Текст книги "Призрачно все..."

Автор книги: Алексей Мальцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Штекер воткнуть в гнездо

Мыслишка, даже не блеснувшая в мозгу, а так, – блик ее зарулил в подсознание на долю секунды, – надо признать, ничуть не удивила Аркадия. Перед тем, как оттолкнуться от карниза, когда внизу – пятнадцать этажей, когда леденящий октябрьский ветер, казалось, все внутренности безжалостно из тебя выдувает, как брандспойт – закаменевшие комья грязи, доктору подумалось, что ошибиться во времени и в месте… вроде … не так уж и страшно. Что он ничего не потеряет, даже реальнопревратившись в мякиш на асфальте, в красное пятнышко с высоты птичьего полета. Это не жизнь… Ну, в самом деле, разве не так?

Это было последнее, что отпечаталось. Он оттолкнулся, взглянув на сотовый в последний раз. Там, куда он направлялся, сотовых еще не было. Не было Интернета, ноутбуков… И тем не менее он оттолкнулся.

Оттолкнулся изо всех сил.

Потом было ощущение, словно он угодил на остроконечный забор. Резкая боль между ног пронзила до макушки и, казалось, вышибла сознание. Он хотел закричать, но … забыл, как это делается. Горла не было, головы, тела вообще. Выше пояса – пустота. Была лишь острая боль между ног. Ее невозможно было терпеть. Кто-то безжалостно раздирал его надвое, раздвигал ноги, вбивал ему кол, как в средневековье…

Реальность была где-то рядом, вокруг, но… пока без него. Вернее, он в ней был не полностью, а только ниже пояса. Там он чувствовал суету, касания и невыносимую, раздирающую боль. Здесь – не было ничего. Материи не было: туловища, лица, прически. Даже во сне подобных «расщеплений» ему испытывать не приходилось.

Боль тем временем нарастала, словно кто-то бензопилой методично разделял его надвое снизу вверх… Реальность приближалась, обступала. Обрывками, клочками, фрагментами падала откуда-то сверху… Впрочем, кто бы подсказал еще, где здесь верх, а где низ…

И вдруг – словно штекер воткнули в гнездо – все вокруг зашевелилось, затерлось, заговорило, захлюпало. Доктор начал чувствовать, окружающее обрело леденящую, знобящую липкость. Зубы застучали, все тело начало колотить, только… Его ли это тело?

– Тужься, шалава, – что-то объемистое маячило у него над головой, кричало, то и дело постреливая в самый нос запахом прогорклого масла. – А то, как срать, так все горазды… Опять не ту кокору выдавила, кикимора! Я Барабиху убью как-нибудь, дождется она у меня, точно. Говоришь ей, клизми как следават, а она тупая, блин, нормально кишки прочистить не может!

– Замолчи, Антоновна, – урезонивал «прогорклую» тягучий грудной голос. – Девка, похоже, за туманом бегала на пару минут.

Откуда-то снизу поднимался то ли вой, то ли скулеж, который Изместьеву доводилось слушать лишь однажды, когда на его глазах грузовик переехал задние лапы овчарке… Сейчас скулеж-вой то затихал, то поднимался снизу с новой силой.

– Ыгы, – снова прогоркло дунула Антоновна. – И, пока бегала, навалить кучу успела. А кому убирать то? Мне ить убирать-то! Да не скули ты так, засранка! И без тебя тошно!

Огромная подслеповатая лампа дореволюционных времен свисала с обшарпанного потолка, ее свет заслоняли мутные расплывчатые силуэты коллег в масках. Их глаз он разглядеть не мог, – мешала боль в промежности. Невыносимая, сверлящая. И этот пронзительный скулеж…

– Тужимся, девочка, тужимся, – спокойно и настойчиво твердил грудной голос. Что-то подсказывало Изместьеву, что он принадлежал его коллеге. Проступала в нем этакая рассудительность. – Не обращай ни на кого внимания. Ты должна справиться, не первородка, чай!

Боль тем временем нарастала, ее невозможно было терпеть. Из-за нее смысл сказанного коллегой до Изместьева дошел не сразу.

«Первородка? Кто первородка? О чем это они?»

Только тут он понял, что истошный скулеж, способный вывести из наркоза слона, принадлежит… ему. Вернее, его голосовым связкам. Ничего особенного, нормальный стон роженицы…

Кого???!!! Роженицы?!

– Да кончится когда-нибудь оно или нет?!! – продолжала прогоркло «впаривать» Антоновна. – Что, что… Говно, вот что! Кто ж перед родами столько жрет?! Дыши правильно, тебя ж учили! Тужься, тужься!

Догадка долбанула его наподобие разряда дефибриллятора: это покруче пожизненного заключения. У Робинзона Крузо – и то удел полегче будет. Это не его горло, не его тело. Он рожает, на столе… А, может, все-таки… За столько лет можно отвыкнуть. Только он не может припомнить столь… дерзкой экзекуции. Не было в его жизни ничего подобного. Не было! И быть не могло!

Он по-другому чувствует, по-другому сложен. Совершенно иные ощущения. В горле словно кто-то наждачкой «пошурудил»… Боже, его интубировали, ну конечно! Тяжелые роды, он отключился, вернее, она… И в это время, как и в Поплевко, поменялось внутри все. И какое время на дворе – одному богу известно. И как его зовут… ее. И сколько лет… И замужем ли… Вот это финиш! Что может быть круче?

Неплохо для начала, Карл Клойтцер! Очень неплохо! Отомстил все-таки. Да так изощренно, что скули – не скули, все без толку. Обратной дороги нет.

В этот момент резь в промежности достигла своего апогея, скулеж превратился в рев, слезы хлынули из глаз. Из него полезло… Само, или стали вырывать, он не мог разобраться.

Детский рев раздался так неожиданно, что доктор подавился слюной. Человек родился! Обработка пуповины, отхождение плаценты-последа. Он помнил что-то из акушерства. Смутно, урывками, но помнил.

– Молодец, Акулина, – ободряюще пропел грудной голос. – Девочка у тебя. Первая-то, кажется, тоже…

У него уже вторые роды, вот оно что! Акулина… какое романтичное имя! Интересно, давно ли были первые. Сколько лет старшей дочери… Полный отпад!

– Ну, и засранка ты, милая! – не преминула расставить точки над «i» прогорклая акушерка. – В следующий раз не набивай так животень-то! Пожалей нас, сердешных.

Изместьев внезапно схватил ее за руку. Вернее, хотел схватить. Движение оказалось столь слабым, что «прогорклая» едва заметила.

– Чего еще тебе?

– Какое сегодня число?

– С утра четвертое было вроде, – рассеянно ответила акушерка.

– А месяц, год! – не унимался доктор, надеясь на что-то. Но, видя, что та шарахается от него, как от прокаженного, повторил изо всех сил: – Месяц, год, я тебя спрашиваю…

Утро новой жизни

Услышать ответ он так и не успел, выключился. Очнулся уже в палате от того, что кто-то трепал его по волосам. Оказалось – та самая врачиха, что принимала у него… нее роды.

– Напугала ты нас, Акулька, – доверительно сообщила доктор, заметив, что больная в сознании. – Вдруг раз и захорошела. Вроде ничего не предвещало, а тут… Хорошо, анестезиологи дежурили классные, вытащили тебя. Сразу же непрямой массаж, сердечко завели… Да и дочурка у тебя крепенькая родилась…

– Какое сегодня число? – выдохнул Изместьев в лицо коллеге. Коллега отнеслась к его вопросу более осмысленно, нежели та, которой приходилось за родильницами…

– Четвертое ноября, девочка. Накануне праздника родила, может, октябриной назовешь… или там ноябриной.

– Даздрапермой, – огрызнулся Изместьев, скрипнув зубами. – Год какой сейчас? Год, я спрашиваю!

Улыбку словно сдуло с лица врачихи сквозняком от только что открытого окна. Она почему-то сняла колпак и стала поправлять довольно старомодную прическу. По тому, как старательно собеседница отводила глаза, Изместьев догадался, что в его психическом здоровье основательно усомнились.

– А сама-то не помнишь, разве? – неуверенно прошептала врачиха, оглядываясь вокруг, словно разглашала страшную врачебную тайну. – Восемьдесят четвертый, разумеется. Ты вспомни, Акулька, вспомни, умоляю… Это важно. Постарайся вспомнить подробности, постарайся!

С этими словами врачиха поднялась, щелкнув коленками, как Изместьев в подростковом возрасте, и, ссутулившись, направилась к выходу из палаты. Сразу стало удивительно тихо, и Аркадий догадался, что их диалог проходил в полной тишине: окружающие родильницы слышали каждое произнесенное слово. А было их, только что родивших, совсем немало.

– Акуль, как? Сдюжила? – послышалось с кровати от окна. – Кто: девчонка аль пацан? Ты пацана вроде хотела…

– Девка, – процедил Изместьев чужим голосом, с ужасом входя в новую роль. – Три пятьсот, кажись. Закричала будь здоров.

– Чо, две девки то ж ничаво! Знать, третьего парня точнехонько спроворите! Факт! Долго ли умеючи-то?!

У него не было никакого желания «точить лясы» с соседками по палате, он отвернулся к стене. Соседки поболтали еще немного и смолкли: кто-то вспомнил, что уже час ночи.

Изместьев заметил, что ему тяжело дышать: не получается вздохнуть полной грудью. Грудная клетка не та. И этот странный зуд в сосках, словно что-то их распирает изнутри. Рука сама потянулась… Лучше бы он не делал этого. Это что за пельмени без начинки? Вывалилась при варке? Огромные вытянутые болезненные соски и абсолютно плоские, словно ссохшиеся, груди. Что это?! За что?

Сразу вспомнился анекдот про уши спаниэля. Полный абзац!

Рука скользнула туда, куда обычно скользила у писсуара в туалете, где покоился соратник, ровесник, одноклассник, одиозный родоначальник всех и вся… Он его никогда не предаст, не бросит на произвол судьбы…

Доктор свято верил в это, пока… его рука не нащупала пустоту, пространство… Ничто не выбухало ни на дюйм! Вот оно что! Вернее, там, конечно, обитали какие-то молекулы-атомы, пеньки – овраги… Но закадычного друга след простыл. Однозначно! Закадычный друг теперь был где-то в другом месте, служил верой и правдой кому-то другому…

Безнадега!!! Доктора словно окатили ведром воды из январской проруби. Добро пожаловать на гладко выбритый лобок, господа! Как вам у нас, на плацу? Строевой будем заниматься?

Может, это ему снится? Наверняка после родов вкололи что-то, и началось казаться, что отдельные части тела принимают самые причудливые, подчас невообразимые формы. Это временно, не навсегда. Всего лишь эпизод, не более.

Но если … вкололи после родов, значит, они, эти самые злосчастные роды, были. А если были, если имели честь состояться, то все эти «ошарашивающие» послеродовые открытия вписываются в общий нестройный хор, от которого уши вянут! А груди завяли намного раньше, после первых родов. И ничего не сделать. Куды ты, милок, денесся?

Не мог он так прогадать во времени! Он не мог, а Клойтцер? Этот аптекарь хренов вполне мог кинуть еще одну гирьку на весы, сместив их стрелку чуть вправо… или влево. Пару делений достаточно. В историческом контексте это – огромные расстояния. И вот результат: Изместьев в аду, из которого не вырваться!

Перехитрил-таки, гад! Тварюга! Похоронить его мало! Что делать?

* * * *

Утро новой жизни… Запахи снега, оттепель, цвет сосулек, какофония городской суеты… Аркадий усиленно вспоминал все прочитанное, когда герои книг выходили из комы, поднимались после длительных изнуряющих болезней. Осунувшиеся, но бесконечно счастливые, полные решимости жить, творить, любить… Уж теперь-то все наверняка будет о'кей, можно не сомневаться.

Для родильницы Акулины Доскиной, в тело которой «посчастливилось» с разбега вклиниться доктору, утро новой жизни стало второй, еще более изощренной серией кровавого сериала ужасов. После самих родов, естественно. Впрочем, в хмуром ноябре далекого застойного 84-го слова «сериал» еще не существовало в принципе. До «Рабыни Изауры» и «Плачущих богатых» еще предстояло дожить. Перестройку с ее сухим законом, гласностью и пустыми прилавками перепрыгнуть было никак невозможно.

Единственным интригующим моментом в бесконечном множестве удручающих было осознание того невзрачного факта, что где-то, пусть не рядом, но дышит тем же воздухом он, совсем еще юный десятиклассник Аркаша Изместьев. Ни о чем не подозревающий.

И это согревало, вселяло надежду.

Еще первыми впечатлениями молодой матери было пощипывание крошечными, словно рыбьи, губешками своих огромных, торчащих в разные стороны наподобие двух окурков, с которых, как ни стряхивай, все не могут упасть столбики пепла, темно-коричневых сосков.

Этот красный опухший, туго спеленатый комочек плоти – по идее, родное существо, кровинка. Но Аркадий ничего этого не чувствовал.

А как прикажете пописать, если его, постоянного флагштока в кучеряво-державных джунглях, вроде как никогда не бывало. Не рос он здесь!

Причину слёз худощавой веснушчатой женщины, сидящей на корточках в ряду других, разделенных перегородками, таких же, родильниц, никому не дано было понять! Еще вчера она была мужчиной…

Как придать направление бегущей божьей росе? Держать ее внутри не было никакой возможности. Но она упорно не хотела бежать в эмалированные недра больничной канализации, стекая в разные стороны по плоским, словно капот «волги», ляжкам.

За что ему такая расплата? Вот с болями – резями, вздохами-ахами, кажется, удалось что-то отлить. Одну стопку, не более. А как полегчало!

Потом был поединок с зеркалом. Привычный взгляд Изместьева заметался было туда – сюда в поисках знакомой переносицы с бровями, но мужчин в кадре, как вы сами понимаете, не предвиделось. И доктору, хочешь – не хочешь, пришлось смириться с тем, что скуластая пшеничноволосая колхозница, испуганно сверлящая его, Изместьева, своими зеленоватыми «брызгами», и есть та самая Акулина Доскина… или тот самый Акулин Доскин. Какая разница?

Проходя мимо каталки, на которой, словно пирожки, лежали запеленатые младенцы, он тотчас выхватил взглядом своего… Вернее, свою. Как ее назвать? Девочка не виновата в том, что в тело ее мамы вселился другой дядя.

Что бы ни было до этого, что бы ни случилось после, но на сегодняшний момент ты, Изместьев, несешь прямую ответственность за этот клочок жизни. Он, этот клочок, совершенно беззащитен. Не втиснись ты в эту плоть, все текло бы и развивалось обычным путем. Акулина заботилась бы, как могла, о своей дочери…

Урок генетики

Где она сейчас, настоящая Акулина? Что с ней?.. Куда ты ее, доктор, вытеснил? Эх, ты, изверг… Сколько еще жизней ты испохабишь?

– Доскина, к тебе муж пожаловал, – пробурчала санитарка, заглянув в палату. Как раз во время второго кормления. – Уже с утра отмечат, видать. Спущайся, давай, не гневи мужа-то!

Странно, что смотрела она при этом в его, Изместьева, сторону. Будучи в состоянии ступора от обрушившихся на него впечатлений, доктор никак не отреагировал. Подумаешь, пришли к кому-то. Эка невидаль!

Среагировала соседка по палате, лежавшая на скрипучей койке. Поводив перед носом доктора полной рукой, поинтересовалась:

– Акуль, ты что? Не слышала? Федунок твой пришел.

– Что не слышала? Кто пришел? – встрепенулся Изместьев, буквально вырвав сосок из крохотных губок. – Какой еще Федунок?

– А кто накануне боялся мужа, как огня? – уперев руки в бока, соседка встала, забыв накинуть халатик, шокируя докторский взор обвисшим после родов животом. – Радостную весть сказать треба! Он кричал тебя в окно, пока ты в кабинете задумчивости рассиживалась. Ты ж всегда мчалась к нему, едва заслышав! А теперича что?

– А, Федуно-о-о-к… – нараспев промямлила «Акулька», вновь прикладывая к груди младенца. – Ну и… подождет, ни… чего с ним не случится. Не переело… мится поперек себя, чай!

От Изместьева не укрылось, что губы, язык, весь речевой аппарата его нового организма активно сопротивляется сказанному. Будто он пытался высказаться на языке, звуков которого никогда не слышал, будто за свою жизнь Акулина ни разу не произносила ничего подобного. Как это называл Клойтцер? Генетическая память плоти? Кажется, так.

– Да ты что, родненькая, с ума съехала али как? – всплеснула руками худенькая девочка на кровати у окна. – Без мужика-то кому ты нужна? Куды пойдешь с дитем-то? Кто тебя примет? Сирота ить!

– Вот-вот, – поддакнула толстушка с обвисшим животом. – А за дитятком мы присмотрим, не волнуйся.

Закрыв за собой дверь палаты, Изместьев отчетливо услышал:

– Ой, бабоньки! А не подменили нам Акульку-то? Что стряслося с нею, как родила-то? – Голос принадлежал молоденькой, той, что у окна…

Бредя по мрачному коридору, доктор чувствовал на себе взгляды. Так женщины не ходят, так голову не держат, все по-другому, все! Всему надобно учиться. И не один год. Фитнес, спа-процедуры, стилисты-визажисты… Что там еще? До родов женщина ходила иначе. Правильно, у нее был большой живот, а сейчас – полегчало, вот она и начала бегать. Все объяснимо, господа хорошие!

За этими мыслями она вышла в холл, где сидели и негромко беседовали на допотопных скамьях несколько пар. Улыбающуюся небритую физиономию Акулина никак не выделила среди остальных. А зря.

– Ты че, Кулёма, – услышал доктор сзади и обернулся. Устоять на ногах при том, что он увидел, ему стоило немалых усилий.

Со скамьи поднялось и направилось вразвалочку к нему нечто овально-бесформенное и бородато-лоснящееся. По мере приближения к Акулине бомж образца середины восьмидесятых постепенно приобретал черты особи мужского пола, несколько недель пребывающей в состоянии запоя. Распростертые в стороны крючковато-жилистые верхние конечности дополняли нехитрый имидж.

– Ты че, Кулебяка, лят, забыла, как кормилец твой выглядит? Че тебя мимо кассы-то несет, ворвань?

– Кто здесь ворвань? – поинтересовался Изместьев, изо всех сил стараясь придать голосу былую мужскую силу и глядя приближавшемуся мужу аккурат в худой кадык. – Ты с каких радостей нажрался-то? В роддом заявился, не в прачечную!

Услышанное прервало траекторию пьяного «дяди Федора» подобно штанге, оказавшейся на пути летящего мяча. Он икнул, сильно потянул пещеристым носом воздух и, прищурившись, взглянул на супругу. Потом как рявкнет:

– Ты когда научишься пацанов рожать? А?! Я тебе чо говорил? Без сына не возвращайся! А ты?

С ужасом почувствовав, как от резкого гортанного крика супруга в трусы у него что-то выбежало, Изместьев сжал, как мог, непривычно худые ляжки и попытался взглянуть в мутные глаза бородача со всей оставшейся на тот момент у него смелостью. Все сидевшие в холле враз замолчали и повернулись в сторону Доскиных.

– Сам виноват! – пискляво выдавила хрупкая Акулина, отступая под натиском пьяницы-мужа. – Сам струганул не того сперматозоида. Игрек – хромосома, слышал, небось? Так что учись сам пацанов делать, а мне нечего претензии предъявлять.

У Федора от услышанного зашевелилась левая бровь. Он сграбастал жену за плечи, густо обдав сивушно-чесночным выхлопом.

– Ты чо тарабанишь, лярва? Ишь, набралась тама всякой галиматьи! Я отучу тебя, стервечина! Я покажу тебе такие хромые-уемы, сама до конца жизни хромать мтанешь!

Дальше все помнилось с трудом: от перегара Акулина чуть не потеряла сознание. Чьи-то сильные руки оттащили пьяного супруга от побледневшей женщины. Крики, рычание, мат…

Зачем Кедрачу «комсомолка»?

– Хоть застрелись сейчас здесь, на моих глазах! Я все равно не поверю. Да мне без разницы. И эти гвоздики можешь забрать, не нужны они мне. После всего, что ты учудил, я никому из мужиков не верю. Не верю!!! И пошли вы все!

Растерянно моргая, Вениамин Поплевко стоял на лестничной площадке с огромным букетом цветов, а Кристина, утирая со щек одну слезу за другой, все норовила закрыть дверь перед своим бывшим любовником.

– Ты даже не выслушаешь меня, русалка? – своим прежним бархатисто-нежным голосом поинтересовался «дельфин», едва не выронив из «плавников» букет. – Любой невинно осужденный должен иметь право на реабилитацию, а ты мне даже слово не даешь сказать. Уверен, когда ты меня выслушаешь…

– Нет у меня никакого желания тебя слушать, перегорело все внутри. Растоптал ты все святое, что было. Сейчас мне все равно…

– В принципе, и рассказывать-то нечего, – Вениамин неожиданно отступил, опустил голову. – Так, забытье, межсезонье какое-то… Межсезонье жизни, переход из одного состояния в другое. Я грешным делом подумал, что уже на небесах. Кто-то лишил меня возможности двигаться, говорить, чувствовать. Кто-то так решил.

– Ну, вот и ступай с этим кем-то знаешь, куда?!

– Если бы знать с кем, – растерянно протянул Вениамин. – Я ничего не помню из того, что произошло. Я знаю, это звучит бредово… Но меня надули, мною воспользовались. Вернее, как я понимаю, моим телом…

– Ты что, предмет туалета?.. Или пилка для ногтей? Как могли тобой воспользоваться?

– Когда я в глубокой коме, то могу быть кем угодно, – перебил он ее с укоризной в голосе. – В том числе и пилкой, и предметом туалета. И ты об этом отлично осведомлена. Я – жертва!

– Ах, тебя пожалеть надо? Так вот: жалости от меня ты не добьешься! И убирайся отсюда по-хорошему!

С этими словами она все же захлопнула дверь перед Вениамином. Оказавшись одна в прихожей, прислонилась к стене и тихо расплакалась.

Раньше нужно было, Венечка, гораздо раньше. Сейчас абсолютно все человеческое меркло, бледнело перед монотонным позвякиванием инструментов, какими-то непонятными акушерскими шутками, улыбками поверх масок. Чик-чик…

«Алиса, представляешь, вчера пилинг делала…» —Чик-чик… –  «Там же ноготки хотела нарастить, да вовремя одумалась: на операциях-то я что с ними делать буду? С ноготками-то?»Чик-чик.

Совершая убийство, женщины говорили о пилинге и ногтях. Какими после этого могут быть любовь, верность, душа, бог? Чик-чик, монотонное позвякивание… Чик-чик. К чему гвоздики, к чему слова? Когда отсасывающе-хлюпающие звуки, словно пылесосом кто-то решил за диваном пыль собрать, по частям уничтожили плод их с Вениамином любви.

К чему слова? Зачем цветы? Что они могут изменить?

Хотя вычеркнуть из головы все: улыбку, взгляд, робость при первой встрече ох как непросто. Но надо. Вениамин – он, как первоклассник. Ухаживал за ней, как ее отец когда-то ухаживал за ее матерью. Кристина помнила рассказы, слышанные в детстве.

Были цветы и свидания, многочисленные походы в театры и кино, на выставки и концерты. Если заново переписать летопись их с Вениамином любви, получится классический сентиментальный роман в строгих традиция Бунина или Тургенева, Лескова или Куприна.

И теперь все это – забыть? Вычеркнуть из памяти, как несбыточную сказку о дельфине и русалке. Как ошибку молодости. Господи, ну, зачем он пришел, да еще с цветами?! Кто его просил?

* * * *

Кристина сидела в утреннем трамвае, неторопливо пересекающем Комсомольскую площадь, и по лицу у нее бежали слезы. На работе посыплются вопросы, почему глаза припухшие… Как она выйдет к читателям, как будет с ними разговаривать? Что с ней случилось после прерывания беременности? Откуда эта плаксивость, меланхолия? Вектор жизни слегка сменился, она как бы начала движение в другом направлении. Что сделано, то сделано. Убитого во чреве ребенка не вернешь. И – хватит об этом! Впереди – работа, работа и еще раз работа.

Сидевшая рядом с ней женщина указала на стайку девушек, пытающихся поймать такси на улице Ленина:

– Путанки возвращаются после ночной смены. Сверхурочные отработали, сейчас подмыться и спатеньки. Вот жизнь!

– Кто как на хлеб зарабатывает. Кто как… – поддержал мысль седовласый мужчина лет шестидесяти, стоявший в проходе. – Совсем потеряли стыд и совесть… Сталина на них нет.

Скользнув взглядом по голосующим на обочине девушкам, Кристина чуть не вскрикнула: одна из путан была ей хорошо знакома. Именно с ней девушка коротала долгие часы в ожидании неприятной манипуляции в гинекологическом отделении. Она еще нарекла ее кисловатой болотной ягодой.

Неужто труженица сексуального фронта в залетевшем положении продолжает ублажать страждущих? А как же быть тогда с твердым желанием искупить свой грех воспитанием здорового потомства, направив на это все остатки сохранившихся женских качеств? Кристина не могла ошибаться. Что – что, а память на лица у нее была феноменальная.

Не долго думая, девушка выскочила на следующей остановке и направилась к голосующим у обочины проституткам. Бедняжек так никто и не посадил.

Увидев подходящую к ним Кристину, Клюква откровенно смутилась. Она никак не ожидала, что может вообще с ней встретиться где бы то ни было. Кристина решила, что это не тот случай, когда надо сдерживаться. Пусть она опоздает на работу, пусть она вообще сегодня на нее не попадет, но с этой «атаманшей» разберется.

Незаметно подкравшись к голосующим и развернув путану чуть не на 180 градусов, она задала ей вопрос в лоб:

– Продолжаешь кувыркаться, крольчиха? А как же материнский долг, доселе не исполненный? Выскоблилась все-таки, как я посмотрю. Отвечай, зассыха!

– Э-э, коньяк на рябине, что за липучки в транспорте? – округлила та глаза, продолжая махать рукой проезжавшим машинам. – Не поддувай снизу, кулер, а то выключу. Там у меня все по часам расписано. Чо, жести захотелось, да? Или проблемы с положением тампона?

– Я тебе покажу кулер! Я тебе покажу, тампон! – наступала Кристина на путану. – Сколько тебе бабок заплатили, колись, курва! Ты помнишь, что мне пела в палате? Воспитательницей можешь работать, диплом о дошкольном воспитании…

Чувствительный удар сзади под коленки заставил девушку обернуться. В голове мелькнуло: «Наверняка завтра синяк будет». Вторая путана, задрав и без того короткую юбку, замахивалась для нанесения второго, более прицельного, удара. Чудом Кристина успела отскочить.

– Вали отсюда, шевели колготками, рямба! – кричала ей вслед драчунья, когда Кристина была вынуждена ретироваться под градом ударов. Опыта рукопашного боя у нее не было. Опыта словесных перепалок с подобными личностями – тем более. Проститутки хохотали, визжали, истошно жестикулируя.

Итак, чуда не случилось: дрянь осталась дрянью. К чему тогда нужен был весь спектакль с перерождением этой дряни, с ее становлением на путь истинный? Зачем ее Кедрач уговаривал спасти этого … пришельца? Ну, спасла она его, ее Венечка вернулся прежним и невредимым. Почему тогда Клюква – в прежнем амплуа? Что-то здесь не так!

Через мгновение Кристина стояла возле проституток, держа в руке стодолларовую купюру:

– Я могу рассчитывать … хотя бы на час твоего времени?

– Ну, час – не сутки, – усмехнулась путана, о чем-то переговорив с «коллегой». – Что бы ты хотела взамен? – схватив деньги, она взяла девушку под руку и направилась с ней вдоль трамвайных путей.

– Правду, – горячо воскликнула девушка, впервые почувствовав, что на события последних дней может пролиться хоть какой-то свет. – Только правду.

– Хорошо, будет тебе правда, – высморкавшись себе в ладошку, Клюква неожиданно промурлыкала: – Ведешь меня в «Сибирь», кормишь, поишь. Там я тебе выложу все!

«Сибирью» назывался ресторан на перекрестке Комсомольского проспекта и улицы Луначарского. Именно туда девушки и направились.

* * * *

Библиотека, в которой вот уже 5-й год Кристина работала, имела хороших спонсоров, что является большой редкостью. Компьютерный каталог изданий, свой сайт в Интернете – лишь малая толика того, что так не соответствовало общепринятому мнению о вымирающей профессии библиотекаря.

Придя сегодня на работу лишь к обеду, Кристина предстала перед заведующей, готовая к любым «экзекуциям», вплоть до увольнения. То, о чем ей поведала в ресторане Клюква, совершенно сбило девушку с толку. Если до этого разговора какие-то проблески здравого смысла Кристина улавливала, то теперь все окончательно запуталось.

Окинув девушку с ног до головы, Ядвига Никитична, занявшая кресло заведующей библиотекой около года назад, глубоко вздохнула, почему-то укоризненно покачала головой и произнесла:

– Ладно, иди, работай. Предупредить-то не судьба была?

Обескураженная такой реакцией начальницы, Кристина не нашла других слов, кроме извинения, развернулась и вышла из кабинета.

Уже через минуту она думала совершенно о другом. В ресторане от проститутки она узнала, что лысый «чморик», навестивший не так давно Клюкву в палате гинекологии, просто предложил ей крупную сумму за то, что она в течение нескольких дней будет изображать счастливую беременную женщину, передумавшую делать аборт. Операцию по прерыванию беременности ей сделали в тот же день в другой больнице.

Спрашивается, кому это нужно? Кому нужно «впаривать» ей, Кристине, факт «прозрения» путаны? Что от этого могло измениться?

Если рассудить здраво, тот и бред, который ей так старательно втюхивал Кедрач на дорожке больничного парка, также не выдерживал никакой критики. Кто мог вселиться в Венечку? Ни в какую реинкарнацию со спиритизмом она не верит.

А если кто-то и вселился, то где гарантия, что, спустя пару лет, он вновь не вытеснит бедолагу из ветшающей оболочки. Если такая «нестабильность» наблюдается сейчас, то стоит ли ей, Кристине, связывать с нею свою жизнь? Как можно жить с человеком, если не знаешь, – кем он будет завтра, через неделю, через год? Нет, для себя она давно все решила, и на попятную идти не собирается.

А уж этот псевдорозыгрыш, который они «разыграли» на пару с инопланетянином, вообще, не вписывался ни в один из здравых смыслов. Она сама чуть с ума не сошла от метаморфозы Венечки, а тут изображай актрису, да и все. Хоть тресни, но изобрази.

Все, с нее хватит! Сегодня Кристина должна занять себя работой «под завязку», чтобы для мыслей про Вениамина не осталось места. Больше всего работы в читальном зале, именно туда она и попросится сегодня. Проблем возникнуть не должно, поскольку желающих на эту хлопотную должность всегда было днем с огнем не найти.

Кристина действительно забылась, мечась между книжными полками, лифтом, компьютером и ксероксом. Главными завсегдатаями читального зала были студенты.

За чаепитием коллега Кристины Валентина Христофоровна поинтересовалась:

– Ну, как, волосатик больше не подходил?

– Какой волосатик? – удивилась Кристина. – Волосатиков много, кого вы конкретно имеете в виду?

– Этого волосатика ты запомнишь на всю жизнь, – разбрызгивая кофейный напиток, поделилась женщина. – Он прицепился к газетам 84-го года. Вначале просил «Труд», «Советскую Россию», «Аргументы и факты». Затем вдруг накинулся на «комсомолку» тех времен. Один вечер сидел в интернете, потом взял подшивки. Что-то фотографировал, ксерокопировал… Идиот, короче, чудик. Я так поняла, он диссертацию пишет. Помешался на 84-м, сечешь? Там собака у него зарыта.

– Вы опишите его хотя бы приблизительно, – не придавая особого значения услышанному, попросила Кристина. – Ну, чтобы я была во всеоружии. Если что. И когда, говорите, он приходил?

– У него волосы на лицо спадают постоянно, – Валентина Христофоровна сбила свою прическу, чтобы изобразить любителя старых газет. То, что у нее получилось, сильно рассмешило Кристину. – И работать это ему ничуть не мешает, не то, что у меня.

Кристину внезапно словно током ударило: Кедрач! Именно в библиотеке она его видела примерно месяц назад. Такую «личность» не запомнить сложно. Только зачем этой личности старые газеты и, в частности, «комсомолка»?

Где ей укрыться от этих «Кедрачей», Клюкв, пришельцев и прочих «потусторонних» наваждений последних дней? Видимо, не «отпустит» ее эта загадка никогда. Пока не разгадает она ее, жить по-старому не сможет. Так, знать, на роду написано.