Текст книги "Сельская учительница"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
37
Проходя мимо почты, Николай Сергеевич вытащил из кармана потертый конверт. Это было письмо, адресованное Гале, Варенькиной матери. Он до сих пор не отправил его.
В первый же день, когда Валентина перешла в отцовский дом, Мария Михайловна сказала мужу:
– Ты не имеешь права скрывать от матери. Ты должен сообщить Галине Григорьевне о дочери.
– Маша, а вдруг она приедет… Наверняка приедет…
– Пусть приезжает, встретим как дорогую гостью, – отвечала Мария Михайловна, а на душе у самой было тревожно-претревожно. Приедет первая жена, мать… Он любил ее когда-то. И кто знает, что будет, если они встретятся вновь… А вдруг он вернется к первой жене, простив ей все обиды? Что будет делать она, Мария Михайловна? Ведь у нее тоже сын…
Точно разгадав эти мысли, Николай Сергеевич осторожно сказал:
– Маша, может быть, все-таки повременим сообщать. Летом отправим к ней в гости Валю. Мне кажется, так лучше.
«Он тоже боится встречи», – подумала Мария Михайловна, а вслух твердо повторила:
– Нет, садись и пиши ей.
Валентина не знала о таких разговорах и тревогах. Однажды она спросила у отца, известно ли ему, где, на какой дороге погибла при бомбежке мама?
– Твоя мама жива, – с непонятной ей грустью ответил он.
– Жива? Моя мама жива? Почему же, почему же вы молчали! – с недоумением воскликнула она.
– Успокойся, доченька. Я запросил адрес, – лукавя, продолжал Николай Сергеевич. – Адрес придет, и мы тогда…
– Поедем к ней, к маме! – обрадовалась она.
После этого разговора он заметил: дочь стала менее стеснительной в его доме. Иногда они поднимали такой шум с братишкой Мишей, что приходилось вмешиваться отцу или матери: «Дети, не шалите!». А дети шалили, хохотали, возились. Валентина полюбила черноглазого, шустрого Мишу и смеялась, когда он говорил:
– А я думал, что ты будешь маленькая.
– Как видишь, не угадал – большая.
– А почему папа всегда называл тебя Варенькой, а ты Валя?
– Потому что раньше я не знала своего имени.
– А я всегда знал, как меня зовут. – И они снова хохотали.
Николай Сергеевич с улыбкой смотрел на детей и порой сам принимал участие в их шалостях, тогда в доме было совсем шумно.
Глядя на них, Мария Михайловна с тревогой думала: «Неужели в один какой-то день все это разрушится…»
Николая Сергеевича радовала деловая обстановка в школе – ни ссор, ни споров по пустякам, все были озабочены: идет к концу последняя четвертая четверть, нужно доделывать недоделанное, наверстать упущенное.
Марфу Степановну будто подменили, она стала совсем другой, не придиралась к Валентине, на днях даже, побывав у нее на уроке, похвалила – хороший урок. Тише было в учительской, и у Надежды Алексеевны снова появилась возможность проверять здесь тетради.
«Наконец-то все пошло на лад», – радовался Николай Сергеевич, и не знал он, что эта тишина перед бурей.
Сегодня приехал заведующий районо, забежал в кабинет и, забыв поздороваться, начал сразу:
– Послушай, Николай Сергеевич, что у тебя произошло?
– Ничего, все нормально, – ответил директор, не понимая тревоги Карасева.
– Очень хорошо! Да ты знаешь ли, какой донос поступил из школы? Меня сегодня вызвал Иван Трифонович и этаким прокурорским голосом спрашивает: «Как же вы дожили до жизни такой?» Я думал, что он имеет в виду ЧП в Березовской школе. Парня там на посевной покалечили. А Иван Трифонович, оказывается, о твоей школе говорил.
– Не святые, имеем недостатки…
– Недостатки? – Карасев отшвырнул подвернувшийся под ноги стул. – Иван Трифонович своими силами решил разобраться, даже мне не доверил. Был ему звонок из области. Понимаешь, что это значит? Слушай, ты посмотри здесь, что да как, приедут ведь…
– Ты же знаешь – мы всегда на виду, чем богаты тем и рады.
– Наивный ты человек. Право слово, наивный. Я кое-что окольными путями успел разузнать. Тебе придется оправдываться.
– Доводилось. Не привыкать.
– Эх, Николай Сергеевич, терла тебя жизнь, терла, да, видно, кое-что осталось недотертым. Ты-то знаешь, как трудно оправдываться!
– Не пугай. Времена теперь другие.
– Времена-то другие, а люди остались прежними. Ты думаешь, они вот так – прочли статьи в газетах и переделались? Нет, они еще в своих упряжках, и вытряхнуть их оттуда нелегко. Словом, придется нам с тобой в драку лезть. А уж кто победит, сам бог знает да высокое начальство.
– Нагнал ты на меня страху, а я не боюсь, – улыбнулся Николай Сергеевич. Взглянув на часы, он сказал: – Э, да время-то позднее. Идем ко мне, угостит нас дочь обедом. Ты ведь еще не видел Валентину Петровну в роли моей дочери.
– Не видел! Везет же тебе – сразу вон какую дочь отхватил! Между прочим, и она фигурирует в доносе…
– Я кажется, начинаю догадываться, кто вытащил из-за пазухи камень. Марфа Степановна?
Карасев кивнул головой:
– Угадал. По всем статьям расписала, да так, что даже у меня мороз по коже пошел. Целит в самые больные места. – По дороге к директору он горестно продолжал: – Я иногда думаю: и что нужно людям? Работали бы спокойно. Так нет же, письма, жалобы, доносы, и не ради улучшения, а скорей наоборот. И вот что удивительно – доносчиков этих и жалобщиков не бьют, к ним порой прислушиваются: как же, сигналы. А сквозь эти «сигналы» чаще всего проглядывают такие нечистые рожи, что смотреть тошно.
На следующий день в школу приехал инструктор райкома партии Анатолий Викторович Борозда. Одет он в темный китель, брюки-галифе заправлены в начищенные сапоги.
Квадратное чисто выбритое лицо инструктора было официально строгим. Маленькие узко расставленные глазки смотрели недоверчиво, как бы говоря: сколько ни старайтесь, сколько ни выкручивайтесь, я вас вижу насквозь.
В кабинете директора Борозда сказал:
– Райком поручил мне разобраться в серьезных сигналах…
– Вы познакомьте нас. Мы с Николаем Сергеевичем понятия не имеем об этих сигналах, – попросил Лопатин.
– Всему свое время. Первое, о чем я прошу, это создать мне условия для нормальной работы, – сказал Борозда.
– Пожалуйста, мой кабинет в вашем распоряжении, вам никто не будет мешать, – пообещал Николай Сергеевич.
Они с Лопатиным ушли, оставив Анатолия Викторовича наедине с желтой кожаной папкой, привезенной из района.
Лопатин волновался:
– Борозда обставляет проверку какой-то таинственностью.
– Тебе это в новинку, а я уж десятки комиссий, инспекторов, проверяющих видел. Каждый делает по-своему, – сказал директор. – Тут мы не указ.
Анатолий Викторович и в самом деле начал действовать по-своему. Первым делом он вызвал в директорский кабинет Марфу Степановну. Ее письмо с подчеркнутыми красным карандашом строчками лежало на столе.
– У меня, Анатолий Викторович, душа болит за школу, – говорила Марфа Степановна, изучающе поглядывая на собеседника. – Я сперва не хотела писать, думала, что уладим своими силами, но, как видите, наших сил недостаточно, требуется помощь. И мы надеемся, что ваш приезд в корне изменит положение в школе, – льстиво добавила завуч.
Анатолий Викторович откинулся на спинку стула. У него был вид человека, в руках которого непоборимая сила. Да, он постарается изменить положение в лучшую сторону, вскроет ошибки, наметит пути… Не так уж трудно было разобраться в делах Михайловской школы. Решали задачки и потруднее! Если коснуться директора, тут яснее ясного: во-первых, директор не считается с мнением общественности. Во-вторых, директор окружил себя группкой угодников – значит, любит подхалимаж! В третьих, директор всячески притесняет хороших, любящих правду учителей – это зажим критики. Обвинения серьезные, с помощью такой триады можно снять любую голову. И крышка! И не пикни! Все понятно и с этой учительницей Майоровой. Директор взял под защиту свою дочь – семейственность! Анатолию Викторовичу вспомнилась первая встреча с Майоровой на полевом стане. Из-за каких-то запятых она сорвала боевой листок… Он уже тогда понял: политически ненадежный человек эта Майорова; и вполне логично, что работала она плохо, завышала оценки, грубила, допускала аморальные поступки в быту, порой дурно влияла на учащихся. Чего стоит, например, недавний фокус с Майоровой! По всему району, по всем средним школам проводится кампания: выпускники должны всем классом оставаться в родном селе, в родном колхозе или совхозе. Мероприятие огромнейшей государственной важности! А что делает Майорова? Она говорит, что не обязательно всем оставаться в селе… Да за подобные слова из комсомола гнать надо!
Рассудив так, Борозда говорил:
– Да, Марфа Степановна, беда некоторых руководителей заключается в том, что живут они старым запасом, применяют в руководстве старые, давно отжившие методы. Именно об этом говорилось на историческом съезде. – Анатолий Викторович прислушался к своему голосу, негромкому и неопровержимому.
Поддакивая, Марфа Степановна сияла. Давно зная Анатолия Викторовича, она сейчас верила, что победа будет за ней, что ежели осторожненько направить инструктора по уготовленной дорожке, можно всего добиться, можно полностью выполнить программу-максимум. На меньшее она теперь не согласна. Жребий брошен, и скоро, очень скоро она станет хозяйкой вот этого кабинетика, хозяйкой всей школы. И дела пойдут, хорошо пойдут дела…
Вечером в просторном председательском доме Анатолий Викторович позволил себе выпить с Подрезовым по рюмке водки. Хлебосольная хозяйка, Серафима Владимировна, щебетала, райской птичкой порхала, угощая дорогого гостя хрустящими солеными огурчиками, сочными беляшами.
Когда речь зашла о школе, Подрезов сказал:
– Учителя теперь больше стали интересоваться колхозной жизнью. Особенно Валентина Петровна, незаменимый она у нас человек: такие дела развернула… Вчера прибегает ко мне один и чуть ли не со слезами просит: «Роман Прохорович, оштрафуй, побей, но чтобы не трясли меня в «Соломотрясе», засмеют люди».
Упоминание о «Соломотрясе» покоробило Анатолия Викторовича, ему даже хотелось прикрикнуть на хозяина дома: «Замолчи!..» А тот, ничего не замечая, простодушно продолжал:
– «Соломотряса» у нас, как огня, боятся. Валентина Петровна острым словцом, как гвоздем, пришивает. Бедовая, вся в отца, в Николая Сергеевича.
– Странно, что только сейчас отец нашел дочь, – заметил Борозда.
Хозяйка усмехнулась.
– А что тут странного, алименты теперь на нее не платить, сама зарабатывает.
– Не мели глупости! – строго предупредил Подрезов. Супруга порой жаловалась ему на директора – и такой, и сякой, выговор объявил… Председатель не обращал на это внимания. Больше того, он даже был уверен, что если на работе люди не спорят, все у них идет гладко, без сучка и задоринки, значит, они просто не уважают друг друга, не умеют работать.
Оставшись наедине с Анатолием Викторовичем, Подрезова говорила:
– Вы не слушайте председателя, он далек от школьной жизни и ничего не смыслит в нашем деле. Непорядков много в школе. – И она талдычила и талдычила о непорядках, о плохом руководстве директора. – Зорич хитрый, – продолжала словоохотливая хозяйка, – он и раньше знал, что Майорова его дочь, потому и защищал всегда, а ведь учительница она, прямо сказать, никудышная. Это дружок директорский Карасев прислал сюда Майорову… Теперь Зорич кричит на всю деревню – доченька, любимая. Хорошо кричать, когда выучило государство и в дом привело готовенькую. А раньше Зорич дочери даже копейкой не помог, в детском доме росла… Первую жену бросил, а здесь на другой женился. Вот он какой человек… А Майорова? И драки из-за нее были, и гулянки у себя дома с учениками устраивала. Да вы поговорите с Каваргиной, председателем местного комитета, – советовала хозяйка. – Валерия Анатольевна человек честный, правду любит. Я приглашу ее. – Не дожидаясь его согласия, Подрезова побежала за Каваргиной.
Провожая Борозду в Михайловку, Иван Трифонович напутствовал:
– Тряхните-ка там как следует!
И Анатолий Викторович старался – «тряс». Он был рад, что зашел ночевать к председателю. Сведения учительницы Подрезовой многое прояснили…
Минут через десять пришла Каваргина. Догадливая хозяйка скрылась в другой комнате – пусть наедине поговорят.
– Извините, Валерия Анатольевна, что беседуем с вами не в официальной обстановке, но это, по-моему, даже лучше. Расскажите мне просто, как человек человеку, о школьных делах, – попросил Борозда. – Мне кажется, в школе не все ладно, – добавил он.
– Школа как школа, звезд не хватаем с неба, – уклончиво отвечала Каваргина. Хотя Подрезова уже успела проинформировать, что Борозда настроен против директора и Майоровой, но она относилась к Серафиме Владимировне с недоверием, не то, чтобы считала ее легкомысленной, а просто чересчур спешившей с выводами и заключениями. Сама она говорила о том, что не ошибается только тот, кто ничего не делает, что Майорова слишком молода и ей можно простить всякие дерзости, что директор не ангел, как и все прочие… Каваргина была хитрее Борозды, и ей без особого труда удалось выяснить, с каким настроением приехал инструктор. «Его настроение – это настроение райкома», – подумала она и теперь без колебаний бросила на чашу весов свой заветный блокнотик с привязанным огрызком карандаша. Пусть знает директор, что у Ракова нет желания уходить из школы, что должность завуча по производственному обучению их вполне устраивает.
В руках Борозды неожиданно оказались неопровержимые факты, о которых никто даже не подозревал. И все протокольно-точно: тогда-то Зорич говорил то-то, тогда-то Зорич отверг решение месткома, тогда-то прикрикнул на педагога, который попытался критиковать его, и т. д. и т. п. Борозда сиял: он выполнит наказ Ивана Трифоновича!
– Как же местный комитет мог допустить такое? – для порядка упрекнул Каваргину Анатолий Викторович.
– Не сумела, моя вина, – самокритично ответила та.
В комнате появилась Подрезова с чайником.
– Чайку прошу, дорогие гостечки, – напевно предложила хозяйка, подмигивая Каваргиной – молодец, мол, я все слышала. – Директором назначить бы Марфу Степановну, – осторожно посоветовала она за столом.
– Как смотрит на это местный комитет? – обратился Борозда к Каваргиной.
– Местком не решает… Но Марфа Степановна могла бы повести дело по-другому…
В школу нередко приезжали комиссии, инспекторы, но вели они себя по-иному: ходили на уроки, потом разбирали их, просматривали учительские планы, ученические тетради, классные журналы. Словом, делали то, что нужно, что приносило несомненную пользу. А действия Борозды, окруженные таинственностью, вызвали недоумение и разноречивые толки. Борозда приглашал в директорский кабинет не всех, а по какому-то непонятному выбору: то долго беседовал с Кузьмой Фокичем Раковым, то пригласил учителя пения Садкова. Наконец, очередь дошла и до Лопатина. Листая тетрадь с протоколами школьных партийных собраний, он осуждающе качал головой: секретарь Лопатин шел на поводу у директора, всегда поддерживал его предложения, не выступал с критикой.
– Как объяснить это, Михаил Корнеевич? – допрашивал Борозда.
– Мы делали одно дело и одинаково мыслили.
– Но позволь, позволь, в чем же заключалась руководящая роль партийной организации? Ты притупил партийную бдительность, Лопатин, позволил директору творить, что ему захочется. За это по головке не гладят. Партия за это строго взыщет! – пригрозил он.
– Прошу, товарищ Борозда, не разговаривать со мной от имени партии, вы всего-навсего инструктор райкома! – разгоряченно бросил Лопатин.
Это было слишком! Лопатин разбередил самую больную, никогда не заживающую рану Анатолия Викторовича: он всего-навсего инструктор… Но погоди, погоди, этот инструктор еще покажет себя и ты пожалеешь о своих словах. Борозда с упреком говорил директору:
– Партийная организация школы допустила непростительную ошибку, избрав секретарем молодого и неопытного коммуниста Лопатина. Да и предмет он ведет второстепенный.
Директор возразил:
– Мы считаем, что одной из ведущих дисциплин является труд, потому и избрали преподавателя труда Лопатина секретарем парторганизации. Насколько мне известно, коммунисты довольны его работой.
Пропустив эти слова мимо ушей, Борозда поинтересовался:
– Говорят, в годы войны вы служили в полиции на оккупированной врагом территории. Это соответствует действительности?
Николай Сергеевич помрачнел. Никогда и никто не напоминал ему о прошлом. Здесь, в Зареченском районе, еще при Рудакове он был восстановлен в партии, сюда же по запросу военкомата пришло документальное уведомление о награждении его, Зорича, орденом Отечественной войны второй степени. Вскоре Николай Сергеевич получил и этот орден вместе с медалями «Партизану Великой Отечественной войны» и «За победу над Германией». Он бережно хранит эти с запозданием врученные награды. Стерлись, выветрились из памяти те дни, когда его незаслуженно осудили, когда на него смотрели, как на врага. Забыто все, и вдруг этот Борозда напомнил…
– Да, по заданию партизан я служил в полиции, – жестко ответил он. – Разве это имеет отношение к нашим делам?
– Нет, я к слову поинтересовался вашим военным прошлым.
– Позвольте и мне к слову поинтересоваться вашим военным прошлым.
– Я выполнял ответственную хозяйственную работу в районе, – вынужденно и зло ответил Борозда, и опять за свое: – Говорят, вы второй раз женаты.
– И это соответствует действительности, – сдержанно ответил Николай Сергеевич. – Мне кажется, товарищ Борозда, что кто-то из нас чего-то недопонимает. Я, например, никак не возьму в толк – вы приехали школу проверять или меня допрашивать?
– В школе работают люди, и райкому не безразличен их моральный облик, райкому не безразлично лицо руководителя! – жестко бросил инструктор.
И директор с горечью увидел, что дело принимает серьезный оборот, понял, что заведующий районо Карасев не зря говорил: трудно защищаться, оправдываться, даже если ты прав. У проверяющего на руках – примеры, факты… Особенно возмутило Николая Сергеевича то, что, кроме всего прочего, доносчики использовали даже самую большую радость его – встречу с дочерью.
– Вы, товарищ, Борозда, мою дочь не трожьте, не она в ответе за школу, – предупредил он.
Инструктор взъершился:
– Не советую, товарищ Зорич, путать общественное с личным!
Может быть, после подтверждения всех фактов, указанных в заявлении Марфы Степановны, Борозда спокойно отбыл бы из Михайловки, если бы не произошло событие, которое взорвало многих. Он решил допросить некоторых учеников и вызвал Аню Пегову.
– Садись, Пегова, ты молодчина, ты настоящая комсомолка, – поощрительно говорил инструктор. – Ну-ка расскажи, когда и как выпивали десятиклассники на квартире у Майоровой. Не стесняйся.
– Не было выпивки, никогда не было, – тихо, не поднимая глаз, ответила Аня.
– То есть, как не было? Нелогично, Пегова. Марфе Степановне ты писала одно, здесь говоришь другое. Где же правда?
– Правду говорю – не было выпивки, никогда не было.
– Эту докладную ты писала? – Борозда достал из папки тетрадный листок. – Посмотри.
Аня Пегова отшатнулась. Марфа Степановна говорила, что докладная уничтожена, и вдруг…
– Это подло, подло, – со слезами в голосе проговорила девушка.
– Правду открыть ты считаешь подлостью? Однако же странные у тебя понятия о подлости, – назидательно продолжал Борозда. – Ты должна знать, Пегова, что каждый честный человек…
Не дослушав, ученица выскочила из кабинета в учительскую. За столом она увидела завуча.
– Марфа Степановна, какая же вы… Какая же вы, – сквозь слезы говорила Аня Пегова. – Я не думала, что вы такая… Зачем вы обманули меня? Вы сказали, что уничтожили докладную, а она у комиссии. Я вам верила… – Закрыв лицо руками, девушка поплелась, как слепая, к двери. Плечи ее вздрагивали от рыданий.
– Что с ней, Марфа Степановна? – озабоченно спросила сидевшая за столом Надежда Алексеевна.
– Не знаю, – отмахнулась завуч.
В учительскую вбежала Валентина.
– Как вам не стыдно, Марфа Степановна, впутывать в грязные истории ребят! Вы заставили ученицу писать донос на учительницу. Это дико, это ничего общего не имеет с педагогикой, за которую вы все время ратуете! – Валентина хотела ринуться к Борозде и швырнуть ему в лицо те же слова, что сказала завучу. Но, вспомнив предупреждение отца – не лезть на рожон, не идти к райкомовскому инструктору без вызова, она взяла свой портфель и ушла домой.
– Вы слышали, что говорит эта Майорова, – обратилась Марфа Степановна к Надежде Алексеевне. – Совсем распустилась…
Перевязывая стопу тетрадей шпагатом, Надежда Алексеевна ответила:
– Мы с вами одни, Марфа Степановна, и позвольте мне сказать откровенно. Гаденький вы человек, ничего нет у вас учительского, ничего нет святого, одни интрижки на уме. Людей вы не любите.
Марфа Степановна опешила. Широко раскрытыми глазами она смотрела на тихую, никогда ни во что не вмешивавшуюся учительницу, для которой, кроме учеников да математики, ничего на свете, казалось, не существовало. «Ага, заговорила… Ничего, ничего. Придется и ее убирать из школы», – решила завуч.
* * *
Почти все михайловские педагоги – Николай Сергеевич, Марфа Степановна, Василий Васильевич, Надежда Алексеевна, историк Назаров – были когда-то учителями Лопатина, и он сохранил к ним чувство ученического уважения. Ему, нынешнему секретарю парторганизации, порой было даже как-то неловко выступать на собраниях с критикой… В школу он перешел по совету Марфы Степановны, новая работа нравилась ему, и Лопатин от всей души был благодарен завучу; отношения у них сложились добрые, даже дружеские. И вот теперь, когда Михаил Корнеевич познакомился с письмом Марфы Степановны в райком, когда узнал, что она заставила ученицу писать докладную на Майорову и десятиклассников, он отбросил прочь былое ученическое уважение и прямо сказал:
– Марфа Степановна, вам придется держать ответ перед коммунистами.
– Какой ответ? За что? – не поняла она.
– Ответ за кляузу.
– Кляузу? – Марфа Степановна сердито нахмурилась и с наигранной обидой сказала: – Вот как ты отблагодарил свою учительницу за все, что она для тебя сделала.
– За хорошее – спасибо. Но извините, Марфа Степановна, все хорошее меркнет перед тем, что вы натворили…
– Ты молод учить меня! – повысила голос Марфа Степановна и подумала: «Пригрела на свою шею, придется и от него избавляться, чересчур осмелел бывший ученичок…» Она вообще делила весь учительский коллектив на две категории – своих врагов и своих друзей. Правда, была третья – «нейтральные». К этим «нейтральным» она прежде относила и Лопатина.
– За Зоричем потянулся? Смотри не ошибись, Михаил Корнеевич.
– Не за Зоричем, за правдой тянусь. А правда не на вашей стороне, – отрезал Лопатин.
– Мы еще поглядим, на чьей она стороне, – огрызалась завуч, уверенная в том, что все идет как надо, как задумано…
* * *
Валентина все-таки не утерпела, сама пошла к Анатолию Викторовичу Борозде и, глядя в его маленькие, злые глаза, с возмущением сказала:
– Если вас интересует, зачем ко мне домой ходили, ходят и будут ходить мои ученики, у меня спрашивайте, я вам отвечу. Но вызывать на допросы ребят никто не дал вам права!
Борозда приподнялся, уперся растопыренными пальцами в стол, как будто хотел двинуть его на дерзкую учительницу.
– Вы что это? Натворили всяких дел, а теперь указывать мне? Я вас не вызывал. Вы свободны, Майорова! – фальцетом крикнул он.
– Вы не кричите, товарищ Борозда, кричать и я умею, для этого большого ума не нужно, – резко ответила Валентина и вышла из кабинета.
На перемене в учительской она подошла к директору и заявила:
– Как хотите, а я не отпущу ребят к Борозде. Он не имеет права вызывать их на допросы!
Словно подхваченный ветром, встал порывисто историк Назаров – прямой, высокий. Он швырнул на стол свой старый портфель. Позванивая, заплясал на тарелке графин.
– Да в конце концов, Николай Сергеевич, вы директор или не директор! До каких пор эта так называемая комиссия будет издеваться, доводить до слез учителей и учеников. Да прогоните вы этого Борозду к лешему!
– Иван Константинович, вы в своем уме? Как это «прогоните»? – грозно проговорила Марфа Степановна.
– А вот так – за шиворот, коленкой пониже спины – и будьте здоровы. – Назаров сопроводил эти слова жестом, как будто действительно взял кого-то невидимого за шиворот. – Между прочим, другой коленкой я вас бы, Марфа Степановна. Да, да, вас, чтоб не мешали, не строили всякие козни!
Она часто-часто заморгала глазами, силилась что-то сказать и не могла, только беззвучно шамкала ртом, ошарашенно глядя на учителя.
– Давайте пригласим сюда Борозду, – предложил Василий Васильевич. – Пусть сядет с нами, поговорит, спросит. Зачем же играть в прятки!
У Каваргиной вытянулись в ниточку красноватые губы-червячки, изобразив что-то похожее на улыбку.
– Василий Васильевич, вы же знаете, представитель райкома работает, как удобно…
– Кому удобно? Нет, вы мне ответьте, Валерия Анатольевна, кому удобно? – спрашивал Борисов.
– Тише, товарищи, – вмешался директор. – Михаил Корнеевич предлагал созвать нынче открытое партийное собрание. Попросим товарища Борозду прийти на наше собрание и все выясним.
– Правильно, – подтвердил Назаров.
– Я возражаю против собрания, – заявила Марфа Степановна.
– Вот еще выдумывают – мало им собраний, совещаний, заседаний, и так дохнуть некогда, – вспыхнула Подрезова.
– Зачем нам собрание, – отозвался Раков. – Вопрос, мне кажется, не такой уж серьезный, чтобы обсуждать…
– Кузьма Фокич, да как же несерьезный вопрос? – удивленно спросила Надежда Алексеевна. – Ведь честь наша задета, нельзя молчать. Я первая приду на собрание.
Валентина знала: в письме завуча она фигурирует чуть ли не главной виновницей всех школьных бед. Она вспомнила слова Надежды Алексеевны о мстительных людях и готова была с гневом крикнуть в глаза Марфе Степановне, Подрезовой, Каваргиной: «Да какие же вы учителя, если способны на такое!» Обидней всего, что завучем ошельмован директор. Пусть она, Валентина, в чем-то виновата, но причем же тут Николай Сергеевич, который жил только школой?
Она смотрела на тихую, не любившую шума Надежду Алексеевну и радовалась: даже учительница математики и та возмущена… Перевела взгляд на отца. Он храбрился, говорил, что все это досадные мелочи, которые мешают, и нет особых причин для волнений, а Валентина знала: он остро переживает, потому что нарушено нормальное течение школьной жизни.
Когда Лопатин сказал Борозде о собрании и пригласил его присутствовать, тот стал торопливо собирать бумажки в желтую кожаную папку.
– Не уполномочен быть на собрании, – отказался Анатолий Викторович. – Я свое сделал. – И он ушел в правление колхоза, чтобы поскорее уехать домой. Поведение учителей ему не понравилось и не предвещало ничего хорошего. А кроме того, Иван Трифонович ничего не говорил о собрании…
В кабинете было накурено. Николай Сергеевич распахнул окно.
– Ну, секретарь, что будем делать? – спросил он у Лопатина.
– Давайте пригласим на собрание Черкашину.
– Добро. Звони в райком.
