Текст книги "Сельская учительница"

Автор книги: Алексей Горбачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

33

Воскресным утром Евдоким Турков сердито растолкал спящих сыновей.

– Вставайте, лежни, загорелось!

– Что загорелось? – испуганно спросил спросонок Яков.

– Озеро, должно быть, загорелось. Да скорей вы, лодыри! – торопил отец. – Давай, мать, мешки и сама собирайся, нынешний день год кормит.

Прихватив тару, двое санок, Турковы потащились к озеру, где спозаранок уже кто-то трудился. Евдоким Турков зло сплевывал, поругивал домочадцев, которые шли медленно. Алчно поблескивал глазами, бранил тех, кто опередил его, раньше прибыл на озеро. Одно удивляло, почему озеро так рано «загорелось», ведь следил он, и не уследил, опередили…

– Самую крупную выловят, сволочи, – шипел он.

Потянулся к озеру и еще кое-кто из михайловцев.

Еле дыша, Евдоким примчался на озеро, и то, что увидел там, взбесило его. Человек двадцать школьников долбили с Сашей Головановым большие проруби, учительница Майорова с девчатами носили охапки соломы. Турков, конечно, понимал, что это означало – озеро теперь не «загорится», рыбку не поймаешь, не засолишь, не покоптишь.

– Что вы делаете, сукины сыны! – завопил он.

Ближе всех стоявший к нему Федор Быстров ответил насмешливо:

– Производим аэрацию воды. Вам знаком этот термин? Становитесь, Евдоким Феофанович, помогайте доброе дело делать.

– А ну кишь отседова и чтобы ноги вашей не было! – приказал он.

– Ты, дяденька, не очень-то покрикивай, не твой лед рубим, – огрызнулась Аня Пегова, бросая в прорубь большую охапку соломы.

Подошло с десяток мужчин, любителей поживиться дармовой рыбкой, и среди них Таран, Щукин, завуч по производственному обучению Кузьма Фокич Раков. Все они были с ломами, мешками, санками, подсачниками.

– Что ж вы, мужики, стоите, – петушился Турков. – прогнать их нужно, пока все дело не испортили!

– Искупать бы в проруби, чтоб знали, – сказал Таран. Он подошел к Федору Быстрову, потребовал: – Ну-ка, парень, дай сюда лом.

– У тебя свой имеется. Действуй. Долби…

– Вот я тебя сейчас как долбану, искупаешься в проруби..

– Но, но, Серега, ты потише, прорубей много, и для тебя найдется, – смело ответил Быстров.

Таран ухватился за быстровский лом.

Увидев это, Валентина перепугалась. Федор Быстров стоял на краю большой проруби, в которой зло поблескивала холодная маслянисто-темная вода.

– Не хулиганьте, Таран! – предупредила она.

Подбежали Саша Голованов, Дмитрий Вершинин, неторопливо подошел Константин Зюзин. Таран попятился.

– На спички, поджигай солому, – приказал Евдоким Турков Якову. Тот нерешительно взял спички, держал их в руках, не зная, что делать.

– Только попробуй, Яков, – пригрозил Дмитрий Вершинин.

– Жги, тебе говорят! – повторил отец.

– Смотри не обожгись! – Аня Пегова ловко выхватила из рук Якова спички, отскочила прочь.

– Мужики, неужто позволим? Да неужто не дадим по шеям этим соплякам, чтоб знали свое место! – науськивал Евдоким Турков.

У Валентины пробежал по спине колючий холодок. Она понимала – может вспыхнуть драка. Вон Таран, задиристо поблескивая красноватыми глазами, что-то шепчет соседу, угрюмому дюжему трактористу. Да и ребята сгрудились, готовые постоять за себя. Дмитрий Вершинин натянул кожаные перчатки, Федор Быстров смотрел исподлобья, опершись на лом. Широко расставив ноги, невозмутимо стоял Константин Зюзин, всем своим видом как бы говоря: пусть кто попробует тронуть.

Вмешался Кузьма Фокич Раков.

– Ко мне, ребята, – по-командирски распорядился он.

Ученики неохотно окружили Ракова.

– Вот что, идите все по домам, а мы тут сами ваше дело докончим, – сказал Кузьма Фокич, уверенный, что его послушают.

– Нет, мы не уйдем, – за всех ответила Валентина.

Евдоким Турков сплюнул.

– Ваше-то какое дело до всего этого? Вам-то какая корысть? – с удивлением и злобой спрашивал он.

– У нас до всего есть дело! Не одним днем живем! – ответила Аня Пегова.

– Ох и не знаю, как довезти рыбку домой, – улыбаясь, говорил пожилой колхозник. – Придется уходить несолоно хлебавши. Не станешь же драться с ними. – Колхозник поплелся домой, волоча пустые санки.

– А вообще-то правильно ребята задумали, зачем зря губить рыбу, наша она вся, в Америку не уплывет, – сказал Щукин и сам стал долбить прорубь. Во все стороны летела сверкающая на солнце ледяная крошка.

Таран постоял немного, ругнулся, махнул рукой и тоже потащил назад пустые санки. Только самый жадный Евдоким Турков, еще не веря в поражение, ругался, грозил. На эти угрозы никто уже не обращал внимания.

– Пошли, нечего глазеть! – приказал он своим домочадцам.

Яков не тронулся с места.

– Ты чего торчишь? Аль примерз! – крикнул на него отец.

– Я с ними останусь, – тихо сказал Яков.

– Что-о-о? Да я тебя за это… – наступал разъяренный родитель.

Между отцом и сыном встала мать.

– Не позорь, отец, и так от стыда глаза болят, – сказала она мужу.

Бросив пешню, мешки, санки, Евдоким Турков подался в Михайловку. Он шел, проваливаясь в снег, и не оглядывался.

«Яков остался, остался, – удовлетворенно повторяла Валентина. – Только ради этого стоило приходить на озеро и долбить толстый крепкий лед». – Она видела, как подошел к Якову Туркову Быстров, подхватил его под руку, отвел в сторонку, начертил валенком квадрат на снегу.

– Здесь долби, Яков.

– Нехорошо, Валентина Петровна, скверно получилось, – упрекал Раков. – Ученики проявили неуважение к старшим, и вы подбили их на это.

Валентина промолчала.

Перед вечером ребята возвращались домой. Они были возбужденно-веселы: пели, валялись в снегу, дурачились.

– Я думаю, что сейчас в озере самый почтенный и самый влиятельный Лещ проводит рыбий митинг и нас благодарит за благородный поступок, – балагурил Федор Быстров. – Я думаю, что весной Лещ подбросит нам на удочки отличных рыбешек на уху. Валентина Петровна, вы любите уху?

– Конечно, люблю.

– Предлагаю свои услуги. В конце мая придем сюда рано-рано и окуней натаскаем!

Саша Голованов шел рядом. Он был тоже весел, хорошо настроен, и Валентине показалось, будто и он ее десятиклассник, такой же шумливый и дурашливый.

– Хорошо было бы продернуть в «Соломотрясе» нынешних неудачливых рыбаков, – говорил он. – У нас готов новый номер. Можно добавить о рыбаках.

Валентина согласилась. Лиля и Ветров тоже охотно откликнулись на предложение Саши Голованова.

Конечно, может быть, не следовало трогать завуча по производственному обучению. Но что поделаешь, если в редколлегии все решалось простым большинством голосов. А это большинство решило «потрясти» и Кузьму Фокича. Лиля и Ветров изобразили его в виде рака, опустившего свою клешню в прорубь. Рыбешки заарканили разбойную клешню и тянут рака на дно для расправы. «Извините, больше не буду!!!» – гласила надпись, снабженная тремя восклицательными знаками.

В зрительном зале Дома культуры посмеялись над рыбаками, одобрительно поаплодировали авторам «Соломотряса», а на следующий день в учительской обиженная карикатурой на мужа Каваргина жаловалась директору:

– Это, Николай Сергеевич, возмутительно, учителей выставляют на посмешище всего села.

– Разве учитель застрахован от критики? – спросил Лопатин.

– Какая же это критика, Михаил Корнеевич? Это издевательство. И все дело рук Майоровой, – ответила Каваргина.

– Не понимаю, почему же Майоровой, – пожал плечами Василий Васильевич. – В редколлегии – Ветров, Голованов, Муратова…

– Бьемся за авторитет учителя, а тут на тебе – льют грязь на голову, – подала голос Марфа Степановна.

– Авторитет не наклейка, которую можно прикрепить каждому, – заметил историк Назаров.

– Марфа Степановна, вы сами видели вчерашний «Соломотряс»? – обратился к завучу Василий Васильевич.

– Еще чего не хватало – смотреть всякую дрянь, – брезгливо отмахнулась та.

– Не видели… Откуда же вам известно о грязи, которую якобы льют на учительскую голову? Я лично видел, и разрешите засвидетельствовать: имя Кузьмы Фокича в световой газете не названо, его авторитет световой газетой не подрывается. А если на экране кто-то кого-то узнал, – Василий Васильевич бросил красноречивый взгляд на Каваргину, – это уж надо отнести за счет воздействующей силы искусства, которое в данном случае идет от правды жизни.

– В самом деле, товарищи, кто сказал, что в «Соломотрясе» критикуют Кузьму Фокича? Мне, например, и в голову не пришло такое, – лукавя, произнес Лопатин.

– Товарищи, товарищи, тише вы, я теперь не могу проверять в учительской тетради, – разволновалась Надежда Алексеевна. Вздохнув, она добавила: – Раньше-то спокойней у нас было.

«Да, да, раньше спокойней было», – раздумывал Николай Сергеевич. Люди работали, давали уроки, ставили оценки, равнодушно отсиживались на совещаниях и педсоветах, иногда поругивались и были, кажется, довольны всем. Учителя почти не вмешивались в жизнь колхоза: попросят – прочтут лекцию; еще попросят – пойдут агитаторами перед праздником или перед выборами; не отказывались, конечно, выйти с учениками в поле убирать свеклу и картофель. Теперь шумновато стало, то и дело вспыхивали в учительской споры, и виновницей чаще всего бывала Валентина Петровна. «Она, как искорка, сияет, светится, от нее как-то и на душе светлей», – улыбался про себя директор.

Каваргина достала свой блокнотик с привязанным огрызком карандаша и снова что-то записала туда.

Наедине Марфа Степановна с усмешечкой говорила ей:

– Вот видишь, ты защищала Майорову, а она отблагодарила тебя… Эта Майорова треплет всюду языком – разве Кузьма Фокич учитель, разве он завуч по производственному обучению… А кое-кто прислушивается.

Каваргина поджала губы. В ее зеленоватых навыкате глазах запрыгали злые чертики.

34

Вот и пришла весна, первая Валентинина сельская весна!

Отбушевали непроглядные степные бураны, оттрещали крепкие морозы. В лучах веселого солнца дружно плавились глубокие снега. На почерневших дорогах да на проталинах неподалеку от села собирались прилетевшие с юга крикливые грачиные стаи. На ночь они слетались на ветлы, что росли на берегу речки, и утром поднимали такой галдеж, что даже горластые Михайловские петухи удивленно смолкали, не в силах перекричать их.

Кончалась третья четверть учебного года. И снова повторялось прежнее – контрольные, оценки, подсчет процента успеваемости. И снова директор и завуч теребили учителей. И снова у Валентины отстающие… Правда, их теперь не семь, как было в первой четверти, а два. Две неприятных двойки! Могло быть и три, но Валентина, подобрев, поставила Тамаре Кучумовой тройку. Тамара похожа на сестру-десятиклассницу Женю – такая же беленькая, хорошенькая. Только Женя была отличницей, гордостью школы, а сестренка успевала средне, и по русскому языку у нее опять плохи дела. Она аккуратно посещала дополнительные занятия, но как только диктант или сочинение – опять досадные ошибки… Однажды Тамара со слезами на глазах пожаловалась:

– Ничего у меня не получается, Валентина Петровна.

– Получится, Тамара. Нужно стараться и верить.

– Я неспособная к грамматике.

– Глупости говоришь.

Последний контрольный диктант Тамара написала прилично. Наверное, все-таки пошли на пользу дополнительные занятия, да и Женя помогла сестренке!

– Вот видишь, а ты твердила – не получается. Получилось! Ты молодец, Тамара, – хвалила ее на уроке Валентина и, чтобы еще больше подбодрить ученицу, поставила ей за четверть положительную оценку.

Поглядывая недобрыми глазами и тыча пальцем в раскрытый классный журнал, Марфа Степановна цедила:

– Вот как вы, оказывается, ведете борьбу за успеваемость.

– Она приболела немного, – пояснила Валентина.

Будто не расслышав этих слов, завуч продолжала:

– А вы что поставили Кучумовой за четверть?

– Вы же видите – тройку.

– По какому праву завышаете отметки!

– Я поставила тройку ради пользы ученицы и отвечаю за оценку, – сдержанно сказала Валентина.

– Позвольте, позвольте, это же чистейшей воды очковтирательство, – вмешалась Каваргина, доставая свой блокнотик. – Мы, Валентина Петровна, не ожидали от вас такого. За успеваемость надо бороться честно, а завышение оценок… это не укладывается ни в какие рамки. Мы вынуждены разобрать на заседании месткома…

– Ну и разбирайтесь, – отмахнулась Валентина.

В учительскую вошел директор.

– Вот, полюбуйтесь, Николай Сергеевич! – завуч покачивала на ладонях раскрытый классный журнал. – Майорова завышает отметки, это похлеще приписок, за которые ныне по головке не гладят, за которые судят.

– Марфа Степановна, вы же не знаете, почему я поставила Кучумовой тройку. Девочка…

– Не трудно догадаться, – перебила Каваргина. – Извините, Валентина Петровна, вас, кажется, на легкие хлеба потянуло.

– Не хотите работать по-настоящему! – наступала завуч.

Валентину душили слезы обиды. Эти Марфа Степановна и Каваргина когда-то сами заставляли ее переправлять двойки на тройки, а теперь придираются, тройка им не нравится.

Директор пригласил завуча и Каваргину в кабинет.

– Марфа Степановна, я вынужден вмешаться: вы несправедливы к Валентине Петровне.

– Я не могу спокойно смотреть на лодырей, которые детей калечат!

– Обвинения серьезные, но, простите, совершенно беспочвенны. Радоваться нужно успехам Валентины Петровны.

Червячки-губы Каваргиной тронула ироническая усмешка.

– Чему радоваться, Николай Сергеевич? Успех-то у Валентины Петровны липовый. Мне кажется, полезно обсудить ее поведение на месткоме.

У Николая Сергеевича вгорячах вырвалось:

– Я вам запрещаю!

– То есть как это вы можете запретить председателю месткома, – ухватилась Марфа Степановна. – Нужно обсудить Майорову и наказать, строго наказать за такие штучки!

Хитрая и предприимчивая Каваргина обычно не рисковала возражать начальству. Она давно заметила, что отношения между завучем и директором испортились, к напряженно присматривалась, кто из них сильней, на чьей стороне в конце концов окажется победа. Конечно, если помочь Марфе Степановне, если собрать воедино все ошибки и промахи директора (а у нее в блокнотике есть немало полезных записей), если расшевелить его военное прошлое… Было там кое-что… Завуч как-то проговорилась, а может быть, с умыслом поведала… Но Марфа Степановна никому не рассказывала о другом.

Когда Зорич еще только собирался жениться на молоденькой Маше, колхозном зоотехнике, она ревниво вскипела, и попало ей в руки письмо Зоричу от какой-то Г. Г. Кузьминой. Оно пришло на школу и лежало в учительской на столе. У нее вспыхнуло неукротимое желание прочесть, потом подсунуть Маше – смотри, мол, кто сватается… Но письмо разочаровало Марфу Степановну. Кузьмина оказалась первой женой Зорича, она оправдывалась, писала, будто ее заставили поверить, что он изменил Родине, служил при немцах полицаем, умоляя простить ее, и желала ему счастья с другой…

О том, что Николай Сергеевич служил полицаем, тоже было записано в блокнотике Валерии Анатольевны. Если и это пустить в ход, пусть потом разбираются, пока будут разбираться, глядишь, и не удержится Зорич в директорском кресле… Вообще за последнее время он, по ее наблюдениям, стал вести себя ненормально – девчонку Майорову защищает. Да кто она ему? Но это пустяк, пусть защищает. Но Зорич мало-помалу начинает подкапываться под Кузьму Фокича Ракова – не соответствует, мол, занимаемой должности. Это уже серьезно, это задевало Каваргину за живое. Она потратила немало сил, чтобы пристроить мужа в школе, и хорошо пристроила, живут они, горя не зная – и оклад приличный, и работка такая, что нет никакого сравнения с суматошной прежней мужниной должностью… Новый директор, Марфа Степановна, конечно, не даст их в обиду. Это уж точно. Значит, полезней поддерживать завуча… Нет, нет, рано говорить об этом, нужно еще посмотреть… А может быть, поддержать Николая Сергеевича и он изменит свое отношение к Кузьме Фокичу? В блокнотике есть записи и против Марфы Степановны… И какие записи!

– Созывайте, Валерия Анатольевна, местком и обсудите Майорову, – распорядилась завуч.

Каваргина глянула на директора, перевела взор на Марфу Степановну.

– Мне, кажется, лучше обсудить Валентину Петровну в административном порядке, на педсовете, если дирекция сочтет это нужным, – уклончиво ответила она. – Местком выскажет свою точку зрения, – пообещала Каваргина и вышла из кабинета.

Завуч тоже хотела уйти, но директор задержал ее. Стараясь быть внешне спокойным и тщательно взвешивая слова, он говорил:

– Марфа Степановна, мы с вами не первый год работаем вместе, бывали у нас и раньше расхождения, но мы все-таки находили общий язык, стремились к тому, чтобы лить воду на одну мельницу. Теперь же не только я, но и другие замечают неприятный, чуждый нашему назначению признак: мы с вами работаем вразнобой…

– А кто виноват? Кто? – вспылила Марфа Степановна.

– Давайте спокойно, без лишних эмоций разберемся, иначе произойдет самое нежелательное – начнет лихорадить коллектив…

– По вашей милости его уже лихорадит.

– Преувеличиваете, Марфа Степановна.

– Увы, я далека от этого. Не понимаю, почему вы стали меньше прислушиваться к мнению опытных педагогов и чаще поддерживаете Майорову?

– Хотя Майорова тут ни при чем, но как раз она-то больше всех и нуждается в поддержке.

– Зайдите вечером к ней в дом. Вы знаете, что там делается?

– В замочные скважины подглядывать не приучен и вам не советую, потому что подобное подглядывание в конечном счете выливается в дикую сплетню.

– Спасибо, Николай Сергеевич, спасибо! – зло вытолкнула завуч. – Я уж и сплетницей стала.

– Зачем же так утрировать, – с досадой отмахнулся директор. – Я ведь хочу поговорить о вещах серьезных, а вы в сторону тянете.

– Потому что смотреть противно! – еще пуще озлилась завуч. – Майорова выдумывает всякие штучки-дрючки, и все ей сходит с рук!

Видимо, только былая закалка военной поры помогала Николаю Сергеевичу удерживать себя, ничем не выдавая своих истинных чувств.

– Извините, Марфа Степановна, – ровно продолжал он, – было бы очень хорошо, если бы и я, и вы что-либо выдумывали… А мы ведь мало выдумываем. Вы даже не приглашаете к себе на уроки языка и литературы учительницу-первогодка. Почему, позвольте спросить? Не потому ли, что уроки ваши без той выдумки, без того огонька, которые так приятны и нужны молодости…

– О своих уроках думайте, мои не трожьте! – крикнула завуч и хлопнула дверью.

«Вот и побеседовали», – с болью подумал Николай Сергеевич, и на душе у него стало муторно от того, что разговора – пусть даже бурного, шумного, но откровенного и очистительного – не получилось. Нет, не получилось…

Дня через три после этой стычки Николай Сергеевич уехал на областное совещание директоров школ. Перед самым отъездом из города к нему в гостиничный номер пришла незнакомая пожилая женщина и сразу представилась:

– Я директор детского дома, Викторова.

– Зоя Александровна? Здравствуйте, здравствуйте. Рад познакомиться. Мне Валентина Петровна много рассказывала о вас.

– Как она там? Я часто получаю от нее письма. Письма, конечно, бодрые. Но где-то между строк проскальзывает порой тревога. Чувствуется – она что-то скрывает, наверное, не хочет меня расстраивать.

– Нет причины для беспокойства, Зоя Александровна. У Валентины Петровны все идет нормально. Хорошая учительница… Вернее сказать, будет хорошей. Мы довольны Валентиной Петровной. Все у нас любят ее, уважают. – Говоря это, Николай Сергеевич вдруг поймал себя на мысли, что он тоже не хочет расстраивать Викторову подробностями работы и жизни Валентины Петровны в Михайловке. Уловив недоверчивый взгляд собеседницы, Николай Сергеевич добавил твердо: – Смею заверить, Зоя Александровна, Валентина Петровна пришлась ко двору. Маленькие неприятности не в счет, они есть у каждого.

– Это верно, – согласилась Викторова. Немного помолчав, она осторожно продолжала: – Извините, Николай Сергеевича, я по-матерински хочу спросить, что у нее с Коротковым вышло?

– Ошиблась она в нем. Хлюпиком оказался. Удрал в город, школу бросил… Но вы не беспокойтесь. Валентина Петровна стойко перенесла это.

– Спасибо, – облегченно вздохнула гостья. – Душевный след заживет, зарубцуется, она еще молода, встретит, полюбит… Знаете, Николай Сергеевич, всем я желаю счастья, а Валечке в особенности. Так хочется, чтобы она никогда не чувствовала себя сиротой.

Николай Сергеевич улыбнулся.

– На сироту она не похожа – боевая, бедовая. Это будто о ней говорил Горький: хорошо родиться с каплей солнца в крови! Да что я вам рассказываю, приезжайте, сами увидите.

– Летом приеду, непременно приеду. Валечка для меня дороже дочери.

– Она вас тоже считает матерью, часто говорит о вас… Извините, Зоя Александровна, за любопытство, а где ее родители?

– Неизвестно. Она попала к нам в детский дом случайно. Нашли ее на военной дороге где-то, дай бог память, где-то между Киевом и Миргородом.

– Значит, она украинка?

– Вероятно.

– И никаких сведений о родителях?

Зоя Александровна вздохнула.

– К сожалению, Николай Сергеевич, никаких. Погибли. Есть у Валечки довоенная фотография матери. Они сняты вдвоем – крошечная дочурка и мать. Валечка теперь очень похожа на маму.

«Похожа на маму», – взволновался, растревожился он, и вспомнилось, как впервые встретил в школьном коридоре молоденькую черноглазую учительницу и чуть было не вскрикнул: «Галя?!» И после он часто поглядывал на Валентину Петровну, дивясь ее поразительному сходству с Кузьминой.

– Вы говорите, у нее есть довоенная фотография? – шепотом спросил Николай Сергеевич.

– Есть. И у меня дома тоже есть. Ребята из фотокружка пересняли старую фотографию. Хорошо получилось… Оставила себе на память.

– Сколько до вашего детского дома отсюда?

– Да рядом почти, сорок два километра.

– Сорок два… сорок два…

– Что с вами, Николай Сергеевич? – удивилась Зоя Александровна.

– Можно мне взглянуть на фотографию?

– Она ведь дома у меня… Можно, конечно, только я не понимаю…

– Я тоже пока не понимаю… Давайте съездим.

– За мной вечером обещали заехать из райпотребсоюза…

– Сейчас! На такси!

Таксист, молодой, излишне говорливый парень, сразу понял – пассажиры спешат, не поскупятся, дорога хорошая, можно поднажать.

А через какой-нибудь час Николай Сергеевич уже сидел в домике Викторовых и потрясенно смотрел на снимок.

– Они! Они! – крикнул он и кинулся к стоявшей у ворот машине. – Друг, давай в Заречное! Шофер присвистнул.

– Да вы что! Да вы знаете, уважаемый товарищ, сколько туда и во сколько это влетит вам?

Николай Сергеевич ухватил парня за плечи, потряс, крича:

– Такое бывает только один раз в жизни! Ты понимаешь это? Один-единственный раз! – Он понизил голос, умоляюще попросил: – Сделай, друг, одолжение, отвези меня в Зареченский район. Радость у меня, дочь нашлась, Варенька, двадцать лет искал…

К машине подошла Зоя Александровна с каким-то свертком.

– Николай Сергеевич, вот подарок Валечке. – Она положила на сиденье сверток.

– Спасибо, спасибо, Зоя Александровна, чудо у меня…

– Э, Николай Сергеевич, у нас такие чудеса после войны часто бывали – то родители детей находили, то дети родителей… Вот и Валечка моя нашла…