Текст книги "История моей жизни"
Автор книги: Алексей Свирский
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 49 страниц)
Живем без хозяина. Великий князь, забрав с собой жену, Харченко и многочисленную свиту, состоящую в большинстве из узбеков, уехал в Голодную степь. Там он орошает пустыню. Копает арыки, насаждает деревья и организует два поселения: одно – Надеждинское, в честь жены, а другое Александровское, в честь старшего сына.
Здесь, во дворце, остались старики, домашние слуги и главный помощник Петра Даниловича Гуссейн Али-Бек.
Последний – очень красивый, дородный мужчина с большой черной бородой и выразительными горячими глазами. На бритой голове белая чалма с позолоченным кончиком вдоль уха.
Временно живу в помещении Харченко. Сплю на его кровати. По утрам пью кофе со сливками и сочиняю стихи за его большим письменным столом.
Живется так хорошо, что временами жуть берет, – а вдруг все это кончится!
О Соне думаю только по ночам. Думаю с болью, с тяжелой тоской и слезами. Но бывают минуты, когда полученная обида вдруг ударит меня по лицу, и тогда я весь переполняюсь ненавистью и злорадно смеюсь «над разбитой любовью».
Больше всего мне нравится княжеский сад. Люблю гулять по центральной тополевой аллее. Иногда заберусь во фруктовую часть сада и здесь обжираюсь громадными ароматными грушами и сладкими сливами необычайной величины.
Одно только меня огорчает – это обязанности библиотекаря. Мое несчастье заключается в том, что огромный деревянный амбар наполнен нерусскими книгами. И я ничего в них не понимаю. Возьмешь в руки книгу – прекрасный переплет, золотой корешок, а что в ней содержится, не могу понять.
Однажды Гуссейн заглядывает в сарай, видит меня сидящим на корточках перед грудой книг и говорит:
– Это, мальчик, английские кныги… Ты понымаешь?..
– Если бы не понимал, здесь не сидел бы, – отвечаю я коротко и внятно.
– Это значит – кназ тебе любит будет, патаму что здэсь ны одын человек этих кныг ны понымает…
Гуссейн, погладив обеими руками черношелковую бороду, выходит.
Но я хорошо запоминаю насмешливый взгляд его больших масляных глаз.
Сколько имеется прекрасных книг на русском языке – Пушкин, Достоевский, Майн-Рид, Дарвин… а ему, великому князю, понадобилась такая гора непонятных и никому не нужных томов…
Так думаю я, искренне возмущенный.
И вдруг, в замечательно красивом переплете, русская книжка – вся из стихов и без фамилии автора. Только две буквы значатся на первой странице: «К. Р.», а внизу рукою написано: «Брату от брата».
Стал читать – не понравилось. У Пушкина лучше.
На моей обязанности лежит перенести все эти книги – около двух тысяч томов в кабинет князя, где между двумя красивыми книжными шкафами из красного дерева устроены полки под цвет шкафов. Вот на эти полки я должен уставить книги в полном порядке.
Но как я это сделаю? Хоть бы цифры какие-нибудь были на корешках, а то одно-два слова, и больше ничего.
Долго ломаю голову и, наконец, решаю расставлять книги по их росту и по рисункам корешков. Выходит красиво.
И вдруг еще одна русская книга – сочинение Эн Be Гоголя.
Беру книгу, ухожу в сад, устраиваюсь в ажурной беседке и принимаюсь читать «Вечера на хуторе близ Диканьки».
Вот тут я окончательно погибаю. Ухожу в новый, неведомый доселе мир, где чудесная фантазия Гоголя очаровывает сознание, и упиваюсь удивительно мягкой красотой и ясными, чистыми образами новой жизни.
Вот кто умеет писать! Вот как надо рисовать человека и природу!
Гоголь окончательно покоряет меня, и только наступившие сумерки напоминают мне, что пора домой.
За отсутствием Харченко обязанности управляющего исполняет Гуссейн. По всему видно, что этот человек хорошо знает свое дело.
Всюду чистота и порядок. Нет такого уголка, куда бы не заглядывал Гуссейн. Не могу привыкнуть к этому человеку. В его мягкой, звериной походке, в его улыбке и во взгляде черных глаз я замечаю необычайную хитрость. Он всем интересуется, даже моим сочинительством, а однажды вечером он упрашивает меня прочесть ему немножко из моих писаний.
Я соглашаюсь и с большим чувством декламирую последние свои стихи.
Гуссейн внимательно выслушивает, а потом, обычным жестом погладив бороду, наполняет глаза маслянистой влагой и говорит:
– Хорошо… Все хорошо… А зачем ты пишешь «земля, земля»?.. А почему ты неба не видишь? Небо лучше земли. Там аллах и золотые арыки из звезд, и луна ходит кругом… А ты все земля, девушка, любовь, и больше ничего… Ты неба давай. И когда напишешь – минэ читай – добавляет Гуссейн и уходит.
Зато иным человеком является Михаиле Пивень – с ним мы быстро сходимся и становимся друзьями. Пивень – человек простой, бесхитростный и удивительно добрый. Он знакомит меня со всеми тайнами княжеского двора. Он очень любит свою хозяйку Надежду Александровну. Когда Пивень говорит о ней, у него лицо становится блаженным и улыбка стекает по длинным серым усам. Любовь к собакам сроднила их. Но помимо этого княгиня, по словам Михаилы, женщина редкой доброты и совсем не похожа на княгиню – со всеми слугами просто и без всякого раздражения.
Совсем другое рассказывает мне Пивень о великом князе Николае. По его словам, князь – человек строгий, жестокий и неожидан в своих поступках. То возьмет человека, поднимет его выше тополей, а то швырнет и сотрет, как пылинку.
– Вин дюже разумный… Такий разумный, что аж дурный… – заканчивает характеристику князя Пивень.
Первый возвращается Харченко. Он имеет утомленный и грустный вид. На все вопросы Пивня он безнадежно машет рукой.
– Уйду отсюда… А ну их всех к бису! – бросает Харченко и идет во дворец наводить порядок.
– Живе с чаркой наш пан гетьман, – объясняет мне Пивень, намекая на запой великого князя.
Потом узнаю от него же, что великий князь – запойный пьяница, и что во время этой болезни сильно страдают окружающие его, а в особенности бедная Надежда Александровна.
Харченко заходит со мной в библиотеку, внимательно вглядывается в книги и, видимо, остается доволен моей работой.
– Красиво поставил. Князю понравится. Хорошо, что по росту книги подбирал. Получается вроде картины. Только теперь не надо показывать князю все едино не поймет.
– А что? Он очень страшный? – спрашиваю я.
– А ну его… Зверь, а не человек… Не знаешь, где с ним найдешь, где потеряешь. То целует и кричит: «дороже брата ты мне», а то вчера увидал на мне «Георгия» и как ударит кулаком по крестику, так он у меня и впился в тело. «Сними эту гадость!.. – кричит не своим голосом. – Видеть не могу этого»… – Ну, и пришлось снять. Вот он какой. Завтра сам увидишь… заканчивает Харченко.
Утром на другой день со стороны скотного двора раздается конский топот, шум голосов, крики и смех. То возвращается домой великий князь.
Вот он сам идет из сада ко дворцу в сопровождении Харченко, Гуссейна и нескольких бухарцев.
Князь что-то рассказывает. Одни из слушателей почтительно и тихо подхихикивают, а другие гогочут во все горло.
Князь одет бухарцем – обычный халат с красными полосами на синем фоне охвачен широким оранжевым поясом. На ногах козловые сапоги с мягкими задниками, а на бритой голове обыкновенная тюбетейка. Он худ и очень высок ростом. Голова небольшая, птичья.
Никогда никто не скажет, что этот человек обладает большим богатством и носит звание великого князя. Если бы не предупреждение Харченко, я тоже принял бы его за обыкновенного таджика.
Не решаюсь близко подойти и наблюдаю из-за угла домика, где помещается контора управляющего.
Князь говорит, широко размахивая пестрыми рукавами халата, и поминутно оглядывается на свою свиту, как бы желая удостовериться, все ли смеются.
Запоминаю широкие, круто изогнутые брови, быстрые коричневые глаза, клювообразный нос и маленькую темно-русую бородку.
Князь велит приготовить завтрак на большой веранде.
Харченко, освободившись на минутку, объясняет мне, что сегодня князь хочет быть простым, добрым и веселым.
– А чем все это кончится, сам чорт не знает, – говорит Харченко и добавляет: – Ну, иди к княжескому столу…
– И мне итти?..
– Да, да, и тебе, и старшей скотнице, и непьющим мусульманам – всем приказано садиться на ковры. А не пойдешь – хуже будет…
Ничего не понимаю, немного трушу, но приходится подчиниться.
Со стороны Соборной улицы к парадному подъезду в двухместной коляске, запряженной парой вороных, подъезжает жена князя Надежда Александровна с крохотной собачонкой на руках. Экипаж, лошади, кучер, княгиня и даже собачонка – все покрыто густым слоем серой пыли.
Встречает хозяйку Пивень в сопровождении Геркулеса – желтобелого сенбернара.
Надежда Александровна на редкость красивая женщина. Она немного выше среднего роста, брюнетка.
Несмотря на простой дорожный костюм, она все же очень изящна.
Приезжая легко и гибко выскакивает из коляски и приветливо ласкает черными глазами и нежной улыбкой толстого, неповоротливого Михаилу.
Княгиня подходит к сенбернару, велит ему стоять смирно и усаживает на его широкой лохматой спине Альму – свою любимицу, левретку с тоненькой мордочкой. Все идут в дом.
Геркулес, сознавая, должно быть, что несет на себе большую ценность, ступает осторожно и мягко. Черным пятнышком вырисовывается среди желтой шерсти сенбернара Альмочка, слабо повиливающая маленьким хвостиком.
Обширная веранда княжеского дворца превращена в большую ковровую залу восточного характера. Две глухие стены украшены чудесными персидскими коврами, кривыми саблями с золотыми рукоятками, осыпанными жемчугом и рубинами. Тут же висят старинные пистолеты, ружья и длинные, бисером обшитые чубуки древних кальянов. Дорогие ковры, привезенные из Геок-Тепе, из далекого Тавриза, из дворцов ханов древней Бухары и Хивы, распластаны по деревянному настилу веранды.
Солнечные лучи, играя тополями, бросают на– пол ажурное плетение ветвей и подвижные золотые блики. За длинными, узкими и низенькими столиками, покрытыми узорными бархатными скатертями, сидят, поджавши ноги, слуги князя.
Сам он, в тюбетейке, съехавшей на затылок, и с засученными рукавами халата, сидит в центре. Вокруг него возвышаются горки набросанных пестрых шелковых валиков, мягких и легких.
В глиняных узкошейных кувшинах играет вино. Пьют из высоких хрустальных бокалов. Князь поминутно припадает губами к своему фужеру, наполненному шампанским.
– Эй, други!.. Пейте, не робейте!.. – выкрикивает князь на таджикском языке.
И «сарты», как называет князь узбеков, охотно опоражнивают бокалы.
Они – единственные во всей Средней Азии мусульмане, пьющие вино.
Князь пьян и весел. Белым шелковым платком с золотой каймой он вытирает вспотевшее лицо.
– Эй, Харчи, кто этот маленький, черный? – обращается князь с вопросом к Харченко.
– Это наш новый библиотекарь, – отвечает Харченко.
– Пьет?
– Так точно, – не задумываясь, отвечает Харченко.
– Дать ему русскую, – приказывает князь.
– Слушаю, – раздается голос Харченко.
Предо мною сверкающий на солнце необычайных размеров хрустальный бокал, наполненный водкой.
– Пей залпом и до последней капли, – нашептывает Харченко, слегка наклонившись ко мне.
Поднимаю бокал. Чувствую на себе колючий взгляд князя.
Наступает тишина. Пью, закрыв глаза. А потом все лица сливаются, вся веранда, слегка покачиваясь, покрывается серой пеленой, и я постепенно теряю соображение.
Прихожу в себя незадолго до рассвета и не могу понять, где я и что со мною.
Лежу на полукруглой деревянной скамье садовой беседки. В.предрассветных сумерках выступают деревья, и серой полосой светится дорожка аллеи.
Со стороны дворца слышны громкие человеческие голоса, перекликающиеся между собой. Похоже, что кого-то ищут или за кем-то гоняются.
Стараюсь припомнить вчерашнее, но в отяжелевшей голове ни одного воспоминания. Доносящиеся крики приводят меня в тревогу. Неужели ищут меня?..
Кто-то бежит по аллее. Вот уже совсем близко…
Встаю. Хочу выйти из беседки и вдруг в квадратном просвете вижу женщину. Она торопливо переступает порог и тяжело дышит.
– Ах!.. – испуганно вскрикивает она, а затем шопотом спрашивает: – Кто здесь?..
Узнаю Надежду Александровну и прихожу в смущение.
– Простите, это я… библиотекарь…
– А я тут немножко посижу… За мною гонится князь… Он, понимаете, хочет, чтобы я танцевала… Такой чудак… Это, конечно, у него пройдет, но сейчас он в очень плохом состоянии…
Голос молодой женщины взволнованно прерывается и дрожит.
Крики со стороны дворца продолжаются, но понемногу слабеют.
Рассеивается сумрак, и яснее вырисовываются предметы.
На красивом лице Надежды Александровны все еще блуждает страх.
Вдруг со всего размаха в беседку влетает сенбернар и бросается с радостным визгом к хозяйке. Вслед за этим раздается чьи-то мерные шаги, и показывается круглая, толстая фигура Пивня.
Со стороны дворца уже больше ничего не слышно.
– Ну, годи… Успокоився князь… Буде крипко спаты, як маленький… Можете иты до дому, – добавляет Михайло, обращаясь непосредственно к Надежде Александровне.
Княгиня благодарит и выходит из беседки. За нею, виляя пушистым хвостом, следует Геркулес.
Остаемся с Пивнем вдвоем. Узнаю от толстяка, что со мною было, когда опьянел после водки. Оказывается, я по настоянию князя читал стихи, распевал песни и был очень весел, пока меня не стошнило. Тогда меня унесли в сад, положили в беседку, где нахожусь и сейчас.
Рассказ Михаилы вызывает во мне чувство жгучего стыда.
– Что же теперь будет? – спрашиваю я.
– А нычего… Выспится гетьман и зараз стане похожим на человика.
Наступает затишье. Взбудораженная жизнь входит в берега. Князь ежедневно ездит на построенную им фабрику шелка. Часами сидит у себя в кабинете, принимает приезжих баев и часто призывает к себе Харченко, отдавая ему те или иные приказания.
Вечером того же дня, когда мы с Петром Даниловичем остаемся наедине, между нами происходит разговор, имеющий для меня большое значение.
Харченко рассказывает мне некоторые подробности прошедшей ночи. Князь развеселился до того, что облил чалму Гуссейна коньяком и незаметно поднес зажженную спичку. Голова Гуссейна вспыхнула зелеными огоньками.
На счастье, некоторые догадались набросить на горевшую голову халат и тем спасли «любимца» князя.
– Сейчас ходит наш Гуссейн без бороды и без бровей, – продолжает рассказывать Харченко. – А потом пошла стрельба в цель и гоньба за княгиней… Эх, и жизнь проклятущая! – с сердцем добавляет Харченко, стукнув кулаком по столу. – А тебе мой совет – уходи отсюда, пока не поздно.
– Что ж… Уйду, если так… Но куда?
– Хочу тебе дать совет, – после некоторого раздумья говорит Харченко, поезжай в Бухару. Там нужны люди. Мне пишет мой бывший сослуживец Калмыков, что там жизнь дешевая, хорошая, сытная.
Пока говорит Харченко, у меня в голове уже созревает целый план. Увижу там отца Сони. Поступлю на службу, заработаю. много денег, приоденусь, накуплю книг, займусь самообразованием и приеду в Россию настоящим человеком.
– Надо будет попросить князя, чтобы он записку дал тебе к господину Лессару.
– Это кто?
– Политический агент. Для Бухары – большая шишка. Нашего князя знает. Когда был здесь в Ташкенте – здорово выпивал.
Желание уйти отсюда, уйти в Бухару так сильно овладевает мной, что думать о чем-либо другом я не в состоянии. Взлетают мечты, и, как всегда в подобных случаях, ухожу от действительности и попадаю в мир сказок и несбыточных радостей.
Наша беседа с Харченко неожиданно прерывается.
К раскрытому окну подходит с забинтованной головой Гуссейн и велит мне итти к князю.
– Эй, сочинытель, тебэ кличет князь… Скорей иды…
В библиотеке на красном складном стуле сидит в пестром халате князь и в упор смотрит на книги, расставленные мною.
Вхожу в сопровождении Харченко. При виде меня князь улыбается, пальцем указывает на полки и спрашивает: – Твоя работа?
Едва слышно отвечаю: – Да…
– Да?
И громкий, неудержимый хохот князя заполняет обширную комнату.
Харченко из вежливости тоже посмеивается. А мне не до смеха.
Стою без дум, с низко опущенной головой.
– Мне говорили, – начинает князь, обращаясь ко мне, – что ты сочинитель… И стихи и романы пишешь… Ну, и молодец… И, видно, хорошо английский язык знаешь… Чудесно привел в порядок библиотеку…
И опять неудержимый смех.
– Ну, ступай… Ты больше мне не нужен, – переставая смеяться, говорит князь.
Сгорая от стыда, ухожу, забыв поклониться князю.
Спуста немного Харченко возвращается от князя и передает мне двадцать пять рублей деньгами и маленький треугольный клочок бумаги с надписью: «Господину Лессару. Прошу устроить подателя на службу. Николай».
– Доволен? – спрашивает Харченко.
Вместо ответа я крепко пожимаю ему руку.
– Но этого мало, – продолжает Харченко, – наши завтра едут в Самарканд и могут тебя захватить. Ну, а там из Самарканда до Бухары по железной дороге попасть не трудно.
И снова предо мною далекая дорога в неведомое.
19. В стране рабовОктябрь… А надо мною голубеет теплое небо, и сухая, рассыпчатая земля жаждет влаги. Иду по широкому шоссе, ведущему от железнодорожной станции к древней столице некогда могущественного бухарского ханства.
По обеим сторонам дороги тянутся высохшие за лето арыки, и высоко светятся раскидистые кроны тутовиков.
Поблекла листва. Ширятся голубые просветы ветвей, и незримая осень дышит над обескровленной зеленью.
Предо мною необозримая степь с далеким светлым небосклоном.
Кое-где спящими отарами овец кудрявится низкорослый саксаул. А далеко в стороне темнозеленой полосой встает стена гранатовой рощи.
В сумке у меня между двумя кусочками картона хранится залог удачи: записочка великого князя к российскому политическому агенту Лессару. Со мною моя неизменная спутница «Горничная», запасная смена белья и две лепешки, купленные мною на станции.
Незаметно отбиваю ногами десяток верст и с последнего бугорка вижу Бухару. В голубом океане дня высоко поднимаются шапки минаретов, разукрашенных пестрой восточной мозаикой. Глинобитная стена широким серым поясом охватывает древнюю столицу.
Приближаюсь к самаркандским воротам. Здесь уже больше зелени. Встречаются верхом на малорослых конях и на осликах местные жители в разноцветных халатах.
Белые, оранжевые, красные чалмы, черные бороды, бисерные тюбетейки и особенно яркие полосы рукавов издали производят впечатление большого движущего цветника.
Вхожу в город. Узенькие улички, местами крытые камышом, глухие глинобитные стены домов, полумрак, теснота и спертый воздух. Обычный азиатский город с шумными многолюдными базарами, с грязью и злым запахом скопища людей, верблюдов, собак, ослов и серых сгорбленных фигур женщин без лиц.
Знаю несколько десятков таджикских слов, это помогает мне найти Лессара.
Нашего агента охраняет сотня уральских казаков. На обширном квадратном дворе построены временные стойла для коней.
Подхожу к одному из казаков и прошу его указать, как пройти и увидать самого господина Лессара.
– А ты от кого? – спрашивает казак, зорко вглядываясь в меня серыми глазами.
– От великого князя Николая Константиновича, – твердо отвечаю я.
– В таком разе идем со мной. Поведу тебя к секретарю, а там уж видно будет.
Отправляемся к небольшому и скромному на вид домику, где обитает первый русский дипломат Средней Азии.
Лессар – человек среднего роста, довольно упитанный. Жидкие темные волосы причесаны на косой прибор.
Черный сюртук застегнут на все пуговицы. Манжеты и воротничок сверкают белизной. Темная бородка подстрижена совочком. От него пахнет не то миндалем, не то ромашкой.
С сознанием собственного достоинства протягиваю ему треугольный клочок бумажки с подписью «Николай».
Лессар вглядывается в «послание», и черные глаза наполняются смешком.
– У меня нет никакой службы… Князь должен это знать… А впрочем, спохватился он, – могу направить вас к Девятому… Он заведует недавно открывшейся конторой «Кавказ и Меркурий». Подите к секретарю и скажите, что я велел дать вам письмо от имени нашего агентства.
Я благодарю, вежливо кланяюсь и оставляю комнату.
Попадаю в Бухару в самое удачное для меня время.
Заведующий транспортным отделением известного волжского акционерного общества «Кавказ и Меркурий» набирает служащих. Но откуда их взять, когда во всей Бухаре, если не считать уральских казаков, двадцати человек русских нe найдется! И вдруг новое лицо…
Девятое производит на меня самое лучшее впечатление. От его крупной фигуры и немного бледного лица, украшенного большой русой бородой, веет добродушием и ласковостью.
– Что вы умеете делать? – спрашивает он меня, приглашая сесть.
В немногих словах рассказываю о моем пребывании в Ташкенте и о моей последней «службе» у великого князя в качестве «библиотекаря».
– Так… Ну, а конторское дело вам знакомо? Счетоводное или по хозяйственной части?..
– Нет, такой службы я еще никогда не имел… Только я, конечно, могу привыкнуть ко всякому делу, – добавляю я.
Девятое немного задумывается, а потом быстрым движением поднимает голову, придвигается ко мне вместе со стулом и, положив мне руку на плечо, говорит:
– Вот что, дорогой мой… Вы только на меня не обижайтесь… На первое время хочу вас устроить маркистом. Вы знаете, что это значит?
– Простите, не знаю…
– Не знаете?.. Отлично, сейчас все объясню. В окрестностях Бухары у нас имеется несколько пунктов, откуда мы отправляем в Россию хлопок. На каждой кипе этого хлопка надо ставить марку и адрес отправления. Вот и все. Краску готовят просто: кунжутное масло смешивают с сажей, а марку ставят кисточкой. Понятно?
– Очень понятно.
– Так вы согласны?
– Конечно… С удовольствием.
– Вот и хорошо. Значит, поладили. О жалованье с вами договорится управляющий делами Калмыков, он же и наш кассир.
Девятов, лаская меня большими голубыми глазами, протягивает мне руку:
Выхожу из кабинета заведующего, озаренный надеждой.
Сергей Иванович Калмыков, а то еще лучше – Сережа, встает в моей памяти с выразительной четкостью.
Живым вижу этого красавца, одетого в тонкие русские сапоги, хорошо сшитые, и в серую полотняную косоворотку с щедро вышитым подолом, воротником и обшлагами.
Он хорошего роста тридцатилетний здоровяк, гибкий, ловкий, замечательный стрелок и один из лучших наездников края.
В первом его взгляде, в первом пожатии руки я чувствую друга. И действительно мы с ним в течение нескольких дней становимся друзьями, хотя Сережа старше меня на шесть лет.
Калмыков устраивает меня рядом с собой в небольшой сакле.
Здесь нет окна, но зато широкая одностворчатая дверь распахнута днем и ночью. Небольшой конторский стол, тахта и две табуретки составляют все убранство моего нового жилья. На полу камышовая цыновка, а под нею верблюжий войлок – защита от скорпионов.
Несколько дней ничего не делаю. Сижу в конторе, знакомлюсь со служащими, – их всего пять человек, – а в четыре часа пополудни, когда занятия прекращаются, Калмыков зовет меня к себе.
Там мы до поздней ночи ведем нескончаемые беседы.
Калмыков уже знает всю мою жизнь – с раннего детства и до скорбных дней изгнания моего из приюта первой любви.
Сережа сочувствует, утешает и в свою очередь знакомит меня со своим прошлым. Он родом из Киева, сын щейцара местной гимназии.
Жил и рос в бедности, коечему научился у гимназистов, хватал на лету клочки знания, а когда вырос, поступил «мальчиком» в книжный магазин. Здесь он с жадностью набросился на книги и без разбора проглатывал их десятками и сотнями. Без руководителя он впитывал в себя всевозможные познания и к двадцати годам считался «образованным» молодым человеком.
– На самом же деле моя голова уподобилась чулану, набитому всяким старьем и никому ненужным хламом, – так говорит о себе Сергей и продолжает: …Случилось так, что книги заслонили предо мною жизнь, и я очень часто не ощущал действительности, а носился в каких-то розовых мечтах. Но вот попадаю в солдаты, меня гонят в Среднюю Азию, где в черняевской армии сталкиваюсь лицом к лицу с настоящей, неприкрашенной, серой и грубой жизнью. Вот как, дорогой мой, мне удалось вытащить мое спавшее сознание на белый свет, заканчивает Калмыков.
Слушаю внимательно и запоминаю каждое слово.
Калмыков совершенно овладевает мной. Любуюсь его складной, мускулистой фигурой. Мне нравится каждое его движение, каждый жест, полнозубая улыбка и густой, приятно звучащий голос.
Но больше всего Сережа чарует своей простотой и готовностью помочь всякому, кто в нем нуждается.
Он по-братски делит со мною досуг и знакомит меня с городом и людьми.
Мой новый друг водит меня по базарам, показывает яркий и красочный дворец эмира, говорит об угнетенном бухарском народе, приводит на небольшую площадь, где широкими бритвами снимают головы у провинившихся, знакомит меня с центральной башней, самой высокой и красивой, откуда сбрасывают неверных жен, дает мне возможность приблизиться к глубокой квадратной яме с копошащимися на дне голыми телами людей, приговоренных к смерти, и приглашает заглянуть в смрадное убежище для прокаженных.
В первое же воскресенье Калмыков велит оседлать для меня «Конька-Горбунка» – конторскую небольшую, но быстроногую лошадку, а для себя «Осман-Пашу» – рослого, вороного скакуна.
– Покажу тебе дорогу на Пермес, куда завтра поедешь принимать хлопок, говорит Калмыков, с ловкостью настоящего джигита вскакивая на седло.
Утро теплое, солнечное. У городских ворот толпятся люди.
Много верховых с шашками на боку и с красными лентами через плечо.
– Что здесь такое?
– Сейчас увидишь, – откликается на мой вопрос Калмыков. – Вглядись и запомни. Такого урока политической экономии ты нигде не получишь. Здесь покорный народ эмира приносит свою «добровольную» лепту. Сейчас выедем из ворот, и тебе все станет ясно.
За городской оградой по обеим сторонам дороги полукольцом выстроились сотни всадников, захватив огромное пространство.
Всякий прибывающий и выезжающий из города, если он правоверный и если на нем полосатый халат и чалма, задерживается. К нему подходят двое – один с шашкой и лентой на груди, а другой без всякого вооружения. Последний приказывает верноподданному поднять руки, после чего приступает к обыску. Деньги отнимаются, и правоверный считается свободным.
– Видел? – коротко спрашивает Калмыков, когда выбираемся на дорогу. Этот грабеж, – продолжает он, – производится, по приказу эмира. А эмир потому обирает своих подданных, что наш «белый царь» требует с него контрибуцию.
– За что же? И почему эмир подчиняется?
– Здесь, голубчик, объяснять очень долго надо. А в общем причина та же, что и у волка, когда он съедает овцу. «Мы завоевали край, победили, можно сказать, а тебя, черноглазого эмира, мы не трогаем, хотя имеем возможность превратить твою страну в пепел. Вот за это и плати». Вот как рассуждает «белый царь».
– А ежели эмир не желает подчиниться?
– Тогда мы закрываем доступ воды, и Бухара начинает потихонечку подыхать от жажды. Ты видишь, все, арыки высохли. Сегодня ровно месяц, как река Зарявшан не дает ни одной капли влаги. А чтобы не погибнуть окончательно, эмир раздевает народ и платит дань. Завтра, наверно, поднимут шлюзы, и Бухара воскреснет…
Слушаю Калмыкова, вглядываюсь в скорбные лица узбеков, мысленно окидываю взором все это обездоленное ханство, погибающее от бесправия и нищеты, и верить не хочется, что здесь, под этим солнцем, дающим два урожая в лето, где так много риса, баранины, где вкусная большая лепешка стоит меньше копейки, где так обильна, так богата природа, – может существовать такое рабство, такое принижение человека – властителя земли.
Проходит немного времени, и я вплотную подхожу к своим служебным обязанностям. Почти ежедневно разъезжаю по окрестностям Бухары, принимаю бесчисленное количество хлопковых кип, ставлю марки, сам развожу краску и. поздно вечером возвращаюсь домой.
С «Коньком-Горбунком» становимся приятелями. Мой конек невелик ростом, весь гнедой, только ноги у самых щиколоток белые.
Издали кажется, что Горбунок носит гамаши. Частенько угощаю приятеля лепешкой или куском сахара. Он знает мой голос и, когда попрошу, головой чешет мне спину. До зимних дождей я успеваю побывать в Пермесе, Керки, Чарджуе и Самарканде, а с наступлением зимы, когда солнце заслоняют тяжелые тучи, когда бешеный ветер с гиком и воем мечется по степи, мои путешествия прекращаются, и я с помощью Калмыкова приучаюсь к конторскому делу.
Старший бухгалтер нашей конторы, Егоров Иван Спиридонович, является единственным семейным во всей русской колонии. Он с женой и пятилетней девочкой Настей живет на нашем же дворе, занимая саклю в две комнаты. В глухие зимние вечера мы, служащие общества «Кавказ и Меркурий», часто собираемся у Егоровых и там за чаем, и иногда за пельменями «с водочкой» проводим время.
Неожиданно становлюсь на этих вечерах центральной фигурой.
Знаю наизусть много стихов, читаю «Записки сумасшедшего» Гоголя и высоким тенором пою русские песни.
Мой успех так велик, что однажды сам Девятое приходит меня послушать.
Люди, приехавшие сюда из далекой России, тоскующие по родине, живущие тихой, беззвучной жизнью, рады и мне.
А я стараюсь вовсю и чувствую себя настоящим артистом.
Когда я, загримированный с помощью жженой пробки и закутанный в простыню, изображаю сумасшедшего, причем дико вращаю глазами и кричу голосом человека, навсегда потерявшего рассудок, зрители мои так искренне рукоплещут мне, что голова моя на самом деле начинает кружиться, и где-то в глубине моего сознания встает образ Гарина, этого великого артиста, озарившего на один миг мое далекое темное детство.
Изредка Егоровы по случаю праздника или именин устраивают так называемые «большие вечера». Тогда собирается почти вся русская колония. Приходят агенты сахарозаводчика Бродского, основавшие здесь первую базу, является единственная женщина-врач Брейтман, пожилая особа с грустными глазами и маленьким, почти безгубым ртом. Калмыков называет ее «девушка на возрасте». Посещает Егоровых и сам Каров – хорунжий и командир казачьей сотни, обслуживающей Лессара, а также Калмыков и товарищ его по охоте.
Незаметно подкрадывается новый, тысяча восемьсот девяносто первый год. Егоровы к событию готовятся со всею старательностью.
Между нами идет складчина.
Еще за два дня до наступления праздника Анна Михайловна – жена Егорова, молодая здоровая блондинка с толстой светлой косой, приступает к заготовке колоссального количества пельменей посибирски.
Каров привозит полный курджум вина. Калмыков достает фрукты, коньяк и ликер для крюшона. Я готовлю «Портного» Никитина и «Папашу» Некрасова. Вообще к Новому году готовится вся колония, решившая встретить Новый год, «как дома».
Ввиду большого наплыва людей Девятое предоставляет нам обширное помещение конторы.
Все готово. Длинный стол накрыт свежей белой скатертью, и алмазно поблескивают расставленные рюмки и бокалы. Внушительно глядит шеренга бутылок с красным и белым вином.