Текст книги "ТИК"

Автор книги: Алексей Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

25

Питер, неделей позже

Познакомившись с Илюхой лет минимум пятнадцать назад, Вадим с тех пор виделся с ним не то чтобы редко, но как-то страшно нерегулярно. Вот и в январе, когда Лом приезжал в Москву к Маринке, так и не пересеклись. Встретились в итоге только сейчас, в Питере, – и встреча вылилась в форменный паб-кролл. Причем в буквальном смысле: не покидая улицы Рубинштейна, Вадим с Ломом перебрались из «британского» паба «The Telegraph» в «ирландский» паб «Mollie’s» – а отметившись в низкопоклонстве перед островитянами и ихними молтами, засели (здесь же, через несколько домов) в простецком «Проекте». Впрочем, при неброскости своей, едва не переходящей в занюханность, этот кабак был, по Илюхиным словам, не лишен культовости: Лом здесь не только самолично наблюдал разнообразных питерских кинодеятелей, вроде режиссера Рогожкина, но и пивал с некоторыми из них – в том числе фирменного подогретого пива с корицей, которым они сейчас догонялись с Вадимом.

Лом рассказал, как сиживал он тут, в частности, годик тому с другим режиссером – Макаром Ильиным, заочно известным и уважаемым Вадимом за совершенно беспредельную угольно-черную комедию по сценарию Кости Мурзенко, сработанную в веселое и странное преддефолтное время (97-й – первая половина 98-го), когда в мертвой, усыпанной сухими костями пустыне русского кино вдруг что-то зашебуршало, закопошилось, загомонило… На студии Горького, возглавляемой молодым экс-режиссером, молодые энтузиасты «пакетами» мастерили жанровые самоделки за сто тыщ баксов каждый (с расчетом на культовость и видеопродажи – в отсутствие-то кинопроката), отвязанные ребята вроде Ильина пошли выдавать лихое «тарантинное» стебалово – жить ни с того ни с сего стало довольно интересно… И было интересно – аж несколько месяцев, аккурат до приснопамятного августа, когда рубль спикировал, в Москве к ужасу едва оперившихся япписов закрылись все модные кофейни, на студиях позарубали девяносто процентов проектов, а идеолог молодого кино, украв еще остававшиеся на Горького деньги, удрал в Америку.

С тех, еще совсем недавних, казалось бы, пор прошло – как вдруг обнаружилось – уже порядком лет. За это время московские япписы не только наверстали свое, но и поголовно покрылись шоколадом по всей поверхности распертого им же изнутри тела, народившийся миддл-класс повалил в открывшиеся кинотеатры, на студиях вместо стебовых ужастиков за сто тысяч снимались патриотические боевики (по прямому заказу ФСБ) и костюмные детективы за десять лимонов, а Макар Ильин, большой бородатый печальный дядя, жаловался Лому, что клепает теперь многосерийные ретро-мелодрамы (про офицеров шестидесятых) и помирает с тоски.

А теперь сам Лом в том же «Проекте» вслух, все меньше контролируя громкость, поражался: раньше-то он и помыслить не мог, что будет вспоминать девяностые с ностальгией; и мрачно прикидывал, до какой же степени должно было все деградировать – чтобы то паскудное и стыдное десятилетие, «в реальном времени» воспринимавшееся пределом падения, нижней точкой цикла, полярной ночью, худшим из возможных периодов, после которого, однако, возможны лишь улучшение и подъем, в ретроспективе показалось, надо же, последними светлыми деньками.

Вадим хмыкал, тянул теплое пиво и, медленно, но неуклонно косея, думал, что ему, родившемуся в 75-м, в год «Союза-Аполлона», на пике застоя, пришлось быть осмысленным свидетелем уже трех советско-российских десятилетий (не считая семидесятых – там теплилось детство, чуждое какому-либо анализу) – и ни одно из них не вызывало ничего, кроме стыда и омерзения. При всей их разнице.

От восьмидесятых – второй то бишь их половины – у Вадима осталось ощущение нестерпимой пошлятины: визгливой, подлой, агрессивно навязывающей себя, канифолящей мозги до полной невменяемости. Одновременно уперто-истеричной, хрипло-горластой, не допускающей сомнений в собственной правоте – и приторно-фальшивой, нагло-прохиндейской, с какой разводят лоха на улице. Все, что тогда происходило – а происходило невероятно много, оглушая дикой и неотвязной звуковой мешаниной, – роднили именно глупость, пошлость и надрыв. Так что педерастическое мяуканье какого-нибудь «Сладкого (или „Ласкового“?) мая» совершенно логично слиплось в Вадимовой памяти в один ослизлый ком с запредельными по смеси апломба, банальности и хамского вранья речами-статьями перестроечных либералов (впрочем, противники их стоили), а уголовно-фарцовая стилистика «второго нэпа», позднесоветского «кооперативного» капитализма – с косноязычно-пафосными, дебильно-пламенными гимнами «русских рокеров», всех этих шевчуков, кинчевых и борзыкиных…

Недаром все сейчас так редко и неохотно вспоминают то время лихорадочного мародерства, завораживающе открытых и наглых национально-политических предательств, лютого цинизма, выдаваемого за высшую степень идейного бескорыстия; и ведь еще стократ позорней, чем расчетливая «залепуха» воровавшего и подставлявшего меньшинства, была истерическая самоубийственная готовность миллионов обворовываемых и разводимых покупаться на этот лохотрон. Происходящее казалось (не только задним числом – Вадим, слава богу, никогда не имел «демократских» иллюзий), да и было массовым помешательством, коллективным галлюцинозом, вызванным отравлением организма подыхающей страны продуктами собственного распада…

Даже девяностые не вызывали в Вадиме столь едкой ненависти – хотя, конечно, были много хуже: в том смысле, что вовсе уже не давали шанса на выживание чему-то осмысленному и порядочному. Но в них по крайней мере была дарвинская честность. Однозначность голого скелета с ощеренным черепом. Не визгливый базар с наперсточниками, каталами и лохотронщиками – а глухая чаща бандюг с кистенями, не скрывающих намерений, в принципе не знающих управы и редко оставляющих жертву в живых.

Если восьмидесятые были агонией советской цивилизации – в девяностых она наконец померла совсем. И гигантский труп, грызясь меж собой, пошли растаскивать и жрать некрофаги всех видов; под гиенье тявканье, чавканье и урчание «олигархической» приватизации в гниющих тканях бурно плодились бактерии-сапрофиты: кислотная молодежь, глянцевая журналистика, кофейно-озабоченные яппи; ну и пахло от всего этого соответствующе…

Нельзя, разумеется, сказать, что с тех пор ничего не изменилось – изменилось многое и вроде бы в лучшую сторону. На развалинах, ошметках и огрызках появились вновь приметы цивилизации, стабильности и зажиточности; в пику прежнему тотальному релятивизму проклюнулись новые лояльность и патриотизм; даже изящные искусства расцвели понемногу… При всем при том именно нынешние времена вызывали у Вадима самые странные – а если быть совсем честным перед собой, то самые жутенькие ощущения. Тем более неприятные, что не был очевиден их источник.

Что тебе не так? – даже злился он иногда на себя (когда слишком уж задумывался обо всем этом). Чего тебе еще надо? Плохо живешь, московский сисадмин? Бедно?.. Или вокруг бедствуют? Тоже вроде нет – наоборот вроде…

Тем не менее ощущение какого-то масштабного и чреватого подвоха не проходило – и чем успешнее Вадим изгонял его из сознания, тем крепче, вполне по старику Зигмунду, оно зацеплялось в подсознании, делаясь источником подспудного предчувствия некоего большого шваха: так у авторов хороших ужастиков зрительские нервы наматывает вовсе не количество и отвратность наседающих на героя монстров, а раз за разом обманываемое и тем самым подстегиваемое ожидание Ужаса. Вот герой приезжает в милый провинциальный городок, весь из себя идиллический, и аборигены так радушны, и газончики столь ухожены, что никакого уже не остается сомнения: эдакий леденцово-карамельный фасад может прикрывать только ход в преисподнюю…

Вадим никогда не числил себя в параноиках и видел, что донимают эти ощущения не только его, – более того, он видел, что отнюдь не одинок и в постоянных попытках от них избавиться, и в безуспешности тех попыток. О подобном так или иначе проговаривались все его знакомые, с кем вообще еще можно было вести осмысленные разговоры, – а то, что таковых становилось все меньше, прямо работало на предчувствие облома. Тоже ведь один из хоррорных штампов: герой замечает, что теряет контакт с окружающими, что их незаметно подменяют, что они, несмотря на внешность, на самом деле уже не люди…

Ненастоящесть – видимо, в этом было все дело. В окружающем благополучии, претендующем на благолепие, явственно чего-то не хватало. Чего-то определяющего. Вадима окружала ненастоящая стабильность – в стабильных обществах люди не бывают столь остервенелы. Записные нынешние патриоты не имели никакого отношения не то что к патриотизму, но и к более-менее последовательной лояльности: Вадиму доводилось общаться с функционерами штампуемых Сурковым пропрезидентских молодежных шараг – в этих скользеньких распильщиках казенного бабла при демонстративном их нагловатом ханжестве не ощущалось даже реального азарта травить несогласных. От обилия издаваемых книжек и снимаемых фильмов умному и жадному до впечатлений человеку не было ни малейшего проку: книги невозможно было читать, а фильмы – смотреть; взаимозависимость с резко сократившимся количеством умных и взыскательных людей тут была не совсем внятная, но, видимо, прямая.

– Знаешь, чем нулевые хуже девяностых? Страшнее? – напористо, не совсем уже послушным языком осведомлялся Вадим у Илюхи, наваливаясь локтями на столешницу. – Тем, что тогда было по крайней мере все понятно. Все дошло до такой степени распада, что оставалось – как казалось – только два пути: либо постепенное улучшение, либо крах окончательный и появление чего-то нового, другого. И вот вроде бы все развивается по первому, самому оптимистичному сценарию. Дорогой родственник очнулся от комы, опять ходит и говорит. Но ты не чувствуешь никакой радости и никакого удовлетворения: общаться с ним уже нельзя, да и не он это, если честно, вообще словно бы и не человек, а оттого, что он ходит-говорит, только страшнее – как будто он все-таки помер, а в тело какая-нибудь посторонняя сущность вселилась… Мы думали, тогда была полная безнадега, – ничего подобного, тогда-то надежда как раз была, от противного: так плохо, что может быть только лучше. Она пропала именно сейчас. Потому что сейчас так же плохо – но по сути. А по форме – как раз ничего. И формы большинству вполне достаточно: одни по примитивизму своему сути вообще не чувствуют, другие научились ее игнорировать. И вот в такой-то ситуации надеяться действительно больше не на что: жизнь в это тело не вернулась, но и не прекратилась совсем – она течет на каком-то ином, чуждом уровне, и способна так течь еще, возможно, очень долго. Только я не хочу жить в одном доме с зомби, делая вид, что это моя жена…

Видимо, по пьяни Вадим вообще сегодня зациклился на ужастиках – и тема оказалась благодатная: Лом, например, рассказал, что второй месяц уже тусуется на каком-то киноманском сайте, на форуме которого анонимные пользователи всей толпой «раскрывают» столетний заговор киношников-сектантов. Вадим моментально вспомнил Денисов давешний рассказ и заверил Илюху, что они на верном пути: сектанты не просто существуют, но и практикуют человеческие жертвоприношения – в Москве вон недавно человека замочили по мотивам «Андалузского пса», да еще и от тела избавились хитроумным способом.

– Че, действительно глаз разрезали и кисть руки отрубили? – Пьяный Лом страшно заинтересовался.

– Ну.

– И застрелили? В грудь?

– Ну, говорят так.

– Слушай, так в натуре же какой-то псих это был! Причем конкретно Бунюэля цитировал, я точно говорю! – Лом убеждающе таращил глаза. – Ты смотрел «Пса»?

– Не, откуда. Ну, про глаз, естественно, слышал – потому и вспомнил…

– Но ты в курсе, что это такое: семнадцати-, что ли, минутный набор бессвязных сцен. Провокация. Кинохулиганство. Двадцать восьмой, или какой там, непуганый год – и тут тебе в первую экранную минуту бритвой по глазу. И вообще мерзости всякой там хватает. Но то, что ты говоришь, – там оно все есть. И отрубленная рука валяется на мостовой, и в грудь один чудила другому шмаляет… из двух револьверов по очереди… Не, ну сам подумай – не может же быть, чтобы случайное совпадение…

– Ну, значит, точно маньяк. Мало нам битцевского маньяка, теперь еще сумасшедший синефил появился.

– Не маньяк! Ты ж сам говорил, что труп сбагрили так ловко, что только случайно об этом стало известно.

– Угу. Там явно чуваки со связями в ментуре и среди судебных медиков.

– Ну, реально сектанты какие-нибудь! И непростые…

– Классная маза? Дарю. Но следующее пиво – с тебя.

Шестью днями раньше

Очнувшись, она обнаружила над собой лица, незнакомые – и первым делом почувствовала унижение. Ксения нелепо полулежала на грязной лестничной площадке – а к ней встревоженно кто-то обращался. Какая-то тетка… с мужиком… Она плохо видела и ни черта пока не соображала.

– Все в порядке, – сказала она… попыталась сказать, но целиком не смогла – закашлялась. Встать тоже не вышло. Ей помогли. Этот самый мужик.

– Спасибо…

Ксения поняла, что еле видит из-за обильных слез и рези в глазах – приходилось все время жмуриться. Жгло кожу на лице; кажется, текло из носа; и в носу, и в глотке полыхало; она дышала ртом и срывалась на кашель.

– Что с вами? Вы как себя чувствуете?

– Нормально… Из баллончика… – сдавленно выговорила она. – Баллончиком прыснули… – Оглядела себя, площадку. – Меня ограбили…

Сумки не было. Сумки с мобильником, бумажником, ключами. От чужой квартиры.

– Но вы хоть целы?

– Да. Да. Извините… Вы не могли бы позвонить в милицию?..

26

Менты, двое, постарше и помоложе, ленивые и брезгливые, даже не думали скрывать досады, что ради такой, блин, фигни их не постеснялись, блин, оторвать от каких-то действительно важных, срочных дел, касающихся, не иначе, безопасности всего города, а то и страны. От борьбы с мировым терроризмом. Блин. Они, кажется, изначально были убеждены, что Ксения если не выдумала историю с нападением от начала до конца, то уж по крайней мере безбожно все преувеличивает. В то, что она потеряла сознание на добрых десять минут, они и вовсе отказывались верить. Ксения настаивала, стервенея. Менты кроили недоверчиво-превосходственные рожи и перебрасывались меж собой невнятными репликами, поминая сирень и резеду (какие-нибудь слезоточивые газы, вроде широко известной «черемухи»?)… Ничего обнадеживающего на тему перспектив поимки грабителя (лей?) они, естественно, не сообщили (в подтексте ощущалось: «да ты не офигела ли, телка, – чтобы мы из-за твоей трубы и восьми штук и дальше время теряли?!»).

Начав понемногу соображать, Ксения почти сразу взяла себя в руки (и даже испытала некоторое удовольствие от того, как быстро это у нее вышло). Попросив телефон у соскребавшего ее с пола сердобольного соседа, позвонила мобильному оператору, в банки – заблокировала карточки… У нее была полезная привычка дублировать телефонные номера в бумажную записную книжку – так что и потеря сотового была, в общем, не столь страшна. А ноутбук она – слава богу! – сегодня оставила дома.

Женька хоть и без особой радости, но позволил, разумеется, приехать. Уже от него она набрала Ленку. Выяснилось, что еще один комплект ключей был у Ленкиной мамы, тети Нади. Чувствуя себя полной идиоткой и еще сукой в придачу, Ксения связалась с той и договорилась завтра с утра вместе идти менять замки.

Женька по-прежнему жил один – Ксения поймала себя на том, что обстоятельство это отзывается в ней слабым, но приятным злорадным удовлетворением и некоторой высокомерной жалостью. Собственно, кому-кому, но никак не ей стоило бы испытывать подобные эмоции: Ксения подумала, что с тем же чувством, вполне вероятно, семейственные знакомые поминают ее саму, – удовольствие сразу пропало, а высокомерие странным образом обратилось как раз на семейственных знакомых с их куриной хлопотливостью, самодовольной озабоченностью, противоестественно горделивым выражением лица в процессе утилизации обгаженного памперса…

На самом-то деле она регулярно (и безуспешно) пыталась растравливать в себе зависть к ним, просто чтоб подготовиться к пожизненной повинности – хотя давно смирилась с собственной ущербностью в данном вопросе: Ксения привыкла держать себя за неправильную бабу, которую весьма мало увлекает перспектива замужества, материнства и домохозяйничанья. При этом с мазохистской решимостью, с которой она много лет (и, как ни крути, все же небезрезультатно) ломала собственную натуру, Ксения бесповоротно назначила себе именно такое будущее: с умильным вытиранием слюней-соплей, сосредоточенным нагнетанием барахла в близлежащее пространство и стратегическим противостоянием свекрови – более того, она не сомневалась, что раньше или позже поимеет все это в максимальном количестве. Она очень верила в это как в генеральное решение, как в шанс избавиться наконец от рефлексов, которые научилась пока лишь подавлять. Она так надеялась, взгромоздив на себя весь этот груз, разучиться (в кои-то веки!) думать о ненасущном и злобствовать по абстрактным поводам – что панически гоняла от себя издевательское подозреньице: столь странной бабе, как она, может ведь не помочь даже столь универсальное средство…

Характерно, что затянувшаяся бодяга с Гординым ко всем этим планам, выборам и волевым решениям не имела никакого касательства – там-то у нее вышло самое обыкновенное, хрестоматийное и вполне, разумеется, унизительное в своей заурядности попадалово… Но и весьма поучительное – Ксения на собственном примере убедилась, что на всякую целеустремленную стерву довольно беспомощности и мягкотелости.

Интересно, что она ведь давным-давно все про него понимала… Но это понимание ничуть не помогало ей ни в течение трех отчетных лет, ни под конец… ни даже «после всего». Как выясняется.

Гений. Так его без конца подкалывали: «Наш гений». Но любовно подкалывали, комплиментарно (на комплименты он бессознательно провоцировал окружающих как далеко не всякая баба). Игорь на это неизменно отвечал кокетливой цитатой из малороссийского батьки фельдмаршала Паскевича – как раз по поводу его аномально удачливого сына: «Що гений, то не гений. А що вэзэ, то вэзэ». И ничуть, кстати, не врал. Що вэзэ.

Хотя Ксения знала (кому еще знать, как не ей!) – сам-то Игорек и о талантах собственных был наипревосходнейшего мнения: себя ведь Гордин любил трепетно, заботливо, обстоятельно, но при этом не без восторженной порывистости. Это была, разумеется, достаточно гнусная черта – но Игорь, надо признать, умудрялся обожать себя каким-то неоскорбительным для других образом. Не нагло. Что в сочетании с силой и искренностью чувства не могло на тех других не действовать: поэтому они Игоря тоже любили, причем почти поголовно. Это кто не был знаком с Гординым близко.

Те же, кто, подобно Ксении, был, – страшно разочаровывались, смертельно обижались (подобно ей), ненавидели Игоря… и все равно в итоге прощали. По крайней мере смирялись с фактом, что никуда им от него не деться. При том, что должен (сплошь и рядом – в том числе и денег, и немалые суммы) всем своим знакомым, друзьям, женщинам был именно Игорь – ощущение зависимости испытывали почему-то они: друзья, знакомые, женщины. И Гордин это отлично чувствовал – и пользовался этим совершенно беззастенчиво (то есть по сути: внешне Игорек свой паразитизм – финансовый, сексуальный, моральный – охотно обставлял и жалостными вздохами, и опусканием глазок долу, и даже покаянными всхлипами).

Слабину в человеке Игорь чуял безошибочно, как всякий настоящий слабак, а бессовестен был, как всякая свинья высшей пробы – чье свинство проистекает не от нежелания поступаться собственными интересами в пользу чужих, но от абсолютно органичной неспособности вообще предположить наличие у других каких-либо интересов. В такой органичности и коренилась его незатратная тотальная доброжелательность: беспардонно и постоянно кидая всех, Игорь ведь при этом не хитрил, не врал, не хамил – и вряд ли даже понимал, что поступает не слишком правильно.

Собственно, все это – предельный эгоизм, непоследовательность, безответственность, искренняя неспособность отдать себе отчет, что ты можешь быть неправ (при готовности повиниться в чем угодно, если строгая хозяйка серчает), неформулируемое, но фундаментальное представление, что все кругом должны тебе, а ты не должен никому, – это хрестоматийные черты детской психологии. Игорь был не сволочью, он был – при всей своей маскулинной харизме – малолетним ребенком. Когда она поняла это? Да еще после истории с «Болевым порогом».

…Гений хренов. Уж Ксения-то знала, кому он (в немалой степени, во всяком случае) обязан такой своей репутацией. Нашумевший два года назад «Порог», согласно всеобщему мнению, был поставлен по сценарию Игоря Гордина – и в адрес сценария (а равно И. Г.) было в свое время произнесено и написано немало хвалебного и даже восторженного. Причем почти ни одна падаль не заметила и уж точно ни одна не обратила внимания, что именно значилось в титрах: «Сценарий Игоря Гордина и Ксении Назаровой». Гордина знали все, с Гординым все носились, Гордину все умилялись – а кто такая эта Назарова?.. Бывшие же в курсе – наверняка не сомневались, что гениальный Игорек исключительно из покровительственной щедрости вписал в титры имя своей новой (тогда она была еще новой) бабы. И гениальный Игорек принимал восторги как нечто само собой разумеющееся – нет, упоминая, конечно, иногда (вскользь), в каких-то интервью, что работал не один…

Ксения сначала сочла это демонстративным хамством и возмутилась – и лишь в ходе скандала, наблюдая совершенно неподдельное его обиженное недоумение, вдруг осознала: он НА САМОМ ДЕЛЕ уверен в собственном авторстве!.. Точнее так: искренне считать текст своим Игорю нимало не мешает то обстоятельство, что в тексте этом ему не принадлежит НИ СТРОЧКИ.

Все – от первой до последней буквы – Ксения наваяла тогда в одиночку. Молодец такая…

О, для нее это был «челлендж» – и личный, и профессиональный, и бабский: доказать. Превзойти! (Она вдруг увидела, что отрабатывать разделенный пополам аванс Игорек как-то не торопится, что постоянно апеллирует к ней – хотя и в такой примерно тональности: «Я же вижу, что у тебя есть идеи и не хочу давить авторитетом: надо же и тебе наконец развернуться в полную силу…»)

Сделав ЭТО, она думала, что «сделала» ЕГО! Идиотка…

Конечно, Ксения не стала звонить обо всем постфактум: во-первых, никто бы не обратил на ее звон никакого внимания, во-вторых, не поверил бы. Она в итоге даже простила Игоря – поскольку поняла: он неподсуден, как не несут уголовной ответственности малолетние дети. И с тех же примерно пор она чувствовала (правда, не хотела признаваться себе): ее с ним отношения – это отношения мамы и сына. В том смысле, что она его любит не за что-то, а по определению и вопреки, и обречена все ему спускать, а он будет этим пользоваться – пока спустя время не «заживет своей жизнью». Но даже после этого она не перестанет на нем циклиться.

Так и вышло: ведь именно он в итоге послал ее – а она… Ну всё, казалось бы, теперь-то уже совсем всё, тема закрыта окончательно – забудь побыстрее и покрепче, успокойся… Не-ет. Не можешь успокоиться. Полезла-таки на эту чертову «Синефобию»…

(Что, не было понятно разве, что сейчас он ее провоцирует?.. Имелось у Ксении серьезнейшее подозрение, что тут не обошлось без Женьки – что именно он стукнул Игорю про ее реакцию на упоминание этого долбаного Зодиака: иначе с чего бы тот всплыл на форуме?.. Выходит, у Женьки есть хоть какие-то его координаты… К черту. Не буду ни в чем разбираться. Наигралась. Хватило.)

Адресованное персонально ей издевательское сообщение Dead Man’а-Гордина (несмотря на, а точнее благодаря имитации типично форумного ернического безликого стилька, Ксения не сомневалась, что это он) было уже откровенным пинком. Который таки попал в цель. И оказался даже чувствительней, чем эта дрянь, видимо, рассчитывала…

Ксения ведь вспомнила неоформленную мысль, что истошно дернулась в ней в последний момент перед тем, как она отключилась в этом лифте. Не мысль даже – паническую ассоциацию. С той самой гординской малявой, в которой он грозил отловить ее в подъезде – и так далее… Ей с перепугу помстилось, что эта угроза осуществляется… Сука Игорек наверняка от души поржал бы, узнай он, как все совпало.

Но для Ксении, как ни крути, изрядным облегчением было обнаружить, что просто урла грабанула по мелочи…

Тетя Надя сунула ключ в нижний замок, пошевелила его, оглянулась. Ничего не сказала – но Ксения поняла.

Ч-черт…

Дверь тетя Надя открыла, просто дернув за ручку. Внутренняя, железная, была аккуратно прикрыта – но тоже, естественно, не заперта. Все так же молча они вошли внутрь. Ксения уже готова была и к разгрому, и к голым стенам – но нет: во всяком случае перевернуто ничего не было… мебель вся на месте… как и электроника. Компьютер – цел…

Компьютер… Ксения видела, что индикатор монитора светится, хотя она помнила, разумеется, что выключила его перед уходом. Она нагнулась под стол – огонек процессора тоже горел.

За спиной, в большой комнате, тетя Надя торопливо и шумно рылась в шкафчике: «Не тронули… Слава богу, сюда, кажется, не лазили…» «Денег в квартире не было?» – машинально уточнила Ксения, глядя на свои распечатки на столе. «Да вроде нет, Лена говорила…» «Это не воры», – хотела сказать Ксения, но промолчала. Она подошла к столу и шевельнула мышкой. Экран засветился – словно нехотя. Из темноты всплыли, продавились мрачные багровые отсветы, неясные зловещие контуры, алые буквы. «Синефобия». Главная страница.

– Из ваших вещей что-нибудь пропало?

– А? – обернулась Ксения. – Нет, – сказала она, хотя никаких вещей еще не проверяла.

– По-моему, не взяли ничего… Спугнули их, что ли?

– Может быть…

Распечатки явно ворошили. На лежащей сверху странице поверх текста зеленым маркером (взятым тут же на столе) была намалевана перечеркнутая крест-накрест окружность.

Ксения внимательно оглядела помещение. Аккуратно обогнув тетю Надю, вышла в большую комнату, осмотрелась. Зашла на кухню. Посреди стола стояла открытая полупустая бутыль минералки (купленная и початая Ксенией) и большая синяя кружка с немецкой надписью «Нюрнберг» на боку, над сусальной рождественской картинкой. Та самая, из которой Ксения обычно пила чай-кофе. Которую кто-то взял из сушилки над мойкой.

Она подошла, заглянула. В кружке, в остатках минералки плавала почти целая сигарета. Она дернулась вынуть ее, посмотреть марку – но вместо этого поставила «Нюрнберг» обратно, непроизвольно прикрыв глаза. Ее вдруг прошибло: что-то эта сигарета напоминала. Что-то недавнее…

Ну?..

Сигарета в кружке. Окурок. Окурок в стакане. Стакане из-под вина… Декабрь, конец. Она заходит в Игореву квартиру. В кабинет. На столе, среди бардака, стоит грязный стакан с окурком внутри…

И тут же, вроде бы без всякой связи, она сообразила: ноутбук! Быстро вернулась в комнату.

Да. Да… Так она и думала.

Не было ноутбука.