Текст книги "История моей жизни"

Автор книги: Алексей Свирский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 49 страниц)

10. Маркиз

Мягкий пятиградусный мороз, серебряная парча на каменных громадах, ледяной хрусталь, бриллиантами играющий на недолгом солнце, многолюдный город под голубой шапкой высокого неба, звонкий смех молодежи и свежий здоровый воздух, – все это дает чувствовать, что даже здесь, в Петербурге, где так свирепа борьба за жизнь, бывают дни, когда живая, бодрая красота севера может и у бедняка вызвать невольную улыбку коротенькой радости.

В один из таких дней накануне рождества отправляюсь в редакцию. Иду с тем, чтобы выпросить у Маркиза небольшой аванс.

Мы с женой терпим острую нужду. Тащить в ломбард уже нечего.

Брат Татьяны Алексеевны все еще без работы и единственная дочка остается жить у «богатой» тети.

Сегодня в доме ни копейки. Однако мы не испытываем обычного страха за грядущий день. Мы твердо знаем, что на страницах «Новостей» уже напечатано три тысячи строк – это означает сто пятьдесят рублей. Беда лишь в том, что Нотович выплачивает гонорар сотрудникам раз в месяц – пятого числа.

В редакции застаю Лесмана. Подробно рассказываю ему о тяжелых обстоятельствах, заставляющих меня обратиться к владельцу газеты за авансом.

Лесман выслушивает меня и впадает в задумчивость.

– Вот что я вам скажу, – начинает секретарь после долгого молчания, дело почти безнадежное. Маркиз наш очень тверд в отношении преждевременных выдач гонорара…

– Но ведь я прошу дать хоть небольшую часть того, что мне уже следует, – нерешительно вставляю я.

– Знаю, знаю… Не вы первый, не вы последний. Все просят небольшую толику заработанного. Но повторяю – наш хозяин в области авансов – кремень. Я могу вам посоветовать обратиться к Блоху…

– Кто это?

– Он муж старшей дочери Нотовича.

Лесман понижает голос и добавляет:

– Девушка хромая долго не могла выйти замуж, и вот нашелся Блох… Он заведует конторой редакции и книжным магазином.

В дальнейшем узнаю от того же Лесмана, что Блох случайно сидит сейчас в кабинете Нотовича один, а обычно его можно видеть на Морской в конторе.

– Зайдите к нему. Достаточно, если он даст вам записку, – советует Лесман.

Застаю Блоха стоящим перед зеркалом. Он закручивает пышные темно-русые усы и оглаживает бородку а ля Буланже. Этому человеку на вид лет тридцать. Он. высок ростом, широкоплеч, красив и обладает большими темными наивными глазами, похожими на глаза двухнедельного теленка. Одет франтом. Так щеголять умеют только провизора или дантисты – женихи богатых невест.

Блох вежливо приглашает сесть и все время не перестает улыбаться, показывая два ряда чудесных зубов.

Он охотно идет навстречу моей просьбе, садится за етол и пишет записку.

– Сколько вы хотите?

– Пишите пятьдесят, – набравшись храбрости, отвечаю я.

В конторе бухгалтер Гинзбург – маленький горбун с острым подбородком и длинными сухими руками, – узнав из записки, что я автор «В царстве нищеты», приветливо улыбается мне и шопотом сообщает:

– Эти записки уже потеряли силу. Маркиз запретил по ним что-либо выдавать, но он как раз сейчас здесь. Зайдите… Может, удастся…

Теряю уверенность. Под ложечкой появляется знакомая мне боль, а в ногах нервная дрожь. Но другого выхода нет. Два близких существа сидят в холодной комнате без хлеба.

– Здравствуйте…

Нотович косит глаза в мою сторону, вместе с бородой и шишкой на лбу откидывается на спинку кресла и, не отвечая на «здравствуйте», спрашивает:

– Какие ветры вас сюда занесли?

– Я по совету господина Блоха – чуть слышно отвечаю я.

– Напрасно слушаете советы идиота – легко можете попасть в глупое положение. А впрочем, что собственно вам надо?

– Я хотел… немного получить в счет напечатанного…

– Так-с… Все вы с этого начинаете. Позор!.. Кто не знает, что «Новости» платят только пятого числа!..

– Но мне очень нужно… Я больше жить не могу…

К горлу подкатывается ком. Умолкаю.

– Сколько вам нужно, чорт возьми?

Отвечаю, что мне необходимо пятьдесят рублей, и хочу рассказать этому бледнолицему человеку, в каком я нахожусь положении, но он машет рукой, указывает на дверь и бросает мне вслед:

– Подождите там, в конторе.

Удаляюсь.

Сижу на деревянном диванчике у входной двери и сгораю от стыда.

В моем прошлом так много обид, унижений, незаслуженной жестокости, в моей памяти живут нанесенные мне побои, гонения, грубые отказы в ночлеге и… все же никогда так не стучало сердце от негодования, как сейчас, в этой большой конторе, где мирно щелкают счеты и тихо поскрипывают перья.

Час мучительного ожидания. Темнеет. Однорукий уборщик с длинными черными усами повертывает выключатели. Взлетает белый свет электричества. Четко вырисовывается уродливая фигурка горбатого бухгалтера на высоком конторском стуле.

Пред моим мысленным взором раскрывается наша комната, а в ней голодный ребенок и жена с опухшим от слез лицом. Не могу больше ждать. Срываюсь с места и подхожу к Гинзбургу.

– Будьте добры, узнайте, сколько надо ждать обещанного ордера в кассу…

Горбун пробегает черными глазами по моему лицу и сползает с вертящегося стула.

– Сейчас доложу…

Бухгалтер уходит в кабинет и через минуту возвращается с бумажкой в руке.

– Ну, вот видите… Редкий случай… Приказано выдать двадцать пять рублей.

– Почему двадцать пять? Ведь я просил пятьдесят.

Меня поднимает вихрь, и я перестаю владеть собой.

Вырываю из рук Гинзбурга записку, всем туловищем распахиваю дверь кабинета и кричу так, что все служащие в конторе вскакивают с мест.

– Мне вашего милосердия не надо!.. Я не за милостыней протягиваю вам руку!..

Убегаю.

Улица. Снег. Горят фонари. А я, обезумевший от злой обиды, едва передвигаю ноги и кляну себя за опрометчивый поступок. Какое я имею право!.. Ведь не один же я на свете!..

Совершенно обессиленный, брожу по тихим зимним улицам города и окончательно падаю духом. Сколько ни стараюсь привести в порядок мысли, как ни напрягаю ум, – ничего не могу придумать и никак не могу вырваться из тяжелого положения.

И вдруг встреча.

– Здравствуйте, господин Свирский.

Предо мною стоит молодой человек с голодным лицом провинциального актера, оставшегося без ангажемента.

– Вы меня не узнаете? Я Корецкий. Служу в книжном магазине Нотовича. Нас Лесман познакомил в редакции.

С трудом изображаю улыбку и протягиваю руку.

– Вы в какую сторону?

– Сам не знаю, – неожиданно отвечаю я.

А спустя немного я горячо рассказываю случайному встречному о происшедшем столкновении.

Корецкий слушает внимательно. Будучи выше меня ростом, он нагибается ко мне, боясь упустить хотя бы одно слово.

– Да, Нотович человек суровый, – говорит Корецкий и тут же, оживившись, добавляет: – погодите, есть выход. Вы знакомы со Скроботовым?

– Нет, я вообще никого здесь не знаю.

– Так слушайте… В двух шагах отсюда, за этим Казанским собором, находится редакция газеты «Петербургский листок». Ваши очерки очень нравятся редактору Скроботову. Только вчера он укорял своих сотрудников, ставя в пример ваше «В царстве нищеты». Короче, хотите быть богатым и счастливым зайдите в «Листок», и получайте аванс. Не забудьте – время подписочное. Денег – тьма.

Стою в раздумьи.

– Этого быть не может… Он меня не знает и вдруг – аванс…

– А я вам говорю, что выйдет… Вот попробуйте…

Подгоняемый нуждой, иду в редакцию неизвестной мне газеты.

Скороботов – человек уже пожилой, с небольшой серой бородкой и густыми черными бровями. Он принимает меня ласково и внимательно.

– Если хотите, я могу написать ряд небольших рассказиков из жизни петербургских трущоб…

– Очень хорошо, – живо соглашается редактор. – Я бы вам посоветовал назвать их «Святки в трущобах». Могу вам даже предложить аванс, – неожиданно добавляет Скроботов, и серые глаза его наполняются теплой влагой.

Все, что происходит дальше, похоже на сон. По записке редактора кассир выдает мне сто пятьдесят рублей.

Мчусь по лестнице, рискуя сломать себе шею. Выбегаю на площадь. Зорко вглядываюсь в лошадей извозчиков.

Выбираю на мой взгляд самого лучшего рысака, подкатываю к магазину, покупаю полбалыка и копченую утку. Зачем копченую – сам не знаю.

Плохо ощущаю действительность. Не могу разобраться в происходящем. Живу в тумане и Торю желанием скорее попасть домой. И когда, раскрыв дверь, я вижу скорбную фигуру жены, ее заплаканные глаза и спящего ребенка, – завеса спадает с глаз моих, роняю на пол покупки, опускаюсь на стул и закрываю руками лицо Из горла моего вырывается вздох, похожий на крик раненой птицы.

На другой день, к великому моему удивлению, в «Новостях» на обычном месте появляется последующий очерк «В царстве нищеты» с «продолжение следует»– в конце.

Татьяна Алексеевна относится к факту более спокойно.

– Тут нет ничего удивительного, – говорит она: – Нотович, вероятно, понял, что имеет дело с человеком не совсем уравновешенным… Вот то, что ты поспешил перебежать в «Петербургский листок», по-моему, гораздо хуже, чем твоя дерзкая выходка с Нотовичем.

– Мое почтение!.. Нашла, что сказать… Разве я имел другой выход?.. Разве не тебя я застал в слезах?..

Происходит супружеская сцена. Мгновенно вскипаю и уже не даю себе отчета в выбрасываемых мною словах. А потом обычный конец – вымаливаю прощение, после чего беседа принимает тихий, покойный характер.

Татьяна Алексеевна объясняет мне, какая существует разница между «Новостями» и «Петербургским листком».

«Листок» – это уличная пресса без идей и запросов, а «Новости» являются единственным органом либеральной печати.

– Ну, знаешь, я не очень верю в либерализм Нотовича, запрещающего сторожу называться Осипом, потому только что Нотович – сам Осип.

– Нотович – не печать, а человек, может быть, и не совсем важный, но на страницах его газеты встречаются имена ВасилевскогоБуквы, Скабичевского, Кривенко, Михнеева, Скрибы и многих других известных журналистов.

В заключение Татьяна Алексеевна советует мне подписываться в «Листке» псевдонимом.

Соглашаюсь с женой, и первый мой рассказ в «Петербургском листке», занявший целый вкладной лист, подписываю «А. Ростовский».

В день моего появления на страницах «Листка» отправляюсь в редакцию «Новостей».

Лесман встречает меня приветливо и весело.

– Вот пришли кстати!.. Маркиз уже второй раз сегодня о вас спрашивает. Сейчас же подите к нему.

Нотович, завидя меня, принимает воинственный и необычайно гордый вид. Он откидывается на спинку кресла и величественным жестом руки указывает мне на стул.

– Вы что это себе думаете, молодой человек?.. Как вам не стыдно?!. Из большой, приличной газеты переходить в грязный кабак… Я никогда не позволю сотрудникам «Новостей» одновременно работать в «Петербургском листке». Я вам имя сделал, а вы…

– Но ведь я подписываюсь «Ростовский», – тиха вставляю я.

– Это еще хуже! – почти кричит Нотович. – Ваш псевдоним – тайна Полишинеля, и кроме того, это есть компромисс, недопустимый в среде уважающих себя литераторов. Вычеркиваю ваше имя из списка моих сотрудников!..

Ухожу придавленный и окончательно растерянный.

А через два дня на тех же страницах «Новостей» появляется «В царстве нищеты» с «продолжение следует» в конце.

В январе становимся богатыми. Получаю порядочную сумму из «Новостей» и еще больше от «Петербургского листка».

– Довольно нищенствовать! – кричу я Татьяне Алексеевне. – Пойдем искать квартиру…

В тот же день вечером сидим в пустой квартире с единственным входом со двора, но зато в центре города – на Гороховой, угол Садовой.

Украшением будущей спальни служит прекрасная ширма с золотыми голубями на синем фоне шелка, только что приобретенная мною, в магазине Тоннет.

– Зачем тебе ширма, когда нет кровати, безумный? – спрашивает Татьяна Алексеевна и покатывается со смеху.

– Чего смеешься? Я человек практичный и хорошо знаю – где есть ширма, там будет и кровать.

И мы в первую ночь устраиваемся вместе с Танюшкой на полу, но за красивой ширмой.

Начинаю вить гнездо. Ежедневно прихожу домой с какими-нибудь покупками. Однажды приволакиваю семь старых столов разных форм и величин. Один из них особенно огромен и похож на портняжий каток.

– Леша, ты окончательно обезумел… Куда нам девать этот лом? Ведь ты всю квартиру занял деревянным хламом…

Я сам уже вижу, что зря польстился на дешевку, но все же половину столов оставляем, а остальные хочу подарить дворнику. Но тот отказывается.

Проходит еще немного времени, и мы устраиваемся довольно прилично, с моей, конечно, точки зрения. На подоконниках цветы.

Овальный преддиванный стол, служащий пока письменным, полдюжины венских стульев и кушетка, обитая клеенкой, – составляют обстановку моего кабинета и спальни. Вторая комната почти пуста.

Простой дощатый стол и скамья вдоль стены. Третья комната ничем не обставлена.

Ждем гонорарного дня. Вот тогда наша квартирка засияет.

– Если бы ты вместо кушетки купил оттоманку, было бы гораздо лучше, – с легким упреком говорит Татьяна Алексеевна.

– Всего сразу нельзя, – возражаю я. – А что касается кушетки, то ты должна знать, что истинной любви и на лезвии ножа просторно…

Веселые искры сверкают в больших серых глазах жены.

Улыбаюсь своей мечте о лучшей жизни, о новой книге, задуманной мной, и о создании ряда картин, изображающих мрачное существование бедных людей, задавленных кучкой дворян и купцов.

Мне сейчас хорошо. Чувствую себя бодрым и сильным.

Наша полупустая квартира, черная лестница, остро пахнущая кошками, и многооконный каменный колодезь с серым клочком бессолнечного неба, меня не пугают. Смеющимися глазами гляжу в светлое будущее.

– Как странно звучат наши голоса… Можно подумать, что мы живем в пустой бочке…

Не даю жене договорить. Поднимаю ее на руки и отношу в кабинет.

Сиди здесь, пока не обставлю остальные комнаты.

Наш здоровый молодой смех звонко прокатывается вдоль обнаженных стен убогой квартиры.

11. Писатели

Становлюсь заправским газетным работником. Журнальному искусству обучает меня Скроботов. Сам он газетное дело знает до тонкости, до малейших штрихов.

По мнению Скроботова, тот может считать себя журналистом, кто шагает не рядом с жизнью, а впереди ее.

– Если я говорю, – поучает меня редактор, – что мне нужна заметка о пожаре за два часа до его возникновения, то я вовсе-не шучу, а хочу этим сказать, что наша газета должна быть впереди всех. Краткость, быстрота, раскрытие тайн жизни, умение в двух строках дать человека, катастрофу, бал-маскарад, утопленника и живую, правдоподобную выдумку – вот все, что я требую от моих сотрудников. Кстати, – добавляет он, – через три дня в клубе приказчиков состоится юбилей писателя Баранцевича. Там будет вся современная литература. Попробуйте дать отчет в шестьдесят строк. Корреспондентский билет можете получить у секретаря.

Я польщен и обрадован. С одной стороны, мне льстит доверие Скроботова, а с другой – мне предстоит очутиться среди настоящих писателей.

Дома делюсь с женой моими мыслями.

– Ты не думай, – говорю я, – что газетный сотрудник не может стать писателем. Вот, например, Антоша Чехонте – работает в «Осколках», в «Будильнике», а его книга «Пестрые рассказы» имеет такой успех, что ничего удивительного не будет, если через пять или десять лет автор этих рассказов станет знаменитым писателем. Теперь возьми, – продолжаю я, – Мопассана, Гейне, Некрасова, – разве они не прошли сквозь газетный омут?.. Мне рассказывал Скроботов, что еще недавно наш известный писатель Мамин-Сибиряк печатал свой роман «Золото» в «Петербургском листке»!.. А такие исторические люди, как Рошфор, Гамбетта, Герцен, не были газетчиками?.. Вот видишь, ничего плохого нет в том, что я работаю в «Петербургском листке».

Мою, как всегда, запальчивую речь Татьяна Алексеевна cлушaeт внимательно и не без удивления. В ее широко открытых глазах и в сомкнутых углах рта я читаю вопрос: «откуда все это берется?» И сегодня впервые за всю нашу совместную жизнь чувствую, что чуточку поднимаюсь над уровнем вчерашних воззрений.

Накануне юбилея Бараицевича мы с женой читаем вслух его «Сарматские рассказы». Жена находит книжку завтрашнего юбиляра полезной: в ней, в этой книге, слышатся зовы к свободе, к лучшей жизни…

А мне рассказы Баранцевича не нравятся. Бледные, вымученные мысли и полная бескрасочность в описаниях людей и природы. Но я знаю из напечатанных уже заметок, что юбиляр рос и жил в бедности и посейчас служит на конке раздает кондукторам билеты для пассажиров.

Последнее обстоятельство заставляет меня проникнуться уважением к «честному писателю – борцу из народа», по выражению Южакова из «Русского богатства».

Из обширной раздевальни вхожу в первую комнату клуба. У входа за небольшим столом сидит пожилая женщина, а перед нею разграфленный лист бумаги, чернильница и перо.

Женщина предлагает расписаться.

Беру ручку, наклоняюсь над бумагой и читаю последнюю фамилию Мамин-Сибиряк.

У меня от волнения дрожит рука.

Осматриваюсь. Народу много. Люди солидные, седобородые, лысые, длинноволосые и неважно одетые. Многие в очках. Не последнее место занимает здесь и молодежь. Узнаю студентов по мундирам и курсисток по коротко остриженным волосам.

Вхожу в большой, хорошо освещенный зал. В ожидании юбиляра публика шаркает ногами по скользкому паркету.

Растерянность и смущенность заставляют меня прислониться к белой стене зала. Чувствую себя затерянным и одиноким в этой оживленной толпе незнакомых мне людей. Меня заранее пугает мысль, смогу ли я написать о юбилее, если никого не знаю.,

– Вы от какой газеты?

Предо мною Лесман. Его черная подстриженная бородка и гладко причесанная на косой пробор голова имеют праздничный, лакированный вид.

Отвечаю, что пришел сюда от «Петербургского листка».

– Вы, значит, совсем обосновались там? Ну, и хорошо делаете, – не дождавшись ответа, продолжает Лесман. – Я тоже скоро покину «Новости». С нашим Маркизом невозможно работать…

– Господин Лесман, у меня к вам просьба… Я здесь никого не знаю…

– С удовольствием, – перебивает меня Лесман. – Я всех знаю. Вы видите вон того старика с зеленоватой бородой? Он не очень большого роста и одет в черный парадный сюртук. Вы видите, как все почтительно ему кланяются? А знаете, кто он?

– Нет, – тихо шепчу я.

– Ну, так знайте и запомните. Этот старик стоит во главе современной народнической литературы. Фамилия его Михайловский, а зовут Николай Константинович. Запишите… И еще заметьте для себя лично: если бы не этот старик, то никакого юбилея не было бы, и Баранцевича знали бы только его жена и дети…

Лесман умолкает. В зале движение. Собравшиеся выстраиваются в каре. Кто-то раскрывает обе половинки белых дверей, и раздается сухой треск аплодисментов.

В дверях показывается небольшая группа людей. Впереди робко и не совсем твердо выступает толстенький человек в длинном черном сюртуке с большой лысиной и реденькой бородкой. Его ведет под руки высокий, сухой мужчина с маленькой головкой и сморщенным личиком.

Позади шествует полная женщина в пестром платье и несколько юношей и девиц.

Рукоплескания усиливаются и, подобно ливню, с шумом и треском разливаются по всему залу.

Юбиляр останавливается и склоняет голову, подставляя восторженной буре свою желтую лысину.

Лесман наклоняется ко мне и нашептывает:

– Обратите внимание на Альбова. Он кажется пришитым к юбиляру. Видите, какая у него тонкая шея и жалкая бороденка. Его называют Дон-Кихотом. Если бы в литературе не существовал Достоевский, то Альбов стал бы Достоевским…

– Вы это серьезно?

– Совершенно серьезно. Запишите еще Дарью Николаевну и детей. Вы видите, какая их куча, но это не все – маленькие дома остались. Дарью Николаевну все писатели знают. Она русская крестьянка и неграмотная, но зато большая умница и пользуется всеобщим уважением.

Все, что говорит Лесман, стараюсь запомнить, а кое-что вношу в записную книжку.

Три длинных стола, расставленные в виде буквы «п», накрыты для ужина. Бронзовые люстры белым светом заливают столы. Алмазными искрами сверкают бокалы, рюмки и графины.

Чествующие юбиляра рассаживаются вокруг столов.

Догадываюсь, что все садятся на заранее намеченные визитными карточками места.

Лесман продолжает свою информацию.

– Вы не думайте, что здесь садятся за стол кому где хочется. Нет, каждое место обдумано и сочтено. Смотрите, вот усаживается «Русское богатство» с Михайловским в центре: все почтенны и все бородаты. По правую руку Михайловского сидит юбиляр, а по левую – наш патриарх и председатель литературного фонда Петр Исаевич Вейнберг. А вот еще одна замечательная борода. Принадлежит она Венгерову – критику, литературоведу и…

В это время в дверях появляется Немирович-Данченко. Он великолепен. Фрак, крахмальная выпуклая грудь, особенно хорошо взбитая распущенная борода и лакированные ботинки делают его похожим, на посла великой державы. Он почтительно раскланивается с Михайловским и дружески машет рукой юбиляру. Михайловский едва заметным кивком головы отвечает вошедшему, а юбиляр приветливо улыбается, показывая редкие черные зубы.

Мне нравится Василий Иванович. Стараюсь сделать так, чтобы он – меня заметил. Выпячиваюсь, приветливым делаю лицо мое, зарываюсь взглядом, в его бороду, и, когда мне удается обратить на себя внимание, Немирович с удивительной простотой и сердечностью подходит к нам, протягивает руку мне и Лесману и спрашивает:

– Я, кажется, запоздал? Но я не виноват. Меня задержал принц Ольденбургский…

К нам, семеня маленькими ножками, подходит небольшого роста человек с сивой бородкой и длинными курчавыми волосами. Он женским голосом указывает Немировичу, куда ему следует сесть, а меня и Лесмана приглашает на корреспондентские места.

– Ловко дело поставлено, – замечает Лесман, когда усаживаемся в самом конце стола.

– Кто он?

– Кто?

– Вот тот, распоряжающийся.

– Он тоже из «Русского богатства», Водовозов, – отвечает Лесман, зорко вглядываясь в закуски.

Затихает жужжание голосов. В наступившей тишине раздается металлический говор ножей и вилок, стучат тарелки и коротким тонким звоном обмениваются рюмки.

Едят.

Но вот поднимается над головами закусывающих седая с зеленью борода Михайловского, и мгновенно становится тихо.

– Господа, – провозглашает Михайловский, – мы собрались сюда, чтобы дружески и сердечно приветствовать нашего дорогого юбиляра, в продолжение четверти века отдававшего свои писательские силы на борьбу за лучшее будущее. Казимир Станиславович высоко держал знамя свободы и…

В это время дверь в столовую открывается. В узком просвете показываются золотой эполет и черный ус пристава и тотчас же исчезают.

Оратор с трудом проглатывает слюну, продолжает речь, но уже в более пониженном тоне.

Юбилейное слово заканчивается обычными пожеланиями здоровья, успеха и новых произведений.

Михайловский подает руку юбиляру. Последний – маленький, толстенький, с порозовевшей лысиной – вскакивает, благоговейно обеими руками пожимает руку Михайловского и губами тянется к его бороде. Поцелуй покрывается шумными и страстными рукоплесканиями.

В этих яростных приветствиях слышится демонстрация против пристава, против черной реакции и против злой безрадостной действительности.

Пьют, закусывают и разговаривают. Шум голосов усиливается.

Взлетает смех. Острыми осколками рассыпаются голоса женщин.

Водовозов ножом стучит по тарелке. Наступает тишина.

– Слово имеет Сергей Николаевич Южаков, – провозглашает распорядитель вечера и тут же обеими руками отгибает уши.

– Водовозов глух, «как барабан», – говорит мне Лесман.

Встает Южаков. Этот громоздкий мужчина с большим животом, широкими плечами, красным, влажным лицом и длинными космочками бесцветных волос на затылке начинает свою речь, к моему удивлению, таким же женским голосом, каким говорит маленький Водовозов.

– Разрешите мне сказать несколько слов и поднять свой бокал в честь того, кто является лучшим представителем народнической мысли, кто честной и светлой идеей озаряет трудно проходимую ниву нашей современной литературы. Дорогой Николай Константинович, – обращается оратор непосредственно к Михайловскому: – вам, большому общественнику и борцу за народное право, мы обязаны тем, что не падаем духом и вместе с вами идем к победе… За ваше здоровье, дорогой учитель!..

Весь центр стола, занятый «Русским богатством», апЛодирует громко, продолжительно и страстно. Но зато молчит левое крыло стола, занятое Острогорским, Скабичевским, Батюшковым, Богдановичем, Шеллер-Михайловым и другими.

Когда овация в честь Михайловского заканчивается, встает Виктор Острогорский, узкоплечий и сухощавый человек с небольшой бородкой и бельмом на глазу. Он не говорит, а кричит высоким звонким тенором:

– Разрешите и мне сказать несколько слов в честь нашего талантливого критика, историка и публициста, Александра Михайловича Скабичевского…

Поднимается невероятный шум. Стучат ножами по тарелкам, звенят бокалами и выбивают мелкую дробь ногами. Явная обструкция со стороны «Русского богатства» не дает оратору продолжать.

– Мы празднуем юбилей Баранцевича, а не Скабичевского!.. – вопит круглоликий Анненский.

– Но и Михайловский не юбиляр! – звенит тенор Острогорского.

Несколько минут продолжается словесная битва сторонников двух литературных лагерей – народников и правых либералов.

Постепенно затихают голоса. Поэт Фофанов желает прочесть экспромт в честь юбиляра. Поэт имеет вид нищего. На нем ветхий, весь в пятнах сюртучишка, узенькие, коротенькие брючки и поношенные кривые башмаки.

Но зато лицо его, обрамленное темно-русой бородой, высокий белый лоб и большие лучистые глаза, озаренные внутренним светом, вызывают добрые улыбки у сидящих за столами.

Фофанов пьян, но еще довольно твердо стоит на ногах и держит себя прилично. Он импровизирует. Это видно по его одухотворенному лицу и страдальческим складкам в углах рта.

Стихи производят сильное впечатление, и многие пожимаютруку поэту.

Перед Михайловским красуется фарфоровая бутылка с его любимым ликером «джинджер». В зале становится веселей. Юбиляр забыт. Писатели разбиваются на отдельные группки.

Люди с седыми бородами пытаются петь, но надтреснутые старческие гортани выбрасывают неверные, слабые звуки.

Омоложенные вином голоса кричат:

– Виктора Петровича! Пусть споет «Пристава»!.. Виктора!..

И на середину зала выходит Острогорский. Он откидывает назад голову, отчею борода его принимает горизонтальное положение, и запевает: «Как по речке по быстрой становой едет пристав»…

Гляжу на него, и мне не верится, что этот выпивший человек, поющий высоким фальшивым тенором, есть Виктор Острогорский, известный педагог, литератор и редактор журнала «Мир божий».

Михайловский, окруженный свитой преданных ему народников, просит сделать так, чтобы Острогорский перестал «выть».

– Пригласите сюда ко мне Миролюбива. Он настоящий певец, – говорит Николай Константинович, обращаясь к Водовозову.

Просьба Михайловского быстро исполняется. Перед ним в почтительной позе непомерно высокий костлявый человек, будущий редактор-издатель «Журнала для всех».

– Спойте, голубчик, «Не искушай»… Покажите этим оралам, как надо петь, – обращается к Миролюбому вождь.

Миролюбов немного сгибается, откашливается и приступает исполнению популярного романса Глинки.

Огромный, густой и дрожащий бас прокатывается по залу и заглушает не только разговоры, но и звонкий крик Острогорского.

Ко мне подходит Лесман и шепчет:

– Пристав махнул рукой и совсем покинул клуб.

– Почему?

– Потому что полиция знает: когда писатели поют, они становятся безопасными.

Петр Исаевич Вейнберг, несмотря на преклонный возраст, свой долг «патриарха русской литературы» выполняет с честью.

– Этот старик, – поясняет мне Лесман, – в продолжение многих лет не пропускает без своего участия ни одного юбилея и ни одних похорон писателей.

Сейчас, когда чествование принимает характер пиршества, когда юбиляр становится лишним и никому не нужным человеком и когда виновник торжества усталыми глазами упирается в одну точку, а правая рука лежит на бумажной груде телеграмм и адресов, – поднимаются Вейнберг и сидящий рядом с ним Семен Афанасьевич Венгеров, обладатель густой с проседью бороды, подстриженной лопатой. Покидая зал, они кланяются в сторону Михайловского.

Запоминаю стройную фигуру Вейнберга и его длинную седую бороду, пышным белым покрывалом ласково прильнувшую к груди этого бодрого старика.

Становится шумно и весело. Лакеи в черных фраках с белыми салфетками подмышкой работают на бегу и охотно обслуживают тех, кто требует шампанского, сигар, ликера…

Образовываются отдельные маленькие компании.

Пьют.

Лесман, подогретый вином, бесцеремонно подводит меня к писателям и рекомендует:

– Дмитрий Саркисович, разрешите представить вам молодого начинающего писателя, подающего большие надежды…

Мамин-Сибиряк попыхивает трубочкой, круглыми совиными глазами вглядывается в меня и молча протягивает теплую пухлую руку.

Поочередно знакомлюсь с Альбовым, сидящим тут же рядом, и с сильно подвыпившим человеком с молодым лицом и коротко остриженными седыми волосами.

– Вот наш известный писатель Александр Седой, а на самом деле не кто иной, как брат Антоши Чехонте, – с необычайной развязностью говорит Лесман, первый протягивая руку Седому.

Последний стряхивает ладонью крошки с темно-русой бороды, поднимает на меня тяжелый, мутный взгляд и едва слышно бормочет:

– Очень рад… Благодарю за музыку…

Нагруженный «богатыми» впечатлениями, с путаными мыслями в пьяной голове, возвращаюсь домой.