писем их авторы одобряли статью, соглашались, что не было и нет нужды, не было и не будет пользы от разорения деревень, похожих на Голубовку, и что бездумные укрупнения хозяйств (гигантомания) к добру не приведут.
Говорили о статье и в школе. Историк Назаров нахваливал Ветрова: «Молодец, что защищает Голубовку, давно пора кой-кого стегануть за нее по глазам».
– А ведь голубовцы когда-то были очень дружны, – продолжал Назаров. – Они чуть ли не первыми в наших краях создали свой колхоз «Красногвардеец», никого у себя не дали раскулачить. Приедет, бывало, уполномоченный выявлять кулаков, а голубовцы ему: не имеем таковских – и крышка… В гору шла Голубовка, и на тебе – подкосили.
– Вам-то какое дело до этого? – удивилась Марфа Степановна. – Статейка как статейка: нынче прочли, завтра забыли… Нашли о чем толковать.
В Заречном тоже проявили внимание к статье агронома Ветрова. Районная газета замыслила перепечатать ее, однако начеку было недремлющее око Анатолия Викторовича Борозды. Узнав о замысле редакции, он ринулся к Ивану Трифоновичу Ковалеву с докладом.
– Перепечатать? Он что, в своем уме, – возмутился тот. – Надеюсь, ты запретил?
– Редактор привык выполнять ваши личные указания, – вполголоса ответил Борозда. – Разрешите вызвать его к вам.
– Хватит и телефонного указания. Вызывай к телефону. – Потом, услышав знакомый редакторский голос, Ковалев проговорил: – Берегу твое творческое время и по телефону советую: материал Ветрова из газеты не перепечатывать. Что, что? Был помещен в центральной прессе… Ишь ты, аргумент нашел, а я тебе другой аргумент подброшу: что дозволено Юпитеру, то не дозволено… Вот именно. Перепечатку отставить. – Он положил трубку, распорядился: – Зондируй в обкоме – надо нам отвечать на статью или не надо. Подбрасывай мыслишку обкомовцам: Голубовка – внутреннее дело колхоза, колхоз и пусть отвечает.
В Михайловке не знали о таких разговорах. Ветров получал письма, на каждое старался ответить.
– Пока твой Аркадий будет разбирать почту, займемся примеркой платья, а по дороге завернем в магазин. Я обещала угостить братика Мишу конфетами, – предложила Валентина.
Подойдя к магазину, они увидели на стекле приклеенную с внутренней стороны бумажку: «Учет».
– Я так и знала – будет закрыт. Эта хабалка-продавщица каким-то нюхом чует, что я иду за покупкой, – пробурчала Лиля.
– И со мной такое бывает – «учет», «обед», «уборка», – рассмеялась Валентина. – Тетю Шуру можно понять: вон какой навар был у нее в буфете, а теперь нету.
* * *
В фойе Дома культуры понабилось так много любопытных, что молодежи негде было танцевать. Пришли даже древние старики и старухи взглянуть на невиданное в Михайловке диво – комсомольскую свадьбу.
Марфу Степановну чужая свадьба не интересовала, и в Дом культуры, даже имея приглашение, она не пошла – зачем ей смотреть на счастье других. Вечером, зазвав к себе Тарана, Марфа Степановна жаловалась на неустроенность дочери.
– Ты сам знаешь, Сережа, какая у меня Настенька – тихенькая, скромненькая, за себя постоять не может. – Она достала из буфета графинчик с настойкой, налила стакан. – Попробуй, Сережа, сама готовила.
У Тарана заблестели глаза.
– Вы, Марфа Степановна, учили меня, вы были моей самой любимой учительницей, – льстиво говорил захмелевший гость. – Да не дадим Настеньку в обиду.
– Ты, Сережа, молодец, отзывчивый… Припугнуть бы Майорову, чтоб на дороге не стояла, – осторожно советовала хозяйка, подливая в стакан.
– Я, Марфа Степановна, за вас да за Настеньку на все готовый…
…В разгар свадебного веселья подвыпивший Таран появился в Доме культуры. Люди танцевали. Он бесцеремонно подошел к Ане Пеговой, стоявшей у колонны с Женей Кучумовой, куражливо расшаркался.
– Станцуем, Анька, тряхнем стариной!
Девушка пренебрежительно посмотрела на него.
– С пьяным не танцую.
– Ух ты, фифа какая! Женя, ты посмотри на эту цацу, – обратился он к Кучумовой. – Не хочет со мной танцевать. И плевать! Идем с тобой.
– Отстань! – резко отмахнулась Кучумова.
– И ты тоже? Ха! Культурными стали! Воспитание так и прет!
К Тарану подошел старик Вершинин.
– Ишь, Серег, какие молодцы девчата, не идут с тобой, от ворот поворот, – насмешливо сказал он.
– А ну тебя, – махнул рукой Таран и хотел отойти, но костистая, с узловатыми пальцами ладонь старика впилась в плечо парня.
– Ты, Серег, не отмахивайся, – предупредил Вершинин. – Тут, вишь, праздник, не порть его своей харей, отошло твое время, так что смирно веди себя, а то ненароком вышвырнут и жаловаться некому. Так-то вот.
Вообще в Дом культуры теперь хоть не заходи – никакой свободы, чуть что, сразу дежурные подбегают, выйди – и крышка. Таран злобно поругивался, но что с ними поделаешь, если все заодно…
На душе у Тарана скверно, тошно, смотреть на все это противно. Он стоял в сторонке, жевал во рту не-прикуренную папиросу. Закури попробуй, опять подбегут… Исподлобья поглядывая на танцующих, он увидел Майорову, она с Сашей Головановым – веселая, улыбчивая. Саша что-то говорит ей, и сам улыбается, тает… Таран сплюнул. А вот и Настенька. Одна стоит, тоскует… Но почему ей быть одной? Чем ей не пара на сегодня он, Таран? Если девке скучно, с ней и разговаривать проще… Таран воровато оглянулся по сторонам, будто боялся, что кто-то подслушает его мысли. Покачиваясь, он подошел к Настеньке.
– Что не танцуешь? Или нет подходящего кавалера?
– Интереса нет, – ответила она.
– Это правильно. Какой тут интерес, одна тоска зеленая. На улице погодка – закачаешься. Выйдем погулять?
Настенька промолчала, поглядывая на Майорову, которая стояла с Подрезовым и что-то ему доказывала. Подрезов улыбаясь, кивал головой, соглашался. Вот она увидела Сашу Голованова, окруженного десятиклассницами. Пегова, Кучумова наперебой приглашали танцевать. Он отказывался:
– Извините, жду, когда пригласит другая.
«Майорову ждет, – ревниво подумала Настенька. – А может быть, мне подойти к нему и пригласить… Ведь объявлен дамский вальс… Нет!» – отмахнулась она и обратилась к Тарану:
– Ты, кажется, приглашал на улицу? Идем, Сережа. – Настенька демонстративно взяла парня под руку. Пусть Саша Голованов знает, что в нем не очень-то нуждаются. Проходя через зал, она оглянулась и снова увидела Сашу. Тот с тревогой смотрел ей вслед.
На улице чуть морозило. Под ногами сердито похрустывал непрочный весенний ледок. Пахло горьковатой степной полынью.
Таран шел рядом, болтая о каких-то пустяках. Время от времени он клал руку на плечо Настеньки. Она стряхивала ее.
Подойдя к своему дому, Таран остановился.
– Ты что? Идем дальше, – сказала Настенька.
– Зачем дальше. Видишь, у нас никого нет дома. Зайдем?
– Нет, нет.
Таран обхватил Настеньку за талию.
– Пусти, Сережа, ты с ума сошел.
Было темно и жутко. Она силилась вырваться из его рук, но Таран поднял ее, толкнул ногой скрипучую калитку и понес Настеньку во двор.
– Пусти! Слышишь? Пусти! – закричала она, колотя его по лицу…
* * *
Марфа Степановна взглянула на часы. Был поздний вечер, а Настенька еще не возвращалась из Дома культуры. Чужая свадьба там… А она порой грезила о другой свадьбе и не в Доме культуры, а здесь, в этих просторных комнатах. Марфа Степановна уже деньжат поднакопила, прошлым летом дом отремонтировала, сундук дочери приготовила. Не бесприданница ее Настенька! Приданое-то есть, а вот удача пока обходит их, и все из-за Майоровой…
«Ничего, ничего, будет и на нашей улице праздник», – бодрилась Марфа Степановна, веря, что ее письмо в райком и обком все дела поправит.
В дверь кто-то тихо стучался. Марфа Степановна вышла на веранду, спросила, кто там, отворила.
Вбежала Настенька – бледная, испуганная, с горящими глазами, в распахнутом пальто. Не сказав ни слова матери, она сбросила пальто, пошла, как слепая, в спаленку, не раздеваясь, повалилась на кровать и разрыдалась.
Марфа Степановна поспешила за дочерью.
– Настенька, милая ты моя, да что с тобой? – всполошилась мать.
– Ой, мама, ой, мама, – сквозь слезы отвечала дочь, – какие подлые люди, какие подлые.
Марфа Степановна села на кровать, положила руку на голову Настеньки.
– Успокойся, успокойся, родная, – уговаривала она, а у самой внутри бурлил неукротимый гнев. Она знала, кто обидел дочь – Саша Голованов и Майорова. Ох, эта Майорова.
– Уеду я, мама, уеду, – сквозь рыдания сказала Настенька.
– Не дури. Куда ты уедешь. От счастья разве бегут.
Настенька подняла голову.
– От счастья… Какое тут счастье, мама…
– Все уладится. Вот увидишь, милая, все уладится. Майорову прогоним. Да, да, Настенька, не долго ей осталось тут, вытурим. Да я за тебя, за радость твою все переверну вверх дном, никого не пощажу, ненаглядная ты моя.
Настенька утихла, убаюканная словами матери.
Свадебное веселье закончилось глубокой ночью. Саша Голованов провожал Валентину домой. Он бережно поддерживал ее под руку, освещал дорогу карманным фонариком. У директорского дома остановились. Он потушил фонарик.
– Наконец-то пришли, – обрадовалась Валентина.
– Жаль, – вздохнул Саша. – В такую весеннюю ночь можно идти долго-долго и далеко-далеко… Давайте еще пройдем из конца в конец по селу, – предложил он.
– Это бесчеловечно, Саша, – с улыбкой упрекнула она. – Мы с вами за целый день даже не присели…
– Валентина Петровна, идея! Сейчас присядем. У дома Лопатиных есть удобная лавочка.
– Вы, наверное, знаете все михайловские лавочки, – сказала Валентина, и ей почему-то стало неприятно и больно от того, что когда-то, быть может, Саша Голованов сидел на той лавочке с Настенькой Зайкиной и вот так же держал ее руку в своей теплой ладони…
– В своем селе я все знаю. Присядемте?
– Нет, нет, уже поздно, уже очень поздно. Папа будет волноваться…
– Валентина Петровна, десять минут, и не больше, если хотите, будем следить за часами, – упрашивал Саша Голованов.
Саша, Саша… Валентина все чаще и чаще думала о нем, но никак не могла разобраться в думах и чувствах к нему. Полюбила? Нет, пожалуй, нет, ей просто хорошо с ним, очень хорошо. Она догадывалась, что из-за Саши злится, придирается к ней в школе Марфа Степановна. И странное дело, от этого он становился милей и дороже. Ей было жалко Настеньку, но опять же странное дело – она теперь не уговаривала Сашу подумать о Настеньке.
