Текст книги "Сельская учительница"

Автор книги: Алексей Горбачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

29

Все кругом белое – и земля, и солнце, и даже небо… Степь, и всюду снег, снег, и всюду пусто – ни зверя, ни птицы. Расчищенная бульдозерами дорога тоже пуста, она тянулась между навороченными снежными глыбами и, казалось, где-то недалеко за горизонтом уходила в небо, и если ехать побыстрей, можно попасть туда, где мчатся вокруг земли спутники.

Подумав об этом, Валентина рассмеялась – фантазерка!

Саша Голованов повернулся к ней и улыбнулся. Он не знал, почему она засмеялась, но если смеется, значит, ей хорошо. Ему тоже было хорошо сидеть рядом с ней в машине. Вообще Саша Голованов чувствовал себя сейчас в роли человека, совершившего по-мужски благородный поступок. Благородство он проявил, конечно, случайно. Полчаса назад Саша Голованов увидел Валентину Петровну на лыжах.

– На прогулку? – спросил он.

– Нет, по делам в Голубовку.

– В Голубовку? На лыжах? – удивился Голованов. – А вы знаете, сколько туда километров?

Валентина остановилась.

– Предположим, знаю…

– Вы извините, я не могу отпустить вас в такую даль.

– Почему? Думаете, я боюсь волков? – засмеялась она.

– Волки у нас редкость, но… – Саше Голованову хотелось броситься домой, взять свои лыжи и пойти с ней, и он сделал бы это, если бы не мелькнула мысль, что у нее не просто прогулка, а деловой визит в Голубовку, видимо по школьным делам, и, конечно, к Зюзину. – Вот что, Валентина Петровна, – рассудительно продолжал он, – оставьте лыжи, отвезу вас туда на председательском «газике». Это быстрей и удобней. – К его удивлению, она сразу же согласилась.

И вот едут они вдвоем по заснеженной степи. Саше хочется петь, у него отличное настроение – ведь рядом она, Валя, Валечка, Валюша. Он только в мыслях, в мечтах позволял себе называть ее так… Ах, если бы сейчас разыгрался непроглядный буран, и Валюша узнала бы, что он не оставит ее в беде, что он – сильный, смелый, что он, как бывало, пробьется сквозь метель… А если случится и заночевать в степи – беда небольшая: на заднем сиденье лежит огромный теплый тулуп, хватит на двоих! Не пропадут! Саше не привыкать к здешнему коварному климату… Но день был яркий, солнечный, от степной белизны побаливали глаза.

Валентина в полуоборот смотрит на Сашу Голованова. Она видит его чуть вздернутый нос, чисто выбритую розоватую (конечно, от мороза) щеку, его прищуренный смеющийся глаз… Ей хочется дотронуться пальцами до его щеки, убрать со лба выбившуюся из-под шапки русую прядку волос… Вот удивился бы скромный и застенчивый парень… Представив это, Валентина засмеялась.

«Не надо мной ли смеется?» – думает Саша Голованов. Он молчит, вздыхает, сидя рядом с ней. Он хочет сказать ей что-то ласковое, нежное, но слова затерялись где-то…

Валентине припоминается та ночь, когда они ехали с Сашей из города – поземка, замети, ужин в кабине… Тогда она больше думала об Игоре, возмущалась им… И пусть упрекают, говорят, что сердце ее изменчиво, но она теперь не думает об Игоре, она не верит, что есть на свете слепая любовь. Чепуха! Нет такой любви, любовь все видит, все примечает. Даже мать, чья любовь беспредельна и не вызывает сомнений, даже мать способна проклясть беглеца…

Валентине хочется положить свою ладонь на руку Саши, которая крепко держит баранку. Ей кажется, будто от этого прикосновения произойдет что-то еще незнакомое, волнующе-незабываемое…

– Вот и Голубовка, – с какой-то грустью говорит Саша Голованов.

Валентина отдергивает руку и краснеет.

Издали казалось, будто сельские строения – избы, амбары, сараи – сбились в кучу, прячась от стужи, заслоняя друг друга от острого ветра – так на выпасах скучивается в непогоду овечья отара.

Саша Голованов подъехал к зюзинскому дому. Навстречу вышел невысокий старичок в латаном полушубке, треухе и валенках. Он с любопытством взглянул на машину и, должно быть, подумал: «Чего это начальство к нам пожаловало?».

– Здравствуйте, Макар Петрович, – поздоровался вышедший из машины шофер.

– И-и-и, Саш, ты? Кого ж это ты привез к нам?

– Учительницу привез, Макар Петрович!

Валентина подошла к старику.

– Здравствуйте.

– Ну, ну, здравствуйте. – Старик посмотрел на Сашу Голованова, точно обращаясь к нему за советом: а дальше, мол, что говорить, что делать.

– Промерзли мы в дороге, Макар Петрович, – сказал Саша.

Старик понятливо закивал головою.

– Так это погреться можно, в хату заходите.

В избе гостей встретила старая, еще сильная и прямая женщина в белом платке. Платок, видимо, был накинут второпях, пока старик разговаривал у ворот с гостями.

– Вот, мать, гостей привечай, – сказал Макар Петрович.

Заулыбалась хозяйка, суетливо проговорила:

– Милости просим, гостечкам всегда рады.

Старик таинственно взглянул на хозяйку, та протестующе нахмурилась, но он отверг этот протестующий взгляд и, сказав «я сейчас», ушел куда-то.

Валентина думала, что встретит Константина, откровенно поговорит с ним и увезет его назад в Михайловку. Парня дома не оказалось.

– Где Костя? – поинтересовался Саша Голованов.

– На работе, где ж ему быть, – ответила мать, не придав значения вопросу.

– Мы приехали за ним, – призналась Валентина.

Старая женщина насторожилась, недружелюбно сказала:

– А чего за ним ездить-то.

– В школу он должен вернуться. Напрасно бросил. Все его друзья учатся, и ему надо учиться. – Валентине казалось, что она говорит с неотразимой убедительностью, что всякий, кто послушает ее, непременно согласится.

– Научился, хватит с него, – сухо ответила мать. – Пускай теперь дома отцу да матери помогает. Руки у нас у самих до всего не доходят…

– Но поймите, нельзя останавливаться на полдороге, – убеждала учительница. – Теперь всюду люди нужны грамотные.

– А у него что, грамоты мало? – оскорбленно спросила мать. – Любую книжку или газету прочитает. Вон швейную машинку починил. Громкоговоритель захрипел, Костик и его направил.

И Валентина вдруг поняла, что эту женщину ей не переубедить.

Вернулся Макар Петрович. У него теперь были помолодевшие веселые глаза, сквозь прокуренные с кристалликами льда усы и всклоченную бороденку проглядывала, как солнышко сквозь ветви, довольная улыбка. Он подал какой-то знак старухе, та с неохотой, но понятливо кивнула и направилась к печке.

– Что ж вы, раздевайтесь, в хате, чай, тепло. – Макар Петрович радостно потер ладонями. – Гости в хату – пироги на лопату. – Он застелил свежей скатертью стол, вытер лавку рукавом солдатской гимнастерки. – Садитесь, как вас…

Саша Голованов назвал учительницу.

– Садись, Валентина Петровна… Вишь, и вы Петровна и я Петрович, так что вроде родственники…

Саша помог Валентине снять пальто. Она села на лавку подальше от стола.

– Макар Петрович, я хотела поговорить с вами о Константине, – опять начала учительница, думая, что с отцом дотолковаться легче.

– А что о нем теперь говорить? Он по своей дорожке пошел…

– В школу ему нужно вернуться, учиться нужно.

– Э, Валентина Петровна, я думаю так: ежели, скажем, есть царь в голове, можно и без школы до больших людей дойти. Вон Горький, возьмите, какие он школы кончал? – старик торжествующе посмотрел своими хитроватыми глазами на учительницу и сам ответил: – Никакие. А книги его у меня имеются. Хорошо написано про Фому Гордеева. Складно… Ежели возьмем Костика нашего, он человек рабочий, механизатор! – Макар Петрович произнес это слово с каким-то благоговением, как раньше верующие люди, должно быть, произносили «господь-бог» или «Николай-угодник». – Костику трактор знаком? Знаком. Комбайн знаком? Опять же знаком. – Старик загибал свои крючковатые с темными ногтями пальцы, перечисляя, с какими машинами знаком его сын. – Костик с малолетства к этой самой индустрии тянулся, – добавил отец, употребив слово «индустрия» для большей убедительности – мы, дескать, тоже не лыком шиты, можем поговорить с грамотными.

Валентина ухватилась за последние слова – «Костик с малолетства к этой самой индустрии тянулся».

– Вот, вот, тянулся, тянулся, а его по рукам, хватит, дальше – запрет.

Макар Петрович сощурил глаза, собрал мелкой гармошкой морщины на лбу.

– Я что-то в разум не возьму, это кто же его по рукам?

Хозяйка поставила на стол огромную сковородищу с яичницей, нарезала крупными ломтями хлеб. Хлеб был белый, ноздреватый, высокий, с подрумяненной коркой, и запах у него вкусный, пшеничный. Валентина с Лилей сколько ни старались, никак не могли научиться печь такой хлеб.

Макар Петрович поставил на стол бутылку. Хозяйка зазвенела стаканами.

– Дядя Макар, а это зачем? – недовольно проговорил Саша Голованов.

– Для порядку, Саш, для обычаю. Кто ж без этой встречает гостей? Приеду, к примеру, я к тебе, а ты не поставишь бутылочку, я ж потом твой дом десятой дорогой обходить буду. Обычай… Не нами придумано.

– Сам-то рад-радешенек этой отраве, – пробурчала хозяйка.

Гости для Макара Петровича были, видимо, только зацепкой. Он налил небольшие граненые стаканчики, поставил их перед каждым.

– Ну, как это говорится, за здоровьице, – и сам первый выпил. Он так морщился, так мотал седой головой, что можно было подумать, будто в магазине вместо водки ему подсунули бутылку уксуса.

Хозяйка тоже взяла стаканчик. Она, как и все сельские женщины, пила медленно, как бы продлевая удовольствие, потом бережно поставила пустой стаканчик и, не закусывая, отошла к печке.

– Саш, а ты что на нее смотришь? Выпей, – подсказал Макар Петрович.

– Нельзя, впереди – дорога, – отказался тот.

– Эк, выдумал – нельзя! Да махонький стаканчик разве повредит?

– Повредит.

– Ишь гость какой несговорчивый. А вы, Валентина Петровна? Вам-то машиной не управлять, вам можно с морозцу.

Валентина взглянула на Сашу Голованова – а что если выпить? Водка хоть и отрава, выпить придется, по ее мнению, это расположит к ней старика и с ним легче будет договориться.

И действительно, стоило ей, зажмурясь, неумело выцедить содержимое стаканчика, Макар Петрович удовлетворенно закивал головой.

– Это по-нашенскому, – поощрительно сказал он.

Словоохотливый старик стал еще более разговорчивым, теперь он без смущения нахваливал свой зюзинский род – мы, Зюзины, и такие, мы, Зюзины, и этакие. Словом, хорошие люди, известные хлеборобы, каких мало.

Валентина закусывала. Яичница была какая-то особенная. Они с Лилей такую тоже готовить не умели. Слушая старика и ловя удобный момент, чтобы заговорить о Константине, она в мыслях упрекала Зюзиных в том, что они не понимают, как важно, чтобы сын окончил школу.

Хозяйка подозрительно, с осуждением поглядывала на неумолкавшего старика, который продолжал нахваливать свой зюзинский род.

– Ты бы потише, – попробовала она унять представителя славного рода.

– А чего «потише», – щетинился Макар Петрович. – Дедушка мой, Ферапонт Иванович, от кого Георгиевский крест получил? От самого Нахимова Павла Степановича в Крымскую войну, в Севастополе!

Хозяйка не стерпела. По всей вероятности, меж стариками часто разгорался подобный спор о достоинствах далеких и близких родичей.

– Ты-то сам на себя посмотри, ты-то вспомни свои дела, – наступала старуха. Она повернулась лицом к учительнице, надеясь на женское сочувствие, продолжала: – Он-то, горе мое, разоритель, он-то по миру нас чуть было не пустил. Пять годков собирали, копили по копеечке, домишко хотели новый построить, а как война началась, он-то, разоритель, все наши тридцать тысяч рубликов сгреб, поехал в город и все до копеечки, милая вы моя, на танку отдал. Танку купил, денежки угрохал. А что получил за это? Ничего!

– Это как же так «ничего»? – Макар Петрович встал, усы и бороденка его задергались, глаза потемнели. Он был похож на воинственного петушка, который жизнь готов отдать, но не посрамить своей чести. – Это как же ты смеешь говорить «ничего не получил»? – звенящим от гнева голосом продолжал он. – А то, что наша Советская власть победила – этого мало? А то, что германца турнули – мало? А то, что мы в своем доме, в своем колхозе – этого тебе мало? Да, может, без нашего танка и победить нельзя было, да, может, не будь нашего танка, германец пришел бы сюда и плеткой тебя, плеткой – работай на него, спину гни… А ты говоришь, что получил. Я все получил, все, что, надобно. А письмо от танкистов, а благодарность от командира, от самого товарища лейтенанта Ивана Федоровича Иванова – этого тебе мало? Не пропали наши деньги, в дело пошли, в государственное дело! – с гордостью заключил Макар Петрович.

Валентина с восхищением смотрела на разгоряченного старика, и ей даже стало как-то неловко от того, что пять минут назад она в мыслях назвала Макара Петровича несознательным…

Вошел Константин Зюзин. Он был в замасленной фуфайке, в такой же замасленной шапке-ушанке, с закопченным лицом. Валентина взглянула на него – совсем взрослый рабочий парень. В школе он казался ей подростком, даже ребенком, а здесь – настоящий мужчина!

Увидев дома учительницу, Зюзин смутился, вопросительно посмотрел на отца, на мать.

– Садись, Костик, – пригласил Макар Петрович. – На твою долю тоже осталось.

Зюзин разделся, умылся, присел к столу. Отец налил ему водки.

– Давай-ка, сынок, с устатку, – подмигнул он сыну.

Зюзин опять взглянул на учительницу и покраснел, отодвинул стаканчик и снова стал похож на подростка, на школьника.

– Макар Петрович, вот вы говорили о купленном танке, – начала Валентина, – это хорошо, это настоящий патриотический поступок советского человека. В войну именно так и нужно было делать. Теперь, Макар Петрович, другое время, и оно требует других патриотических поступков. Если бы вы дали возможность Константину окончить среднюю школу…

Вмешалась хозяйка.

– Извиняйте, Валентина Петровна, а нету у нас такой возможности, – заявила она. – Сами видите, старые мы, а тут какое-никакое хозяйство…

– Тетя Поля, – перебил ее Саша Голованов, – вы же знаете, что Костю могут призвать в армию, все равно одним придется некоторое время…

– Э, милый мой, так ведь в армию когда еще, а потом, может, и женим его к тому времени, сноха молодая останется доглядать за нами да за хозяйством.

– Верно, верно, – поддержал супругу Макар Петрович.

– Костя, а ты что же молчишь? – обратился Саша Голованов к парню.

– А что ему говорить? Родители сказали, он и слушает, он у нас послушный, супротив родителей словечка не скажет, – продолжала мать, любовно поглаживая сына по русой голове.

Была та же белая степь, то же яркое, склоненное к закату солнце, так же уверенно бежала дорога меж навороченных чуть ноздреватых снежных глыб. Но все это казалось теперь Валентине потускневшим, неинтересным, потерявшим свое очарование. Как ни горько, как ни больно было признаваться, она возвращалась от Зюзиных с поражением – не сумела, не смогла убедить их, не вернула парня в школу.

– Все-таки сманил Подрезов Константина, – хмуро сказал Саша Голованов.

– Как сманил? – не поняла Валентина.

– А вы разве не знаете? Ведь это Подрезов уговорил Зюзина бросить школу, наобещал ему златые горы…

Валентина вспомнила, что прежде ей нравилась дружба председателя с десятиклассником. Вот к чему привела эта дружба. И лестные слова, и подарки, и премии были только приманкой, Подрезову нужны рабочие руки…

– Вот шкура, уже рыщет, – ругнул кого-то Саша.

Будто сквозь сон расслышав это, Валентина спросила:

– Кто рыщет? Кого ругаете?

– Видите, по Лебяжьему озеру Евдоким Турков ходит. Опять, наверное, сыплет в проруби куриный навоз, чтобы озеро скорей «загорелось», – ответил он.

– Разве озеро может гореть? – удивилась Валентина.

– Может.

Она с недоумением посматривала на Сашу и улыбалась про себя: он шутит, озеро гореть не может… Вспомнилось, как они приезжали сюда к дояркам. Саша Голованов, конечно, по делу, а она просто так. И тетя Лена угощала парным молоком… Теперь-то она, сельская учительница, знает вкус парного молока… Потом снился ей Саша с майорскими погонами, снилась молочная река… Валентина описала этот сон, и Зина Солнышко в ответном послании все предсказала… Глупости предсказала! «Есть опасение, Валечка, что тот Саша Голованов, о котором ты пишешь, может стать твоей судьбой…» Ах, Зина, Зина, ты забыла, наверно, что точно так же говорила об Игоре. А он сбежал. А он тогда не бросился от кинотеатра, не стал догонять. Он пошел в кино… И еще вспомнилось: старик Вершинин рассказывал легенду о Лебяжьем озере, и ей было жалко, что однажды лебеди не прилетели сюда, на озеро… Возможно, прилетят будущей весной? Вот здорово было бы!

– Может гореть, – повторил Саша Голованов и пояснил: – В конце зимы подо льдом рыба начинает задыхаться от недостатка в воде кислорода – это и называется «горит». Вот увидите, что будет здесь в ту пору. Понаедут, поналетят, как воронье, браконьеры. Полуживую рыбу руками ловить можно… Возами повезут. А сколько молоди погибнет, никто и никогда не учитывал.

– Но это же варварство, – возмутилась Валентина. – Неужели ничего нельзя сделать, чтобы озеро не «горело»?

– Можно, да кто будет делать. У нас многие ждут не дождутся того часа. Турков, небось, уже бочки приготовил для засолки, баньку подправил для копчения улова. Всей семьей сюда нагрянет…

– А что все-таки нужно делать, чтобы не «горело»? – интересовалась она.

– Побольше сделать прорубей да завалить их соломой, камышом, хворостом, чтобы вода с воздухом сообщалась.

– Это разве трудно сделать?

Остановив машину, Саша Голованов ответил:

– Да нет, проще простого. Раньше голубовцы не допускали, чтоб оно «горело». Здесь была их колхозная земля, и Лебяжье тоже им принадлежало. А потом колхозы наши объединились, и озеро потеряло рачительного хозяина.

Валентина видела: на снежной целине, посреди озера, темным пятном, будто клякса в тетради, чернеет одинокая фигура Евдокима Туркова.

30

Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. В жизни Валентина старалась придерживаться этого мудрого правила. Она попросила Сашу Голованова подвезти ее к правлению колхоза и направилась к Подрезову, рассуждая: «Он уговорил Зюзина бросить школу, теперь пусть помогает вернуть его назад».

В председательском кабинете было тепло и как-то по-особому уютно. Под потолком ярко сияла блестящими стекляшками большая люстра, выметая темень из самых, казалось, потаенных уголков.

За столом сидели чем-то озабоченные Подрезов, заведующий МТФ Егор Андреевич Пегов, зоотехник Мария Михайловна Зорич. Они продолжали, видимо, уже давно начатый спор, и когда Валентина решительно перешагнула порог, на нее посмотрели с удивлением и досадой. Подрезов небрежно махнул рукой на диван: дескать, садитесь, ждите, не до вас…

Говорил Пегов, отец десятиклассницы Ани Пеговой:

– Да пойми ты, Роман Прохорович, какой срам: на каждой ферме заведующий – раз; учетчик – два; молоковоз – три; а там еще электрик, механик, зоотехник, ветфельдшер, всех и пересчитать трудно. И вот я подумал: ну что мне там делать, заведующему? Руки в брюки – ходи, поплевывай, покуривай в свое удовольствие. Нет, Роман Прохорович, негоже такое, расточительством это называется.

– Ты погоди, погоди, – остановил его Подрезов. – А как же без руководства, без персональной ответственности? Каждый отвечает за свое!

– Вот это и плохо! А я так думаю, лучше, когда каждый отвечает за все, – возразил Пегов. – Пора уж приучать к этому.

– Ты мне обезличку брось, – погрозил пальцем председатель.

– Какая же обезличка? Я за выгоду, я за то, чтобы молочка было побольше и стоило оно нам подешевле. А какой толк держать коров, если себестоимость молока чуть ли не до базарной цены доходит. А почему так? Кроме всего прочего, у нас – один с сошкой, а семеро с ложкой. Чуть ли не над каждой дояркой начальник с портфелем. Ты меня, Роман Прохорович, освободи от портфеля, в кузницу пойду, в мастерскую, или скотником стану. Пора уж мужикам давать мужицкую работу. Ну их к лешему, эти портфели. В бумажки больше глядим, от земли отвыкать стали… Я так думаю, что Мария Михайловна без батальона руководящих единиц справится, нечего путаться у ней под ногами, она специалист, ей и карты в руки… Жалованье заведующего фермой, сам знаешь, приличное, а меня порой совесть мучает – за что получаю? Заработал ли эти деньги? А я хочу, чтоб душа была спокойной, чтоб каждой копейкой гордился – честно, мол, заработана, за дело выплачена…

Валентина заинтересованно слушала Егора Андреевича. Вот он какой – отец Ани Пеговой! «Нужно рассказать об этом ребятам, пусть послушает Яков Турков, на что способны хорошие люди», – думала она. Ей вспомнилось, как на недавней «школьной субботе» классный комсорг Женя Кучумова прочла отрывок из поэмы о Валентине Гагановой, потом заговорили о подвиге знатной ткачихи. Яков Турков пренебрежительно хмыкнул: «Все это Гаганова сделала для того, чтобы потом зарабатывать больше…» Даже присутствовавшие на вечере семиклассники и те возмутились. «Вы приведите мне пример из нашего села, из нашего колхоза», – ухмылялся Турков. Аня Пегова, конечно, неубедительно возразила ему, крикнув в лицо: «А возьми нашу Валентину Петровну, кто ей платит за субботы, которые она проводит с нами в школе?»

Яков Турков и тут нашел, что ответить: «Это не работа, это развлечение».

«Ну, погоди, погоди, Фома неверующий, – грозила сейчас Валентина десятикласснику, – я тебе приведу пример из жизни нашего колхоза!» – Она опять заинтересованно прислушивалась, чем решится разговор за председательским столом.

– Как вы думаете, Мария Михайловна? – обратился Подрезов к зоотехнику.

– Мне лично труднее будет, но Егор Андреевич прав: много руководящих и ничего не делающих людей на фермах.

– Хорошо. Давайте обсудим это на правлении, – согласился Подрезов.

Когда Пегов и Мария Михайловна ушли, председатель обратился к Валентине:

– Чем могу служить благородному делу народного образования?

– Роман Прохорович, вы знаете, что Зюзин бросил учиться? – спросила она, думая, что Подрезов сейчас воскликнет с наигранным удивлением: «Как? Не может быть!» Но он спокойно возразил:

– Зюзин учиться не бросил и не бросит.

– Но он в школу не ходит!

– Это другой вопрос, – улыбнулся председатель. – Мне думается, что в наше время учиться можно не только в школе. Если хотите знать, ваш слуга покорный с горем пополам когда-то окончил семилетку, а потом строительный техникум, сельхозинститут, и все заочно! Трудновато, конечно, было…

– Зачем же искусственно создавать человеку эти трудности? Зюзин мог бы, как и все, окончить среднюю школу, получить аттестат зрелости.

– В свое время все это у него будет. Он парень деловой и с головой. Годика этак через два-три я сам отвезу его в институт на факультет механизации, колхоз будет платить стипендию. Учись, парень, набирайся ума-разума.

– Я уже слышала – вы сулите ему златые горы.

– Нет, Валентина Петровна, такие посулы не в моем характере, – возразил председатель. – Но удовлетворить любовь, тягу парня к технике – моя святая обязанность. Вы же сами когда-то писали в статье, что Подрезов примитивно понимает политехническое обучение, Подрезов самоустранился от воспитания будущих механизаторов. Как видите – исправляю ошибки, начинаю понимать, что техника решает все и хороший механизатор в колхозе сила, которая ведет нас в гору. Костя Зюзин как раз из тех, ведущих… Больше того, вы жаловались, что девушкам неинтересно ходить на фермы и по-бабушкиному доить коров. Видели? Механизируем ферму. Девчата сами монтируют «елочку» и, насколько мне известно, довольны. – Подрезов говорил все это чуть ироническим тоном, понимая, что учительнице возразить нечего.

– Вы оказали Зюзину медвежью услугу, сманив его на работу в колхоз, – не сдавалась Валентина.

Председатель не обиделся.

– Вы необоснованно строги, Валентина Петровна, – дружески упрекнул он.

– Я, Роман Прохорович, этого так не оставлю. В партком пойду, в райком, а Зюзина в школу верну, – упрямо заявила она.

Подрезов снисходительно улыбнулся.

– Ну, ну, посмотрим чья возьмет, – сказал он, а про себя подумал: «Зубастая девка, не напрасно моя Серафима жалуется на нее…»

* * *

Председателю важно, чтобы Зюзин работал в колхозе. Это понятно, это объяснимо: не хватает механизаторов. Но почему же в школе чуть ли не все равнодушны к судьбе парня? Ушел, и ладно… Этого Валентина понять не могла. Правда, Надежда Алексеевна успокаивала ее, откровенно поясняя:

– Что поделаешь, закон всеобуча соблюден, Зюзина в школу на аркане не притащишь. Все правы.

Валентина к директору. Тот вздохнул:

– Жаль, что вам не удалось уговорить Зюзина. При случае сам побеседую с ним.

При случае! А когда представится случай? Дни то идут!

Василий Васильевич советовал:

– Только сами ребята могут помочь вам. Их настропалите.

Может быть, Василий Васильевич прав. Валентина знала, что Аня Пегова и Константин Зюзин симпатизируют друг другу. Парень часто бывал у нее дома, вместе готовили уроки, вместе иногда ходили в кино. Бедовая и шумливая девушка за последнее время стала вдруг неузнаваемо тихой, немногословной. Когда Валентина заговорила с ней о Зюзине, она смутилась, покраснела, ни разу не взглянула на учительницу.

«Почему Аня прячет глаза? – недоумевала она. – Можно подумать, что Пегова в чем-то провинилась передо мной… Да нет же, ее, видимо, подавила разлука с парнем… Первая разлука…»

Валентина разговаривала с Женей Кучумовой.

– И это называется комсомольская дружба, – распекала она девушку. – Костя бросил школу, ошибся, а ты спокойна. Получаешь пятерки, довольна собой и думаешь: мне хорошо – все хорошо.

– Я так не думаю, Валентина Петровна, – возразила Женя.

– А чем ты это докажешь и чем ты отличаешься от Якова Туркова? Ты попыталась помочь Зюзину? Нет.

– Но он возвращаться не хочет. Вы сами к нему ездили…

– Да, ездила. Потерпела поражение. Не сумела убедить. Попробуй ты.

Девушка с сомнением покачала головой.

– Если уж вы не сумели:..

– А ты сумеешь. Да, да, Женя, сумеешь, если возьмешься, если включишь в это дело всех комсомольцев, весь класс. Это дело чести класса!

Вечером Женя Кучумова забежала домой к Ане Пеговой.

– Знаешь, Аня, давайте съездим в Голубовку.

– Зачем?

– И ты спрашиваешь зачем? Костю вернем в школу!

– Так он и вернулся…

– Это дело чести нашего класса. Понимаешь? Ты посмотри – Валентина Петровна и к нему ездила, и к председателю ходила, и в партком. Она борется за Костю, а мы равнодушно взираем на это. Стыдно!

– Валентина Петровна – настоящий наш друг, – тихо сказала Аня Пегова. – Только совестно мне смотреть ей в глаза. Понимаешь, совестно. Я предательница. Да, да, Женя, предательница, – с ожесточением призналась она. – Ты ничего не знаешь, вы все ничего не знаете… Только Марфа Степановна да Костя знают, какая я гадкая…

– Выдумываешь, – отмахнулась подруга, не придавая значения ее словам. – Собирайся в кино.

– Я в кино не пойду…

* * *

Аня Пегова была страстной поклонницей кино. Она собирала открытки с портретами артистов и актрис, выписывала журнал «Экран», была влюблена сразу в Стриженова, Тихонова и Кадочникова, сама частенько поглядывала на себя в зеркало и злилась, что лицо у нее скуластое, нефотогеничное: глаза раскосые, невыразительные, губы чуть вывернуты, полные, нос большой. Будь она хоть чуточку похожа лицом на Люсю Иващенко или на Женю Кучумову, не задумываясь, отправилась бы учиться на киноактрису. Об этом она никому не говорила, даже Люсе Иващенко, от которой у нее секретов не было. Аня Пегова не пропускала ни одного фильма – новый ли фильм, старый ли шел в Доме культуры, ей безразлично. А вот сегодня впервые отказалась, даже отец удивился:

– Что это с тобой, дочка? – спросил он. – Почему в кино не идешь?

– Я уже видела, – тихо ответила она и густо покраснела, потому что сказала неправду. Эх, никто не знает, никто даже не догадывается, что у нее на душе. Может быть, и она чуточку виновата в том, что Костя ушел из школы. Они поссорились, Костя назвал ее сплетницей… Это случилось в тот день, когда Марфа Степановна уговорила ее написать, будто ребята пили у Валентины Петровны вино. Аня Пегова сказала Косте:

– Нехорошо, когда ученики подводят свою классную руководительницу.

Видимо, не поняв, о чем идет речь, парень согласился:

– Конечно, это плохо…

– А зачем же вы подвели Валентину Петровну, – наступала она. – Валентина, как хлебосольная хозяйка, могла поставить на стол вино. Пить все-таки необязательно!

– Вино для того и ставят на стол, чтобы пить…

– Значит, правда? Значит, выпивали у Валентины Петровны?

– По усам текло, а в рот не попало, – отшутился Зюзин.

– Ты не паясничай, Костя! – гневно крикнула она. – Уже всем известно, что вы там выпивали. Придется поговорить с вами на комсомольском собрании.

Зюзин в недоумении посмотрел на нее.

– Тебе что, приснилось? Единственное, что мы пили у Валентины Петровны – это чай и то по одному стакану. Ты ведь сама пила чай…

– Костя, это правда?

Он пожал плечами.

– Мы же с тобой договорились никогда не лгать друг другу.

– Костя, Костя, – чуть ли не плача говорила она, – а ведь я… я написала на вас докладную… Я написала Марфе Степановне, что вы пьянствовали у Валентины Петровны…

Костя процедил сквозь зубы:

– Сплетница… Я не думал, что ты способна на такое!

«Да, да, он прав – насплетничала, оклеветала», – горько раздумывала Аня Пегова. Несколько раз она пыталась зайти в учительскую к Марфе Степановне, чтобы забрать докладную, но там всегда был кто-нибудь из учителей, говорить же с Марфой Степановной в присутствии других она не осмеливалась. Порой она поджидала завуча на улице неподалеку от школы, и опять же Марфа Степановна возвращалась не одна…

И вот сегодня Аня Пегова решилась, наконец, пойти к Марфе Степановне домой и сказать… Впрочем, быть может, ничего не нужно говорить, а только попросить назад тот листок, исписанный под диктовку, и уничтожить, разорвать, сжечь, чтобы следов не осталось.

Было холодно. Под ногами звучно скрипел притоптанный снег. Ярко, неестественно ярко светила полная веселая луна, и от этого дома, казалось, вместо крыш, укутаны пушистыми серебристо-белыми одеялами. На улице пустынно, тихо.

В окнах дома Марфы Степановны горел свет. Аня Пегова остановилась. Она никогда не бывала в доме завуча, к Марфе Степановне, кажется, вообще никто из ребят не ходил. Девушка робко взошла на крыльцо, нерешительно постучала.

На веранде послышались шаги и голос:

– Кто там?

– Марфа Степановна, это я, Пегова.

Загремел засов. Отворилась дверь.

– Аня? Ты? Заходи, – пригласила завуч.

В комнате было душно. На столе лежало недоглаженное белье.

– Извините, Марфа Степановна, я на минутку, – смущенно пролепетала ученица.

– Хоть на две, хоть на три, хоть на целый час. – Хозяйка настороженно смотрела на нежданную гостью, силясь разгадать, что привело ее сюда.

– Марфа Степановна, отдайте мне тот листок, – тихо попросила девушка, не поднимая глаз.