Текст книги "Призрачно все..."

Автор книги: Алексей Мальцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Вот моя деревня

Если бы кто-то сказал Изместьеву, что он, виляя бедрами, будет ходить в видавшем виды халатике, сцеживать молоко из безволосых грудей и периодически растопыривать ноги в гинекологическом кресле, он бы, не раздумывая, вызвал психо-бригаду, чтобы упекли бедолагу в известном направлении до лучших времен.

Однако, возможности человеческой адаптации поистине безграничны, и очень скоро Акулина Доскина научилась благополучно фланировать по больничным коридорам, со знанием дела поддерживать любые «бабские» разговоры про сволочей – мужиков и даже иногда умудрялась «строить глазки» чужим мужьям, приезжавшим встречать своих ненаглядных с появившимися на свет младенцами.

Недостатком аппетита дочурка Акулины не страдала, чему новоявленная мамаша не могла нарадоваться.

Самым сложным для Изместьева оказалось – научиться застегивать лифчик. При первой же попытке у него свело судорогой руку. Соседки по палате смотрели на то, как Акулина вертелась на кровати, массажируя предплечье, как на бесплатное шоу. После этого случая доктор целые сутки вынужден был щадить «пораженную» конечность.

Задерживать дольше положенного Акулину Доскину в родильном отделении, разумеется, никто не собирался. Анализы все у нее и у ребенка были в пределах нормы.

– Завтра домой, девочка, – обрадовала ее как-то во время обхода Василиса Павловна. – Сообщи своему Федунку, чтоб встретил хотя бы в трезвом виде.

– Угу, – буркнула в ответ Доскина. – А уж потом чтоб хлестал-то, да? Опосля, когда домой привезет.

– Ну, ну, не утрируй, – задергала головой врачиха. – Дальше уж… от тебя, как от женщины, зависит, как он станет себя вести. Есть случаи, когда появление младенца в квартире действовало отрезвляюще на мужей. Если они и не бросают своих пагубных привычек, то, по крайней мере, ограничивают объем и частоту…

– Этот ограничит, как же, жди…

Каким образом муженек узнал о дате выписки, так и осталось для Изместьева тайной за семью печатями. То серое ноябрьское утро не сулило ничего хорошего. Что касается вещей, то доктору кстати вспомнилась поговорка «Нищему собраться – только подпоясаться».

– Пора, Акулина Титовна, – не без радости сообщила санитарка, положив на тумбочку документы на новорожденную и выписку. – Благоверный твой уже копытом бьет под окнами.

– Тверезый хоть? – поинтересовалась родильница.

– Я не принюхивалась, – был лаконичный ответ.

Федунок, немногословный до неприличия, постриженный и причесанный, неуклюже принял «на грудь» ребенка. Кое-как устроив обоих своих домочадцев в прокуренном салоне крытого брезентухой «Уазика», он коротко бросил водителю «Трогай, Ванюта!», и Акулина навсегда покинула отделение, в котором ей довелось пережить несколько самых критических дней в своей жизни.

В женской груди доктора сразу же заклокотало: зачем, какого черта?! Все наиважнейшие события произойдут здесь, в Перми. Осталось совсем немного времени, а Аркадия куда-то понесло на периферию. Но как можно было оставить только что появившуюся на свет кроху один на один с этим нелюдем? Об этом даже речи быть не могло.

Сердце разрывалось, но Акулина ничего не могла поделать. Всему виной, скорее всего, женские гормоны. Изместьев чувствовал, что все больше трансформируется в женщину психологически. Как наваждение, женская сущность подчиняла его себе все сильнее.

Несмотря на ароматы, витавшие в салоне, девчушка сразу же задремала на руках у матери. А мать даже приблизительно не могла представить, сколько им предстоит ехать и в каком направлении. Косой моросящий дождь монотонно «бомбардировал» стекла, и проветрить салон не было никакой возможности. Хотя Изместьев осень всегда любил, сейчас вид облетевших перелесков и пожухлых полян не вызывал в его душе особого трепета. Он чувствовал, что навсегда покидает точку своего приземления в этом времени, свою туманную пристань. И от этого было чертовски грустно.

Федунок время от времени поворачивался с переднего сиденья и подолгу глядел на жену и спящую дочь. На вопрос Акулины относительно странностей своего поведения ответил неохотно:

– Да вот, думаю, что с тобой сделали. В кого превратили мне жену. Ты не та, Акуля-косуля. Словно все твое выпотрошили начисто, а зашили совсем другое, не то совсем.

– Просто кое – о чем задумалась, размышляла много, Федь, – глубокомысленно отвечала жена, избегая прямого взгляда на мужа. – Как мы жили до сих пор, Федь? Это ужас. Это немыслимо, как собаки, честное слово.

– Какие-такие еще собаки? – начал чесать за ухом Федор. – Ты о чем это?

– Ну, все грызлись, грызлись… А жизнь-то проходит, Федь! Ее уже не вернешь. Как этот дождь, как ветер… Дважды в одну реку…

Во взгляде мужа Акулина без труда уловила растущее беспокойство за свое состояние.

Нефте-буровые вышки, высоковольтные линии, колхозные поля, скотоводческие хозяйства проплывали за окнами подобно первым кадрам какого-нибудь фильма о трудовых буднях первой в мире страны победившего социализма, о тяжелой судьбе и трудной любви приехавшего из столицы руководителя хозяйства. Не хватало только плывущих снизу вверх титров. Изместьеву казалось, что это фильм о нем, о его злоключениях, о его непутевой, абсурдной жизни.

Где сейчас они: вначале пути? Посредине или в конце? Спрашивать Федора об этом смешно. Бедняга и так подозревает, что жену ему подменили. Знал бы он, насколько недалек от истины.

Вскоре машина съехала с асфальтированной дороги на грунтовку. Федунок, звонко хрустнув пальцами, вдруг пробурчал:

– Ну, ничего, я тебя живо вобрат перекую. Станешь, как шелковая. Чай, не впервой. Ишь, хромые сомы какие-то придумала. Я тебе покажу, где эти сомы зимуют.

– А, может, не стоит? Перековывать-то? – робко заметила Акулина. – Вдруг кувалда треснет? Или, чего хорошего, отлетит куда-нибудь?

Он резко повернул к ней раскрасневшуюся физиономию:

– Ты, девка, не шуткуй! – поскрипывая щербатыми зубами, прошипел он. – Если забыла, как я тебя воспитывал, могу напомнить.

– Так убей сразу, – незатейливо предложила супруга, пожимая плечами. – Зачем до дому вести? Бензин тратить? Давай прямо здесь, а?

Федор оказался явно не готов к такому ответу. Растерянность нельзя было скрыть ни за звериным блеском глаз, ни за хрустом жилистых рук. Настоящая Акулина так никогда бы не ответила. Это Изместьев понял сразу, и решил использовать в дальнейшем. Надо было как-то приспосабливаться, как-то жить…

То, что проносилось за окнами, доктору было абсолютно незнакомо, он сбился с направления, куда его везли. Попроси его в тот момент хотя бы приблизительно определить, в каком направлении они движутся, он бы не смог. Слишком однообразен был пейзаж.

Наконец, возле указателя «Кормилицы» водитель резко свернул с дороги в колеи, едва не опрокинув в кювет молодую семью вместе с новорожденной. Буксуя и рыча, «уазик» преодолел еще с пол-километра, и взор молодой мамаши смог зафиксировать редкий забор и первые чуть кособокие избы. Облезлые бревенчатые стены, пожухлая ботва на черной земле, худая собака, справляющая нужду, – такой встретили «Кормилицы» Акулину Доскину. Дым из труб слался низко-низко, что говорило о том, что непогода затянется.

«Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой…» —всплыли школьные строчки в разгоряченном мозгу, втиснутом волей судьбы в хрупкую женскую черепушку.

Доктор пытался угадать, в какой избенке ему предстоит доживать свои никчемные годки, но водитель все не останавливал, гнал машину на другой край деревни. Дочурка, словно почувствовав приближение малой родины, проснулась, засопела, зачмокала губешками. Акулина знала, что, если через минуту она не получит «титю», то зайдется глубоким ревом.

Привычным движением Изместьев освободил грудь. Сосредоточившись на дочери, не заметил поначалу взгляда Федора. Когда заметил и оценил, было уже поздно. Никакой врачебной проницательности не понадобилось для того, чтобы прчитать откровенное кобелиное буйство истосковавшегося по корове «бычары». Надо заметить, что бык, сидевший за рулем, поступил более благоразумно, воспользовавшись зеркалом заднего вида.

Что-либо менять не было никакой возможности: ребенок вовсю сосал у него грудь, отрывать его не осмелилась бы в этот момент ни одна мамаша. Хоть весь мир на нее засмотрись в этот момент!

Желанная шизофрения

«Когда кончается драматургия», —именно так он назвал бы статью о том, что произошло. К сожалению, ей не суждено состояться. А жаль. В ней бы он поведал о многом.

Если драматургии нет, то все остальное теряет смысл. Без страсти, спонтанных эмоций и переживаний ему становилось неинтересно жить. Пока не ушла от него жена, данное состояние имело конкретное название: депресняк. Ворзонин назначал ему транквилизаторы, антидепрессанты. Все приглушалось до поры, появлялась какая-то иллюзия жизни, что не все так паршиво…

Когда бесконечный изнурительный марафон под названием «развод» все-таки кончился, на финише Кедрач обнаружил, что у вожделенного одиночества, к которому он столь самозабвенно стремился последние годы, есть свои депрессии, из которых никакая драматургия тебя не вытащит.

Оказывается, для драматургии, как минимум, нужен комфорт в виде сытого желудка, убранной квартиры, свежевыстиранного белья. Тогда и вдохновение приходит незамедлительно. А если ты не просто одинок, ты к тому же один на один с неустроенностью, кричащей из всех углов, один на один с немытой несколько дней посудой, не говоря уже о непривычном запустении квартиры… Это уже не одиночество, а тюрьма.

Он начал панически его бояться. Того, к чему так стремился. Кратковременные романы в театре, имевшие в супружеской жизни определенную остроту, интригу, как-то все разом иссякли, сдулись. Драматургия ушла, просочилась сквозь пальцы, унеся с собой интерес к жизни.

Проект, предложенный Ворзониным, поначалу стал для Кедрача подобием соломинки, с помощью которой он намеревался выплыть из омута глубокой меланхолии. Поначалу, во всяком случае…

Как самозабвенно он взялся за сценарий! Ночи сидел напролет! Как здорово все начиналось! Словно занятное приключение, типа компьютерной игры. Только высидеть ему ничего не удалось.

К утру лист оставался девственно чистым. Срок, отпущенный Ворзоней, истекал, а в голове драматурга завывал октябрьский леденящий ветер. Кедрача обуял страх: неужели – все? Неужели вместе с сытостью, размеренностью, комфортом и регулярным сексом после развода его еще покинул и талант?! Это – конец?

Долго так продолжаться не могло. Как-то надо было закручивать интригу, ваять сюжет. И сюжет … сваялся. В одну ночь. Ту самую, не подвластную ни одной из человеческих логик. Мистическую ночь. Единственную оставшуюся.

Режиссер проснулся в своей однокомнатной «хрущобе» на окраине Перми, доставшейся после размена их трехкомнатной в центре, от того, что кто-то стучал на машинке. С кухни доносился стук клавиш его старенькой «Любавы». В одних трусах Кедрач прошлепал на кухню и… окаменел. А как бы вы себя почувствовали, если увидели … обнаженного себя?

За кухонным столом, усыпанным крошками от вечернего кекса, творил абсолютно голый Кедрач. Взъерошенная, напоминавшая наполовину облетевший одуванчик голова ритмично дергалась в такт ударам по клавишам.

– Напрасно, совершенно напрасно проснулся, – не поворачивая в его сторону «одуванчика», резюмировал виртуальный режиссер-2. – Ты должен глубоко спать, а наутро укрепиться в мысли, что сам состряпал сию нелепицу. Впрочем, почему нелепица? Сработает, будь здоров!

– Ты кто? Роль? Образ? Оболочка? – спросил густым спросонья голосом настоящий Егор.

– Ты, – растерянно улыбнулся пустыми зрачками виртуал, – когда спишь, разумеется. Но ты это не должен знать. Иначе можно повредить эрмикт-дугу. Она между нами, словно телепатическая связь. Постарайся меня не касаться, так как одна и та же материя не должна находиться в двух местах одновременно.

– Какую дугу? Вольтову? – щипая себя за все мыслимые и немыслимые места, прокашлял Кедрач.

– Сгорит эрмикт-дуга, и тогда – прощай, будущее. Все покатится по замкнутой. На уровне одного дня, недели, года… Поэтому лучше сделать вид, что ты меня не видел. А то, что настучу к утру на этом самотыке, – он ласково погладил полупрозрачными ладонями любимую пишущую машинку режиссера. – Это ты утром воспримешь, как свое творение. А меня словно и не существовало…

– Погоди, – вздрогнув от пришедшей в голову догадки, горячо прошептал Кедрач. – Ты что, мое будущее, да? Я таким стану лет через двадцать? Или тридцать?

– Так, все! Хватит, иначе не успею. Проект завалим, коллега! – виртуал развел руки в стороны, знакомым жестом отбросил прядь волос со лба. – Не лезь не в свою память! Спать! Спать! Это просто я увлекся сюжетом, а так бы ты меня ни за что не засек. Марш в туалет и в кровать!

Больше Кедрач ничего не помнил. Проснувшись утром, обнаружил на кухонном столе несколько отпечатанных листов. Прочитав «сценарий» за несколько минут, одобрительно крякнул. Быстро позавтракал, оделся и направился в клинику Ворзонина.

Так появилась на свет захватывающая история под названием «Назад, в прошлое». Она начиналась с ночного вызова бригады доктора Изместьева в Парк культуры к коматозному Поплевко.

В те мгновения Кедрач не стал заморачиваться вопросами – откуда виртуальный ночной гость знал все подробности их с Ворзоней авантюры. Почему начало повествования столь удачно «вписывалось» в реальность, столь удачно «стыковалось» с ней.

Он просто схватился, как утопающий за соломинку, за исписанные листы, и выдал их за свое творение.

Психотерапевту сценарий понравился.

Вениамин Поплевко согласился сыграть в их фильме одну из главных ролей.

Много позже режиссер понял, что Ворзонин «вложил» в Изместьева несколько иные установки. О которых они – Кедрач, Вениамин и Ворзоня – изначально не договаривались.

Каким-то шестым чувством Егор понял, что его используют вслепую. Что цель авантюры несколько иная. Первые подозрения закрались во время встречи выпускников. Но тогда были лишь подозрения, не более.

А пару месяцев спустя, когда Егор узнал, что Ольга, жена Изместьева, является пациенткой Павла, подозрения обрели вполне конкретные очертания. Увы, процесс был к тому времени уже запущен, Аркадий находился «под колпаком».

Сценарий поведения «пациента» в далеком восемьдесят четвертом Кедрач знал назубок: он сам писал его. Но приключения одноклассника в прошлом начались развиваться совсем иначе. Кукловод все подкорректировал. Истинную цель теперь не узнать, не разобраться.

Ворзоня решил проучить одноклассника, отыграться за Ольгу. Но в эксперименте не должно быть ничего личного. Только «полет в прошлое» ради научного интереса. Типа потехи-масленицы, никаких последствий у которой не предвиделось.

Что Егор в этой ситуации мог сделать? Ничего. Ворзонина отстранять от процесса никак нельзя: одноклассника желательно вернуть живым и невредимым.

Тогда он уйдет из проекта, – он решил!

Ни одно решение в жизни не давалось Кедрачу с таким трудом. Теперь они по разные стороны баррикад с Ворзоней! Если бы не Изместьев, он просто набил бы морду этому горе-психиатру. Эксперимент надо оборвать! Любой ценой!

* * * *

Мобильник Поплевко не отвечал. Тысяча чертей! С момента «старта Изместьева в прошлое» они еще не виделись. Учитель и ученик. А им было что сказать друг другу. Парень начал выкидывать кульбиты один похлеще другого.

Набрав номер Кристины, Егор понял, что поторопился. Девушка его отчитала, как нашкодившего октябренка времен его далекого детства. Среди потока чисто женской и вполне объяснимой обиды он разобрал совершенно неприемлемые формулировки о том, что теперь по его вине сломана ее жизнь. Причем навсегда. И вообще, он, Кедрач, скотина, ходит по библиотекам, что-то вынюхивает, читает всякие «комсомолки» восьмидесятых годов. Сам весь пропах нафталином. Старый пердун, короче.

Ну, ходит, ну, вынюхивает… Так для пользы дела!

Итак, Кристина его вспомнила. Хорошо это или плохо, Егор пока не понял. Наверное, хорошо: так ей легче все будет объяснить. Да, Вениамин сыграл все блестяще. Заслуженная обида в девичьей душе должна проклюнуться. Но – какие ее годы, все еще наладится! Максимализм не дает девчонке покоя. Другое дело – Вениамин… Только бы парень не наделал глупостей.

Идея взять для проекта настоящего диабетика принадлежала ему, Кедрачу. И на примете уже был один, его ученик по драматическому кружку – Веня Поплевко. Только по-настоящему больной диабетом мог сыграть гипогликемическую кому так, чтобы у профессионального врача «скорой» не возникло никаких подозрений.

Разумеется, комы никакой не было. Впрочем, как и впоследствии – прыжка с шестнадцатого этажа. В первом случае была прекрасная актерская игра, во втором – гипнотическое внушение. Проще говоря, Изместьев прыгнул во сне. Но в таком сне, который от реальной жизни отличить невозможно…

Внезапно в кармане режиссера проснулся мобильник. Он взглянул на абонента и выругался: Ворзонин что-то ему хотел сказать. Нет, с этим… он разговаривать не будет. Хватит, наигрались. Пошел он в задницу! Положив надрывавшуюся трубку в карман, режиссер начал невозмутимо ловить такси. Пусть Ворзоня слышит гудки, пусть знает, что его игнорируют.

Но где же Поплевко? Так… Спокойно, Егор. Куда идут отвергнутые мужики? Правильно, в кабак.

А любимый кабак у них с Поплевко был один: «Камские огни». Еще со времен далекого студенчества, когда Поплевко, что называется, под стол пешком ходил, Кедрач уже вовсю отмечал сдачу каждого экзамена в «Камских огнях».

Ах, начало восьмидесятых! Он бы с удовольствием улетел туда вместо Изместьева. Волосы длинные, юбки короткие, запах духов «Может быть»…

Увы, как выяснилось совсем недавно на вечере встречи выпускников, далеко не все разделяли его ностальгические порывы. Многие из одноклассников (типа Ворзонина) считали, что стремиться в этот застой – одно из проявлений шизофрении.

Может, это и шизофрения, пусть. Но такая желанная…

Где мой братик?

Интересно, как оно должно его настигнуть, это пресловутое осознание себя женщиной? Так, как сейчас, в машине, под испепеляющими взглядами двух изголодавшихся самцов?

«Ты не чувствуешь, совсем никак не ощущаешь, что один из этих опухших от беспробудной пьянки гамадрилов твой, а другой – не твой. У тебя нет никакой привязанности к этой, особи, лишь отдаленно напоминавшей человеческую. Во всяком случае, в жар тебя точно не бросает… Может, это только пока, до первой ночи? Во-он в той покосившейся избенке… О, это будет сказка, а не ночь!»

Дочурка ровно посапывала, когда ее мать, как ни в чем не бывало, сцедила остатки молока в бутылочку и спрятала грудь. Потом несколько минут смотрела на спящее родное личико.

Кроме нечеловеческой боли, которую ему довелось испытать по прибытии в восьмидесятые, безусловно главным открытием Изместьева было ощущение непонятного, необъяснимого чувства к этому крохотному клочку живой материи, к этой родственной душе.

Он не относил себя к особо сентиментальным и чувствительным натурам. В институте на кафедре токсикологии, когда преподаватель подвергал кошку воздействию боевого отравляющего вещества, и все девчонки группы не могли спокойно смотреть на предсмертные конвульсии животного, он не отворачивался, и в обморок не падал.

Отчего же теперь слезы наворачиваются у него на глаза при виде этой чмокающей крошки?! Отчего ком подкатывает к горлу при виде красных галстуков и комсомольских значков, при забытых аккордах старых песен? Что изменилось, кроме тела?

Сумерки быстро сгущались. До Изместьева доносился лай собак, скрип колодезного ворота. Тут и там вспыхивали в вечерней хмари огоньки, звучала негромкая музыка.

Оказаться в деревенской глуши образца середины восьмидесятых, – об этом ли он мечтал, шагая в пропасть с шестнадцатого этажа в далеком отсюда две тысячи восьмом? Уму непостижимо!

– Не застудишь крохотулю? – поинтересовался Федунок, открывая дверцу жене и принимая от нее новорожденную. – Чай, не май месяц.

– А одеялко я зачем взяла? – кое-как выбираясь из салона, прокряхтела по-стариковски Акулина. – Она у меня как у Христа за пазушкой.

Оглядевшись, Изместьев глубоко вздохнул. Подернутые инеем крыши, покосившиеся заборы и тротуар из трех досок в сгустившихся сумерках выглядели серо, невзрачно, как в черно-белой кинохронике его детства. В огородах тут и там чернела земля, кое-где горели костры, люди жгли ботву.

Сказать, что изба, в которой Акулине предстояло вырастить обеих дочерей и, возможно, выдать их замуж, представляла из себя бесформенную лачугу, означало бы весьма поверхностно взглянуть на вещи. Аркадий не мог представить, что такие избы в принципе существуют. На ветхом крыльце стояло нечто, закутанное в старую шаль. Скорее интуитивно, нежели фактически, Акулина поняла, что это ее старшая дочь.

Никогда Аркадий не чувствовал своего сердца, ни разу в жизни не пользовался ни валидолом, ни нитроглицерином, а здесь неожиданно возникла острая потребность в лекарстве.

К своему стыду, Изместьев забыл поинтересоваться, когда была госпитализирована Акулина: при первых схватках или за несколько дней до родов. Сколько времени бедный ребенок был предоставлен сам себе, парализованная свекровь – не в счет. Выписка лежала в хозяйственной сумке, но сейчас рыться в ней не пристало. Девочка во все глаза смотрела на свою маму, и сфальшивить в эту минуту мать не имела права.

– Не урони дочь, Федор, – шепнула она мужу и бросилась к крыльцу. Краем глаза Изместьев видел, что девочка скинула с плеч шалюшку и спрыгнула с крыльца.

Ему показалось, что они бежали навстречу друг другу по огороду целую вечность. Худенькое скуластое лицо с огромными черными глазами не казалось чужим. О нем он мечтал все свои никчемные сорок лет жизни. Его он представлял в минуты отчаяния.

Вот кто ему нужен был: дочь! А вовсе не сын! Его родственная душа, которой так не хватало!

Рухнув перед ребенком на колени, Акулина стала целовать родное личико. Как она могла ее оставить так надолго? Как?

– Мамочка… мамочка… мамуля… – отрывочно влетало то в правое, то в левое ухо. – Где же ты была? Я так соскучилась… Ты больше не уедешь? Только не уезжай, мамочка, я прошу тебя, не уезжай… Мне так скучно, я соскучилась. Очень-очень.

– Родная моя, никуда я больше не уеду, – охрипшим, сбивающимся от волнения голосом отвечала мать, целуя и обнимая свою дочь.

– Ты говорила, что приедешь на следующий день…

– Я не знала, девочка моя, что так надолго. Я не могла знать… Я потом тебе все объясню. У нас еще будет много времени.

Внезапно дочь отстранилась от нее и опустила глаза.

– А где твой животик? Где мой братик? Ты привезла мне братика? Ты обещала братика! Как мы его назовем?

– Твой братик… твоя сестричка… – кое-как подбирая нужные слова, отвечал Изместьев, – у папы на руках. Посмотри внимательно.

– Какая сестричка, – губки дочери мгновенно скривились. – Ты обещала братика. Ты не помнишь, что ли?

Едва Акулина вошли с дочерью в дом, как в нос ударил резкий запах кислой капусты. Чуть позже она поняла, что капуста здесь ни при чем, это был запах долго лежавшего грязного тела.

– Федун! Федун! – голос, напугавший поначалу не на шутку Изместьева и чем-то напоминавший Высоцкого, хрипел из глубины дома. – Куды ездил тако-долго? Кто тоби отпущал?

В маленькой светелке, напоминавшей келью, полу-сидела, полу-лежала на деревянной койке бледная оплывшая седая женщина, по-видимому, свекровь. По блуждающему взгляду Изместьев догадался, что свекровь слепа. По скрипу половиц свекровь догадалась, что кто-то вошел к ней. Правая рука мгновенно описала круг в воздухе, едва не зацепив сноху за кофту:

– Это ты, Кулюшка? Вернулась, доченька… А дитятко где? Внучок мой где? Слава господу, дождались мы с Тасенькой. Кое-как дожили, слава богу. Как тяжко-то было…

– Это я, мама, я, – с трудом выдавил из себя Изместьев, без труда диагностировав у свекрови последствия геморрагического инсульта. – А внучка твоя у Феди на руках. Внучка у тебя, мама, внучка.

– Ты мамой-то меня… первый раз… – всхлипнув, прошептала свекровь, и по отвисшим щекам покатились крупные слезы. – Доченька… Кулюшка моя… Дай, обниму тебя… Может, в последний раз…

Стараясь не дышать носом, Изместьев обнял зарыдавшую чужую женщину. В единственной «живой» руке свекрови при этом он ощутил недюжинную силу, а взгляд наткнулся на медицинскую «утку» на широком подоконнике, прикрытую почему-то полотенцем. С уткой невозмутимо соседствовали фиалки, алоэ и герань.

Ступая обратно по скрипучим половицам, доктор подумал, что не выдержит и нескольких дней проживания здесь, – не то, что всю оставшуюся жизнь. Медицинский нюх, привыкший на вызовах к различным запахам, тем не менее яростно сопротивлялся витавшим ароматам, то и дело провоцируя рвотный рефлекс.

Вслед доктору из кельи тем временем звучало уже знакомое:

– Федун! Ты пропал, чо ли? Сколько можно тебя ждать?

– Что тебе, старая? – огрызнулся Федор, едва только вошел через порог. – Дня прожить не можешь! Прекрасно знашь, куда я уехал. Хватит гундеть без продыха!

– Кумушки второй день нет, прости, господи, – навзрыд послышалось из «кельи». – Сгинула кормилица-то наша. Как вчерась утром ушла, так и… А я что сделаю?

– Ты куды смотрела, старая?! – зарычал Акулин муж, едва не бросив ребенка на пол. – Кто пас их вчера?

– Дык, Митрофан, язви его в дышло! – эдак по-сапожному выразилась свекровь. – Остались без молочка мы…

– Ты с ним говорила? – рычал Федор. – Говорила, я спрашиваю?

Новорожденная от кабаньего рыка, понятное дело, проснулась и заголосила на всю избу.

– Погодите, погодите, – решила Акулина вместе с ребенком взять инициативу в свои руки. – Это что же, значит, ты, куманек, еще вчерась куда-то слинял, сутки где-то барахтался, а коровка, стал быть, исчезла? На маму нечего орать, сам виноват!

Федор начал вращать глазами и глубоко дышать.

– Это тебя совершенно не касается, – голос единственного мужчины в доме едва не сорвался на откровенный визг. – Может, ты и зарабатывать начнешь, кикимора, а? И семью кормить? Что молчишь?

– Может, и начну зарабатывать, и кормить! И тебя, жидормота, не спрошу!

Если Изместьеву «вожжа попадала под хвост», то достать ее оттуда было чрезвычайно трудно. Качая дочурку, он внимательно осматривал интерьер дома, и с каждым взглядом все более убеждался, что жить в подобной обстановке никак нельзя.

– Мамочка, не ругайтеся, – умоляла родителей в свою очередь старшая дочь.

– Вы бы перестали матькаться, а сходили на Будыкино болото. Сдается мне, тама Кумушка-то наша, – отрезвляющая фраза раздалась из-за занавески в тот момент, когда Акулина собралась покинуть ненавистную избу раз и навсегда.

– И то верно, – внезапно остыл муженек. – Разобраться всегда успеем. Сейчас на скору руку перекусим и – в путь. А там видно будет.

«На скору руку» – значит, смешать вареную картошку с вонючим «постным» маслом, обильно приправить луком и под мутную «самогоночку» смачно отправлять в рот кусок за куском. Причем, кто из родственников – муж или свекровь – преуспел в самогоне больше, Акулина так сразу бы и не определила…

Она готова была приготовить что-то и посущественней, да не нашлось в избе других продуктов. Пить самогон она наотрез отказалась, поскольку являлась на тот момент кормящей матерью.