Текст книги "Наркоза не будет!"

Автор книги: Александра Сашнева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Какая-то безысходная сказка… – обронила Коша и вдруг почувствовала равнодушие ко всему вообще. – А зачем?

– А куда тебе нужен исход? Важно, чтобы казалось, что он есть.

– Ну-у-у…

Асфальт, асфальт, асфальт. Альт ветра в проходном. Перечеркнутая полосой вечернего света длинная прохладная тень.

– Ронь… Я иногда знаешь, что думаю? Может быть, нет никаких ни атомов, ни науки никакой. Короче что мы сами придумаем – то и есть. То есть не ученые открывают атомы, а атомы появляются, когда их придумают ученые.

Роня усмехнулся:

– Я думаю нет никакой разницы, как ты думаешь по этому поводу. Как думаешь – так и есть. Но я согласен с тобой. Атомы – это что-то вроде заклинаний.

– Ронь! А мы правда вызывали ветер или мы просто так думали?

– Глупая ты все-таки, Коша! Ты еще не поняла?

– Нет…

– Если ты будешь считать, что это совпадение – это будет совпадением. Если ты будешь считать, что это сделали мы – никто не сможет доказать обратное.

– Хм… Все равно, я в это не верю.

* * *

У общаги она оставила Роню на произвол судьбы.

Тот поковылял к дверям.

Коша забыла о нем, как дети забывают об игрушке. Долго плелась по проспекту, плохо понимая, чего хотеть от этой жизни. Конечно, придумывать красивые истории, как Роня, – хорошо. Но к чему? Если это не поможет быть «кчемной».

Около дома Коша привычно оглянулась и распахнула створку окна. На секунду задумалась, удивляясь знакомым предметам – опять все переменилось. Переменилось так, будто кто-то все подменил, пока ее не было. Все осталось прежним, но стало другим.

Коша упала на чужой, хозяйский, диван и снова переживая сумбур всех чувств, оценок и убеждений, возвращалась к сокровищам сегодняшнего дня: Муся, наклонившись над раскаленной песчаной тропинкой, бесконечно вытряхивала из сандалии песчинки. Ее темные каштановые волосы крупными волнами покатились по плечам, отливая на солнце в яркую латунь. Теплый ветерок скользил по золотистой от загара коже и приносил невыразимый запах далеких цветущих степей. Потом Коше пригрезились сверкающие подвижные алмазы воды и слоистая ее прохлада. И все это какзлось невыносимо невыразимым. И эта невыразимость была хуже печали, хуже страха, хуже отчаяния и даже хуже никчемности.

Коша схватила кисть и полчаса в полузабытьи боролась с холстом, добиваясь подобия жизни.

Но у нее ничего не получалось. В цвете не было ветра, не было застывшего времени, не было шелеста песчинок и сияния света.

Измученная сосредоточением и недовольная результатом, она отшвырнула кисть и опять рухнула на диван.

Она долго смотрела на потолок, изучая выщербину, напоминающую какой-то иероглиф или тайный знак. Это была очень странная выщербина – волоски трещин образовывали нечто звездообразное, образованное пересечением нескольких неровных треугольников.

«На осыпи красные камни стояли, – прошептала она, следуя за круговым ритмом линий. – И слушали шепот скользящих песчинок…»

В этом было все – ветер, сияние света, прохлада воды и неподвижность времени. Это было похоже на заклинание, читая которое ты можешь остановить время.

Коша осторожно, стараясь не шевельнуть колесо времени, потянулась к карандашу и обрывку салфетки.

* * *

 
На осыпи красные камни стояли
И слушали шепот скользящих песчинок.
Со снятой сандалией, как изваяние,
Застыла ты на раскаленной тропинке.
 

 
И время замедлилось до беспредела —
Ни окрик, ни стук не посмел бы нарушить —
Пока ты подобно искусной игрушке,
Сквозь локоны с вечной улыбкой смотрела.
 

 
Все стало пустым, безымянным, безвестным
И одновременно до боли знакомым,
Как будто ты бродишь по старому дому,
Вернувшись из прошлого, будто из бездны.
 

 
И небо гремело беззвучным оркестром,
И ястреб в зените не двинулся с места,
Пока ты искала песчинку в сандалии,
Застыв на мгновение, как изваяние.*
 

(Рита)

Рита почесала кончик носа и подумала, что ей необходимо прерваться. Надо прерваться и обдумать все это. Черепа, Лоера, музыку, которая звучит после того, как ее выключили. Трещины на потолке. Все это, конечно, литература.

Это – литература. Но в каждой литературе есть информация.

Она отнесла дневник в комнату. Теперь Роня с Кошей спали по стойке смирно в одноместной койке соседа. Заботливые. Для Риты освободили лежак.

А ей не до сна.

Аккуратно прикрыв дверь, Рита выбралась в коридор и отправилась исследовать этажи.

На черной лестнице она наткнулась на томящегося от непризнанности и голода молодого человека. Окинув беглым взглядом одежду, Рита поняла, что он – художник. Униформа у них, что ли? Серый обвисший свитер и джинсы. Никаких других вариантов.

Парень курил вонючую «Астру».

– Эй… хочешь хорошую сигарету? – она смотрела на него сверху с высоты лестничного пролета.

– А что я за это должен? Отдаться? – со смешком спросил куритель «Астры».

Рита усмехнулась и покачнулась не носках.

– Ты художник? – она медленно спускалась по ступенькам.

– Ну… допустим… И что?

– Да так… пытаюсь угадать. Вы тут все на тараканов похожи, не отличишь… актеры еще более менее следят за собой…

– Ну-у-у-у-у-у-у… – обиженной трубочкой вытянув губы, возмутился художник. – Тараканы говоришь? А ты чего тут среди тараканов тогда ищешь?

– Ха… обиделся! – Рита вздохнула и протянула ему пачку «Давидоф». – Кури, Пикассо… Я так пошутила, от скуки.

– Да? – художник изобразил подобие улыбки. – Давай! Попробуем твоего дерьма. – Он аккуратно затушил свою «Астру» так, чтобы потом можно было докурить, и взял сигарету. – Да-а-а. Неплохо. Ну и?

Рита вздохнула, усаживаясь на подоконнике. Помолчала минуту. Художник терпеливо ждал, что она скажет.

– За водкой сходишь? – спросила она, шурша в кармане бумажками.

– За водкой?… за водкой… ну, отчего же не сходить. Схожу. С горя или от скуки?

– По привычке, – Рита посмотрела ему в глаза и протянула деньги. – Давай скорее, а то мне тут без тебя будет грустно очень. Ты, наверно, сумасшедший. Все художники сумасшедшие.

– Сумасшедшие, – согласился он добродушно и, спрыгнув с подоконника, отряхнул костлявый зад. – А ты не хочешь в моей комнате посидеть? Здесь как-то… Правда у меня там сосед… хы-хы. Но он спит…

– Нет. Никаких соседей, только ты и я. – Рита выпустила дым и поторопила его. – Давай бегом… И попробуй только говно какое-нибудь взять! Я тебе устрою!

Парень с грохотом в два прыжка преодолел пролет и потопотал этажом ниже. Дважды хлопнула дверь, и звук шагов заметался в колодце лестничного пролета.

От скуки Рита стала читать надписи на стене, потом взгляд ее наткнулся на кучку использованных одноразовых шприцов. «На сцене не ширяться» – вспыхнула надпись в голове, потом проявилось хохочущее лицо Лоера. И ее снова потащило в мутные куски воспоминаний.

Больше всего ее сейчас мучил один вопрос. Лезть в дело Лоера, как она мысленно окрестила историю, или не лезть? По сути конечно это было дело Леры. Но про Леру информации было минимум. Зато рыжий любитель скарабеев вырисовывался в воображении Риты Танк довольно подробно. Было ясно, что во-превых, никакой он не крутой. Крутые перцы сами музыкантов не нанимают. Так. Администратор на побегушках. Лера, пожулуй, покруче его была бы. Во-вторых, все это связано с наркотой и сопутствующими товарами. Музыка, книжонки всякие про «путешествия» и «просветления», майки, сумки, джинсы. Наркотуризм. Что там еще? А в конце все равно одно и тоже – деньги.

Вернулся Пикассо.

– Так, может, пойдем в комнату? – спросил он, потирая красный нос.

– Успокойся… Колбаски взял? Голодный студент… Я, правда, тоже жрать хочу, как из пулемета. Молодец. Открывай, наливай.

Рита схватила кусок колбасы и жадно стала его жевать.

– Боже! Как я давно не ела! Колбаса – это круто! Наливай! Чего ждешь?

Пикассо оторвал зубами крышку и неровной струей наполнил два пластиковых стаканчика.

– За тебя! Мое солнце! Моя принцесса Диана! – он протянул руку, чтобы обнять Риту за талию.

Но Рита хихикнула на «принцессу Диану» и довольно крепко шлепнула его.

– Я не говорила хвататься, я говорила: «Выпить водки». Ты чувствуешь разницу, Пикассо? Давай! За тебя! – Она толкнула его стаканчик своим и хлопнула.

– А тебе не интересно, как меня зовут? – спросил Пикассо.

– Нет. Ты для меня всегда будешь Пикассо.

– Напрасно, – покачал головой Пикассо.

– Может, ты еще мне свои шедевры показывать захочешь?

– Ну… А что?

– Давай лучше еще выпьем. Я устала от графических тестов.

Пикассо обиделся, но водки налил. Угрюмо опрокинул в себя стакан, не зная что решить. От водки уходить не хотелось, но и гордость прищемило изрядно.

– Послушай! – сказал он не без резона. – Если мы будем пить, мы должны или трахаться или трендеть. Трахаться ты не хочешь, а говорить о живописи ты мне запрещаешь. А что тогда?

Рита несколько подобрела и, зевнув, передумала:

– Ладно, неси.

– Вот! Это другое дело.

Он опять скатился по лестнице и вернулся через пару минут с ворохом листов.

Протянув Рите свои шедевры, он вытянул из пачки еще сигарету и закурил.

Рита знала, что он сейчас нервничает, трепещет и кидает исподлобья выжидательные взгляды, пытяясь предугадать реакцию. Но она не спешила. Перебирала листы с выражением легкого пренебрежения. Вся стопка изображала баб. Голых баб. Декаденствующих, сиреневых и зеленоватых. В жемчугах, в роскошных складках тканей. Нереальные томительные отблески закатов и сумерек брезжили на этих листочках.

– Красиво, – с уважением сказала Рита и спросила. – Продается?

– Продается, – вздохнул тот. – Но не так хорошо, как хотелось бы. Галерейщики – суки.

– Почему?

– Да им плевать на художника! Их мечта, чтобы художник принес им готовую выставку и умер. Ненавижу. Брошу, наверное, живопись. Мне тут кой-чо предлагают. Рисовать тоже, но такое… они точно заплатят.

– Баксы что ли подделывать? – пошутила Рита.

– Не. Не баксы. Шедевры, блин, старых сдохших уже, мастеров!

– А в театре?

– В театре да. Ну че в театре. Надо ж тоже, чтоб тебя взяли…

– Да-а… – протянула Рита.

В руках у нее остался последний лист. На нем был изображен лысый человек в черном сюртуке. Рите он показался знакомым. Нет. Конечно, это не из Кошиного дневника. Там ведь нет рисунка этого человека, откуда-то из другого места. Хотя и странно. Почему бы ей его не нарисовать?

Рита поднесла листок к глазам, чтобы подробнее разглядеть.

Но Пикассо вырвал лист со словами:

– Это не надо… Это так… Ну как тебе?

– Ну ничего так, – вздохнула Рита. – Неплохо. Я же сказала.

– Купишь? Недорого.

– Да мне не надо, – отмахнулась Рита. – Мне вешать некуда! Ну хорошо. Недорого сколько?

– Ну хоть за сотку. Рублей. Водки куплю или пожрать, – трепещущим голосом, сглатывая слюну, сообщил Пикассо.

Она дала ему сотку и выбрала самый маленький рисунок.

Увидев, что художник заулыбался, Рита усмехнулась:

– Мало же тебе для счастья нужно. Давай еще по стаканчику.

Они хлопнули еще, и Рита, оставив Пикассо полбутылки, отправилась назад к потрепанной тетрадочке.

Но читать она не смогла. Все-таки ее сморило.

* * *

Утром Рита оказалась одна в пустой комнате, освещенной тусклым пасмурным светом. Прошедшее напоминало прочитанную на ночь книгу. Она снова открыла дневник. На следующей странице, среди паутины исправлений, опять были стихи.

* * *

 
Только флейта и ветер – никого больше нет.
На пустынных проспектах перепутался свет
белой ночи и окон неспящих.
Все мне кажется ненастоящим.
 

 
Только флейта и ветер – неразлучный дуэт.
Беглецам из Эдема возвращения нет.
И бездонная неба громада
Провожает нас медленным взглядом.
 

 
Только флейта и ветер тонут в небе далеком —
ненаписанных слов невесомые строки.
На губах капля крови от листочка осоки.
 

 
Мы все это забудем по прошествии дней.
Мы теперь только люди среди тысяч людей.
Убегает куда-то дорога.
Подожди, оглянись ненадолго.*
 

ЧЕМУ УЧАТ В ТРАМВАЯХ?

(Коша)

От удивления Коша села на стул, держа в руках кисть и промасленную тряпку. Синеглазый «ангел» Ринат явился в ее нору собственной персоной. Маза фака… Он стоял перед окном во всем белом, в дорогих черных очках и улыбался так, как улыбаются парни в кино. Коша смотрела на него, все понимала, но ничего не могла поделать с собой. Тело было сильнее головы, и голова сдалась – она тут же услужливо объяснила, почему Коша сейчас сделает все, что ей велят.

– Не ожидала? – сказал Ринат с усмешкой. – Войти-то можно?

И, не дожидаясь ответа, влез в комнату. Увидев почти законченные холсты, молча начал разглядывать. Даже присел на корточки. Вздохнув, сказал:

– Жаль, что ты не мужик…

– Это почему? – Коша насторожилась.

– Да нет, ты и как женщина очень даже. Я пошутил.

Он приблизился и, наклонившись, нежно укусил ее за загривок.

Коша сразу растаяла, но все-таки решила уточнить:

– Нет ты скажи, почему?

– Нет, – Ринат источал многовековое чувство превосходства аристократа над плебеем. Его «нет» означало абсолютное «нет». Никаких вариантов. Просто «нет» и все. – Я хотел пригласить тебя на выставку. Пойдешь?

Он показал всем видом, что собирается уходить.

– Да… – поспешно сказала Коша.

– Тогда быстрее собирайся. – он опустился на диван и приготовился ждать.

Она спряталась за дверцей шкафа и лихорадочно напялила на себя платье. Все равно – деньги закончились и в карманах не было никакой нужды. Ключ от дома она никогда не брала с собой. Зачем? Если все ходят в окно.

– Ну все таки, скажи мне! Ну скажи-скажи! Меня это так мучает! – проканючила Коша из-за дверцы.

– Ты меня утомила…

Она заставляла себя быть мягкой, позволяя ему вить из себя веревки.

Ненавидя сама себя, Коша робко попросила:

– Ну… пожалуйста, – она появилась из-за дверцы, картинно сложила руки на груди и подняла брови домиком. Скорее для самой себя. Чтобы превратить свое унижение в фарс. Она делала то, что ненавидела в женщинах – унижалась, выклянчивая ответ и близость.

Хотя ей очень хотелось избить его и изнасиловать в извращенной форме. Так, чтобы он ползал по полу и просил пощады. Отхлестать его до кровавых рубцов. А потом, плачущего, придушив до хрипоты, заставить умереть от ненависти, смешанной со сладострастием. Потому что она была бы нежна при этом. Беспощадно нежна.

Он вздохнул:

– Не юродствуй!

Коша злобно швырнула расческу:

– Блин! Почему ты думаешь, что я чем-то хуже тебя!?

Ринат от удивления привстал:

– Вот как?! Ну хорошо, моя упрямица! Пеняй на себя! Видишь ли… Женщина должна быть или красивой или талантливой. Что-нибудь одно. Лучше красивой. Должно быть понятно – чего от нее хотеть. Можно или хотеть, или уважать. И то и другое – слишком много. И зачастую, весьма разное. Могу тебе честно сказать, мне очень нравятся твои работы, но мне сложно было бы иметь с тобой деловые отношения.

– Я не понимаю… – Коша зло смотрела в пол.

– Дорогая, – вальяжно продолжил Ринат. – Мужчина владеет миром… женщиной, деньгами, властью. Все, что он делает, он делает для того, чтобы владеть. Он готов сразиться с другими самцами, чтобы получить самку. Понимаешь? Владеть! Понимаешь? Женщина не может сражаться с другими самками, чтобы владеть мужиком. И уж тем более, с другими самцами. Чтобы она ни делала, все равно она – добыча! Бредни про любовь – это для баб… Чтобы им не так тошно было.

– Но… – неуверенно сказала Коша. – Мужчины тоже любят… иногда. Наверно.

Ринат усмехнулся:

– Да… Только обычно они этим словом обозначают несколько иное. Когда женщина любит – она готова все отдать, наизнанку вывернуться, и все секреты, все вывалит тебе. Будто ты ей родня какая! А мужчина никогда не скажет женщине правды. Потому что правда будет звучать ужасно. И он не сможет… Короче говоря, он должен ее обманывать, чтобы хотеть. Говоря правду, он теряет власть. Поэтому он никогда не скажет правды женщине, которую… хочет. Расстояние – оружие мужчины.

– Но если все так, почему тогда ты мне все это говоришь? – совсем растерялась Коша.

– Так, – усмехнулся Ринат. – Считай это моей благодарностью. Кто еще тебе скажет? Мне-то все равно, я не собираюсь владеть тобой. Я не покупаю мир, я беру от него то, что он мне дарит. И тебя тоже, пока ты сама хочешь этого. Не захочешь – и не надо. Я не мужчина. Я… – он поискал слово, – художник, так скажем. Ничего не завоевываю и ничего не покупаю. Меня это не возбуждает. В общем, халявщик. Я просто ценю прекрасное и не отказываюсь от него. Но я не люблю тебя в твоем, женском, представлении. Мне все равно, что с тобой будет. Понимаешь? Ты знаешь это. Я никого не люблю. У меня есть жена, но меня и ее будущее нисколько не волнует, если честно. Она растит моего ребенка. И это все, что нас связывает. Я посылаю ей деньги. В общем-то это глупость, я даже этого не стал бы делать, но так уж сложилось в мире людей. Так принято. Жить как принято – удобнее. Поэтому я это и делаю. Если бы я не жил, как принято, у меня бы сейчас не было моей мастерской, потому что мой отец возненавидел бы меня за то, что я живу не так, как он. Для него это означало бы, что он живет как-то хреново. Я понятно говорю? Мы иногда даже встречаемся с моей женой. Наверно, она с кем-то спит. Я не интересовался. У нас прекрасные отношения. Они держатся на взаимном соблюдении условностей. Я сам интересен себе больше всего. Раньше я думал, что это плохо. И возможно, это плохо. Но мне – плевать. Меня просто прет от того, как ты трахаешься. Почему бы мне этого не делать с тобой?!

Коша минуту подумала, сдерживая ярость смешанную с обидой. И слово «никчемное» опять завертелось у нее перед глазами. Оно росло, будто огромная чудовищная клякса. Она поводила пальцем по рисунку на обоях.

– Ну ладно, – сказала она с философским вздохом и добавила. – Странно… Но я не чувствую, что тебе совсем все равно, когда ты со мной.

– Ну-у… Пожалуй, с тобой не так, как с другими, – согласился Ринат. – Даже совсем не так, как с другими. Но для меня это не повод изменять моим принципам. Мне самому это странно. Наверно, когда я пойму, в чем дело, на том все и закончится. – Он что-то поискал в воздухе пальцами, отчеркнул улыбкой сказанное и совершенно с другой интонацией добавил. – Я очень расстроился, когда ты ушла, оставив меня вдвоем с твоей подругой. Я не понял, в чем проблема. Это была твоя идея. Я бы попросил в дальнейшем избавить меня от этой дурацкой бабской манеры – самой напридумывать, нагородить, подтолкнуть меня к чему-то, а потом взять и обидеться. Кстати, она о тебе волновалась.

Коша махнула рукой:

– Я знаю. Я совсем ее не ревновала, когда вы… ну в общем, трахались. Я Мусю люблю. Когда я думаю о будущем, я думаю «мы», а не я. Но ревновать плохо. Я знаю. Ты, наверное, не поймешь, но я скажу. Тобой мне жалко делиться! Но для нее – не жалко. Жалко, что я недостаточно какая-то… качественная, чтобы быть достаточной. Вот. Сказала. Иногда сказать очень трудно. Иногда думаешь не словами, а чем-то другим. Какими-то крокозябрами. А потом ищешь эти слова, ищешь, чтобы они точно передавали. А они не находятся. Хотя я уже давно пользуюсь русским языком и даже неплохо знаю французский. Вот, – она вздохнула. – Понимаю, что могу или принять тебя вместе со всем этим или не принять. Но я не хочу выбирать! Иногда я думаю, что люблю тебя… А иногда мне все равно.

Ринат усмехнулся и присел на край стула.

– Намудрила-то… Ты вообще… э-э-э… весьма причудливая особа. Ты иногда весьма неординарна. Даже трогательно. Однако, не стоит углубляться. Не советую. Я абсолютно бесперспективен в этом плане. А разговоры подобного толка не украсят наших взаимоотношений никоим образом. Меня это напрягает. – Он взял со стола открытку и, так и сяк вертя ее, поинтересовался. – Что это?

– Не знаю… Это Мусина. Я не особо лезу в ее истории.

– А говоришь, любовь! – он злобно усмехнулся. – Никакой любви нет! И Мусю ты не любишь! А просто вы тусуетесь вместе! Просто вам так удобно.

– Почему ты так решил? Почему? Ты какой-то гадкий сегодня! – Она резко захлопнула дверцу шкафа.

– Да! Это правда, – самодовольно объявил Ринат. – Но я предупреждал! Сама нарвалась! Женщин никто не любит. Матери их не любят, потому, что их тоже никто не любил, отцы – потому что они мужчины, женщины – потому, что боятся за своего мужчину, а мужчины – просто потому, что не умеют это делать. Они хотят владеть женщиной, предлагая взамен… Да почти ничего. Когда мужчина говорит, что любит, значит, что он хочет, чтобы ты потратила всю свою жизнь на его половой орган, его грязные носки, истерики и так далее. Он уверен, что ты только и мечтала об этом… Моя богиня – моя вагина. Тебе оно надо? Выбрось это из головы и трахайся в свое удовольствие!

– Я попробую, – робко пообещала Коша, пряча глаза.

Она совсем застыдилась, ненавидя то, что уродилась с двумя хромосомами «Х». Нет никаких шансов. Ей захотелось быть голубым, чтобы трахаться с мужиками, и чтобы они не ненавидели за это и не презирали.

Ринат заметил Кошину угрюмость и улыбнулся:

– Ну-ну. Забей. На самом деле – это такая же глупость, как и все остальное. И даже живопись… Единственный способ не портить себе настроение – не грузиться. Короче! Не порти мне настроение. Такой хороший день сегодня.

Коша промолчала.

Ринат протянул руку и, когда она поднялась, очень нежно и очень бережно обнял. И тысяча сверкающих нитей тотчас проникли из его тела в ее и загорелись мучительным светом. «Неужели этого на самом деле нет, а только кажется? – подумала Коша. – Но что же это?»

– Неужели ты никогда никого не любил? – спросила она вслух. – Даже в школе?

– Один раз я думал, что люблю, – поморщившись, припомнил Ринат. – Я очень страдал… Но потом просто проанализировал – что чувствую, и с тех пор… Можно или чувствовать или понимать. Одновременно не бывает! Но мне не понравилось то, что со мной было. Я не хочу этого больше.

– А что тебе не понравилось?

– Я перестал принадлежать себе. Пойдем. – Он резко встал и, оглядевшись, очень интеллигентно, подчеркнув свое превосходство, предложил. – Давай выйдем через дверь, как люди.

– А мне бы понравилось и чувствовать и понимать, – сказала Коша, вытаскивая из комода ключ.

Куда бы его положить? Придется нести в руках. Ну и ладно! Выходя, она споткнулась о стакан с недопитым чаем, на пол выплеснулась небольшая лужица.

Ринат поморщился.

* * *

Коша семенила за ним, как враг народа за ГПУшником, не смея избежать казни. Пыльные вихри гоняли под ногами конфетные фантики и редкие преждевременно высохшие листья. Дурацкий ключ нагрелся в руке и пах железом. Белые ночи закончились. Свет, нарастающий, воодушевляющий свет весеннего возрождения, перевалил через зенит и начал зреть, собираясь приносить плоды.

Свет превратился в зной.

Коша отложила печаль на потом. Может быть, синеглазый «ангел» прав? Надо быть, насколько возможно, счастливой хотя бы сейчас. Ведь нет никакой вечности! Нет никакого будущего. Все – только сейчас.

Коша брела по горячему тротуару и пыталась полностью отторгнуть будущее, превратиться в бабочку-поденку. Действительно. Зачем ей кокое-то чертово дряхлое будущее? Все прекрасное происходит сейчас. А потом…

Она не додумала, что потом потому что вместе со словом «никчемность» перед ней забрезжила гильотина разлуки. И от того ощущения обострились до патологии.

Ринат купил по мороженному, Коша принялась сосредоточенно вылизывать пломбирный брикет.

На выставке они играли в любимую игру выросших детей – говорили умное и ловили прикасания друг к другу. Потом забрели в кафе и взяли еще по мороженному с клубничным вареньем. Коша болтала ногами, как бы нечаянно касаясь ботинок Рината под столом.

– Пойдем на крышу? – предложила Коша, когда они, уже на закате, оказались на площади перед Исаакиевским собором.

– Пойдем.

Неизвестно почему, но они были единственными желающими взглянуть на Петербург с высоты.

Они вошли на винтовую лестницу, заключенную в трубу из пыльного серого камня, и начали подниматься. Тусклый свет попадал внутрь только из маленьких окошек, пробитых в толстенных стенах. Но и эти окошки вскоре пропали, что повергло Кошу в состояние тихой паники. Ей стало казаться, что лестница никогда не кончится, и что начало ее тоже отдалилось в неизвестную пространственно-временную даль. И что мира вокруг вообще больше нет, а есть только эта лестница в бесконечной каменной трубе напоминающей внутренность раковины. И эта труба вполне может быть бесконечной – ведь если увеличить радиус окружности до бесконечности, то и кривизна окружности станет равна нулю.

Коше показалось, что каким-то образом они попали именно в такую трубу. И будут идти внутри нее вечно. Усилием воли она держала себя в руках, боясь что, если скажет Ринату о своем страхе – он непременно наорет.

Очень хотелось назад и бегом.

Однако в этот момент труба раздвинулась, посреди нее появилось отверстие, в котором продолжала закручиваться остаток улитки.

Несравнимое ни с чем облегчение. Некоторые психологи утверждают, что рай находился в матке, потому что там тепло, мягко и сытно. И вообще – комфортно.

Но там же ничего не видно! Матка – она же как эта лестница в Исакии-и-и-и-и-и!

Еще пара-тройка поворотов, и они оказались на крыше. Ветерок махнул, словно кошка, теплым мохнатым хвостом, щекоча голые ноги. Солнце уже катилось к закату, и свет его отчетливо отливал мандариновой коркой. С восточной стороны купола Петербург напоминал облезлую цитату Монмартра. Коша расплылась в улыбке и повернула лицо к Ринату:

– Правда, Питер похож на справочник по достопримечательностям Европы? Ты был в Париже?

– Был, – как само собой разумеющееся сообщил Ринат.

– И как там?

– Хорошо. Даже не смотря на то, что полно вонючих черных и арабов. Они заполонили Париж, как тараканы.

– А я все детство мечтала побывать в Париже. «Ротонда», «Мулен Руж», «Абсент», Ван-Гог, Лотрек, Пикассо, Дега… Мне кажется, это было так великолепно. Так волшебно. Как сейчас. Правда сейчас тут волшебно?

– Правда… – согласился Ринат неожиданно мягким голосом. – Басё написал очень хорошую хокку, почему-то сейчас я вспомнил ее. «Торговец веерами принес охапку ветра. Какая жара.»

Коша засмеялась и повторила завороженно:

– Охапка ветра…

– Что ты… колешься? – подобрал Ринат слово и, улыбнувшись первый раз за день, протянул руку.

Они поднялись по железной, пружинящей под ногами лестнице на саму площадку обозрения и остановились теперь на восточной стороне.

Через площадь, пересекая ее крест накрест в разные стороны, торопились человечьи фигурки. Мент остановил доходягу жигуленка и, тронув кончиками пальцев край фуражки, выудил оттуда неловкого водилу.

Охапка ветра.

Что она колется? Как объяснить? Отвечать не хотелось. Все равно бы не понял. Просто сейчас стало так же как в тот самый первый, самый клевый день. Когда они были на крыше мастерской. Ринат не улыбался ей с того самого первого дня.

Губы были прохладными. Коша прикоснулась к бедру любовника так, чтобы он почувствовал – под платьем ничего нет. Ветер снова махнул пушистым хвостом.

Коша задохнулась и вцепилась рукой в брюки Рината, торопя его заполнить пустоту своего тела. Или души? Возможно это душа вытекала из тела – из того отверстия, которое постоянно требовало присутствия в нем Рината?

Горячий потный ключ впился в ладонь. Сладкое отчаянье томило сердце. Безнадежная нежность терзала тело. Коша старалась не поскользнуться, цепляясь пальцами то за прут ограждения, то за нагретую солнцем колонну галереи. И душа сварочными искрами рассыпалась, затмевая закат. О! Это последнее обреченное содрогание!

Носовой платок порхнул белой бабочкой и зацепился за крепление фонаря.

Вот и все.

Равнодушие удивительно быстро и прочно устанавливалось на лице голубоглазого «ангела».

Они спустились вниз, и Ринат быстро направился к площади Труда, чтобы сесть там на трамвай и ехать к себе. Коша не успевала за ним. Ринат не сказал, хочет ли он продолжить приключение или уже все. И они теперь должныи быть отдельными. И строить отдельные планы. Или… Или.

Внезапно Коше стало лень – с какой стати она должна за ним нестись, как Пятачок? Она пошла медленнее. «Я просто в трубе. – думала Коша. – И мне все кажется. И я сама себе кажусь.» А на самом деле все это – бесконечная труба Исаакиевской лестницы.

Синеглазый «ангел» не почувствовал, что она отстала.

А Коша отстранено смотрела, как любовник отодвигается в пространстве. И та пуповина, которая держала их вместе, вдруг перестает быть упругой мышцей, а превращается сначала в сиреневую перламутровую кишку воблы, потом в нитку жвачки и неожиданно легко разрывается.

Между ними двинулся застоявшийся на светофоре транспортный поток.

Какой-то уж очень увесистый, подошел троллейбус. Воняет. Что-то очень воняет. Она оглянулась, ища причину и увидела, что вступила в собачью колабаху. Начала оттирать и чуть не сорвала подошву о решетку канализации. Провела напоследок по зеленой траве газона.

Троллейбус заскрипел, но Коша успела, уже на ходу, вскочить в заднюю дверь.

Из окна было видно – Ринат оглянулся, постоял минуту в недоумении, повернулся и пошел дальше.

Она не могла выбрать ничего внятного из всех состояний, которые клубились в ней и были доселе известны. Появилось странное чувство, что она хочет чего-то, чего не хочет. Или не она. Коша долго пересаживалась с троллейбуса в троллейбус, находя удовольствие и успокоение в смене уличных картинок за окнами. Движение убаюкивало, соединяло с людьми и городом, сохраняя безопасное расстояние, отграниченное плотным стеклом. Вот бы и с этими любовниками так же. Через стекло.

Ближе к ночи, когда город начал уже превращаться в картонную декорацию, Коша снова оказалась у моста за Дворцовой площадью. Тут как всегда, сквозило.

Коша положила надоевший ключ на шершавый прогретый солнцем гранит, легла животом на парапет и погрузилась взглядом в дьявольскую темноту Невы. Маята исходила от воды. Нева была словно вспухшая вена винтовщика, искала выход и не находила, тычась могучими боками в гранитный плен. Сонмы зыбких русалочьих лапок и спутанных косм томились, вскипая в темной воде. Но Петр был равнодушен к их дамской истерике, когда загонял в казематы набережных и каналов.

Вода текла вспять.

Пойти что ли к Черепу? Пойти.

* * *

Череп долго не открывал дверь. Не слышал – музыка орала на всю Петроградскую.

Тогда Коша спустилась вниз и, подобрав кусок кирпича, закинула его в окно Череповой квартиры. Раздался мат, грохот, потом показался Череп и махнул рукой, чтоб она поднималась.

Она прошмыгнула по лестнице, боясь нарваться на призрак студента. Позвонила.

– Открыто! – раздался изнутри голос Черепа.

Прежде чем войти, Коша все-таки оглянулась – студент печально раскачивался на перилах.

– Фак ю… – пробормотала Коша призраку и шмыгнула в дверь.

Череп выкрикнул из комнаты:

– Извини, я не смогу уделить тебе внимания. Мне нужно закончить заказ. Зато вечером привезут баблов. Хочешь – пойдем куда-нибудь. Я хочу оторваться сегодня. Он снова сел за пульт, как штурман НЛО, и забыл о ее длящейся рядом жизни.