Текст книги "Сельская учительница"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
– Я начинаю изучать с шестым классом деепричастие. Разработала первый урок, хочу посоветоваться с вами.
– Пожалуйста, покажите, что вы там наизобретали.
Все-таки хорошо, что есть в Михайловке Василий Васильевич, он поможет, подскажет, времени для этого не пожалеет, если надо, сам придет к ней на урок. Сегодня он опять снабдил ее карточками с нужными предложениями для грамматического разбора, картинками. Потом уселся с женою за стол, изображая шестиклассников, и предложил Валентине начинать урок.
Она волновалась, будто перед ней и в самом деле были ученики.
– Нет, нет, Валентина Петровна, – порой останавливал ее учитель. – Ребята, мне кажется, не поймут из вашего объяснения, почему деепричастие все-таки является глагольной формой. Давайте уточним.
Они уточняли. Валентина благодарно поглядывала на Борисовых, чувствуя к этим отзывчивым, добрым людям большое уважение.
– Ну вот и закончился нынешний урок русского языка в нашем доме, – весело сказал Василий Васильевич, когда Валентина закрыла тетрадь с планом урока. – Вы спросите, почему второй? – Он переглянулся с женой, таинственным шепотком продолжил: – Конспирация, тайное обучение… Видели Щукина? Ушел, бедняга, расстроенный, двойку за диктант получил у меня. Но ничего, осилит, у него бычье упорство.
Валентина удивилась:
– Щукин берет у вас уроки русского языка? Но у него жена учительница.
– Он гордый. Неловко, говорит, учиться главе семейства у жены; он думает поставить ее перед фактом… Учится, читает много. А все началось с того боевого листка, который вы исчеркали красным карандашом. Щукин до сих пор хранит его…
Валентина вспомнила тот день на полевом стане, когда разгневанный Щукин-редактор сорвал с вагончика боевой листок, оставив под ржавыми шляпками гвоздей белые, похожие на крылья мотылька, треугольнички. Оказывается, не хулиганство то было, а злость на себя, на свою неграмотность. Вспомнился райкомовский инструктор Борозда, с которым она чуть не разругалась.
– Обучение взрослых можно было бы легализировать, таких, как Щукин, в селе, наверное, много.
– Есть такие, – согласился Василий Васильевич. – Это проблема ближайшего будущего. В следующем учебном году подумаем о вечерней школе. Николай Сергеевич согласен.
Неожиданно пришел сосед Борисовых Лопатин.
– Извините, на огонек забрел, – сказал он.
– Знаю, знаю, на какой огонек, – погрозила пальцем Анна Александровна. – В шахматы сыграть захотелось.
– Не отказался бы, но сегодня другое дело есть, – ответил ей Лопатин и обратился к Василию Васильевичу: – Вот статью попробовал набросать в газету.
– Ну-ка, ну-ка, Миша, прочти свое сочинение, – попросил Василий Васильевич. – Помню, ты у меня, извини за откровенность, не блистал, на троечки писал.
Лопатин улыбнулся.
– Однажды даже двойка была.
– Помню. Образ Кабанихи по драме Островского «Гроза». Наворочал ты тогда…
Лопатин покраснел. Заметив это, Василий Васильевич ободряюще произнес:
– Ладно, Миша, что было, то прошло.
Когда Лопатин прочел наброски статьи о производственном обучении, о том, как относится к этому колхозное руководство, Валентина сказала:
– Правильно. У нас и есть пародия на производственное обучение.
– Я тоже согласен, – подтвердил Василий Васильевич. – Дело не только в председателе, наш завуч тоже не проявляет рвения к этому. Давайте расширим статью, уточним, подправим и втроем подпишемся для большей убедительности. Как, Миша, не оскорбит это твое авторское самолюбие?
– Наоборот, лучше будет! – согласился Лопатин.
18
Как-то утром, собираясь в школу, Валентина услышала по радио (передавали обзор областных газет):
– …на учительской странице выступают преподаватели Михайловской школы товарищи Борисов, Лопатин и Майорова…
Лиля вскочила с постели.
– Валечка, ты слышишь?
– Да, слышу.
Диктор продолжал:
– В статье учителя поднимают жизненно важный вопрос о политехническом обучении школьников. Авторы, в частности, говорят о том, что председатель колхоза Подрезов несерьезно относится к трудовому воспитанию учащихся, ошибочно считает, будто воспитание молодого поколения – это исключительно учительское дело. – Далее диктор прочел небольшой кусок из статьи.
– Вот здорово! – восхищенно крикнула Лиля. – Ты – молодчина!
– Причем здесь я, – пожала плечами Валентина. – Статью писал Михаил Корнеевич, добавления и изменения вносил Василий Васильевич, а я только при сем присутствовала.
– Каша-то заварена тобой. И правильно! Подрезов решил, будто его дело только хлеб, молоко и мясо, пусть подумает и о другом!
На следующий день в учительской было шумно.
– Это очень хорошо, что наши учителя выступают в печати, – говорила председатель месткома Каваргина. – Мы это всячески приветствуем. Но прежде чем писать в газету, нужно было бы посоветоваться с дирекцией школы.
– Куда там! – сердито подхватила Марфа Степановна, косясь на Валентину. – Каждый сам себе голова… Между прочим, Подрезов всегда помогал школе, а теперь неизвестно – поможет ли.
– Ах, ах, пропала школа! – с шутливой трагичностью воскликнул Василий Васильевич. – А вдруг князь Подрезов обидится, а вдруг граф Подрезов рассерчает, а вдруг их превосходительству Подрезову не понравится статья в газете, что нам, бедненьким, делать, пропали мы, пропали…
– Василий Васильевич, люди говорят серьезно, а вы опять со своими шутками, – попыталась урезонить его Марфа Степановна.
– Статейки стали пописывать, – усмехнулась Подрезова. – Вы думаете, председателя задели? Нет, школу свою на позор выставили перед всей областью. Читайте, смотрите, вот у нас какие дела.
– Постойте, постойте, – вмешался историк Назаров, – какой же позор, если товарищи рассказали правду…
– Какую правду, о какой правде вы говорите! – вспыхнул Раков.
Звонок оборвал этот спор. Возбужденные учителя торопливо расходились по классам.
Оставшись наедине с Валентиной, тихая, не любившая шума Надежда Алексеевна опять с укоризной говорила:
– Валечка, милая ты моя девочка, зачем ты впуталась в это дело? Сообщила завучу о мастерской, и ладно. Мастерская – это их забота, а твое дело – уроки, тетради. Лопатин подписал статью, и хорошо, он секретарь партийной организации, ему положено. Борисов подписался, ему тоже можно, он крепко сидит. А ты? Крылышки у тебя еще слабенькие, толкнут – разобьешься…
– Да не могу я подражать трусливому Ужу в сыром ущелье! – запальчиво ответила Валентина.
Надежда Алексеевна покачала головой.
– Примеры у тебя, Валечка, все литературные, а жизни-то совсем ты не знаешь. Есть люди мстительные, они, поверь, ничего не прощают, ничего не забывают.
Только потом Валентина убедилась, что учительница математики кое в чем была права.
В Михайловку примчался заведующий районо Павел Степанович Карасев.
– Очень хорошо получается. Дожили! – сердито говорил он директору и обоим завучам, потрясая газетой. – Учти, Николай Сергеевич, виноват не Подрезов, а дирекция школы, вы, руководители! Кузьма Фокич, – обратился заведующий к Ракову, – куда же вы смотрите, куда идете?
Раков тревожно моргал серыми безбровыми глазами, мял в руках какую-то тетрадь, силился что-то ответить, но слова застряли где-то в горле да так, что он, казалось, не мог вытолкнуть их. Его острый кадычок старался сделать это, чуть-чуть подпрыгивая вверх и опускаясь вниз, но тоже безуспешно.
– Марфа Степановна, а вы? – продолжал спрашивать Карасев.
– Наладим, устраним, – отвечала та.
Марфа Степановна держала себя испытанным бойцом, зная, что начальство пошумит-пошумит и уедет, а ей оставаться в Михайловке. Лучше не возражать.
– Статьей заинтересуется райком, обязательно заинтересуется, – уверял Карасев.
Хотя Николаю Сергеевичу было неприятно выслушивать резкие нотации, но он понимал: заведующий прав. Конечно, можно было бы обойтись без этой сенсационной статьи в газете, если бы Валентина Петровна тогда пришла к нему, рассказала о мастерской.
«А разве ты сам не знал, не видел? – спросил себя Николай Сергеевич. – Она говорила твоим помощникам, но те не обратили внимания, Раков даже предупредил учительницу, чтобы она не лезла не в свое дело…»
Наедине Карасев еще резче упрекал директора:
– Удивил ты меня, прямо скажу, удивил основательно. Я был спокоен за тебя, а тут вон что делается. Чем оправдаешься? Что ответишь?
– Оправдываться не привык. А что касается ответа – можно ответить. Поторопили нас перейти на производственное обучение, нужно было годик-другой подождать. База не создана.
Карасев стоял на своем:
– Не ищи лазейки – база, условия. Надо и в этих условиях не опускать руки. Твой Раков совсем не следит, он же у тебя завуч по производственному обучению!
– Не справляется? Правильно, согласен. А кем заменить его? У тебя есть лучшая кандидатура? Пожалуйста, присылай, в ножки поклонимся. Не пришлешь, некого тебе присылать. Вот и получается – нужного оборудования нет, специалистов нет, и никто их не готовит! А мы говорим о производственном обучении.
– Ну что ж, давай откажемся, прежняя система нас больше устраивала, полегче было. Трудности нас пугают, думать разучились… Вот когда с неба все свалится – оборудование, специалисты, условия, тогда и начнем учить по-новому. Так, по-твоему? Выходит, рано издан Закон о перестройке? Ошиблись там? – наступал разгоряченный Карасев. – Эх ты, директор, а еще солдатом был, разведчиком…
В сумерках Николай Сергеевич возвращался из школы. Проходя мимо дома Пеговых, он увидел на крылечке девчат-десятиклассниц. То ли для него специально, то ли случайно тонкоголосая Люся Иващенко запела частушку:
Покажу плакат корове,
Ты, буренка, посмотри,
Что дою тебя вручную,
Никому не говори!
Девушки засмеялись. Видимо, эту частушку они сами только что сочинили.
«Смеются ученицы… Над тобой смеются, директор», – подумал Николай Сергеевич.
Ярко сияли огнями окна председательского кабинета. Длинные полосы света оседлали невысокий темный заборчик из штакетника, которым было обнесено здание правления колхоза.
Подрезов сидел за столом задумчивый, чем-то озабоченный, читал какие-то бумаги. Увидев директора, он широко заулыбался.
– Заходи, заходи, друг по несчастью. Ну, читал, как: отделали нас твои работнички? Здорово! – В голосе председателя не слышалось ни обиды, ни упрека, он, казалось, был даже рад, что о нем написали в газете. – Это, наверно, Майорова. Она умеет! Я до сих пор помню ее боевой листок на полевом стане. Молодец!
Николай Сергеевич в смятении посмотрел на председателя. Он шел поговорить с ним резко, в открытую, но тот сразу обезоружил его похвальным отзывом о статье. Неужели Подрезов все понял?
– Ты скажи, Николай Сергеевич, где логика? Почему я примитивно понимаю это самое производственное обучение? Чудаки! Да я хоть сегодня согласен всех твоих учеников принять в колхоз, посадить на машины – работайте, ребята, умножайте богатство.
«Нет, ничего не понял председатель», – подумал Николай Сергеевич и вслух сказал:
– Вот это, Роман Прохорович, и есть примитивное понимание.
Председатель ошеломленно глядел на гостя.
– Я что-то не понимаю тебя.
– По идее мы должны готовить не просто рабочую силу, кадры для колхоза, а прививать ребятам любовь, коммунистическое отношение к труду…
– Я это уже знаю, – перебил Подрезов. – Ты мне прямо скажи, чем недовольна школа? Чем? Мастерской?
– Мастерская туда-сюда, наладим, договоримся. Но есть вещи посерьезней. Мы с тобой дождемся, что десятиклассницы не пойдут на ферму.
– Это почему же не пойдут? Заработки там хорошие.
– Дело не в заработках, – с досадой отмахнулся Николай Сергеевич. – В школе мы говорим девчатам о механизации, учим культуре труда, а у тебя на ферме «техника» времен Ивана Грозного.
Подрезов оскорбленно тряхнул головой.
– А ты знаешь, чего я добился с этой техникой? Вот поздравления из райкома, обкома, облисполкома. – Он бросал на стол телеграммы, бумаги со штампами, с подписями.
– Сегодня ты герой, – сухо ответил Николай Сергеевич. – А что будет завтра? И вообще, какой ценой, каким потом заработаны эти поздравления?
– Хорошо попотеешь – вкусно поешь, – не сдавался Подрезов. – Ты поезжай к нашим соседям – у них «елочки», а молочка нету! Ты у жены своей спроси, у Марии Михайловны, она тебе все расскажет…
– А ты у доярок спроси, которые гнут спины под коровами, у которых пухнут пальцы от доения. Пяток-десяток лет на ферме – и на всю жизнь калека, хоть пенсию давай!
Разговор был откровенный. Директор школы и председатель колхоза относились друг к другу с той уважительностью, какая свойственна умным людям. Им, например, не мешало то, что Зорич при случае мог приструнить председательскую супругу-учительницу в школе, а Подрезов директорскую, зоотехника, на заседании правления или на ферме. Работа есть работа! И пусть жены иногда роптали, сетовали на всякие там несправедливости начальства, директор и председатель не очень-то прислушивались к их жалобам.
Подрезов слыл человеком крутым, упрямым, несговорчивым, но сейчас он как бы даже пожаловался:
– Собак вешать на человека всегда легче, нежели понять всю подноготную. Многие почему-то думают, что все зависит от председателя, будто он и есть та главная кочка, о которую спотыкаются новаторы и правдолюбцы… Вот и ты считаешь, что Подрезов не бережет своих доярок. А у меня, может, у самого кошки скребут на душе, когда прихожу на ферму. Я-то проходил науки, знаю, что с чем едят. Да вот беда: я иногда замыслю сделать одно, а мне из управления говорят: нет, голубчик, делай другое и продукцию давай, план выполняй. А план-то сверху спущен, нарушать или там подкорректировать его на месте не моги, не имеешь права… Ты ведь, голова садовая, не знаешь, сколько перенес я упреков, сколько попортили мне крови из-за Дома культуры. Ты, кололи меня, место для танцулек готовишь, а с птичником тянешь. Теперь же чуть что – делегации везут посмотреть колхозный очаг культуры. Парадокс! – засмеялся Подрезов. – Ничего, Николай Сергеевич, будет механизация на фермах и скоро, – уверенно добавил он. – Если бы я в это не верил, отказался бы от колхоза.
Они засиделись в председательском кабинете допоздна. Николай Сергеевич знал, что Подрезов слов на ветер не бросает, и про себя думал о том, что и в школе надо многое менять. К черту плакаты, картинки, любимые Раковым. Нужно подумать и о самом завуче по производственному обучению. Уговорили когда-то Марфа Степановна и Каваргина принять Ракова. А ведь не справляется, не тянет бывший колхозный бригадир. Да и с бригадиров сняли его по той же самой причине… Заменить придется Ракова и чем скорее, тем лучше… Назначить бы Лопатина, тот пограмотней, ребят любит, мечтает поступить в пединститут на заочное отделение. И поступит! И хорошим будет учителем! Есть у него учительская струнка.
19
Валентина порой недоумевала: почему старостой класса вот уже который год выбирается толстушка Вера Побежимова? По ее наблюдениям, это была неповоротливая, немногословная девушка, равнодушная ко всему на свете. Вера одинаково относилась к любому школьному предмету, получала неизменные тройки. Ребята в шутку говорили, будто их староста установила своеобразный рекорд – за десять лет ни разу, ни при каких обстоятельствах не получала двоек. Даже отличники-медалисты, чьи портреты висят в коридоре на стене, и те когда-то и за что-то получали двойки, а Вера Побежимова никогда! На уроках она не поднимала руку, не набивалась идти к доске, вызовут – ответит, не спросят – промолчит. Если в классе разгорался какой-нибудь спор, Вера оставалась безучастной, только порой, когда Валентина в чем-то упрекала ребят, староста тихо вставляла свое любимое: «Я им тоже говорила…»
Валентина спросила однажды у Ани Пеговой, за какие заслуги Побежимову опять избрали старостой класса? Та откровенно пояснила:
– Нам с ней удобно. Если выбрать кого-нибудь другого, начнет придумывать всякие мероприятия. А Вера ничего не придумывает…
Сегодня в классе, перед уроком, Валентина сказала:
– Вечером в Доме культуры демонстрируется фильм «Баллада о солдате». Все пойдут?
– Все, кроме Зюзина, – ответила Люся Иващенко.
– Зюзин, а вы почему не хотите идти? – поинтересовалась учительница.
– У него по субботам банный день, – подсказал Дмитрий Вершинин.
Все рассмеялись. Зюзин тряхнул головой:
– Не слушайте их, Валентина Петровна. Пойду. Говорят, интересная картина.
– Вот об этом и давайте поговорим завтра. Соберемся в читальном зале библиотеки и обсудим фильм.
– Вот еще! А это зачем? – пожала плечами Аня Пегова.
– Вы разве не знаете, зачем обсуждаются произведения искусства? У каждого может быть свое отношение к содержанию, к героям. Давайте после просмотра обменяемся мнениями, разберем игру актеров.
– С нашими ли носами разбирать, – ухмыльнулся Федор Быстров.
– Я, Валентина Петровна, думаю так: понравился фильм – значит, он хороший, не понравился – плохой, – заявила Аня Пегова.
Валентина взглянула на часы. Прошло уже пять минут урока, по плану у нее – анализ сочинений, а она тратит дорогое время на неожиданно завязавшийся спор. Мелькнула мысль прервать посторонние речи и приступить к уроку. Но, быть может, этот спор в тысячу раз важнее ошибок в сочинениях? Она подошла к парте Ани Пеговой, сказала:
– Правильно, хорошее нравится, плохое не нравится. Значит, человек оценивает, и у каждого своя оценка. Об этом и можно поговорить на обсуждении фильма.
– А я, например, ничего не потеряю, если не посмотрю «Балладу о солдате», – подал голос Яков Турков. – Для себя полезней решить пару задач по физике или по химии.
Валентина с сожалением глянула на Туркова.
– Разве хороший фильм, хорошие стихи не для себя, не для своей души? – спросила она.
За Туркова ответил Федор Быстров:
– Про кино Яков сморозил глупость, а что касается стихов, я, Валентина Петровна, не очень к ним… Особенно не люблю современных поэтов. Все они похожи друг на друга и пишут на одну колодку.
Удивленная ответом, Валентина обратилась к Быстрову:
– Вы хорошо знаете современную поэзию?
– Почитывал…
– Это хорошо. В таком случае назовите мне ну хотя бы поэтов – лауреатов Ленинской премии и объясните, чем же они похожи друг на друга?
Парень замялся, назвал одно-два имени, но чем они похожи друг на друга, так и не мог объяснить.
– Извините, Быстров, но я не понимаю, как вы можете говорить о современной поэзии, почти не зная ее, – упрекнула она.
Будто выручая товарища, Люся Иващенко скороговоркой сказала:
– Что там говорить, Валентина Петровна, современные поэты не запоминаются, пишут больше про тракторы, а для души нужно и что-то другое…
– Я не согласна с вами, Иващенко. У нас есть замечательные поэты. И запоминаются они и для души дают многое. Вот послушайте. – И Валентина стала читать стихи наизусть.
Марфа Степановна имела привычку во время уроков неторопливо пройти по школьному коридору, чтобы взглянуть, нет ли без дела слоняющихся учеников, все ли в порядке кругом. Прислушиваясь, она по голосам учителей и ребят безошибочно определяла, что творится в классах.
Вот и сегодня она тоже неторопливо шествовала по коридору, и вдруг ее внимание привлек какой-то необычный голос Майоровой – та читала стихи. Это не показалось Марфе Степановне подозрительным: по расписанию в десятом классе урок литературы. Возвращаясь назад в учительскую, она опять услышала голос Майоровой. Марфа Степановна настороженно остановилась. Прошла минута, вторая, третья, прошло целых пятнадцать минут, а Майорова все читала и читала незнакомые стихи.
– Николай Сергеевич, прошу вас подойти к двери десятого класса, – встревоженно попросила завуч, зайдя в директорский кабинет. – Там, мне кажется, творится неладное.
– Опять бедокурят десятиклассники? – забеспокоился директор.
– Нет, хуже. Сама учительница.
Через минуту они стояли у двери.
– Слышите? Скоро конец урока, а она декламирует…
– Хорошо читает, с чувством, – шепотом похвалил директор.
Марфа Степановна промолчала. На перемене, в учительской, она как бы между прочим поинтересовалась, есть ли у Валентины Петровны план урока литературы в десятом классе. Учительница ответила – есть и протянула толстую тетрадь в клеенчатой обложке. Предчувствие не обмануло Марфу Степановну. В плане урока Майоровой значилось: «Анализ сочинений, работа над ошибками».
«Понятно. Не подготовилась к уроку», – отметила про себя завуч. Она взяла классный журнал, уверенная, что Майорова для отвода глаз в журнале записала то же, что было в плане, но встретила другую запись: «Чтение стихов современных поэтов». Хорошенькое дело! Вместо разбора сочинений – стишки!
– Валентина Петровна, зайдемте к директору, – пригласила Марфа Степановна. – В кабинете она положила на стол развернутую тетрадь учительницы, продолжала, подергивая плечами: – Не понимаю, зачем учителя составляют поурочные планы? Для формы? Доложите, Валентина Петровна, чем вы занимались на уроке литературы в десятом классе?
– Читала стихи современных советских поэтов.
– Вы слышите, Николай Сергеевич, она читала стишки, – въедливо сказала завуч и повернулась к Валентине, продолжая тем же тоном: – Вы извините, Валентина Петровна, но я в присутствии директора вынуждена сказать вам прямо – вы нарушаете учебный процесс, не выполняете программу, занимаетесь на уроке посторонними делами…
– Погодите, Марфа Степановна, – перебил директор. – Давайте выясним причину.
– Причина, мне кажется, ясная – Валентина Петровна не подготовилась к уроку, не проверила сочинения, анализировать было нечего, отсюда и стишки!
– Это неправда. Сочинения мной проверены и лежат в портфеле. Если угодно, Марфа Степановна, вы можете убедиться в этом, – резковато сказала Валентина и, взяв со стола свою тетрадь с поурочными планами, вышла из кабинета.
– Видите, она осталась при своем мнении, – заметила Марфа Степановна. – Мне кажется, Николай Сергеевич, пора призвать ее к порядку. Наказать.
– Я не вижу состава преступления.
– Как не видите? – опешила завуч. – Она сорвала урок, она плюет на школьную программу.
– Думаю, Валентина Петровна допустила небольшую ошибку.
– Что же вы в таком случае считаете большой ошибкой?
– Ваше поведение. Да, да, Марфа Степановна, и не смотрите на меня такими изумленными глазами, именно ваше поведение. Вы – старший товарищ Майоровой, вы призваны помогать ей, поправлять, если она ошиблась. Но устраивать судилища, упрекать в том, чего нет, это, выражаясь вашим языком, непедагогично. Кстати, что преподает у нас Валентина Петровна? Литературу. Стихи как раз и относятся к этому интересному предмету.
Марфу Степановну бесил негромкий, спокойный голос директора. Ей хотелось кричать, швырять со стола бумаги, потрясать кулаками. Она чувствовала, как все в ней кипело от негодования. Она уже заметила, что директор все реже и реже поддерживает ее в спорах с учителями, – значит, все-таки не сработались они… Прежде Марфа Степановна еще как-то терпела. Пошумят, повздорят, разойдутся во мнениях, но все это не затрагивало ее благополучия, и раздоры вскоре забывались. Но с появлением в школе Майоровой, которую директор защищал почему-то, все изменилось. Ожили, зашевелились, как мухи, пригретые солнцем, былые обиды.
Вообще Марфа Степановна Зайкина считала себя человеком, незаслуженно обойденным. Было время – Зорич работал у нее под началом простым учителем.
Когда старого директора школы выдвинули на партийную работу, избрав секретарем соседнего райкома партии, Марфа Степановна, конечно, не сомневалась, что директорский пост займет она, и месяца полтора даже исполняла эту должность. И вдруг директором назначили Зорича! За что? За какие заслуги? Она никак не могла представить себе учителя истории в роли директора. Он был слишком уж добр и мягок характером, почти никогда не повышал голоса, и она порой диву давалась, как и почему люди подчиняются ему, работают, исполняют его распоряжения? Впрочем, все, что происходило в школе, Марфа Степановна считала исключительно своей заслугой, уверенная в том, что без нее школа была бы не школой, а каким-то хаотическим учреждением без твердого порядка, без дисциплины.
Была и другая причина, которая заставляла Марфу Степановну думать о Зориче с непримиримой ненавистью. Никто не знал ее былых тайных замыслов, а Марфе Степановне еще живо помнились те дни, когда она, молодая женщина, так нелепо потерявшая мужа, полная сил и тоски по мужской ласке, с надеждой посматривала на учителя истории Зорича. И пусть рано поседел он, пусть одет в демисезонное пальтишко, и не было у него лишней смены белья – не беда, она порой в мыслях примеряла на него новые рубашки и костюмы, не сношенные покойным мужем (муж не любил наряжаться, да и хлопотная работа в МТС требовала другой одежды – прочной, удобной, непромокаемой). Костюмы и рубашки, по наблюдениям Марфы Степановны, были бы впору Зоричу.
Однажды зимой Марфа Степановна и Зорич возвращались из райцентра на школьной лошадке. Ехали вдвоем среди белого-белого снега. Был ясный морозный день. Ослепительно, до боли в глазах сияло солнце.
Зорич продрог. Время от времени он соскакивал с саней и бежал вслед, чтобы немного согреться. Одетая в тулуп и пуховый оренбургский платок, Марфа Степановна сперва посмеивалась над ним:
– Быстро бегаете, Николай Сергеевич, вам бы спортсменом быть. – Потом дернула вожжами и крикнула: – Догоняйте!
Зорич бежал за санями. Озираясь назад и звонко хохоча, Марфа Степановна хлестала и хлестала не очень-то шустрого коня.
– Не дайте погибнуть человеку в глухой степи! – с шутливым страхом кричал на бегу Зорич.
– А вы догоните, догоните, – отвечала она. Эта игра забавляла и волновала ее. Марфа Степановна разгорячилась, кровь заиграла в ней неудержимо, как весенний ручей.
– Думаете, не догоню? Попробую! – он тоже разгорячился, прибавил шагу.
Марфа Степановна придержала коня, и Зорич вскочил на мягкое, припорошенное снежной пудрой сено. Он плечом задел Марфу Степановну, и та упала рядом. Они лежали в санях и смотрели друг на друга. Зорич на своем лице чувствовал ее теплое дыхание, и глаза ее, зовущие глаза, смотрели на него с прищуром и улыбались.
Случилось неожиданное – сани перевернулись и учителя вывалились в снег. Смеясь, они барахтались. Марфа Степановна ощутила разогретой щекой его колючий подбородок, и ей хотелось вот так без конца барахтаться, хохотать, как бы нечаянно прижиматься к его подбородку.
Зорич поднялся и стал отряхиваться.
– Дайте руку слабой женщине, – попросила она.
Конь остановился шагах в десяти от них и удивленно поглядывал назад своими большими сизоватыми глазами, как бы говоря: охота вам валяться в снегу, если нужно спешить к домашнему теплу…
В санях Марфа Степановна задорно сказала:
– Все-таки я как завуч отвечаю за ваше здоровье. Если простудитесь, захвораете, кем я заменю вас на уроках. – Она распахнула тулуп. – Забирайтесь, иначе я не довезу вас живым.
Зорич нерешительно подвинулся к ней.
В Михайловку приехали поздно. На квартире у Марфы Степановны пили чай. Настенька уже спала, а завуч угощала и угощала спутника. Она вдруг почувствовала себя по-настоящему счастливой.
– Знаете, Николай Сергеевич, в жизни все можно перенести, кроме одиночества, – пожаловалась она.
Он вздохнул.
– Вы правы. Одиночество убивает в человеке все самое лучшее.
– А главное – уходят годы, годы уходят, – с тоской и сожалением сказала Марфа Степановна. Она думала, что Зорич останется у нее до утра, потом вообще перейдет в ее дом – места хватит и в доме и в сердце. И никто не осудит их, они свободны, они вольны делать, что хотят: у Марфы Степановны муж погиб, Зорич одинок, говорят, он развелся с женой…
Но он не остался той ночью и потом не перешел к ней в дом, а после женился на какой-то девчонке-зоотехнике…
Все это припомнилось, промелькнуло в голове Марфы Степановны. Ожила, болезненно зашевелилась былая обида на мужчину, который не разглядел когда-то нехитрые женские замыслы, отверг… К этому теперь примешивалось и другое: хотелось ей быть хозяйкой небольшого директорского кабинетика с письменным столом, мягким диваном, сейфом. О! Тогда бы она разговаривала с Майоровой по-другому.
– Извините, Николай Сергеевич, но вы напрасно поощряете дурные выходки Валентины Петровны, – с осуждением заметила завуч.
– Но не надо мешать ей думать, изобретать, экспериментировать, – не соглашался директор. – Мы с вами хотели освободить ее от классного руководства, теперь сами замечаете – десятый класс выравнивается…
В окно Марфа Степановна увидела, как встретились у школьной калитки Майорова и Саша Голованов – стоят, разговаривают, смеются.
«Будь я хозяйкой здесь, не только от класса, от школы освободила бы Майорову», – с глухой злостью подумала она.
Валентине и Саше Голованову не было дела до мыслей и угроз Марфы Степановны.
– Я к вам, Валентина Петровна. Разрешите помочь нести тетради, – сказал он.
– Вы за этим и пришли? – с улыбкой спросила Валентина. – Удивляюсь, как не подъехали на грузовике, – и протянула ему тяжелую связку тетрадей. – Несите!
По дороге Саша Голованов говорил:
– Помните, вы рассказывали Мне об институтской световой газете. Мы решили создать подобную и у нас. Уже название придумали: «Соломотряс».
– Не очень-то благозвучно.
– Зато метко. Будем трясти всякие недостатки, пережитки. Предлагается редколлегия такого состава: учительница Майорова, шофер Голованов, агроном Ветров, библиотекарь Муратова. С парткомом согласовано.
– Почему бы не ввести в редколлегию Настеньку Зайкину. Я слышала, она хорошо рисует. В световой газете главное – художник. Настеньке было бы приятно.
Саша Голованов хмуро ответил:
– Художники есть – Ветров и Лиля…
– Кандидатуры вполне подходящие.
– Вечером в кино придете?
– Приду. И не одна – весь десятый будет!
* * *
Ах, как некстати приехал Игорь! Валентина думала часок-другой посидеть над тетрадями, а вечером – в кино. Она все-таки своего добилась: все ребята, кроме Туркова (ох этот Турков!), согласились завтра собраться в читальном зале и обсудить фильм.
Игорь вошел, поцеловал ее. Подбородок у него был колючий (в городе никогда не приходил к ней небритым), от него густо пахло табаком (в городе он любил дорогие сигареты с фильтром).
– Еле доехал, в оврагах полно снегу, – снимая пальто, жаловался он.
Это почему-то не встревожило Валентину. «Потому что ты противная девчонка», – упрекнула она себя.
Он рассказывал о школе, о занятиях мотокружка. Валентина старалась внимательно слушать Игоря, но вдруг поймала себя на мысли: ей неинтересно, почти чуждо все то, о чем говорит он.
Прибежала Лиля – шумливая, веселая.
– Ты что же, подружка, моими владениями распоряжаешься? Приходит ко мне Быстров и этаким командирским голосом приказывает: расставьте стулья, уберите из читального зала все лишнее, завтра обсуждение проводить будем. Вот тебе и раз! Без меня меня женили!
