Текст книги "История моей жизни"
Автор книги: Алексей Свирский
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)
Ежедневно бываю у Сперанских. Мать Бори, худенькая маленькая женщина, постоянно ходит с большим животом. Она очень проста в обращении и ко мне относится с большой добротой. С Борисом мы приятели. Мне мучительно хочется посвятить его в великую тайну, но боюсь – ведь я дал клятву. Миролюбов мне не простит, если станет известен его роман с монашенкой. Но я не могу удержаться и только намеками говорю Боре об этом.
– Если бы ты, Боря, знал, что произошло вчера на нашем дворе, вот бы ты удивился!..
– А что?
– Нет, голубчик, этого я никому не могу сказать… Я поклялся до самой смерти хранить тайну.
Боря заинтересован и пристает ко мне, чтобы, я обязательно ему рассказал, тут же клятвенно обещает хранить эту тайну, как я ее храню. Не выдерживаю и под величайшим секретом передаю ему всю историю. Боря поражен.
– Да не может быть! Вот интересно!.. Как же они не побоялись?..
– Значит, не побоялись, – говорю я.
А затем мы переходим на другие темы.
В тот же день к Сперанским приходит в гости Елена Ивановна.
Узнаю впоследствии, что жена Сперанского является дальней родственницей Беляевых и что Елена Ивановна иногда наносит визиты Сперанским.
Елена Ивановна приходит в тот момент, когда мы с Борей собираемся к Вигелевым, где имеется наш третий приятель-Вадька, мальчишка четырнадцати лет, очень способный художник.
– Здравствуй, Леня, – приветствует меня Протопопова таким простым и спокойным тоном, как будто только вчера мы с нею виделись. – Расскажи, расскажи мне, как ты здесь живешь, каковы твои успехи… – продолжает она.
Молчу. Меня ее посещение угнетает, – не знаю, куда девать глаза.
В это время Сперанская зачем-то зовет Борю, и мы остаемся с Еленой Ивановной вдвоем.
– Слушай, Леня, я тебя очень прошу, – понизив голос, обращается она ко мне, – очень прошу… Приходи к нам после всенощной… Обязательно приходи… Я умираю от тоски… Ты мне очень, очень нужен… Придешь? почти шепотом добавляет она.
Я отвечаю кивком головы и ухожу с Борисом.
Появление Елены Ивановны, ее полная фигура, круглое белое лицо и голубые глаза вызывают во мне то самое чувство омерзения и брезгливости, какое я испытывал в ту памятную ночь.
«И зачем она пристает ко мне?.. Такая старая… Ведь ей уже тридцать лет!.. Как не стыдно!.. Я же ей в сыновья гожусь…» Итти туда не думаю. Зачем пойду? Пусть она найдет другого…
Вечером того же дня меня просит жена Сперанского, чтобы я постарался привести старика. Он весь день сидит в трактире и, несмотря на ее записочку, не возвращается домой.
– Он тебя любит и, может, послушается. Пойди, голубчик.
Охотно выполняю поручение. Попадаю на второй этаж саврасенковского трактира в тот момент, когда Сперанский за столом Пазухина поет старинные светские песни.
Посетители, подогретые вином, с умилением в глазах слушают песни. Сперанский поет «Под вечер, осенью ненастной». Пазухин приходит в восторг от такого исполнения всем известной песни. И действительно, Сперанский здесь совсем не так поет, как на клиросе. Он умеет свой огромный голос сжать, сделать гибким и тонким, и каждое слово умеет так преподнести слушателям, что те внимают с притаившимся сердцем, боясь проронить хотя б один звук замечательного голоса.
Когда Сперанский кончает, некоторые пьяницы вытирают слезы.
Ему аплодируют, а один кривоногий посетитель смешно шагает через весь зал, держа в руке бокал, наполненный вином.
– Вот, голубчик, выпей на здоровье… Усладил ты мое сердце… Ввек не забуду.
Подхожу ближе к столику и не знаю, как приступить к Сперанскому. Меня замечает Пазухин. Этот человек способен пить круглые сутки и не быть пьяным.
– А, ты здесь? Очень приятно видеть тебя, почитателя моего таланта.
Сперанский поднимает красные веки и устремляет влажный взгляд на меня.
– Ты что, Алеша?
– Мария Васильевна прислала. Просит вас очень итти домой.
– Тзк-с… Соскучилась… Хорошо, сейчас идем…
– Одну минутку!.. Вы, дорогой Николай Вадимович, должны еще спеть нам про канарейку… Помните, как канарейка на ветке плакала? Вот ее спойте и тогда идите домой, – говорит Пазухин.
Начинаются просьбы со всех сторон, аплодисменты…
Готовится новый номер. Сперанский платком вытирает вспотевшее лицо, расправляет небольшую, с проседью, бородку, встает во весь огромный, тучный свой рост и приступает к исполнению старинной народной песни тихим тонким голосом. В зале наступает тишина.
Половые замирают на своих местах.
Сперанский поет, и с каждым мгновением его лицо оживляется, глаза становятся сухими и горячими, и разрастается песня.
Никогда в жизни мне не приходилось слышать подобного исполнения простой народной песни. Только теперь я понимаю, за что так любят Сперанского, московские купцы. Мария Васильевна говорит, что эта любовь хуже всякой ненависти, потому что купцы, кого любят, того и спаивают.
Мне жаль доброго старика; мне думается, что его роль здесь, в трактире, носит не тот характер, какой бывает, когда артист выступает в театре. Мне становится обидно за него, и я всеми силами стараюсь увести его отсюда, что и удается мне после упорного сопротивления со стороны сильно опьяневшего Сперанского.
Сперанский зарабатывает не плохо. Ему платят сто рублей за свадебного апостола. Он обладает едва ли не самым сильным и могучим басом. Он сам мне рассказывает, как присылают за ним карету и как он едет на свадьбу. Однажды одна богатая невеста во время обряда, когда Сперанский изо всей мочи рявкнул: «Жена да убоится своего мужа!», упала в обморок – так грозно гремел его голос.
Помимо жалованья, Сперанскому, как солисту и первой октаве, полагаются две доли из кружки. В общем он зарабатывает не меньше чем двести рублей в месяц, что является солидной цифрой.
И все же Сперанские очень бедны. Марии Васильевне приходится каждый день выдумывать, комбинировать, делать всевозможные экономические раскладки, чтобы добыть в достаточном количестве ту или иную провизию для прокормления многочисленной семьи. Мне хорошо известно, что ей приходится прибегать и к займу и тащить иногда необходимые вещи в кассу ссуд.
По этому поводу мы иногда беседуем с Борисом и мечтаем о том счастливом времени, когда мы – выдающие изобретатели – заработаем большие деньги и поможем всей семье.
– Если бы папа не пил, то мы были бы самыми богатыми среди певчих, грустно говорит Борис.
И я ему сочувствую, но ничем помочь не могу.
Сегодня Боря мне сознается и заранее просит у меня извинения за то, что он мою тайну рассказал Вадьке, а Вадька хочет нарисовать картину под названием «Похищение монашенки».. Прихожу в ужас.
– Ты же клятву дал! Зачем ты выдал тайну?
– Я и сам не знаю, уж очень мне захотелось заинтересовать Вадьку… Но ты не бойся, он дал клятву, что никому не скажет ни слова.
Вечером того же дня Сперанский, вернувшись со спевки совершенно трезвым, зовет меня, плотно закрывает дверь и говорит:
– Слушай, милый, здесь совершилась очень паршивая история, и ты, насколько мне известно, сыграл в ней немаловажную роль. Расскажи, было дело, изложи все, ничего не утаивай, потому что дело серьезное и надо как-нибудь его затушить.
От слов Сперанского у меня начинают дрожать ноги, но в то же время я сознаю, что этому добряку надо все оказать, иначе может быть хуже.
Выслушав меня, Сперанский глубоко задумывается и даже закрывает глаза. Мне становится страшно.
– Да, миленький, состряпали вы штуку!.. Аи да Миролюбов!.. Все они, тенора, такие. Ах, черт возьми, э? Как же теперь быть? Ведь об этом уже сам Вигелев знает.
Я стою перед ним в виноватой позе и не нахожу слов и не знаю, как просить его, чтобы он защитил меня, если поднимется буря.
– Ну, вот что, – первый прерывает молчание, Сперанский, – найди мне Миролюбова и пришли сюда, а сам отправляйся с Борькой на Москва-реку, ловите рыбу, купайтесь, если вода не холодна, а в дела взрослых не вмешивайтесь, а там посмотрим.
– Спасибо, господин Сперанский, прошу вас очень, как-нибудь защитите меня. Ведь я не виноват, – мне что старший приказывает, то я и должен исполнить.
– Хорошо, хорошо, веди сюда Миролюбива.
Иду исполнять приказание. Во мне живет большая тревога, и тяжелые предчувствия давят грудь.
Скандал разрастается на другой же день и принимает свирепые размеры. Весь синодальний хор узнает о похищении монашенки тенором Миролюбивым. Следствие ведет сам Вигелев.
Миролюбов прячется от всех и даже меня к себе не подпускает.
Проходит еще несколько дней. Вигелева вызывают к митрополиту Иоангаикию, все кругом затихает в ожидании дальнейших событий. Все знают, что древний старец Иоанникий шутить не любит и когда нужно – может показать звериную жестокость.
До нас доходят всевозможные слухи, сплетни, россказни, и мы узнаем, что настоятельница монастыря лично докладывала Иоанникию о происшедшем скандале.
Узнают об этом и в высших сферах. Черное духовенство старается всеми силами замять дело и не дать большой огласки.
Наконец судьба участников и даже посторонних решается быстро и страшно.
По предписанию митрополита Вигелев приговорен к ссылке в Виленский Троицкий монастырь, причем сделать это он обязан в трехдневный срок. Миролюбов изгнан из хора, а мне приказано не показываться даже во дворе, а не только что в общежитии или в певческой.
И я ухожу отсюда, ухожу навсегда.
Сперанский перед моим уходом старается смягчить мое положение добрыми словами, всячески утешает меня и дрожащей рукой вытаскивает из жилетного кармана серебряный полтинник и сует мне в руку.
– Советую тебе, – говорит он, – пойти к Беляевым. Там у тебя родная сестра, да и Колька парень хороший… Иногда только в нетрезвом виде буянить любит, а так я его знаю, человек он добрый.
– Нет, – говорю я, – туда не пойду. Вы сами знаете, что мы с ним не разговариваем, хотя ежедневно встречаемся в певческой.
– Ну; конечно, не может же он у тебя просить прощения, он ждет, когда ты подойдешь к нему. Ведь ты мальчик, а он взрослый человек.
Входит Мария Васильевна. Она тоже советует мне вернуться к сестре. Чтобы не огорчать этих добрых людей, я обещаю выполнить совет, но внутренне у меня уже созревает твердое намерение к Беляевым не возвращаться.
День пасмурный, с утра льет дождь с перерывами. На улице ветрено, всюду серый свет. Нависла над городом непроглядная муть, усиливающая мою тоску.
Шлепаю по мокрым камням мостовой, теряю почву под собою и ежеминутно готов заплакать.
12. Русь-матушкаКогда стоит непогожий день, когда нет солнца, нет неба и когда беспрерывно льет мелкий нудный дождь, – тогда вспоминаются все печальные переживания, все обиды, и начинаешь ссориться с жизнью, с судьбой, с богом и со всеми несуществующими силами, ища виновных в твоем несчастьи.
Вот в таком именно настроении я нахожусь в памятный тяжелый день моего ухода, из Москвы. Тоска давит меня, сгибает спину и печально наполняет мой взор.
Не пою, каким путем выхожу из города. Предо мною шоссе, мелкие строения и широкие поля, окаймленные темно-синим лесом. – Конец Москве, – говорю я себе. – и отлично… Пусть так… Ни одного дорогого и близкого существа, за исключением Бори Сперанского, я не оставляю в этом многолюдном, богатом городе, где так много голодных и бездомных людей. Пусть Москва живет без меня… Мне надоели колокольные звоны, священные гнезда и великая ложь… Этой ложью устлана вся жизнь Москвы. Мне не жаль расстаться навсегда с Беляевыми, с Еленой Ивановной и даже с единственной моей сестрой.
Дойду до последнего здания, виднеющегося вдали, может быть, сделаю маленький привал и пойду дальше.
Это здание оказывается постоялым двором. Широко раскрыты ворота, в обширном дворе стоят телеги, а вдоль забора жуют сено лошади. Большое крыльцо, деревянные ступеньки, мокрые от дождя, и четыре вспотевших оконца дают мне понять, что сюда может войти любой человек. На вывеске большими синими буквами на желтом фоне написано: «Двор для приезжающих».
Поднимаюсь по ступенькам, вхожу в обширную комнату с длинным непокрытым столом посредине и с тяжелыми скамьями. Вокруг стола сидят, пьют чай и закусывают извозчики, ямщики, пешеходы и всякий иной люд.
У краешка стола при моем входе устраивается небольшого роста плотный широкоплечий человек, одетый бедно, но довольно чисто.
Лицо у него круглое. Вдоль щек и на подбородке растет рыжекрасная бородка тремя кустиками. Глаза у него небольшие, бойкие, коричневые. Они все видят, все замечают… Когда я вхожу, этот человек так глядит на меня и так улыбается, что нас легко можно принять за добрых знакомых.
– Садись, – говорит он мне, видя мою нерешительность, – садись, садись! За этим столом все равны, ежели есть на кипяток и на хлеб.
Сажусь и слежу за тем, как незнакомый мне человек достает из туго набитой кожаной сумки ситный хлеб, соль в бумажке и осьмушку уже начатого чая.
– Откуда плетешься? – спрашивает он меня.
– Из Москвы.
– А куда путь держишь?
– А я еще сам не знаю.
Незнакомец весело поглядывает на меня и говорит:
– Все это мне нравится… Когда человек не знает, куда идет, – это уже хорошо.
– Почему? – вырывается у меня вопрос.
– А потому, что раз ты не знаешь, куда идешь, ты не знаешь и того, что тебя ждет, и тогда интересно – а что именно тебя ждет?.Интерес тебя и подгоняет, и тебе легче шагать по земле, а когда все наперед известно – что ж тут заманчивого? Спроси у человека: «Куда ты идешь?» А он тебе ответит: «Иду домой». – «Зачем?» – «Пообедаю и лягу спать». Видишь – он все знает, какой же ему интерес жить на свете?..
Он кончает свою речь тихим смехом, отвязывает от сумки небольшой жестяной чайник и просит меня пойти в соседнюю кухню и достать горячего кипятку. Я исполняю его просьбу, а спустя немного мы сидим с ним друг против друга вроде давних приятелей и пьем чай, закусываем ситным н холодными кусками вареного мяса.
Удивительно интересный человек. Впервые сталкиваемся, а я уже к нему отношусь с полным доверием.
– Ну хорошо, – говорит он, – допустим, что ты сам не знаешь, куда идешь, но все-таки куда-нибудь надо же уйти, раз ты покинул Москву?
Тут я вспоминаю, что старший сын Переца Окуня – Михель – живет в Севастополе. Мне говорила тетя Рашке, что Михель очень хорошо устроился там и часто высылает родителям большие деньги.
Почему мне приходит на мысль Севастополь и Михель Окунь – я сам не знаю, но с этого момента целью моей жизни становится Севастополь.
– Знаете, куда я хочу пойти? – обращаюсь я с вопросом.
– Полагаю, что сейчас узнаю, – с легкой усмешкой говорит мой собеседник.
– Мне хочется попасть в Севастополь… Ведь есть такой город?
– Ну конечно есть, да еще какой! Весь из белого камня. Бывал я там, только далеко отсюда стоит он.
– А как далеко?
– А так, что больше тысячи верст.
– Не страшно: у меня времени много.
– Да, это верно, времени много, только денег мало. А почему именно Севастополь? – хитро подмигнув мне, спрашивает он.
Я ему объясняю, что меня тянет туда один богатый родственник.
– Ах, вот оно что!.. Богатый родственник! Ну, брат, заманка неважная, но все же цель есть, и это очень хорошо. Без цели никогда никуда не иди.
– А куда вы идете? – спрашиваю я.
– У меня тоже есть цель. Видишь ли, сейчас наступает конец лету, когда нашему брату надо подумать об осеннем и зимнем времени. Вот тут надо так устроиться, чтобы не быть сметенным с жизни зимними метелями и не утонуть в осенней непогоде. Вот у меня и есть цель – добраться до Тулы; это недалеко, и если итти не торопясь, то приду как раз к началу сентября.
– А дальше?
– Ну, а дальше придется подработать, а там, в зависимости об обстоятельств, двинуться дальше.
Покончив с чаепитием, мой собеседник все, что он достал из сумки, укладывает обратно и, по-видимому, готовится в путь. Гляжу на его плотную, уемистую сумку, на широкие ремни, и мне становится грустно. Вот он уйдет, и я останусь один.
– А мне нельзя с вами пойти?
– Куда?
– В Тулу.
– Отчего же нельзя? Тула ни для кого не запрет… Да тебе и по дороге, ежели хочешь попасть в Севастополь. Пройдешь Тулу, потом Орел, Курск, Харьков… Впереди еще сколько интересных больших городов!.. Ну, что ж, после коротенькой паузы добавляет он, – пойдем, ежели охота есть.
И мы оставляем постоялый двор.
К вечеру того же дня попадаем в большую деревню, где думаем заночевать.
За время нашего небольшого путешествия я окончательно узнаю своего спутника. Зовут его Степан Гавриилович, а фамилия его Государев. По его словам, он происходит из очень знатного рода.
Его дед и ближайшие родственники занимались ассенизацией – чистили отхожие места, иначе, – по его словам, – купались в золоте.
– Мои родители, – рассказывает мне Государев, – хотя сами были неграмотны, но из меня хотели сделать образованного. С грехом пополам кончил я городское училище и попал в помощники к отцу. Мне быстро надоело наше ароматное дело, и на восемнадцатом году жизни я ушел из дому. Сейчас мне уже сорок лет, и я совсем отвык от дома. А жили мы в большом городе под названием Саратов. Вот и все. До Тулы еще далеко, пока дойдем – ты всю мою жизнь узнаешь, а хорошего понемножку, давай-ка заночуем здесь.
Первый раз в жизни мне приходится ближе увидеть русскую деревню. Она меня поражает своей убогостью, кривизной маленьких закоулков позади домов с соломенными крышами, слепыми оконцами и многим другим, чем полна нищенская жизнь русского крестьянства.
Мы находимся в избе старосты. Нам в сенях отводят место, застланное сеном. Мы устраиваемся на ночлег.
Мне нравится: пахнет ромашкой, не дует, и совершенно темно.
Засыпаю крепко и сладко. Чуть свет меня будит Степан Гавриилович.
– Вставайте, милорд, пора чай пить.
День обещает быть теплым и солнечным. Ни малейшего ветра, а далеко впереди, за лесом, разгорается пожар восхода.
Мы пьем чай, а затем отправляемся дальше. Над нами высокое голубое небо, а впереди желто-серой лентой светится бесконечно длинная дорога.
Мы идем по узкой мягкой тропе вдоль шоссе, держась ближе к сжатым полям. Куда ни глянешь – всюду желтые скирды хлеба и беспредельный светлый простор предосеннего утра.
– Нравится?
– Да, – отвечаю я, вдохнув в себя свежий, чистый воздух.
– Значит, будешь бродягой.
– А как живут бродяга? – спрашиваю я.
– Как живут? Вот так, как мы с тобой. Идут неведомо куда, меняют местности, ночуют часто в лесах, на берегах рек и озер. Летом, когда жарко, купаются, отдыхают на зелени, глядят в небо и часто плюют на весь мир. Им легко за плечами нет никакого груза прошлого, никому они не обязаны, и жизнь у них подобна птицам небесным: они не сеют, не жнут, а сыты бывают…
– Это в евангелии есть, – вставляю я.
– Вот-вот, по евангелию и живем. Но ты спроси – кому мы нужны? Вот на это я тебе отвечу – никому, ни себе, ни людям.
Степан Гавриилович вздыхает, движением туловища поправляет за спиной хорошо налаженную сумку и говорит мне:
– Вот скоро будет село Воэнесенское, там мы с тобой пообедаем. Согласен?
– Очень даже согласен. Степан Гавриилович, у меня деньга есть…
– Да что ты, неужели есть!..
Смешливые огоньки вспыхивают в маленьких коричневых зрачках Государева.
Я гордо вытаскиваю из кармана серебряный полтинник Сперанского и показываю спутнику.
– Хо-хо, так мы живем! Ну, ладно, пусть же нам светит солнце, благо это дается даром. Скоро сделаем привал. Ну, старик, вперед!
Он уже несколько раз называет меня стариком, и мне нравится это шутливо-добродушное обращение ко мне…
После нищенской приземистой деревни село Вознесенское кажется мне городом. Главная улица вымощена, горят на солнце кресты двух церквей, попадается двухэтажный дом имеется трактир, несколько кабаков и много лавок, где продают баранки; деготь, лапти…
– Ну, эта улица не для нас, – говорит Государев, – пойдем по боковушке, там найдем обед подешевле.
Сегодня воскресный день, и село оживлено. Много людей – женщин, детворы, девчат и парней. Разодеты все по-праздничному.
Светятся в голубом утре разноцветные ленты, платочки, ситцевые юбки с большими цветами и узорами; но попадаются и сермяги, лапти, облепленные грязью онучи… Звонят колокола, и где-то далеко за рекой наяривает гармошка.
Обедаем в маленькой избушке, где за нами ухаживает большого роста грязная старуха с острым взглядом черных глаз. Она ставит нам на стол миску горячих щей, соль и каравай хлеба.
– Ешьте на здоровье.
– Спасибо, спасибо, бабушка, уж постараемся для твоей милости, – откликается Государев.
С небывалым аппетитом пожираю горячую пищу, и мне по вкусу приходится деревенский хлеб, пахнущий парным молоком.
Уже полдень. Солнце стоит над селом, обливая его обильным золотом. Мы уходим.
В конце села, где находится кузница и совсем маленькие домишки, собрался народ. Слышу шум голосов и вижу массу детей в серых рубахах, со светлыми головками, цветом волос напоминающими солому.
– Что-то там интересное, – говорит Государев.
– А что?
– Не знаю, вот подойдем – увидим.
Когда мы приближаемся к толпе, я слышу воющий женский голос, а затем входим в толпу, и перед нами уже видна небольшая площадка перед кузницей.
Прихожу в изумление: в нескольких шагах от нас у деревянного столба, предназначенного для привязи лошадей во время ковки, стоит босая женщина, привязанная толстой веревкой к деревянной перекладине стойла. В кузнице разведен огонь, и я вижу темнобородого кузнеца, раздувающего мех.
Среди женщин, окружающих площадку, слышны шопот и робкие голоса. Все здесь чрезвычайно возбуждены.
Даже сам Государев, все знающий, все понимающий, не может мне объяснить, что здесь делается, и только спустя немного, когда кузнец с маленькой подковой подходит к привязанной женщине и приступает к обычной операции, какую проделывают кузнецы с лошадьми, – нам становится ясным страшное, кошмарное дело, происходящее на глазах у крестьян. Пьяный кузнец в наказание хочет подковать свою жену, а та, худая, изможденная, с выбитыми передними зубами, тянет одну высокую воющую ноту, и никто из присутствующих не думает за нее заступиться.
– Что за безобразие! – вырывается, у моего спутника. – Чево вы глядите, – обращается он к женщинам, – разве можно так истязать человека?
– Она, чай, явонная жена, а муж волен над ею… – говорит стоящая ближе всех к нему женщина в желтом платочке.
Кузнец подходит к жене и хочет красную подкову приложить к подошве ее босой ноги. Женщина продолжае выть, а кузнец, обведя толпу мутными глазами, прикладывает горячую подкову к пятке.
Раздается шипение, и слышен запах горелого мяса. Но тут происходит неожиданное. Государев движением руки и плеч сбрасывает с себя сумку, поднимает большой камень, подходит к кузнецу в ту минуту, когда он хочет еще раз приложить к ноге жены подкову, и ударяет его в грудь с такой силой, что кузнец сваливается наземь.
Поднимается многоголосый шум. Только сейчас многие начинают понимать, как хорошо сделал прохожий, не допустив полного искалечения женщины.
– Так ему и надо!..
– Нельзя так зверствовать…
– Ежели в чем виновата жена – ну побей, потешь душеньку, но зачем такие издевательства…
Удар оказывается настолько сильным, что кузнец с трудом встает на ноги, икнув раза два, издает звериный крик и, шатаясь, уходит в избу.
Никто не думает заступиться за кузнеца, и мы беспрепятственно выходим из села и продолжаем путь.
В моих глазах Государев вырастает в необыкновенного героя, и я смотрю на него с любовью и уважением.