Текст книги "Сельская учительница"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
– Так вот, Зорич, – начал майор. – Я ознакомился с вашим делом. То, что вы говорили следователю, – красивая сказка, и не больше. Я интересовался партизанским отрядом. Командир убит. Комиссар, видимо, тоже убит. Лица, на которых вы ссылаетесь, как видите, не могут подтвердить. Я разговаривал с партизанами. Многие помнят вас. Одни говорят, что вы здорово воевали, что вы смелый парень, другие, наоборот, считают, что вы сбежали в полицию, выдали карателям место расположения отряда. Отряд понес большие потери и вынужден был отступить. Вы понимаете, что это значит?
– Иногда обстоятельства бывают сильнее человека, сильнее даже, казалось бы, самой неопровержимой логики. Кроме того, что я уже сказал, ничем не могу доказать свою невиновность, – ответил Зорич.
– За содеянное надо отвечать. Вашу судьбу решит суд, – холодно сказал майор.
Короткий военно-полевой суд, и короткий, как выстрел, приговор: за пособничество немецко-фашистским оккупантам – семь лет тюрьмы…
…И какой же ты бываешь порой немилосердной, жизнь, как неожиданно ты иногда сталкиваешь друг с другом вчерашних врагов, по каким-то странным обстоятельствам ставших друзьями по несчастью. В лагере Зорич встретил бывшего редактора новопокровской «брехучки» Печерицу. Печерица удивленно смотрел на бывшего «богатенького полицая» и, мотая головой, неуверенно спросил:
– Неужели ты? Вот так встреча! Да, перекрасило тебя, совсем побелела шевелюра. Вот тебе и земля, вот тебе и помещик… За Будяком потянулся, а Будяка-то ухлопали прямо в квартире. Туда ему и дорога.
Печерица был хорошо настроен. Он знал, что сидит за дело, и потому, видимо, не очень-то печалился. Его могли бы расстрелять за журналистскую деятельность, но, вероятно, нашлись смягчающие обстоятельства, и он получил «десятку».
– Посмотрел я, понаслушался, за что сидят люди, и подумал, что сам хорошо отделался, – продолжал Печерица. – Есть тут в лагере два Ивана – Иван Луков и Иван Цибуля. Один сидит за то, что хвалил Гитлера, другой за то, что ругал Гитлера. Чудеса! Когда наши с Германией договор заключили о ненападении, Иван Луков сказал где-то, что Гитлер фашист и подлец, что наши напрасно якшаются с ним. Ивана Лукова за шкирку да за решетку. И будь здоров. Когда война началась, второй Иван, Иван Цибуля, где-то похвалил Гитлера – хорошо, мол, к войне подготовился, даст нам перцу. Этого Ивана тоже за шкирку – и будь здоров. Сидят теперь два Ивана и никак не могут решить, кто из них прав и за что отбывают срок… Да, а ты сколько получил за свои глупые помещичьи мечты? Тоже десятку или больше?
Зорич не ответил. У него вообще не было желания разговаривать с этим болтливым Печерицей.
Работая под дулом винтовки на расчистке города, он извлек однажды из-под груды камней полусгоревший учебник истории для восьмого класса, и сердце заныло. Он – учитель, он давно уже не входил в класс… И войдет ли теперь?
Зорича снова стали допрашивать. Видно, подействовали его апелляции, он писал их много – десятки. Писать его надоумил старшина-сапер Афанасий Коржиков. Когда Зорич как-то рассказал ему свою историю, старшина посоветовал:
– Борись, пиши, пиши, пока рука способна держать карандаш. Я бы и сам за себя написал, да не могу, не имею на это права, потому как за плен сижу, потому как все-таки вину свою чувствую. Была у меня возможность пустить себе пулю в лоб. Не смог. Рука дрогнула. Не имела она права дрожать, не на прогулке был… А ты пиши, у тебя дело другое, ты прав, тебя не судить бы, а орденом наградить или даже к Герою представить.
Военные следователи недоверчиво посматривали на осужденного, пытались сбить его с толку всякими каверзными вопросами, но Зорич отвечал четко, говорил только то, что было. Следователи записывали его показания и, ничего вразумительного не сказав, уходили.
– Ничего, ничего, – подбадривал его Коржиков. – Правду не остановишь, правда, она и за решетку пробьется.
Он был удивительным человеком, этот Афанасий Коржиков, – невысокий, кряжистый, чуть курносый, с живыми серыми глазами, он будто специально для того и родился, чтобы помогать другим: подбадривать, поддерживать где словом, где советом, где шуткой, а то и собственной порцией хлеба.
По совету Коржикова Зорич в конце концов решился сообщить о себе отцу и жене с дочуркой. На первое письмо ему ответили соседи – отец и мать умерли в войну, старшие братья погибли на фронте. Месяца через полтора пришел ответ от Гали: «Не считаю себя женой изменника. Забудь. Прощай. Г. Кузьмина». О дочурке ни слова, и подписалась она своей девичьей фамилией.
– Не торопись обвинять жену. Вернешься домой, расскажешь все, узнает она правду и поймет свою ошибку, – опять подбадривал Афанасий Коржиков.
Шли дни, месяцы, годы. Долго, очень долго бродили по инстанциям апелляции Зорича, видимо, долго сидели над его «делом» образованные юристы. Однажды ему сообщили, что приговор оставлен в силе.
– Снова пиши, пиши, – подсказывал Афанасий Коржиков.
Зорич отмахнулся: дескать, в камень стрелять – только стрелы терять.
Так и не удалось им с Коржиковым отвоевать ни одного дня. Зорич просидел семь лет. На прощанье Коржиков подарил ему солдатскую гимнастерку с шароварами, чиненые-перечиненые кирзовые сапоги с широкими голенищами, брезентовый ремень.
– Будь здоров, учитель. Кланяйся воле!
Зорич получил документы, полторы тысячи рублей денег, заработанных за все годы, и вышел за ворота лагеря. Боже мой! Кругом неудержимо бушевала весна, а небо и солнце были до того яркими, что у Николая Сергеевича заболели глаза. И странным показалось ему то, что вчера, позавчера, неделю назад не замечал он этой яркости. Работал он каменщиком на стройке, окруженной внушительной загорожей с наблюдательными вышками, и бывало, что приказывали ему сходить по делам в другую такую же зону, где работали заключенные, он ходил без конвоя по улицам да переулкам, однако же не замечал, как говорится, ни зимы, ни лета… И вот сейчас остановился посреди улицы, дивясь и любуясь молоденькой зеленью старого, не тронутого войной тополя, и в душе зазвенела веселая, похожая на детскую считалочку, песенка: «Я свободен, ты свободен…» Но в следующую минуту песенка эта стала грустнеть, затихать, а вместо нее потекли беспокойные мысли: что делать? куда податься?
– Да поспеши к жене и дочери, – приказал себе Николай Сергеевич. – Галя узнает правду, и все у нас наладится…
* * *
В пассажирском вагоне Николай Сергеевич наметанным глазом заметил подозрительное поведение двух солдат и молодой чернявой женщины. Они перешептывались, поглядывали в его сторону, потом один из солдат подсел к нему, поинтересовался:
– Далеко ли, мужик, едем?
Он ответил.
– Во, и мне туда! – нарочито обрадовался солдат.
Когда поезд остановился, Николай Сергеевич взял чемодан, сошел на перрон, и тут солдаты схватили его за руки.
– В чем дело, товарищи? – спокойно спросил он.
– Он еще спрашивает, «в чем дело»! – закричала чернявая женщина. – Я ж тебя, Кожухарь, запомнила, я ж тебя, полицейская шкура, узнала!
Вокруг уже толпились возмущенные и любопытствующие зрители, сквозь толпу продрался плотный мужчина на костыле, гневно цедил:
– Мы ноги теряли, а ты, гадина, кому служил? – За кого-то держась, он размахивал костылем и готов был огреть им «гадину».
– Тихо, граждане, тихо, – послышался чистый, басовитый голос милиционера. – Что тут происходит?
Толпа возбужденно загомонила: пойман, мол, предатель, который жег, убивал, насиловал, вешал своих…
Солдат рванул из рук Николая Сергеевича чемодан. Чемодан раскрылся, и на перрон высыпалось его содержимое: свертки с подарками Гале и Вареньке.
В гомоне, в хаосе голосов Николаи Сергеевич расслышал:
– Ишь как спокойно держится…
– Похож на нашего учителя истории…
Он понимал, что объясняться бесполезно: не поверят, что ему за милую душу тумаков могут надавать, и надеялся только на милиционера, который по закону не должен был допустить до применения костыля…
Расстегнув кобуру, милиционер басил:
– Собрать вещи задержанного. Так. Теперь дорогу. Пошли! Чья машина? Кто шофер? Ну-ка заводи, поехали! – солидно распорядился милиционер на привокзальной площади.
Николай Сергеевич ехал в кузове грузовой машины, заинтересованно смотрел по сторонам.
Городок, где они с Галей начинали когда-то учительствовать, был разрушен войной: рухнуло здание керамического техникума, обгоревшим стоял Дворец пионеров, на месте кинотеатра «Искра» – скверик с фонтаном. Но город уже залечивал раны. Пройдет не так уж много времени, и вновь зашумит детвора в своем дворце…
А вот и его школа – похожая и непохожая. Она стала больше, на этаж выше и выглядела нарядно. Размахивая вместо портфелей и ранцев отцовскими фронтовыми сумками, спешили ребята – вторая смена! И ему захотелось забарабанить кулаками по кабине или даже соскочить на ходу и кинуться туда, в школу… Но в кузове с ним едет милиционер с расстегнутой кобурой.
Машина остановилась у незнакомого дома.
– Слезай, приехали! Пошли к начальнику! – милиционер грубовато подталкивал Николая Сергеевича, а в кабинете начальника милиции преданно гаркнул: – Товарищ майор, разрешите доложить: задержан бывший полицай!
«Везет мне на майоров», – усмехнулся про себя Николай Сергеевич. Не ожидая приказа, он достал из кармана гимнастерки документы, положил их на стол.
Искоса глянув на бумажки задержанного, хозяин кабинета распорядился:
– Ну-ка, Шубин, сооруди нам чаю.
– Есть! – козырнул милиционер.
«Прием по первому разряду», – опять усмехнулся про себя Николай Сергеевич.
– Присаживайтесь. Возьмите свои документы, – сказал майор. – Мне сдается, вы до войны работали у нас учителем. Не так ли?
– Гражданин… извините, товарищ майор, к чему допрос?
– Какой допрос? – удивленно развел руками хозяин кабинета. – Мне достаточно документа об отбытии, об освобождении… Мой служебный долг помочь вам, Николай Сергеевич.
Он торопливо ответил:
– Благодарю вас, но сами понимаете – распивать чаи, когда душа рвется к семье…
– Понимаю, понимаю и не смею задерживать. Если что не так, заходите, буду рад помочь, – сказал майор.
* * *
Николай Сергеевич подошел к уцелевшему дому, где жил когда-то. На лестничной площадке он долго стоял с колотившимся в груди сердцем, не решаясь постучать в дверь.
Постучал. Ему отворила Галя… Она не ахнула, как это делают все жены на свете, не бросилась к нему на шею, не заплакала. Она стояла на пороге, и Николаю Сергеевичу показалось, будто Галя решает сложную, в данном случае почти неразрешимую задачу: то ли захлопнуть дверь перед носом нежданного гостя, то ли пригласить в квартиру.
– Заходи, – глухо сказала она.
Николай Сергеевич думал, что вот-вот в коридор выскочит его дочурка Варенька. Но вместо дочурки вышел краснощекий мужчина в домашних мягких туфлях, отороченных мехом. Казалось, что все беды, которые обрушились на нашу страну, прошли мимо этого кругленького человека.
– Варенька дома? – тихо спросил Николай Сергеевич.
Губы Гали дрогнули.
– Ты разве не знаешь? Она погибла с бабушкой в сорок первом…
– Погибла? – Николай Сергеевич почувствовал, как горький комок сдавил горло, под ногами закачался пол.
Варенька, маленькая, маленькая девочка, еще не успевшая научиться как следует говорить, и вдруг погибла… Нет, это дико, не может быть, чтобы его дочурка…
– Проходи в комнату, – пригласила Галя.
Кругленький, сытенький человек хмыкнул и ушел на кухню, шлепая мягкими домашними туфлями, отороченными мехом.
Николай Сергеевич сидел в знакомой комнате и торопливо рассказывал Гале о том, что случилось с ним за эти грозные годы. Он поглядывал на нее, надеясь увидеть сочувствие и доверие.
– Нет, Николай, разбитого не склеишь… Может быть, ты рассказал правду, но поверить трудно, а доказать еще трудней. Я уже давно написала в газету, отказалась от тебя…
– Отказалась?
– Я не могла поступить иначе, – торопливо говорила она. – Я сдала кандидатский минимум, пишу диссертацию о партизанском движении в нашей области. Без отказа от тебя меня не допустили бы к документам… Без отказа от тебя меня не приняли бы в партию… Леонид уговорил… Леонид знает…
– Леонид?
– Мой муж… Извини, я не познакомила вас. Может быть, останешься обедать? – спросила Галя.
Обедать он отказался, хотя очень хотелось есть.
Николай Сергеевич вышел на улицу. Накрапывал дождь. Где-то далеко-далеко ворчал гром.
«А теперь куда? А теперь что делать?» – спрашивал себя Николай Сергеевич. Работать, да, да, работать, пойти в гороно, получить место учителя и начать новую жизнь. Руки целы, ноги целы, голова цела…
Заведующим гороно оказался знакомый учитель.
– Зорич! – заведующий ковылял к нему на протезе (ногу потерял на фронте). – Здорово, друг ситный! Садись, рассказывай. Вернулся! Отлично! Бойцы возвращаются к мирному созидательному труду! – восклицал он. – Определю тебя в лучшую школу!
Но когда заведующий познакомился с документами Зорича, он сразу скис и, будто извиняясь, говорил:
– Трудновато с тобой… Учителя нужны, много учителей нужно, а принять тебя не могу. Понимаешь, анкета. Облоно не утвердит и по шеям надает за притупление бдительности. Судимость… Статья нехорошая.
– Но я напишу в анкете правду – семь лет просидел в заключении ни за что, по ошибке осудили.
Заведующий нахмурился.
– Не забывайте, Зорич, советский суд по ошибке не судит да еще в годы войны, когда каждый человек был нужен на фронте. У нас по семь лет люди ни за что не сидят.
И Николай Сергеевич понял, что значит анкета. И вспомнился ему армейский друг лейтенант Черкасов. Вот кто поймет, поверит, поможет. Когда-то на фронте они обменялись на всякий случай адресами. Улицу и номер дома Николай Сергеевич забыл, а район помнил – Зареченский, и село Заречное.
В Заречное поезд пришел утром. Николай Сергеевич рисовал в воображении радостную встречу с фронтовым другом, он даже не допускал мысли, что Бориса может не оказаться в Заречном, потому что знал: тот хранил сокровенную мечту вернуться после войны в родной край, поступить заочно в сельскохозяйственный институт и работать агрономом. Встретятся они, по-солдатски крепко обнимут друг друга, выпьют по доброй чарке да вспомнят первые дни войны – тяжелые, но все-таки славные дни!
У Николая Сергеевича не было сомнения в том, что он сразу отыщет в Заречном армейского друга: зайдет в районный адресный стол и в считанные минуты ему выдадут адрес Бориса Васильевича Черкасова, 1916 года рождения, русского, теперь, конечно, женатого… Время было еще раннее, а значит, можно час-полтора побродить по незнакомому райцентру. От небольшого деревянного вокзала он бодро зашагал в сторону видневшегося невдалеке трехэтажного, должно быть, какого-нибудь административного здания. Метрах в двухстах от того здания зеленел кудрявыми деревцами молодой сквер. Посреди сквера стояла на постаменте скульптурная фигура воина, склонившегося над гранитными плитами, на которых были высечены имена зареченцев, погибших на фронтах Великой Отечественной войны. Сняв кепку, Николай Сергеевич хотел было прочесть имена павших, и вдруг сердце в груди огнем обожгло. Он прочел: Герой Советского Союза, подполковник Черкасов Б. В. 1916—1944». Глотая слезы, Николай Сергеевич говорил про себя: «Борис, Борис, да как же так? Героя получил, до подполковника дослужился и не взводом, а полком, наверное, командовал и вот стоишь в списке первым… Как же так, Борис? А я ведь к тебе ехал… Так что же мне, уезжать? Нет, хватит колесить, надо попробовать устроиться здесь».
Он пошел в районо. Его настороженно встретила заведующая – красивая женщина лет тридцати, его ровесница.
– Учитель? Хорошо, учителя нам нужны, – приятным грудным голосом заговорила она, но и тут повторилась уже знакомая история. Когда заведующая взглянула на документы Зорича, она вяло продолжила: – Учителя действительно нужны, а что касается историков – школы района укомплектованы ими полностью.
Николай Сергеевич горько усмехнулся – анкета мешает. Он вернулся к памятнику погибшим зареченцам и в мыслях стал беседовать с другом своим фронтовым. «Тебе лучше, Борис, – говорил он, – если живой завидует покойнику, то можешь себе представить, каково живется на этом свете живому…»
Николай Сергеевич не заметил, как подошел к памятнику высокий мужчина в гимнастерке, подпоясанный широким офицерским ремнем без портупеи.
– Наверное, встретили знакомое имя? – поинтересовался он.
Николай Сергеевич молча кивнул головой.
– Я так и думал. Сегодня уже второй раз вижу вас возле памятника.
Николай Сергеевич взглянул на мужчину. У того было продолговатое, исхлестанное ветрами лицо, выгоревшие брови, горбатый нос, зеленоватые с прищуром глаза.
– Я считал Бориса живым… Вместе воевали когда-то.
– Выходит, в гости приехали.
– В гости, – вздохнул Николай Сергеевич.
– Издалека?
– Оттуда, куда никому не желаю попадать.
– Загадочно.
– Из тюрьмы.
– Н-да, место действительно не очень приятное, – чуть улыбнулся мужчина. – За что сидели?
– Это длинная история.
– Работаете?
– Нет, анкета мешает.
– Если приехали в гости, прошу ко мне, – пригласил мужчина.
– Незваный гость…
– Но я вас приглашаю, значит, уже званый… К вашим услугам – Рудаков, Григорий Софронович, секретарь здешнего райкома, – представился мужчина. – Прошу ко мне, – повторил он, а у себя в кабинете, потчуя гостя чаем, говорил: – Анкетой вашей не интересуюсь, а длинную историю с удовольствием выслушаю.
Николай Сергеевич заглянул в его зеленоватые приветливые глаза и, чувствуя доверие к этому внимательному человеку, рассказал ему все, решительно все.
Рудаков некоторое время молча расхаживал по кабинету, будто раздумывая над историей учителя, потом остановился, улыбаясь, сказал:
– Есть пословица: лес рубят, щепки летят… К сожалению, у нас иногда и бревна летели да еще с корнями. – Он снял телефонную трубку. Попросил районо. – Эльвира Владимировна? Да, да, я, Рудаков. Зайдите ко мне.
Вошла заведующая районо. Увидев учителя, нахмурилась, как бы упрекая: вот не успел приехать, а уже с жалобой в райком побежал…
– Эльвира Владимировна, помнится, вы жаловались, что учителей не хватает, особенно историков. Разрешите представить вам учителя истории, – сказал Рудаков.
– Гражданин заходил ко мне. Мы уже знакомы. Но, Григорий Софронович…
Рудаков прервал ее:
– Что «но»? Анкета мешает? Да плюньте вы на эту анкету. Нужно не в анкету смотреть, а в душу человека. Извините, Эльвира Владимировна, что говорю вам такие банальные истины. Кстати, вы поинтересовались, откуда у Николая Сергеевича это так называемое пятнышко в биографии и в анкете?
– Нет, Григорий Софронович, я проверила документы…
– И решили, что документы сила? Мудро. А давайте-ка назначим товарища Зорича учителем истории. Нельзя же выпускать человека с дипломом из района. Мы не настолько богаты кадрами.
– А как посмотрят на это в облоно? Нет, Григорий Софронович, я лично не могу взять на себя смелость. Нас в облоно специально предупреждали.
– Да-а-а, видимо, нужно иметь немало смелости, чтобы брать на себя смелость, – усмехнулся Рудаков. – Ну, а если райком попросит вас устроить человека по специальности. Как вы посмотрите?
– Если райком рекомендует… Я так и напишу в приказе – по рекомендации райкома.
Рудаков махнул рукой.
– Пишите, пишите, Эльвира Владимировна, а то как же вам без страховки.
…Все это было давно. Теперь у Николая Сергеевича другая жизнь, другая семья. Многое забыто, но дочурка Варенька не забывалась, и он упорно продолжал искать ее. Следующим летом решил съездить на Украину, побывать в детских домах. Может быть, ему удастся напасть на след Вареньки.
25
Прошли, пролетели зимние каникулы. Валентина съездила с Василием Васильевичем на районный семинар словесников. Хороший семинар! Покаталась на лыжах с ребятами, удивив даже Якова Туркова, вихрем промчавшись по самому крутому спуску горы. В дни каникул вдоволь почитала, устроила в школе интересный вечер «Поэзия и музыка в жизни Владимира Ильича Ленина» и, конечно же, принимала участие в создании очередного номера «Соломотряса». Ох, и разгорелась баталия из-за одного материальца в нем. Кажется, давно было заведено так, что бойкая продавщица сельмага Александра Долгорукова, которую старые и малые называли почему-то «тетей Шурой», по вечерам была в Доме культуры буфетчицей. Занимала она просторную комнату, предназначаемую для кружковой работы, бедово торговала в розлив пивом, вином, водкой, подавая соответствующую закуску – селедочку, сырок, огурчики домашнего засола… Валентину возмущало это питейное заведение, но даже Саша Голованов с терпеливостью пояснял, что кой-кто в сельсовете и в колхозной конторе обеими руками голосуют за буфет, потому что он рентабелен, потому что за аренду комнаты райпотребсоюз платит хорошие деньги. Была и другая выгода: если, например, надо угостить нужного человека, то без буфета не обойтись, как не обойтись без угодливой тети Шуры, умевшей обслуживать кого нужно по высшему классу.
Всегда, если в афише о демонстрации фильма говорилось, что перед началом сеанса будет показан «Соломотряс», народу в зрительный зал набивалось, как говорится, под завязку. Так было и на этот раз.
Когда на экране появилось изображение этакой живописной красотки с кудряшками и большущими серьгами, в зале захихикали: «Тетя Шура», «Наша Долгорукова»…
Потом на экране появлялись другие карикатуры, и Саша Голованов комментировал их. Вот красотка с большими серьгами оседлала на рисунке Дом культуры, и следовал комментарий – «Тетя Шура восседает»; на следующем рисунке она наполняет стаканы – «Тетя Шура угощает»; а вот она прячет в сумку деньги – «Тетя Шура загребает». А в финале на рисунке она улыбчиво машет рукой отползающим от винной бочки посетителям буфета. Этот рисунок прокомментировали девушки частушкой за экраном:
Оседлала Дом культуры
Шура длиннорукая.
Всяк ползет от тети Шуры,
Поросенком хрюкая.
В зале аплодировали, хохотали, и Валентине казалось: больше аплодируют и хохочут женщины, а мужчины – одни, как бы из-под палки, нехотя похлопывают в ладоши, а другие тихо сидят с опущенными головами.
Саша Голованов зажег на сцене свет и на фоне белого экрана с шутливой артистичностью стал раскланиваться зрителям. И вдруг на сцену взбежала секретарь сельского Совета Ефросинья Кучумова, подружка тети Шуры.
– На Советскую власть замахиваешься! – крикнула она Голованову. – Торговая точка была открыта по решению исполкома районного Совета депутатов трудящихся! Да знаешь ли ты, – продолжала она, – что товарищ Долгорукова – ударница прилавка, награждена Почетной грамотой облпотребсоюза! Оскорбляя своими карикатурами ударницу прилавка, ты оскорбляешь передовую советскую торговлю!
– Эко хватила ты, соседка. Эвон какую околесицу понесла, – послышался из зала голос Никифора Герасимовича Вершинина.
* * *
И вот опять занятия…
Догорал короткий зимний день. Большое красное солнце опустилось на белую степь и погасло в снегах.
Накинув на плечи пуховый платок, Валентина сидела за столом и при свете лампы – подарка готовилась к завтрашним урокам. В дверь постучали.
– Да, да, входите, там не заперто.
Вошла Мария Захаровна, шафрановская учительница биологии, та самая учительница, с которой Валентина познакомилась прошлым летом в зареченской гостинице.
– Мария Захаровна! Здравствуйте!
– Здравствуйте, Валентина Петровна. Видите, в гости я к вам.
– Пожалуйста, пожалуйста, раздевайтесь, – предложила Валентина и сразу почему-то подумала, что учительница зашла к ней по дороге, видимо, принесла записку от Игоря, а может быть, и он с ней приехал, сейчас войдет. – Садитесь, – продолжала она. – Я сейчас книги уберу, чай приготовлю.
– Не беспокойтесь, Валентина Петровна, я к вам на минутку. Меня Арина Игнатьевна послала. Вы извините, я начну без предисловий. Игорь Федорович не вернулся с каникул. Мы уж телеграмму ему посылали – ни ответа, ни привета. Может быть, вам что-нибудь известно? – с надеждой спросила гостья.
– Ничего не известно, – торопливо ответила Валентина, и сразу тревожные мысли захлестнули ее – заболел… несчастный случай… Да мало ли что может произойти с человеком.
– Вот ведь беда какая, – огорченно продолжала учительница, – четверть началась, а учителя нет и нет, заменить-то его некем.
– Нужно позвонить. В городе у них есть домашний телефон. Идемте на почту. Мы все выясним.
Мария Захаровна безнадежно покачала головой.
– Арина Игнатьевна звонила, с отцом его, Федором Терентьевичем, разговаривала. Отец пробормотал что-то о плохом самочувствии сыночка… А мы так думаем, что Игорь Федорович, грубо говоря, сбежал…
– Нет, нет! – протестующе воскликнула Валентина. – Игорь не такой, не покинет учеников среди года, не верю я в это. Понимаете? Не верю. Я его давно знаю, не может он быть подлецом.
Учительница вздохнула.
– Мы, Валентина Петровна, и сами верить хотели бы. Бог с ним, доработал бы как-нибудь учебный год, потом Арина Игнатьевна отпустила бы его. По правде сказать, она уже и не особенно требовала с него, замечали мы, что из-под палки работал он, без интереса.
– Мария Захаровна, да как вы можете так говорить? Он хороший учитель, пусть неопытный, но он честен, понимаете вы – честен.
– Может быть, – соглашалась учительница, – вы его больше знаете, не буду с вами спорить.
– Я сегодня же позвоню в город, и вот увидите – у него уважительная причина. Я к вам завтра приеду и расскажу.
– Спасибо, спасибо, Валентина Петровна…
Проводив гостью, Валентина побежала на почту. Знакомая девушка, работница Михайловского отделения связи, пообещала тут же вызвать областной центр и попросила Валентину Петровну подождать немного.
За окном густели синие сумерки. Крепкий январский мороз вышивал на стеклах свои замысловатые узоры.
Валентина нетерпеливо расхаживала по большой комнате.
– Скоро там? – то и дело спрашивала она.
– Сейчас, сейчас, Валентина Петровна. Заречное обещает, там аккуратная телефонистка работает, – успокаивала девушка.
«Нет, не мог он сбежать, – опять раздумывала Валентина. – Не способен Игорь на предательство. Можно поругивать школьные порядки, можно быть сердитым, недовольным, можно даже оробеть перед пьяным дебоширом, но удрать, бросив на произвол судьбы ребятишек? Не верю, чтобы учитель сделал такое…»
– Валентина Петровна, город! Она схватила телефонную трубку.
– Квартира Коротковых?
– Да, квартира, – послышался сочный голос Евы Станиславовны, Игоревой матери. – Кто звонит?
– Мне Игоря. Это я, Майорова!
– Нету! – И там, в далеком городе, бросили на рычаг трубку.
Валентина растерянно смотрела на телефонную трубку, несколько раз крикнула «алло», ей никто не отвечал.
«Неужели Мария Захаровна права? Неужели? Неужели? – докучливо жужжало в ушах. – Подлец, какой же он подлец».
Дома, свернувшись калачиком и позабыв о завтрашних уроках, Валентина лежала на кровати. Перед глазами, точно кадры знакомого фильма, мелькали картины ее недавнего прошлого.
Вот она стоит в светлом институтском вестибюле и слышит – кто-то смеется, кто-то плачет. Она боится подойти к доске, на которой вывешены списки принятых в институт. Она уверенно отвечала на экзаменах, ее похваливали экзаменаторы, но конкурс есть конкурс… Непослушные ноги будто прилипли к паркету. «А вдруг не приняли», – со страхом думает она.
– Если что, Валечка, возвращайся назад, будешь работать в детском доме, – говорила ей Зоя Александровна.
Но с какими глазами она вернется? «Нет, уеду на целину», – решила Валентина. К ней подходит паренек с загорелым лицом, в белой безрукавке, светлых брюках, в сиреневых босоножках.
– Ну что, черноглазая, приняли? – развязно спрашивает парень.
Она беспомощно смотрит на него.
– Как фамилия?
Странно, Валентина забыла свою фамилию. Она силится вспомнить и не может.
– Ты уже смотрела списки?
Валентина отрицательно качает головой.
– Трусиха. Идем. – Он берет ее, как маленькую, за руку и ведет к доске. – Читай от А до Я.
Валентина так громко смеется, что на нее обращают внимание.
– Приняли! Приняли! – кричит она, готовая расцеловать этого парня, точно от него зависел прием в институт.
– Значит, будем учиться вместе. Меня тоже приняли, – не без гордости сообщил парень. – Вот читай, я подчеркнул себя красным карандашом.
– Коротков Игорь Федорович, – читает Валентина.
– Так точно, сын собственных родителей. На одно место в институт было семь претендентов. Мы с тобой оказались первыми из семи. Здорово?. – Он достает из кармана красный карандаш. – На, подчеркивай себя, чтобы все знали.
– Нет, нет, не нужно, – отказывается она.
– Ты радуешься?
– Очень.
– А что положено, если на душе радость? – спрашивает Игорь и улыбается. У него красивые глаза – серые, стального блеска, с длинными ресницами, жестковатая темная шевелюра, чистое, еще по-юношески круглое лицо.
– Чего бы ты сейчас хотела? – интересуется он.
– Мороженого!
Игорь разочарованно кривится, но тут же, придав своему лицу выражение готовности исполнить все ее желания, говорит:
– Лады. Нас ждет ближайшее «Кафе-мороженое».
Как завидовала Валентина в детстве ребятам, которых папы и мамы угощали мороженым – ешь сколько угодно… Ее никто не угощал. Правда, иногда в детском доме тоже готовили мороженое в обед на третье, но порции на блюдцах были до обидного крохотные, добавку просить не смей: все ребята хотели мороженого, и всем оно нравилось.
Они сидят с Игорем за маленьким столиком, и едят мороженое из высоких металлических чашек. Можно заказывать еще и еще…
Потом они катаются на лодке, попеременно прыгают в воду.
– Ух, как ты здорово ныряешь, – восхищается Игорь.
В девять вечера уходит автобус Валентины. Игорь отговаривает ее – можно уехать завтра, а сегодня они пойдут в цирк или в летний театр послушать оперу. Валентине уезжать не хочется, ей хорошо с Игорем – он красноречив, начитан, хорошо знает город, умеет рассказывать о древней его старине. Она все-таки в тот вечер уезжает и всю дорогу думает об Игоре. Ей даже кажется, что два очень важных события в глубине души соперничают друг с другом: первое – она поступила в институт, второе – она познакомилась с хорошим парнем Игорем Коротковым.
Вот всплыла просторная студенческая аудитория, а в ней шумное комсомольское собрание. Обсуждается позорный поступок Виктора Марченко – тот уличен в спекуляции, его задержала милиция на «толчке», где торгуют всякой всячиной. Марченко жил на частной квартире, и предприимчивая хозяйка порой принуждала его торговать пуховыми оренбургскими платками. Игорь обвиняет. Он говорит горячо и взволнованно, громя спекулянтов вообще и Виктора Марченко в частности. Он считает, что таким, как Марченко, не место в комсомоле и даже в институте. Кем собирается стать Марченко? Учителем.
