Текст книги "Призрачно все..."

Автор книги: Алексей Мальцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Ностальжи

Вся в поту и с колотящимся сердцем, очнулась Акулина уже в палате. Возле кровати сидела врачиха, которую звали Василиса Павловна, с ваткой нашатыря и стаканом с зеленоватой жидкостью.

– И часто он так, Акуль? – прозвучало как-то отстраненно, словно касалось не ее, а соседки. Она и ответила, будто за соседку:

– Постоянно, как выпьет… А пьет он почти каждый день. Ирод.

Как это получилось, Изместьев объяснить не мог. Сам он ответил или за него это сделал кто-то другой… Возможно, опять сработала генная память тела, в котором ему «посчастливилось» оказаться. Все возможно…

– Да, не повезло тебе, пичужка… – вздохнула доктор. Потом, взглянув по сторонам, неожиданно поинтересовалась: – А Кормилицы, это где?

– Кормилец, – усмехнулся, не совсем расслышав, Аркадий. – Ну, так что, раз кормилец, так и издеваться можно, значит?

– Я говорю сейчас не о муже, – улыбнулась полноватыми губами Василиса. – У тебя на истории написано, что живешь ты в Кормилицах… Поселок, родина твоя. Во всяком случае, так ты сама говорила до родов.

Изместьев почувствовал, как правое ухо начинает понемногу краснеть. К своему стыду, он тоже слышал о Кормилицах впервые. Интересно, а что еще Акулина Доскина рассказывала доктору до родов? Хоть бы инструкцию краткую кто оставил: что говорить, кому, когда и как.

Надо было срочно спасать положение.

– Да какой поселок! – выдохнула Акулина с не свойственным ей пренебрежением. – Так, полсотни дворов. Школа – восьмилетка, пара детских садов да магазин…

– А медицина как же? – профессионально обиделась коллега из прошлого. – ФАП должен быть. Ну, фельдшерско-акушерский пункт.

– Есть, конечно, куда ж ему деваться?

Они поболтали еще о всякой ерунде, потом доктор ушла, оставив Акулину наедине со своими невеселыми мыслями.

Нет, жить с тем пьяным чудовищем, которое недавно наведывалось в роддом, никак было невозможно. Следовало срочно что-то предпринять, чтобы их с Федунком пути незамедлительно разошлись, и желательно – в диаметрально-противоположных направлениях. Ни о каком физическом сопротивлении речи не шло: в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань… Пусть она далеко не лань, но жить в условиях подобного деспотизма невыносимо. И компромиссов здесь быть не может.

Виноват ли он, доктор Изместьев, в том, что запрыгнул не в ту лодчонку? Пусть хилую и протекающую, но выбраться из которой нет никакой возможности. Причем запрыгнул, вытолкнув за хилый борт настоящую владелицу. Где-то есть на земле поселок Кормилицы, в котором дочь Акулины Доскиной с нетерпением ждет возвращения из роддома мамы с крохотной сестренкой. На дворе ноябрь. Темные, скучные и бесконечные деревенские вечера… Разве ты, доктор, имеешь право обмануть ни в чем не виноватую девочку, которая, вообще-то приходится тебе дочерью. Не говоря уж о той, которая только-только появилась на свет. Есть ли вообще выход из сложившегося идиотизма?

Как ни скверно было себе признаваться, но вернуться из родильного отделения Акулине предстояло именно домой, к этому изуверу Федунку. И терпеть, терпеть… Во всяком случае, по первости. Такова женская доля, никуда не денешься. Хотя кошки в груди скребли еще те.

У нее ни связей, ни денег. Ее, деревенскую невзрачную бабенку, никто не знает в городе. Она никому не нужна. Нужен хоть какой-то стартовый капитал.

После обеда Акулина удивила всех. Отказавшись идти на осмотр к Василисе Павловне, она заявила, что «доверяет» только докторам-мужчинам. У врачихи поначалу не нашлось слов, когда она услышала причину неявки Доскиной на осмотр.

– Я-то думала, что Федунок твой со сдвигом, – не без обиды в голосе выговаривала Василиса Павловна, расхаживая по процедурному кабинету перед сидящей и словно онемевшей Акулиной. – Первый раз у меня такой… опус. Даже слов не найду с непривычки. Как тебе не стыдно?

– Извините, Василиса Павловна, – еле слышно произнесла родильница, опустив глаза в кафельный пол.

– Что извините? Что извините? – не могла успокоиться врачиха. – Чем я тебе не угодила?

– Вы здесь ни при чем. Это сугубо мое, личное…

Оставив доктора в полном недоумении, Акулина выскользнула из процедурного кабинета.

Акушеров-мужчин в роддоме, как назло, не оказалось, и бедняжку по распоряжению главврача отправили в женскую консультацию. Последняя находилась в двух километрах от роддома. «Спятившая» родильница нисколько не расстроилась, а даже наоборот, сказала, что ей полезно прогуляться и подышать свежим воздухом. Несмотря на дождливую погоду и отсутствие теплой одежды и обуви. Даже данная в сопровождение санитарка ничуть ее не смутила.

Санитарка, кстати, очень скоро «отстегнулась», юркнув в толпу на улице Ленина. Как потом выяснилось, возле магазина «Хозтовары» продавали эмалированные тазы, «выбросили», как привыкли объясняться горожане восьмидесятых. Санитарка в эту самую, растущую «на глазах», как лужа под давно не выгуливавшемся бульдогом, очередь и «втесалась».

По этой самой причине Акулина Доскина оказалась предоставленной самой себе, чем и не замедлила вовпользоваться.

Ей было совершенно не до холода. Забытое давно, хранящееся в закоулках сознания, вдруг вспыхнуло ностальгическим пламенем. Он готов был часами читать и перечитывать лозунги типа «Выше знамя социалистического соревнования», «Слава КПСС», «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи». Когда вокруг – ни одного коммерческого ларька, ни одного фешенебельного офиса или рекламного щита. Это ли не счастье! А песни Юрия Антонова (Под крышей дома твоего), Аллы Борисовны (Миллион алых роз), «Машины времени» (Я пью до дна за тех, кто в море), любимых Изместьевым итальянцев…

Словно доктор нырнул под воду, где его ждал совершенно иной мир, ставший когда-то родным и утерянный потом навсегда.

Купив на последние гроши свежий номер «Комсомолки», Акулина присела на одну из покрытых инеем скамеек у первого попавшегося подъезда и буквально впилась в строчки передовицы.

Завтра – шестьдесят седьмая годовщина Великого Октября. Демонстрация, парад на Красной площади. Речь Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР Константина Устиновича Черненко.

Жирные строчки плясали перед глазами, которые переполняли слезы. Как быстро все забылось, хотя было частью жизни, частью молодости.

– Выступит он, как же, – чей-то корявый палец едва не проткнул газету, которую пристально читала Акулина.

– А что может помешать? – подняв глаза, Изместьев увидел перед собой невысокого рыжего очкарика неопределенного возраста.

– Милая девушка, есть такое понятие, которое пока в силу вашей молодости вам неведомо, – сцепив руки замком на груди, прошамкал рыжий собеседник. – Смертушка называется. Помереть может наш генеральный, астма у него. Рейган вон тоже не молодой, а держится молодцом… Не то, что наши покойнички.

– Ничего, дорогой, – отчего-то решил поделиться опытом доктор с первым встречным. – Потерпи до весны. Там такое начнется… Перестройка называется. Уже следующей осенью повеселеет центральное телевидение, оживут центральные газеты. Еще через год появятся умные и честные книги. «Дети Арбата» Рыбакова, «Жизнь и судьба» Гроссмана…

– А вы откуда знаете? Разве девушка должна интересоваться политикой? «Голос Америки» слушаете? – рыжий снял очки, разом как-то состарившись, осунувшись. И вдруг неожиданно спросил: – А вы не чувствуете смрад?

– Честно? – рассмеялся Изместьев женскими губами. – Нет. Я наоборот, надышаться им не могу. Этим бальзамом моей юности.

– Недавно похоронили Андропова. Новый генсек тоже на ладан дышит, – продолжал рыжий «на автомате». – Вояка Устинов увяз в Афганистане… Хотя, нет. В Афганистане увязли наши ребята, а министр обороны Устинов нежится в Москве, – люди ропщут, уже не оглядываясь на «стукачей».

– В общем, вы правы, но… – согласился Изместьев. – Но я тут не за этим. – Изместьев уже вскочил, не желая дальше продолжать разговор, но рыжий преградил ему дорогу:

– Наш «ограниченный контингент», похоже, воюет там сам за себя. Одна бессмыслица нагромождается на другую: зачем-то ввели зенитно-ракетную бригаду. Опомнились, начали выводить – опять бестолковщина: в тоннеле 16 солдат задохнулись от выхлопных газов собственной техники. Боюсь, скрыть это уже не удастся.

– Да вы антикоммунист! – диагностировала колхозница.

– Привык, знаете ли, называть вещи своими именами, – ответил рыжий, быстро надел очки и затерялся в толпе граждан.

Хлеб по 20 копеек, молоко по 28, водка 3 р. 62 к. Родная «русская», «столичная» и «пшеничная». Советский Союз, Совок, который доктор потерял вместе со всеми навсегда.

Вот он, последний год «застоя». Все нарывы созрели, вот-вот порвутся. В моде словечки: «левак» – шабашник; «шабашка» – левая работа; «халтура» – плохо сделанная работа; «халтурка» – шабашка, которую можно сделать плохо.

Так ходил бы и смотрел по сторонам, пока не пришлось столкнуться с одноклассниками, которые, естественно, не могли узнать в образе деревенской невзрачной бабенки его, Изместьева. Серега Пичкалев, Вадян Алгозин, Леха Исаков. Куда-то спешили с дипломатами, руками размахивали. По чистой случайности в толпе одноклассников не было его самого образца 84-го года. Это был не то, что конфуз… Отрезвляющий удар ностальгии ниже пояса – так точнее.

Седой, с жидкой клиновидной бородкой гинеколог был немало удивлен и польщен визитом на осмотр деревенской плоскогрудой барышни. Будучи подчеркнуто вежливым и чересчур словоохотливым, выдал кучу рекомендаций и советов, как ухаживать за сосками, как избежать мастита. И даже вопрос, в каком году тот закончил мединститут ничуть не показался ему подозрительным. Дедушка посетовал на то, что пациенток у него бывает мало, поскольку девушки страдают ложными комплексами и предпочитают ходить к гинекологам – женщинам.

На что Изместьев заверил, что отныне будет наблюдаться только у него. О том, что он пережил во время осмотра небольшой шок, что ничего подобного в жизни не испытывал, Аркадий предусмотрительно умолчал. К своему мужскому стыду, к сорока годам сам доктор ни разу как пациент у уролога не был, хотя неоднократно рекомендовал пациентам-мужчинам после тридцати посетить данного специалиста.

На обратном пути у Изместьева был огромный соблазн завернуть в свой родной двор, но санитарка начала подозрительно присматриваться к странноватой родильнице, и визит к «родственникам» пришлось отложить.

Дальше – кормление, капельницы, пара уколов, гигиенические процедуры, ужин. Все по расписанию.

Вечером Акулина Доскина удивила всех повторно. Она была единственная, кто согласился помочь медсестрам в оформлении красного уголка к революционному празднику. Красные ленточки, портреты членов ЦК и лично товарища Черненко никто до Акулины не вырезал так аккуратно и со слезами на глазах. На вопрос «Что ж ты плачешь, глупая?» родильница огорошила всех присутствующих: «Он помрет скоро, жалко!» Минута глобального шока, последовавшая за этими словами, была такой зловещей, что у Изместьева зазвенело в ушах.

– Девочка, – послышалось неожиданно из предродовой палаты. – Да за такие слова можно угодить в места не столь отдаленные.

– Я знаю это лучше вас, господа… – констатировал доктор из будущего, слегка смутившись: – пардон, товарищи. Поэтому и не стесняюсь в выражениях. А, может, я хочу в тюрьму…

Из предродовой послышалось шуршание, кряхтение, и через минуту оттуда выползла преклонных лет дама.

– Кто здесь смеет порочить членов ЦК? Тюрьму я могу быстро устроить. Небо в алмазах, камера два на три…

Идейная дама оказалась отнюдь не в одиночестве. Вскоре рядом с ней нарисовалась совсем молодая курносая женщина в роговых очках. Акулине показалось, что даже ее застиранный халат выглядит весьма идейно.

– Лично я всем, что имею в жизни, чего достигла, обязана… Великому Октябрю. Именно он открыл мне дорогу к знаниям, – затараторила «марксистка», словно рапортуя съезду партии о достижениях своей партячейки. – Разве могла бы я, девочка из глубинки, стать членом райкома, если бы не завоевания революции?

– Ну, и зачем тебе это членство? – подойдя к «марксистке» так близко, насколько позволяли приличия, Акулина начала быстро «вкручивать» той мозги. – Пойми, тебе другой член нужен… И вообще, смени пластинку. Буквально через пять лет КПСС втопчут в дерьмо. Уже через полгода грянет перестройка с разоблачением культа личности Сталина, застойной эпохи Брежнева. Советую капитально запастись водочкой… бутылок сто закупить, пока она еще есть в продаже. Через год ее днем с огнем не сыщешь.

– Что ты там несешь, сумасбродица? – попыталась идейная старуха оторвать Акулину от «дымчатой». – Завтра за тобой придут, крошка.

– Займись каким-нибудь бизнесом, изучи маркетинг, менеджмент, – продолжала колхозница из будущего, не обращая внимания на собравшуюся вокруг нее толпу полусонных женщин. – Организуй какой-нибудь кооператив по производству противозачаточных средств. Это будет стратегически верно. Направь свои таланты в другое русло. Пойми, за такую информацию, вообще-то, огромные бабки с тебя я должна востребовать… А я – совершенно даром!

Услышав последние слова, «марксистка» побледнела, набрала полную грудь воздуха и приготовилась ринуться в «последний и решительный» как вдруг у нее, откуда ни возьмись, сработал кашлевой рефлекс.

Акулине вдруг сделалось смешно, и она расхохотался на весь коридор. Потом подошла к столику, бросила на него ножницы, не до конца вырезанный портрет Генерального секретаря и направилась к себе в палату. Вслед ей раздавались угрозы, но она на них никак не реагировала.

* * * *

Аркадий не хотел себе признаться в том, что стал понемногу привыкать к телу, новым ощущениям. И, конечно, к крошке, периодически теребившей его набухшие соски. Слава богу, молока хватило бы не только дочери Акулины, но и кому-нибудь еще. На второй день Доскиной принесли молокоотсос, бутылочку для сцеженного молока. С большим трудом Изместьеву удалось получить первые капли.

Неумолимо приближался день выписки. Василиса Павловна как-то утром намекнула, что неплохо бы с мужем переговорить. Вышагивая по коридору, Акулина неожиданно замерла в нескольких шагах от туалета.

«А мне придется с этим извергом… Боже!»

При мысли о том, что рано или поздно ей придется разделить постель с пропоицей-мужем, кровь новоявленной Акулины отлила от головы, вызвав острое кислородное голодание жизненно-важных структур мозга. Женщина вновь очнулась лежащей на своей койке в палате. С той лишь разницей, что теперь над ней склонились доктора-анестезиологи.

– Может, в палату интенсивной терапии ее? – прошелестело над головой подобно майскому ветерку в клейкой тополиной листве.

– Нет, только не в ПИТ! – хрипло отреагировал доктор Изместьев. – Мне уже скоро выписываться. Обыкновенный обморок от духоты, не более. Обещаю, больше не повторится.

– Вас, сударыня, никто не спрашивает, – сказал, как отрезал, тот, кто в этот момент измерял на ее руке давление. Широколобый, в роговой оправе и греческим носом. – Откуда у вас медицинские познания? Нахваталась с бору по сосенке… А туда же, в профессионалы метим.

– Нет, не нахваталась! А учусь заочно в медакадемии, на лечфаке, – прошептала на одном дыхании «сударыня», вызвав замешательство в рядах эскулапов. – На днях фармакологию завалила. Собираюсь косметологом работать.

– У-у-у, косметология… – широколобый подняд глаза к потолку, обнажив острый, отчего-то подрагивающий кадык. – С какой это стати мединститут академией стал?

– Он еще не стал, – пояснила «сударыня», приподнимаясь на локтях. – А только еще станет в девяносто – каком – не помню – году.

Широколобый взглянул многозначительно на коллег, поднялся, и когорта в белых халатах вскоре покинула палату.

Я выхожу из игры

Он был уверен, что в прошлой жизни был рекой… Возможно, быстрым ручьем. Уверенность эта крепла по мере постижения новых вершин в психотерапии.

Река, ручей – это нестабильность, переменчивость характера, вспыльчивость. И – многообещающее начало всего. Перспективы, взлеты, ширь, размах, всплеск чувств. Всего этого он в последнее время побаивался все больше, и старался избавиться. Пора, коллега, пора…

В будущей жизни Ворзонин видел себя огромным живописным озером с неподвижной водой. Путь от ручья к озеру – обретение стабильности, уверенности, постоянства. Это его путь. Есть, к чему стремиться.

То, что прошлая жизнь была, а будущая непременно будет, Ворзонин не сомневался ни на минуту. По его глубокому убеждению, сложность психологической диагностики, собственно, и заключалась в одном: понять, откуда и куда движется личность.

В этом прятались все мотивы ее поведения в настоящем. Кем личность была в прошлом, – особого труда для него, как для диагноста, не представляло. Но – кем ей суждено было стать в будущем, здесь все обстояло гораздо сложней. Здесь удачи чередовались с досадными провалами. Если «траекторию души», как он любил выражаться, ему удавалось «вычислить», то лечение любых заболеваний сложности не представляло. Именно любых, а не узко психических. Тут Ворзонин мог справиться с чем угодно: будь то лейкоз или СПИД, аденокарцинома желудка или гепатит С… Если пациент добросовестно выполнял все рекомендации доктора, то выздоравливал всегда. Другое дело, что не всем пациентам Ворзонин мог дать эти самые рекомендации.

С одной стороны, это выводило его из себя, беспомощность бесила. А с другой – он понимал, что на таких пациентах и стоит совершенствовать свою методику. Методику, которая со временем должна была ему принести мировую известность.

Итак, его жизнь – это путь от реки к озеру. От вечного поиска к стабильности. Озеро – полностью самодостаточная экологическая система, не нуждающаяся ни в каком вмешательстве извне. Представить себя ей он мог настолько явственно, что любой ветерок вызывал на его теле появление ряби. Ему достаточно было нескольких минут подобной медитации, как любой стресс сдувался подобно лопнувшему шару, напряжение «сходило на нет», артериальное давление понижалось, организм начинал функционировать подобно надежному часовому механизму.

Пока озеро – это туманное будущее, которое проясняется с каждым днем все более и более. Надо определиться с настоящим.

Кедрача, сидевшего сейчас на том самом диване, где не так давно Ворзонин успокаивал Ольгу, он в данный момент воспринимал как помеху на выбранном пути. Что-то заподозрил, курилка… Интересно, что: крупицу или квинтэссенцию? Пузотер. И пытается поколебать его, заставить свернуть с единственно верного пути. Это у него не выйдет, сколько бы пядей во лбу у него в данный момент ни насчитывалось.

Но он, кажется, увлекся. Кедрач вдруг слегка подпрыгнул и отчетливо произнес, жестикулируя, словно у себя в театре на репетиции:

– Ты просто втюрился в нее. Признайся, черт возьми! Тебе станет легче, гарантирую!

– В кого?

– В Ольгу, естественно, – Кедрач скрестил руки на груди, как бы показывая, что для него этот вопрос был решен еще в далеком безоблачном детстве.

Улыбнувшись, Павел крутанулся в кресле. Эх, Егорка… До чего ж ты предсказуем. Тебя можно включать и выключать, как электрофен.Медицина здесь бессильна, а посему затевать спор не стоит.

– Я в принципе на это неспособен, – уставшим голосом продекламировал он бывшему однокласснику. – Если ты до сих пор это не усвоил, то дальнейшее наше сотрудничество нецелесообразно. Хотя лично я прерывать эксперимент не собираюсь.

– Это красивая отговорка, не более, – горячо воскликнул режиссер. – И хватит дистанцироваться от людей. Ты не робот, не машина. Ты такая же особь из плоти и крови, как и все.

– Да, работу вождя мирового пролетариата «Партийная организация и партийная литература» ты в свое время проработал на ять, – не меняя тона, продолжил Ворзонин. – Прямо цитируешь по памяти. Кто у вас «Историю КПСС» преподавал из профессуры? Впрочем, я из ваших все равно никого не знаю.

– При чем здесь это? – раздраженно спросил Кедрач. – Что за идиотские экскурсы? Это ты можешь своим алкоголикам и наркоманам под гипнозом втюхивать. Они проглотят, еще спасибо скажут.

– А при том, что в этой работе добрый дедушка Ильич приводит гениальную фразу о том, что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, – Ворзонин вскочил из кресла, слегка подтолкнув его назад. Кресло докатилось до противоположной стены. – И это ты сейчас мне … втюхиваешь. Я не могу втюриться в Ольгу, потому что это невозможно в принципе. Я слишком рационален, чтобы привязываться к какой-то одной женщине…

– Ты хотел сказать, что слишком умен для этого, – поправил его Егор. – Только влюбляются все: и умные, и идиоты. «Взлететь над суетой» в этом вечном вопросе еще никому не удавалось. Даже те, кто прилюдно открещиваются от любви, глубоко внутри мечтают о большом и светлом чувстве. У тебя подобные заявления служат своеобразной защитой. Но вот от чего ты защищаешься? Чего боишься?

Они сидели в кабинете Ворзонина уже около двух часов, пили коньяк, закусывая шоколадкой.

– Да пойми ты, чудик, – доктор встал перед режиссером, сцепив худые руки на затылке. – Я бы никогда не пустился в эту авантюру, если бы не был абсолютно индифферентен по отношению ко всем ее участникам. Чистота эксперимента для меня – самое главное.

– Зачем тогда говорить Ольге, что ты поможешь ей? Она твоя пациентка, я знаю. Ты фактически раскололся перед ней. Ей осталось всего-ничего: сложить два и три, и все станет ясно, как желтый снег за ярангой.

– Не пори горячку, умоляю. Ну, сказал, что помогу… Помогу, и что? Сама формулировка ничего не значит. Уверяю, Ольга ничего не поняла. Одно с другим никогда не свяжет. Или свяжет, но в самом конце, когда эта информация ничего не будет решать. Да я и сам помогу ей в этом.

Кедрач поднялся с дивана, набрал в грудь побольше воздуха.

– Признаться, мне с самого начала сия авантюра не внушала доверия. Я привык играть, показывать жизнь, а не вмешиваться в чужую. Причем вмешиваться нагло, без согласия, так сказать, пациента.

– Не хочешь ли ты сказать… – дрожащим голосом начал Павел, но Кедрач перебил его:

– Именно это я и хочу сказать: я выхожу из игры. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, – Он достал из кармана мелко исписанные листы бумаги, бросил на стол: – Вот, все, что я узнал о ценах в 84-м году. Негусто, но, как говорится, чем богаты…

– Ты оставляешь меня одного в такую минуту, когда эксперимент в самом разгаре? – простонал Ворзонин, пробегая глазами принесенные листки бумаги. – Ты бежишь с корабля как… крыса. На карту поставлена жизнь нашего одноклассника… И в такой момент бежать!

– Другой благодарности я от тебя, собственно, и не ожидал, – развел руками режиссер. – Что ж, проглочу и это. А часы, проведенные в читальном зале, за компьютером, мне зачтутся на том свете. Надеюсь.

– Бегите все! – вдруг рявкнул Павел. – Один справлюсь! Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Выпутаюсь как-нибудь!

– Пока, док! – Кедрач привычно отбросил со лба пряди седых волос, развернулся на каблуках и направился к выходу. – Если погубишь Аркадия, я лично тебя придушу, так и знай. Его жизнь только на твоей совести.

Грохот входной двери еще долго «осыпался штукатуркой» в чумной голове Ворзонина.