Текст книги "Сельская учительница"

Автор книги: Алексей Горбачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Валентина смутилась.

– Извини, Лиля, не успела предупредить.

– Да я шучу, – расхохоталась девушка. – Давай пригласим на обсуждение фильма всех желающих. Саша Голованов сказал – комсомольцы с удовольствием примут участие.

– Нет, нет, – запротестовала Валентина. – Это в первый раз, я не знаю, как получится. Не нужно никого приглашать.

– Трусиха, – упрекнула Лиля и заговорила о световой газете, о том, какой хохот будет стоять в зрительном зале, если они «продернут» некоторых, она даже назвала, кого в первую очередь следует продернуть. И Валентина опять поймала себя на мысли: вот это интересно, близко ей.

Уходя в библиотеку, Лиля предупредила:

– В шесть часов заседание редколлегии. Не опаздывай.

Игорь будто для того и приехал сегодня, чтобы жаловаться:

– Наша директриса просто помешалась на связи обучения с жизнью, – сердито выплескивал он. – Представляешь, пришла ко мне на урок, молча посидела, потом заявила: «Игорь Федорович, объясняя собственные имена, вы упустили много возможностей. Вы, Игорь Федорович, оторвали грамматику от жизни». Меня злость взяла. Ведь не все можно связывать, есть вещи, которые…

– Ты не прав, Игорь, – перебила Валентина.

– Не прав? – удивился он. – Я пользовался учебником.

– Но придерживаться только учебника – значит отстать. Я недавно была на уроке у Василия Васильевича. Он тоже изучал с классом собственные имена. Кроме слов, приведенных в учебнике, ребята записали название своего села, района, области, речки, леса, записали имена лучших доярок, механизаторов, припомнили, у кого из михайловцев есть ордена и медали. Кроме грамматики, ученики узнали много интересного, полезного. Разве это плохое дополнение к учебнику? Вот тебе и связь грамматики с жизнью.

Игорь пренебрежительно хмыкнул.

– Все это показуха, все это годится разве только для того, чтобы пустить пыль в глаза, вот, мол, как мы увязываем грамматику с жизнью. А зачем ее связывать? В повседневной прозе учителя…

Валентина опять упрямо перебила:

– Будничной прозы может и не быть! Разве ты не веришь в поэзию, в поиски, в творчество?

– Хоть ты избавь меня от этих громких слов, – отмахнулся он.

– Ты стал другим, Игорь. Я не узнаю тебя. Что случилось? – тревожно спрашивала она.

– Ничего особенного, просто человек с головой окунулся в жизнь.

«Прежде он и говорил не так, и думал по-другому. А может быть, ты смотришь на него иными глазами? Может быть, ты стала другой?» – билась в мозгу беспокойная мысль.

Игорь собрался уезжать.

– Почему так рано? Оставайся, в кино сходим, – предложила она и впервые побоялась, что он согласится.

20

Лиля, дурачась, подбежала к Валентине, оттащила ее от стола.

– Хватит! Бросай свои тетради, идем на танцы!

Когда-то в институте Валентина любила танцевать на студенческих вечерах, но специальные посещения городских танцплощадок ей казались пустой тратой времени, – уж лучше сходить в кино, в театр или в крайнем случае побродить в прибрежной роще… Она и здесь редко ходила на танцы, потому что была слишком загружена тетрадями, занятиями с отстающими, подготовкой к урокам, дежурствами на агитпункте.

Но сегодня Лиля стояла на своем…

– Переодевайся, пудрись, заворачивай туфли в газету! – командовала она.

В Доме культуры, в просторном и высоком фойе, во всю мощь играла радиола. Средь зала кружились пары – больше девушки. Парни кучками стояли у колонн и окон, покуривая да посмеиваясь. Были здесь и десятиклассники. С Люсей Иващенко танцевал Дмитрий Вершинин, Аня Пегова о чем-то спорила с Федором Быстровым.

«Быстров может подойти, вежливо поклониться – разрешите, барышня, пригласить вас… И ты, «барышня», не смеешь отказать кавалеру», – невесело подумала Валентина. Однако вместо Быстрова к ней, дымя сигаретой, вразвалку подошел Таран; от него попахивало спиртным и на ногах он держался нетвердо. Пиджак у него расстегнут, коричневый, с косыми полосками, галстук сдвинут набок. Всем своим видом Таран как бы говорил: ну-ка, найдется ли такая девушка на свете, которая устоит, откажет мне в удовольствии потанцевать с ней…

– Может, станцуем, – сказал он Валентине, перегоняя сигарету из одного угла рта в другой.

Она не ответила, отвернулась.

– Мы вместе пришли и первый вальс танцуем вдвоем, – поспешила выручить подругу Лиля.

Таран встал между ними, нагловато улыбаясь.

– Извини, Лиля, но я решил открыть нынешнее топтание с Валентиной Петровной. Я думаю, отказа не последует?

– Отказ уже последовал, – резко предупредила Валентина.

– Это почему же? – игриво спросил он. – Или деревенские не по вкусу?

– Послушайте, Таран, вы притворяетесь нахалом или в самом деле такой? – Валентина еле сдерживала себя, ей хотелось повернуться и убежать прочь с этих танцев. – Вы хотя бы папиросу выбросили, а то порядочная девушка не то что танцевать, смотреть на вас не захочет.

– Это почему же не захочет? Это чем же я не нравлюсь? – куражился он.

К ним подбежала Настенька Зайкина. Злым взглядом она кольнула учительницу, взяла под руку парня.

– Идем, Сережа, потанцуем. Деревенские мы. Нам папироска не помешает.

Таран отстранил ее.

– Ты погоди, погоди, Настя, дай мне с порядочной поговорить. – Он смотрел на Валентину темными прищуренными глазами, крылья ноздрей подрагивали. – Это почему же мне отказ?..

– Сергей, прекрати безобразничать, или мы тебя сейчас выдворим отсюда!. – крикнула Лиля.

– Меня? Выдворишь?

Валентина заметила, как все, кто был в зале, настороженно притихли, повернулись к ним. В кучку сбились десятиклассники.

«Какой стыд, какой позор», – с отчаянием думала она, кляня себя за то, что согласилась прийти сюда.

Неторопливо подошел, видимо, случайно оказавшийся в зале Щукин.

– Что, Серега, аль мало перепало, аль кулаки почесать охота? – незлобиво спросил он. – Ты, брат, не дурил бы в общественных местах, отвыкать пора.

Таран как-то сразу сник, глуповато заулыбался.

– А я ничего… Я так… Потанцевать с учительницей хотел… Отказала…

– Отказала и правильно. Поклонись, попроси прощения за беспокойство, как водится у культурных людей. – Щукин легонько толкнул парня. – Иди, где тебе рады.

Таран подхватил Настеньку и ушел танцевать с ней.

Щукин кивнул десятиклассникам.

– Вы что же, кавалеры, учительницу свою не защищаете?

– Мы и сами защититься можем, – воинственно заявила Лиля.

– Ты зубастая, от пятерых отобьешься, – улыбнулся Щукин.

– Спасибо, Григорий Тимофеевич, – поблагодарила Валентина.

– Да не за что… Я говорю, допускают сюда всяких… Порядка здесь нету, степенному человеку и заходить сюда неловко.

Валентине тоже не нравились танцы – пустая трата времени: орет радиола, топчутся пары, а те, кто стоит в роли зрителей, курят, грызут семечки, хохочут. Вот появился агроном Ветров – молодой симпатичный блондин, для солидности отрастивший пышные, ковыльного цвета, усы. Дымя папироской, он удивленно глядел на танцующих, будто не понимал, что они делают. К нему подпорхнули Аня Пегова и Люся Иващенко. Аня – веселая, говорливая, а Люся вела себя как-то странно: она смущалась, краснела и не поднимала глаз на Ветрова.

Многие парни под градусом, выпили для храбрости, и потому разговаривают громко, хохочут во весь голос, никого не стесняясь.

Таран подошел к Жене Кучумовой, и та, видимо, побоялась отказать, вышла с ним на круг. Ветров снял полушубок, подхватил Люсю Иващенко и, кажется, не очень-то прислушиваясь к музыке, танцевал. Девушка прильнула к нему, и ее лицо выражало такую восторженную радость, что Валентина удивилась: не влюбилась ли хорошенькая Люся в молодого агронома?

– Давайте потанцуем, Аня, – пригласила она.

– Давайте, Валентина Петровна, – согласилась та.

– Иващенко часто танцует с Ветровым?

– Нет, только сегодня. Это я подстроила.

– Зачем?

– Аркадий Тихонович нравится Люсе, – шепотом призналась Аня.

«Это заметно, это очень заметно… А Ветрову нравится Лиля, классический треугольник», – грустно подумала Валентина и вслух сказала:

– Зачем вы, Аня, ходите сюда?

– На людей посмотреть, себя показать.

– Вам интересно?

– Нет. Но больше пойти некуда.

Да, да, больше пойти некуда. По субботам и воскресеньям старшеклассники могут ходить на танцы и кружиться до десяти вечера, только до десяти. Если кто задержится и об этом узнает Марфа Степановна (а она обязательно узнает!), будет нагоняй и ученику и классному руководителю. До десяти на танцах делай что угодно. По всей вероятности, вот на таких танцах школьники приучаются курить, поругиваться, с запретным любопытством посматривать на девушек. Словом, танцы превращаются в ту пресловутую «улицу», на которую потом так часто кивают: испортила-де человека, погубила.

А на школьных дверях по вечерам и в воскресенье висит замок…

На танцы пришел Саша Голованов – принаряженный, чисто выбритый, надушенный. К нему сразу подбежала Настенька, встала рядом – счастливая, тревожно-улыбчивая.

– Лиля, дай ключ от библиотеки, пойду одеваться, – попросила Валентина.

– Уже уходишь? – удивилась Лиля. Она хотела задержать подругу, но махнула рукой – бесполезно, не удержишь.

На лестничной площадке Валентину догнал Саша Голованов.

– Лучшие танцоры только прибыли, а вы уходите, – с сожалением сказал он.

– Пока лучшие собирались, плохим надоело.

– Оставайтесь, Валентина Петровна, потанцуем, – упрашивал парень.

– Знаете, Саша, откровенно скажу вам – такие танцы возмущают меня и бесят. Если и дальше так пойдет, здесь появятся всякие рок-н-ролы, буги-вуги и прочая дрянь.

– Мы не допустим такой пошлятины.

– Допустите. Если допускаете курение, плоские шуточки, хулиганство, почему не быть другому? Будет! А вы, добру и злу внимая равнодушно, проходите мимо. Где-то я читала, что танцы – это праздник души. А что делается у нас? Подойдет подвыпивший «кавалер», пыхнет в лицо табачным дымом и потащит, именно потащит на круг… Это грубо, дико. И никому дела нет, словно так и надо. Я проведу беседу в классе и категорически запрещу ребятам ходить сюда на танцы.

Саша Голованов переступал с ноги на ногу, подавленно молчал. Он и сам бывал редким гостем на танцах: не хотелось видеть того, что порой творилось в фойе. Но так уж издавна повелось, что танцы были чем-то вроде приманки для сельской молодежи. Если, например, должна была состояться какая-нибудь лекция или демонстрировался полезный сельскохозяйственный фильм, в извещениях об этом говорилось: «После – танцы». Ребятишки, а может быть, и взрослые, добавляли к этим словам: «До упаду». Часто рядом с «танцами» пестрело: «Работает буфет». К «буфету» никто и никаких слов не добавлял, всем ясно: там выпить можно и закусить…

– Хозяйничает на танцах Таран, свои порядки устанавливает, он – всему голова, – продолжала Валентина.

Еле переводя дыхание, к ним подбежала Настенька Зайкина.

– Вот где ты, Саша… А я тебя ищу. Идем.

– Погоди, – отмахнулся он. – Я сейчас вышвырну этого Тарана! – Саша Голованов застучал каблуками по ступенькам.

Валентина и Настенька остались вдвоем на узкой лестничной площадке.

– Отстань от него, Майорова, – грозно и в то же время умоляюще-беспомощно сказала Настенька. Ее серые влажные глаза смотрели враждебно, подкрашенные губы нервно подрагивали.

– Настенька, поверь, я не пристаю к нему.

– Врешь, врешь! – шепотом выкрикивала девушка. – Опозорю я тебя, Майорова. Слышишь? Опозорю. Отстань от него. Слышишь? Отстань.

Валентине было жалко Настеньку, и отвечала она ей правду – не пристает к парню, не нужен ей Саша Голованов. А самой было приятно вспоминать недавний разговор с Лилей, когда подруга сказала, что Саша любит, страдает… Тогда она рассердилась на Лилю, потом стала присматриваться к парню, прислушиваться к его словам. Иногда он прибегал к ней домой и просил: «Валентина Петровна, проверьте контрольные работы. Неудобно посылать в институт с грамматическими ошибками». Она с удовольствием проверяла и радовалась, не находя ошибок. Саша Голованов – парень скромный, простой, но вместе с тем он казался ей необыкновенным, не похожим на других. Валентина боялась признаться самой себе в том, что он понравился ей, боялась говорить о нем с Лилей, потому что догадливая Лиля по тону голоса, по блеску глаз может понять многое.

Порой Валентине хотелось, чтобы Игорь приехал в Михайловку и настойчиво приказал: «Собирайся!» Или сказал бы другое: «Остаюсь в Михайловке, Николай Сергеевич дает мне работу в школе…» И все было бы ясно, понятно… Саша Голованов пришел бы на свадьбу с Настенькой, и Настенька вот так не разговаривала бы с ней, и в школе Марфа Степановна относилась бы по-другому.

Был хмурый холодный вечер. На реке гулко постреливал от мороза лед.

Валентина ушла с танцев. Она шагала по кочковатой мерзлой дороге, еще не покрытой снегом, видела темные школьные окна, будто нарисованные дегтем на беловатых стенах. Вспомнилось, как обсуждали «Балладу о солдате». Ребята спорили, Федор Быстров чуть ли не разругался с Аней Пеговой, которая обвинила авторов фильма в том, что они мало показали героические подвиги. Федор Быстров горячо накинулся на девушку, убеждая, что она ничего не поняла, что фильм совсем не об этом. Валентине пришлось вмешиваться. Словом, интересное получилось обсуждение…

А разве нельзя проводить такие обсуждения чаще?

Валентине вспомнилось и другое: когда-то, еще студенткой, она бывала на практике в городской школе. Там каждый субботний вечер был заполнен чем-то интересным, волнующим. Ребята приглашали к себе в гости старых большевиков, Героев Советского Союза, писателей, артистов, художников… Да, но в Михайловке нет ни писателей, ни Героев Советского Союза, кого пригласишь? Но, черт возьми, в конце концов, в школе есть радиола, есть патефонные пластинки, можно попросить у директора денег и купить новые – Чайковского, Глинку, Прокофьева! Она как-то заходила домой к историку Назарову. Боже мой, сколько у него всяких репродукций картин, художественных альбомов, книг по искусству, и все это лежит без пользы. Правда, он приносит репродукции в класс как наглядные пособия, но можно уговорить Ивана Константиновича и устроить в школе выставку его богатства.

«Ну, размечталась, обуяла тебя маниловщина», – посмеялась над собой Валентина. Она вообще любила помечтать. Сейчас, например, она мечтала о том, чтобы уроки литературы стали праздником для школьников; она мечтала об уроках-концертах, на которых ребята учились бы слушать и понимать музыку, учились бы видеть красоту картин, красоту природы; она мечтала об уроках поэзии… Ведь как хорошо ребята в тот день слушали стихи! Даже Яков Турков, сперва скептически крививший губы, и тот под конец преобразился, стал сосредоточенным, глаза его потеплели. Она видела это и радовалась, чувствуя, что теперь Федор Быстров не скажет, будто современные поэты почти похожи друг на друга…

«Мы готовим не поэтические личности, а специалистов сельского хозяйства», – грубо прозвучал откуда-то из темноты голос Марфы Степановны.

«А не потому ли Таран куражится в Доме культуры? Не потому ли взрослые парни приходят на танцы под градусом, хохочут, хулиганят порой? – спрашивала Валентина Марфу Степановну. – Они – ваши бывшие ученики. Увидев двойку, вы кричите – педагогический брак! А мне кажется, что самый большой брак не двойка в классном журнале, а то, что бывший ученик стал таким, как Таран», – доказывала она завучу.

21

Можно было подумать, что учительская статья в областной газете – забыта. Прочли ее, поговорили, пошумели в учительской, на том и кончилось дело. Но сегодня в школу приехала секретарь райкома Черкашина.

– Здравствуйте, Нина Макаровна. Давненько, давненько не заглядывали вы в свою родную школу, – улыбаясь, говорила ей Марфа Степановна.

Лет восемь назад Черкашина окончила Михайловскую десятилетку, поступила в юридический институт, после института работала в зареченской прокуратуре, а не так давно избрана секретарем райкома. Всякий раз, когда она приезжала по делам в колхоз, непременно выкраивала минутку, чтобы заглянуть в школу. Ее радушно встречали здесь, старые учителя гордились своей бывшей воспитанницей. Марфа Степановна иногда посматривала на удачливую Черкашину и думала: «Повезло девке, в школе средненькой была, а поди ж ты, куда выбилась, какого мужа подцепила, ученого агронома-селекционера…»

– Давненько, давненько не заглядывала, – повторяла сейчас завуч.

– Вы правы, Марфа Степановна, долго не была я в школе. Как вы тут живете, как работаете? – спрашивала Черкашина.

– И работа наша, и жизнь наша – все на виду, Нина Макаровна.

В учительскую вошел Лопатин, бывший соученик Черкашиной.

– Кого я вижу! Здравствуй, Нина! Какими судьбами в такую рань! – восклицал он, тряся ее руку.

– Ты виноват, – с улыбкой ответила гостья. – Разразился статьей в газете. Тебе гонорар, а мне забот прибавилось.

– Пожалуй, не только я виноват, вот и еще виновница, может быть, самая главная. – Лопатин кивнул на Валентину.

– Товарищ Майорова? – Черкашина подошла к ней, протянула руку с длинными тонкими пальцами. – Здравствуйте, мы с вами еще не знакомы. – На Валентину дружелюбно и заинтересованно смотрели карие, какие-то теплые глаза. – Как работается, как чувствуете себя в Михайловке?

– Двойки заели. Вот и все самочувствие, – вздохнула Марфа Степановна.

– И много у вас двоек? – спрашивала у Валентины Черкашина.

Валентина застеснялась, опустила голову, промолчала, а вместо нее ответил Лопатин:

– Было много, теперь меньше станет. Правда, Валентина Петровна?

Марфа Степановна с тем же вздохом продолжала:

– Взяли обязательство работать по-новому, без второгодников, да, как видно, не всем это под силу…

Валентина понимала: завуч говорит о ней. Вообще за последнее время она стала замечать, что Марфа Степановна при каждом удобном случае старается уколоть ее двойками, напомнить о нарушении школьной программы. Любое даже самое маленькое происшествие в десятом классе не оставалось незамеченным. Вчера, например, Федор Быстров выпустил в классе где-то пойманную синицу. Когда пришла вторая смена, третьеклассники, конечно, сразу увидели птицу и давай гоняться за ней. Марфа Степановна тут как тут: «Кто принес птицу?» Ребятишки хором ответили: «Первая смена!» Марфа Степановна сразу вызвала в класс Валентину, с упреком говоря: «Валентина Петровна, опять ваши молодые люди мешают малышам. Птиц приносят, а там, глядишь, собак станут водить…» Пока она читала нотацию, синичка покачалась на электрической лампочке, потом перелетела на окно и выпорхнула в открытую форточку.

– И сколько же у вас двоек? – опять обратилась Черкашина к Валентине.

– Семь.

– Не семь, Валентина Петровна, а пять, пять, – недовольно уточнила Марфа Степановна.

«Уменьшилось по вашей милости», – хотела было сказать Валентина.

Пришел директор. Он был в валенках, в зимнем пальто с черным каракулевым воротником, в каракулевой шапке, из-под которой виднелись белые, как снег, волосы. Лицо у него раскраснелось от мороза.

– Ты, Нина, верна слову, – здороваясь, говорил он Черкашиной. – Я думал, приедешь к обеду, а ты утречком.

– Хорошие дела лучше начинать с утра.

– Верно. Заходи ко мне.

Они вдвоем сидели в директорском кабинете. В окно крался по-зимнему поздний серый рассвет. Под потолком чуть подмигивала неяркая электрическая лампочка. Круглая, обитая жестью печь струила тепло.

– Карасев говорил, будто статья будет обсуждаться на бюро райкома. Что-то долго собираетесь. В чем дело? – поинтересовался Николай Сергеевич.

Черкашина тихо ответила:

– Была такая мысль, но Иван Трифонович против. Он даже разгневался, когда прочел газету, к вам хотел приехать, чтобы сделать соответствующее внушение авторам.

– Понимаю, понимаю, – закивал седой головой директор. – В статье задет Подрезов, а Подрезов маяк, гордость района.

– В данном случае – маяк он или не маяк, не имеет значения, – возразила Черкашина. – Иван Трифонович прислал меня разобраться. Вместе с вами, конечно.

– Очень хорошо, как говорит Карасев. И разберешься и поможешь нам, – обрадовался директор.

* * *

Инструктор райкома партии Анатолий Викторович Борозда – свежий, подтянутый, весь как бы старательно выутюженный – появился в приемной Ковалева. Кивнув на обитую коричневым дерматином дверь, он спросил у секретарши:

– У себя?

– Иван Трифонович у Вотоловского, – ответила та. – Можете зайти, он сейчас вернется.

Борозда осторожно отворил дверь, шагнул в кабинет, прошелся по мягкой ковровой дорожке, прислушиваясь к скрипу своих новых бурок, обшитых желтым хромом.

В стекле книжного шкафа Борозда увидел свое отражение. Там, за книгами, стоял приземистый тридцатичетырехлетний мужчина в темном полувоенного покроя кителе с полоской подворотничка, что белой змейкой обвивала крепкую шею. Он кивнул своему двойнику, двойник тоже кивнул и скрылся, потому что Борозда прошел мимо книжного шкафа, оглядывая знакомый кабинет.

Этот кабинет видом своим не нравился ему – слишком он какой-то загроможденный, старомодный. Зачем, например, два книжных шкафа? Зачем столько стульев? К чему такой массивный письменный стол и эта смешная настольная лампа с неуклюжим абажуром? Можно было бы поубавить и число пшеничных да ржаных пучков из прошлого урожая…

«Секретарша сказала, что Иван Трифонович у Вотоловского. А кто такой Вотоловский? Заведующий отделом райкома… Не солидно для первого самому ходить по отделам, если можно и нужно вызывать кого надо сюда, в кабинет», – думал Борозда. Его так и подмывало сесть в кресло за секретарский стол… Впрочем, кресла как такового не было, вместо кресла стоял обыкновенный стул.

«Все надо бы поменять, обновить, осовременить».

– Вы уже здесь? – послышался голос Ковалева.

Борозда крутнулся на каблуках.

– Так точно. Доброе утро, Иван Трифонович. Разрешите доложить: вчера вечером звонили из редакции, спрашивали, почему мы до сих пор не прореагировали на учительское письмо в газете.

– Знаю, – хмуро ответил секретарь. – Мне тоже звонили. – И о чем думали михайловские учителя, когда в газету писали, и кто это у них там в застрельщики выбивается.

– Майорова, Иван Трифонович.

– Какая такая Майорова?

– Есть там новенькая учительница, шибко грамотная. Помните, я докладывал вам о боевом листке? Она разрисовала.

– Грамматические ошибочки? Помню. Видать, бойкая.

– Политически не твердо стоит на ногах.

Секретарь улыбнулся.

– Вы уж, Анатолий Викторович, и определили!

– Я подготовил проект ответа в редакцию.

– Так скоро? А я ведь послал туда Нину Макаровну.

– Вам и без того хорошо известно положение дел у Подрезова, – слащаво подсказал Борозда. – Разрешите напомнить, Иван Трифонович, – продолжал он, – Нина Макаровна сама когда-то окончила Михайловскую школу…

– Вы думаете, она не сможет быть объективной?

Борозде хотелось крикнуть: да, не сможет! И вообще, если бы можно было, он сказал бы Ковалеву: не того человека поставили на высокий секретарский пост, разве мало было других, более достойных кандидатур?

– Будет объективной, разберется, – уверенно ответил самому себе Ковалев. – Не станем торопиться отвечать редакции. Обсудим статью на бюро, тогда и ответим.

* * *

Валентине зябко. Накинув на плечи пуховый платок, она одиноко сидела за столом, проверяя тетради.

Тетради, тетради… Только учитель знает, что такое ученические тетради. Математик Надежда Алексеевна как-то в шутку подсчитала, что за время работы в Михайловке она перетаскала домой около трех тонн тетрадей. Три тонны! Большущая-пребольшущая гора – даже трудно себе представить. А ведь это тысячи страниц, исписанных детскими руками, проверенных учительскими глазами. На днях, перевязывая шпагатом внушительную стопу тетрадей, чтобы унести их домой, Василий Васильевич со вздохом заметил:

– И никак нельзя механизировать эту кропотливую работу – проверку тетрадей.

– По-моему, можно, – возразил Назаров. – Наверное, все-таки придумают машину – заложишь тетрадь, нажмешь кнопку, секунда – и готово: подчеркнуты красными чернилами ошибки, выставлена беспристрастная оценка…

– В век электроники и кибернетики это возможно, – согласился Борисов.

– В институте на одной научной конференции говорили о школьных лаборантах, которые могли бы тетради проверять вместо учителя, – вставила Валентина.

– Лаборанты? Для проверки тетрадей? – удивился Борисов. – Что-то небывалое… Но если хорошенько подумать…

– Что, Василий Васильевич, думать, – вздохнула Надежда Алексеевна. – Разве можно доверить постороннему? Тут за каждой тетрадочкой Ваня или Таня стоят.

– В институте нечего делать, вот и выдумывают, – усмехнулась Подрезова.

– А штат? – вмешалась практичная Каваргина. – Кто денежки платить будет?

– Но ведь нам за проверку тетрадей платят, – ответил ей Борисов и повернулся к Валентине, заинтересованно попросил: – Вы поподробней расскажите.

Валентина отвечала:

– В основном делался упор на то, что учитель будет иметь больше времени и возможностей анализировать ошибки…

– Легкой жизни захотели! – не выдержала завуч. – Строят всякие прожекты! Вы, товарищ Майорова, больше о делах думайте, фантазировать будете в дни летних каникул. Там никто не запретит.

– Между прочим, глубокоуважаемая Марфа Степановна, и здесь не следовало бы запрещать фантазировать, ибо лежачий камень мхом обрастает, а нам обрастать не велено, противопоказано, если угодно знать, – колко проговорил Назаров.

– Иван Константинович! – всплеснула руками завуч. – Вы-то понимаете разницу между делом и пустословием.

Историк Назаров не обратил внимания на эту реплику, он расхаживал по учительской, как бы думая вслух:

– А ведь расшевелила, а? У меня тетрадей почти нет, о других думаю, о тех, кто обременен ими… Надежда Алексеевна, вам доводилось бывать на приемах у врача? Несомненно доводилось! Приходите. Расспросит он, осмотрит, потом скажет: сдайте, пожалуйста, на анализ то-то и то-то. Сам врач анализы не делает. Этим занимаются лаборанты. И он верит им! У нас ошибочки в тетрадях, там же дело посерьезней – здоровье человека на карте… Вот и давайте, Надежда Алексеевна, прикинем: окажись ваши тетрадочки проверенными кем-то, ошибки в задачках подчеркнуты, и вам оставалось бы поразмыслить над ошибками, помозговать, как и чем помочь Ване или Тане. А то ведь вам хорошенько и подумать-то некогда!

– Иван Константинович, вы так правильно говорите, будто сами были на научной конференции, – удивленно заметила Валентина.

Назаров улыбнулся.

– Нет, Валентина Петровна, не был на конференции. Но в подобном разговоре однажды принимал участие и, вроде Надежды Алексеевны, возражал тогда – нельзя, мол, передоверять проверку… Теперь же мне кажется: перспективное дело эти школьные лаборанты, – заключил он.

– И я такого же мнения, – поддержал историка Борисов. – А пока нужны учительские руки, глаза, а главное – учительское время, которого у нас так мало.

Да, Василий Васильевич прав: времени мало, очень мало. Валентина с грустью взглянула на этажерку, где лежали недочитанные и еще неначатые интересные книги, принесенные Лилей. Не успела прочесть, и все из-за тетрадей, из-за того, что нужно каждый день готовиться к завтрашним урокам, думать о неуспевающих… Ох, эти неуспевающие! Из-за них ей сперва попало на педсовете, потом на профсоюзном собрании, потом на комсомольском… Да, да, на комсомольском тоже попало. Выступила Настенька Зайкина и с горячностью сказала, что есть комсомольцы, которые не выполняют своего долга, своих обязательств, дают брак. Валентина, конечно, думала, что Настенька говорит о механизаторах, доярках, телятницах, но та вдруг заявила: «Возьмем, к примеру, комсомолку Майорову. У нее в школе самые низкие показатели»!

Что ж, правильно – самые низкие. Значит, нужно думать, как подтянуть неуспевающих… Но вот беда: сами неуспевающие, по ее наблюдениям, не очень-то опечалены двойками. Двойки в первой четверти их, видимо, тревожили мало: впереди еще три четверти, можно догнать, наверстать… Чудаки!

Тетради, подготовка к урокам, школьная стенная газета, колхозная световая «Соломотряс», – все требовало времени. А откуда брать его?

«Я пока одна, каково же другим учительницам, у которых семьи, дети?» – думала Валентина.

– Тук-тук, терем-теремок, а кто в тереме живет? Можно зайти?

В избу ввалились Борисовы – Василий Васильевич и Анна Александровна, – шумные, веселые, пахнущие морозом.

– Валентина Петровна, пляшите! – с порога крикнул Василий Васильевич.

– Не вижу причины…

– Есть причина! Победа за нами, слышите? За нами! – воскликнул он. – Только что мы вернулись из райкома. Серьезный разговор был на бюро о нашей статье в областной газете. Подрезову чуть было не вкатили выговор. Еле-еле отстоял Иван Трифонович. Словом, решение такое: в колхозных мастерских, на фермах, а также в поле создавать оптимальные условия для обучения ребят сельским профессиям. О чем и вещали мы на всю область!

– А теперь, победители, отпразднуем победу походом в кино, – предложила Анна Александровна. – Собирайся, Валечка, мы специально пришли за тобой.