Текст книги "Наркоза не будет!"
Автор книги: Александра Сашнева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
ПЛЯЖНЫЙ ЭТЮД. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ РОНИ
(Коша)
Коша не спеша взгромоздилась на подоконник и перекинула ноги в комнату. Минуту она сидела, как будто это надо было обдумать: заходить в дом или нет. В груди возник вздох. Она прошла к стене и протянула руку к выключателю.
Выключатель вспыхнул синим огнем, запахло паленой пластмассой.
– Шит!
Пить.
Она сходила с чайником за водой, свалив или ударив на своем пути все предметы, какие могли попасть под ноги. На улице-то можно было и почитать, не без труда конечно, но можно было. А в комнате – темно. Почти на ощупь Коша нашла штепсель и с третьего раза таки попала.
Розетка вспыхнула и сгорела.
Расплавилась обмотка шнура и брызнула на голую руку.
Коша заорала от внезапной невыносимой боли. Она прыгала по комнате, зажав руку, стараясь дышать как можно глубже, но легкие не слушались – боль проникла в межреберные мышцы. Когда мучение наконец ослабло, она испытала что-то вроде оргазма. Вся покрылась потом, как мышь.
И жить стало легче на целую пару минут.
Сдернув с себя платье, Коша рухнула в постель и свернулась зародышем.
Боль кончилась, и Коша почти протрезвела. Правда пространство все еще пыталось перевернуться, и в легких спирта было больше, чем кислорода, но мысли уже построились в армейском порядке, готовые кинуться в бой за реальность. Коша лежала и пыталась объяснить себе властью слов, что с ней на самом деле случилось. А спирт? Это ж анестезия!
Коша любила и Мусю, и Рината. Когда она думала о будущем, она думала о них с Мусей вместе. Потом она стала думать о них вместе с Ринатом. Ей казалось, что это непременно должно будет быть вечным, как рука, или часть желудка, и умрет вместе с ней. Ей было странно, что эта связь так легко оборвалась.
Неужели они не чувствовали этого? И как же решить? И как же понять, что это так легко? Она знала, что это легко, так почему же она так не умела?
«А может быть, я не человек?» – подумала она нерешительно.
Неизвестно, сколько прошло. Лет? Дней? Минут?
* * *
Стук в окно. Силуэт на фоне спутанных теней кленовых веток. Со скрипом открылась створка. Вошел ветер. Лист бумаги на полу поднялся парусом и поехал вдоль комнаты.
Роня осторожно заглянул в окно и увидел на диване темный ком.
– Коша!
– Роня? – ком поднял голову.
– Да, – откликнулся он почему-то шепотом. – Ты спишь?
– Залезай, я сожгла все лампочки. – Коша села на постели. – Классно, что ты пришел. Я разбила нос одному парню и сожгла трамвай. Мне сегодня ни к чему нельзя прикасаться… Все взрывается и…
В этот момент в темноте сам по себе упал стакан. Наверно, крыса смахнула.
– … разбивается.
Она засмеялась.
Роня осторожно впрыгнул в комнату:
– Я не разбудил тебя?
– Нет. Хорошо, что пришел…Сейчас оденусь. Можешь не отворачиваться.
Роня осторожно топтался у окна, не решаясь пройти, так как на полу валялись начатые холсты. Наконец он присел на подоконник.
– Пойдем гулять? Я хочу сходить с тобой в одно место. Я уже приходил вечером, но тебя не было.
– Пойдем, а почему ты шепотом? Что, кто-то спит?
– Да нет. Просто ночь…
– Да ладно. Какая это ночь. Одно название. На улице читать можно.
– Возьми флейту… Ладно?
– Если найду. А! Посмотри на шкафу.
Роня полез длинными руками на шкаф и чем-то там загрохотал.
– Нашел.
Он в нее тихонько дунул. Коша сначала не поняла, что это флейта. Показалось, что это какой-то зверь на улице.
Они выбрались из квартиры. Теперь Коша была в своей обычной одежде. Никаких платьев. Никаких артисток. Все это – дерьмо.
Ночь стала прохладной.
Роня долго вел по незнакомым линиям. Они остановились, когда над ними навис мрачным силуэтом пустой, выпотрошенный корпус старого завода.
– Вот! – Роня указал путь рукой и ломанулся вперед, через дырку в заборе.
– Страшно, – сказала Коша и последовала за ним. – Хорошо, что я пьяная.
Они взобрались по бетонным обломкам внутрь. Лестничные пролеты в никуда, куски рубероида, свисающие с проломов в этажах. Ноги спотыкались о согнутые прутья и ящики. Под подошвами скрипели осколки стекла. Дружки пробрались к железной лестнице в центре сооружения, вскарабкались на верхний этаж. В разоренной крыше широко открылось изсиня-серое небо. Скоро утро. Буквально вот-вот.
– Давай! – сказал Роня и протянул флейту.
– Не хочу. Настроения нет. Меня колбасит.
– От чего?
– От того, что я не понимаю, кто я. Ладно, не суть.
– Ну, пожалуйста. Хотя бы чуть-чуть, – упрямо дергал ее за рукав Роня.
Коша толкнула его и повысила голос:
– Слушай! Давай сам, если тебе так надо!
Роня со вздохом опустил глаза и, отойдя на пару шагов, стал мучить инструмент, извлекая из нее что-то вяло непотребное. Коше стало за друга больно, а за дудку гадко. Подошла и молча протянула руку.
Роня с довольной усмешкой, положил в ладонь деревянное тельце флейты. Коша немного постояла, слыша ночь, и осторожно, почти неподвижно удерживая диафрагму, выдохнула в нее долгую утробную «фа». И держала ее пока не слиплись опустошенные легкие, и не свело спазмом мышц живот. Огромное нутро завода всхлипнуло и застонало в ответ, долго забавляясь со звуком, боясь, что он больше не повториться, поворачивало его и так и сяк, дорожа его неясной шероховатой формой.
Они вместе с Роней слушали, пока в воздухе не остался только последний мягкий вздох.
Коша снова втянула сырой питерский воздух. Защекотало горячие альвеолы, в которых было все еще больше спирта, чем кислорода. Она с трудом удержала кашель. Закружилась голова, пространство сомкнулось над ней свинцовой невской волной и потекло мутным вибрирующим звуком. Волосы приклеились к внезапно вспотевшему лбу. Боялась, что упадет, но уже не могла остановиться. Ветер, точно большой зверь, осторожной мягкой лапой шевельнул волосы, Ронину рубашку. Нева пошла рябью. Коша опустила флейту, в голове возникла опустошенная тьма.
– Играй! – Роня подтолкнул ее руку с флейтой обратно к губам.
Коша снова стала играть.
Она утратила волю.
Если бы Роня сказал сейчас «прыгай», она бы прыгнула вниз не задумываясь. Где-то далеко, в громадине неба раздался низкий огромный гул. Драные облака, медленно разгоняясь, зашевелились в бледном изможденном небе. Загрохотали крыши. Прокатился черный кусок рубероида. Рама с полуразбитым стеклом изо всех сил хлопнулась о стену и блестящие треугольники просыпались сквозь разобранный пролет на дно подвала. Стемнело. Не потому, что стало темно. А потому что набежали облака.
Ветер уже не пробовал на ощупь предметы – он стал одним широким потоком. Упала первая тяжелая капля, потом вторая. Хлынул внезапный тяжелый поток. Плечам и лицу было больно от струй.
Они мгновенно вымокли. Коша стояла лицом к небу и орала. Теперь она сама стала как флейта, звук вырывался из нее твердым упругим жгутом.
Ливень все усиливался. Он стал сплошной серебряной стеной, за которой пропали смутные очертания домов. Вода в реке металась от стены к стене стадом черных перепуганных тюленей. Вдруг все рассеялось и стихло. Холодные звезды пристально пялились с бледного светлого неба. Коша смотрела на город, и он показался призраком – все блестело тусклым светом измятой фольги.
Роня отобрал у нее флейту, взял за руку и повел к проспекту. Коша чувствовала как огонь перетекает из Рониной ладони в ее. Но это не было похоже на тот огонь, который загорался, когда она была с Ринатом. Этот огонь не вторгался, но давал силу. И не опустошал, а наполнял.
Она шла, и внутри нее хлопали створки распахнутых окон, словно брошенный пустой дом был внутри нее. И Коша бродила по нему и искала хоть что-нибудь, за что можно было бы зацепиться и, оттолкнувшись от стены, полететь все выше над этим городом, и пропасть в этой перламутровой раковине неба, и болтаться флагом на ветру, на мачте какого-нибудь парусника, а лучше на башне. Да, болтаться на ветру, но быть крепко прихваченной шнуром к чугунному крюку, вбитому в огромную бетонную стену. Коша начинала думать мысль, но она тут же оказывалась пустышкой, и она бросала ее. Так в голове образовалась полное ничего. И это ничего проглотило ее.
* * *
Развесив одежду на стульях, Коша легла на диван с наслаждением измученной лошади. Хмеля не было и следа. Будто все ее тело, каждую клеточку, прополоскали в чистом серебристом огне. Она подобрала под себя холодные ступни, засунула под мышки ледяные пальцы и позволила Роне уснуть, прижимая ее спину к своему животу.
Грелась о его тепло, с наслаждением чувствуя, как унимается дрожь.
Она долго лежала и смотрела в одну точку. Вдруг эта точка превратилась в белый огонь на шоссе и стала приближаться. Коша чувствовала, как из него вливается горячая сила. Когда эта сила совсем приблизилась и закрыла собой всю темноту, по позвоночнику пробежала судорога, заставившая тело несколько раз дернуться словно в эпилептическом припадке. Коша испугалась, и огонь исчез.
* * *
Утром в окно ввалилась Муся. Она была никакая. Она долго стояла перед окном с улыбкой пьяной Джоконды прежде чем решиться поднять ногу и поставить ее на подоконник.
– Почему ты ушла? – сказала она хриплым расплывчатым голосом.
Коша ничего ей не могла ответить. Она не знала, какое чувство выбрать. Ни одно из прежде испытанных не подходило.
– Не знаю, – она опустила глаза. – Как-то мне все надоело
Коша поднялась на кровати и убедилась, что Рони уже нет. Она помогла Мусе спрыгнуть в комнату.
Коша коротко выдохнула и спросила сама себя:
– Почему?
Муся заторможенно, без всякой интонации – у нее просто не было на нее сил – пробормотала:
– Просто… так. Разве во всем нужен смысл? Просто. Попробовать. Я имею право?
Коша пыталась заставить себя быть жесткой, поэтому сказала злобным голосом:
– Имеешь! Я разбила нос Евгению. Он меня достал.
Муся шевельнула бровями и через паузу:
– Да?!
– Он просто пялился и молчал. Он догнал меня в трамвае. Просто! Достал! – К концу фразы Коша действительно разозлилась, правда, не на Евгения, а просто так вообще.
Вот в чем беда! Она умела приходить в ярость, но не умела злиться. Ей было лень злиться. Но, оказывается, без этого очень трудно жить.
Муся лениво обронила:
– Он – глухонемой. Он уже не вернулся после этого.
В лицо плеснуло холодом, потом жаром – Коша покраснела бы, если могла. И вся злость схлынула. Оказалось, что человеку можно быть просто глухонемым или параличным, чтобы иметь право на полное снисхождение.
– А остальные? – спросила она, чтобы не возникло паузы.
– Остальные нет… Ха-ха! – до Муси вдруг дошло, что она сказала. – Остальные – глухие и слепые, как амебы. Они воспринимают мир на ощупь. Они вытягивают ложноножку, такое маленькое щупальце, и всюду им тыкаются… Метод естественного тыка… Бе! Зыскин мне такую сцену устроил. Я даже не ожидала, что он может такое.
– Да!?
– Ну так… Представь. Мы трахаемся с Ринатом. Все в самом разгаре, все происходит, и вдруг подходит Зыскин и начинает меня за ногу дергать, чтобы сказать, что уходит. Нормально?! А Рыжин! Это – просто. Он давай раздеваться и к нам третьим. Я чуть не блеванула. Хорошо, что Зыскин его увел. У него, по-моему, по жизни такая позиция – подбирать объедки. Это я про Рыжина. А с другой стороны, понятно – никакой ответственности.
Открылась дверь и оказалось, что Роня все это время был в ванной, а теперь вернулся. Он кинул полотенце на диван, остановился посреди комнаты и сел на единственный стул.
– А у меня сегодня день рожденья, девчонки! Поздравьте меня! – сказал он грустно, как ослик Иа. – Может как-то отметим? Я, правда, не такой богатый, как Коша, но бутылку водки куплю. Сядем где-нибудь на заливе, костерчик разведем. А? Погода хорошая.
Всегда, когда Коша смотрела на Роню, ей было за него немного страшно. И это вызывало теплую нежность. Коша представила горячий песок и облака в сухом небе…
– Это «Good idea». Пойдем… – кивнула Муся и улыбнулась, словно о чем-то сожалея.
– У нас остались деньги? – Коша вдруг вспомнила, что вчера они были у Муси.
Ее охватила минутная тревога. Но потом стало стыдно и захотелось быстрее от них избавиться, чтобы наказать себя за подозрение. Муся открыла сумочку и достала оттуда сто пятьдесят долларов и ворох рублей. И положила этот комок на стол.
– Вот. Почти все. Я утром поменяла немного. Мне очень не хотелось ехать на трамвае. Вернее, сил не было.
– Ты взяла себе? Возьми! Я же сказала! – Коша в упор посмотрела на Мусю.
– Нет…
Коша протянула ей полтинник зеленых:
– Держи!
– Перестань. Они уже скоро кончатся! – поморщилась Муся.
– У меня они кончатся еще быстрее!
Коша решительно сунула деньги ей в сумочку и захлопнула.
– Мне кажется ты преувеличиваешь, – сказала Муся, немного помявшись.
– Что ты имеешь в виду? – Коша напряглась, готовая отмести любые обвинения в свой адрес.
Муся замялась.
– Я не могу объяснить… – неуверенно начала она. – Вообще все. Ты слишком хорошо обо всем думаешь.
– О чем ты?
– Ну вообще… – Муся задержалась, соображая, как лучше сказать. – Ты слишком доверчива в своих ожиданиях, но слишком беззащитна перед тем, как есть на самом деле.
– Ты о себе?
– И о себе…
– А что? – Коша съежилась, боясь услышать дальше.
– Да нет. Не бойся – все так! Но в то же время не совсем. Одновременно так и не так. А ты ждешь, что всегда будет так, как уже получилось. Ладно, я сама не очень понимаю, как это сказать словами. Просто ты забываешь иногда, что ты – отдельно. Мы ведь не одно целое… Я иногда думаю не совсем или совсем не так, как ты… И никто не одно целое.
– Да нет я… вовсе нет! Извини, но я даже и не думала! – Коша опустила глаза, потом вопросительно взглянула на Роню, надеясь, что он скажет что-то уместное, и вся это холодность исчезнет.
– Ну, так мы идем? – Роня возбужденно вскочил со стула.
– Конечно! – возбужденно воскликнула Коша и тут же поправилась. – По крайней мере я!
– Да… Это хорошая идея пойти на залив, пойдемте! – повторил Муся и поднялась. – Я тоже.
Увидев синяки под ее глазами, Коша смутилась.
– Но если ты…
– Нет. Правда, это очень хорошая идея… ты даже не представляешь, насколько она хорошая, – возразила Муся.
Всю дорогу Коша думала над словами подруги. В чем-то Муся была на тысячу процентов права. Но Коша чувствовала, что она к этому не готова.
Наверное поэтому тонкая завесь отчуждения отделила их друг от друга.
Роня и Муся шли чуть-чуть впереди, и Коша пыталась представить их совсем чужими посторонними людьми. Не получалось.
* * *
Зашли в магазин в котором воняло селедочными бочками и капустными листьями. Роня достал из кармана свои последние деньги (корее всего!) и принялся пересчитывать мелочь.
– Ронь! – махнула на него Коша. – Не геморройся! Давай купим коньяк! Я добавлю тебе! Лучше пить хороший коньяк, чем бормотуху. Это будет мой подарок.
Она полезла в карман.
Роня покраснел и, покачал головой.
– Нет… – И стремительно рванул вон из магазина. Подружки растерянно переглянулись, вздохнули и поспешили следом. Роня несся, как Петр I на строительстве флота.
– Роня! Роня! – поспевая вприпрыжку, скакали они следом. – И куда ж мы идем? Эй! Тебе не кажется, что мы похожи на Пятачков?
Роня чуть-чуть сбавил шаг. Он пыхтел и пытался что-то сказать всю дорогу, но у него плохо получалось. К частью, они решили подъехать на трамвайчике, и толпа разнесла их всех в расзные стороны. На Опочинина они снова воссоединились. Роня забежал в маленький питейный магазинчик, лихорадочно обшарил взглядом прилавок, пересчитал снова копейки, оглянулся и успокоенно сказал:
– О! Это по-моему нормальная водка? Да?!
Коша с Мусей смотрели на него с чувством глубокого непонимания. Казалось, Роня убеждал сам себя.
– Ну чего? – воскликнул он. – Вполне нормальная водка! Мы ее все время пьем в общаге. И сосед мой пьет. И актеры все. Никто еще не умер. Ну! Берем?
Коша молча выбрала более менее пристойный коньяк и протянула деньги продавщице.
– Зачем ты? Сейчас купим водки! – перебил ее Роня. – Это же мой день рождения!
Муся искоса глянула на именинника и, прислонившись к витрине неожиданно выпустила фразу:
– Не долби мозги Роня!
Он растерялся и покраснел.
– Что мы будем пить какую-то фигню, если у меня есть башли? – сказала Коша довольно злобно, забирая бутылку. – Твой день рождения, мой подарок! Что ты как гопник какой-то?
Роня вздохнул и грустно качнул головой:
– Ты права, но твоя прямота меня убивает… И не только меня. Я не уверен, что тебя кто-то сможет выносить так долго как я.
– Почему? – она искренне удивилась.
Роня вздохнул:
– С трех раз догадайся.
Она пожала плечами и двинулась к выходу.
– Я же мужчина. Местами. Мне стыдно! А тебе плевать на это! Ты даже поиграть не хочешь в то, что я мужчина!
– Э-э-э-э… Что ты гонишь! Если бы мы тебя ценили за это, нас бы тут не было! – Муся поморщилась. – Мы, Роня, тебя ценим не за яйца, а за душу, ум и сердце.
– Блин! – рассвирепев завизжала вдруг Коша. – Как вы, мужики, достали! Блин! Из-за того что у него нет баблов, мы должны травиться! Только потому что ему прищемит яйца, если он будет бухать с нами вскладчину. Мудаки вы все!
Роня остановился:
– Ну все! Не ори! Мне уже стыдно! Мы же не будем ссориться?
– Прости… – внезапно успокоившись, тихо попросила Коша. – конечно, не будем!
(Рита)
Рита вздрогнула от того, что сигарета дотлела до пальцев и обожгла. Ей вдруг захотелось быть там, вместе с ними, на этом сером песке. Просто ощутить горячее солнце и ветер, и сухую обветренную кожу загорелых тел.
Она оторвала взгляд от тетрадки и, открыв окно, высунулась в холодную струю воздуха. Рита с любопытством посмотрела на свое отражение в темном покачивающемся стекле. Вдруг лицо пропало. Неприятный холодок шевельнулся внутри. Но Рита качнула головой и появилась снова.
– Слепое пятно… – громко констатировала Рита протой физиологический факт. – Просто! Все просто! Никакой мистики!
Однако, ей снова захотелось повторить опыт.
Она снова стала перед створкой окна и остановила взгляд на своих глазах, отражающихся в стекле. Лицо снова пропало. На этот раз Рита не спешила вернуться в действительность, пребывая в бесформенном сероватом внутреннем пространстве.
Вдруг она почувствовала легкое прикосновение в левому локтю. Рита вздрогнула и с трудом сдержала крик. Мир вернулся назад. На подоконнике стояла серая общажная кошка. Животное мявкнуло и снова потерлось о локоть девушки.
Рита Танк расхохоталась.
(Коша)
Поскальзываясь на валунах, Коша шла, пока не заледенели ноги, но воды все равно стало только чуть-чуть выше колен. За пальцы цеплялись бурые бороды водорослей и скользко ласкали икры. Она с воплем рухнула в воду и даже проплыла метров двадцать.
И снова выбралась на камень. Поверхность воды рябила текучим огнем и слепила глаза.
Роня в своих развевающихся шмотках напоминал парус на большом сером валуне около берега. Муся лежала на песке, лицом вниз. Ветер шевелил ее волосы. Коша задумалась. В конце концов, почему она злится на Мусю?
– Я же сама так хотела, – сказала она вслух, зная, что шорох волн спрячет ее слова. – Почему бы мне не попробовать чувствовать что-то другое? Я же только отражение на поверхности воды. Пока свет – я есть, а во тьме меня – нет. Может быть я – граница между тем, что внутри и тем, что снаружи? Зачем я все усложняю? Это же все просто. Проще, чем у собак. Условный рефлекс. Даже мама не понимает, зачем я все так усложняю. Сколько раз она мне говорила, что все так живут. Почему я ей не верю?
Коша побрела к берегу.
Когда она достигла пляжа, ее уже колотило от холода. По коже пробежали пупырышки, и Коша с наслаждением закопалась в горячий песок, каждой клеточкой впитывая его стягивающее кожу тепло. Повернулась на спину. Облака.
Муся проснулась. Поднялась, сходила к воде, умылась.
Коша поняла, почему ей понравилась эта идея – ветер и горячий песок бескорыстно спасали их от них самих.
Муся спросила:
– Ты что, купалась?!
– Да.
– Но она же очень холодная.
– Но это кайф… Знаешь, как сейчас мне хорошо? У меня внутри легко и пусто.
– Бр-р-р-р… – сказала Муся. – Может быть.
Она опустилась над Кошей на корточки и, сорвав осоковый листочек пощекотала губы. Коша облизнулась и сжала их. На Кошиной щеке осталась белая песчаная полоска. Муся провела листочком по щеке, потом ниже, по шее. На смуглой коже Кошиного горла белела незагорающая полоска шрама.
– А что это у тебя? – спросила Муся.
– Это? – спросила Коша, потрогав рукой шрам.
– Ага…
– Это мое первое воспоминание. Мне очень нравилось все блестящее и яркое. Стекляшки, пуговицы… Кто-то разбил зеркало. И один осколок закатился за спинку дивана. Довольно большой, с чайную ложку. Мне было года полтора. Еще не было близнецов. Была только Верка и я. Конечно, я нашла это сокровище. До тех пор я не видела более красивой вещи. Мама заметила, что я играю острым предметом и вскрикнула. Догадавшись, что она отберет у меня сокровище, я быстро сунула его в рот и сжала губы. Но она надавила мне на челюсти и открыла рот. Я заплакала от горя, вздохнула, чтобы набрать воздуха и… Дальше я не помню. Мне сказали, что я почти умерла. Был сильный отек и пришлось делать операцию. Я отстала от сверстников и, когда меня отдали в детский сад, часами стояла и смотрела в щелку в заборе. Когда спрашивали, как меня зовут, я говорила «Никак». Это было мое имя. И, наверное, оно осталось со мной навсегда. Я – Никак. Никакая.
– Прекрати! Ты говоришь полную чушь! – лениво возразила Муся. – Ты не понимаешь. На самом деле тебе повезло!
– Не знаю. Иногда я думаю, что в этом было проявление чего-то особенного. Что это знак счастья. А потом я думаю по-другому.
– Ты почти умерла… – Муся грустно повторила фразу. – Хорошо, что ты не умерла. Я где-то слышала, что те, кто в детстве сильно болел или чуть не умер, тому в жизни повезет и тот будет очень долго жить. Похоже, как в сказке про Снежную королеву. Только там осколок попал в глаз.
– Да. Похоже… – согласилась Коша. – Мне кажется, что я уже никогда не буду, как все. Что-то во мне изменилось в тот момент.
Муся легла рядом, закрыв рукой глаза от прямых лучей солнца. Они долго лежали молча.
Коша протянула руку, сорвала листочек осоки и стала его грызть. Она не знала, о чем думает, просто ветер шевелил волосы и шевелил осоку, и она казалась шерстью какого-то зверя.
Захотелось ощутить Мусину плоть. Убедиться в том, что Муся настоящая.
Казалось, что так она узнает, что Муся чувствует. Захотелось научиться этому. Узнавать, что чувствуют другие. Чтобы не мучить их попусту.
Коша собралась что-то сказать, но сразу все вылетело вон из головы, потому что рука нечаянно дернулась и поранила листочком уголок губы. Это долго не заживет.
Выдохнув, Коша набрала в горсть сухого песка и подвинулась к подруге. Выбеленная ультрамариновая тень повторила движение тела. И они вдвоем, Коша и тень, прикоснулись к Мусе. Горячая кожа шелестела, как осока, как песок. Коша наклонилась к лицу подруги и стала сыпать из кулака сухую струйку на грудь. Мусины веки вздрогнули и показались блестящие зрачки. Она тронула Кошу ладонью за бедро, и, повернувшись, подперла голову рукой. Коша прикоснулась к губам подруги и осторожно, боясь сама себя, поцеловала. И сразу отвернулась, спрятав лицо в небо. Только ветер нежно ласкал кожу, горячими сухими губами.
– Я думаю, что я тебя люблю… – услышала Коша свой пыльный голос и, почувствовав Мусину руку на своей, добавила. – Потому что мне хорошо, когда тебе хорошо даже если ты с тем, кого я люблю. Мне не жалко его для тебя.
– Я не ожидала честно говоря… – лениво проговорила Муся. – Какой-то он странный.
– Я должна тебе сказать… Муся… Валек на самом деле просто отымел меня, и за это дал денег. А на живопись он плевать хотел. Я знаю что тебе фиолетово. Но мне нет. Я хочу, чтобы ты поняла. Потому что мне кажется, у меня ближе тебя никого нет… Роня еще. Но он не женщина, он не может этого понять.
Муся повернула голову и долго смотрела на Кошу, а Коша в небо. Потом Муся протянула руку и прикоснулась к волосам подруги.
– Знаешь, живопись – это только приправа… Может быть, это лучше, чем собирать бутылки или целый день делать какую-нибудь херню среди людей, которые не знают, что родились только для того, чтобы кто-то использовал их жизнь, как туалетную бумагу… Может, это стоит того?
– Я думала об этом… – вздохнула Коша, и почувствовала, как по виску медленно и влажно сползла слеза. – Но это и есть туалетная бумага, когда так. Почему-то мне хочется, чтобы меня кто-нибудь любил. Я все ждала, что я вырасту… и стану счастливой. Я никогда не думала, что жизнь такая помойка… Я не хочу ее такую… Я не уверенна, что то, о чем ты говоришь не будет туалетной бумагой.
Муся снова легла на спину. Помолчала.
Очень тихо сказала:
– Прости меня, я не знала, что это для тебя так важно.
– О чем ты? – Коша посмотрела в ее немного опухшее лицо.
– Я не думала, что ты так к Ринату… Он того не стоит. Но все равно, – Муся наклонилась к подруге и, нежно обняв, поцеловала. – Все равно прости. Мне просто нет никакой разницы. Ринат, не Ринат. Все они в чем-то одинаковы.
– Перестань. Я сама так хотела… Я такая дура! Действительно, все они одинаковые – это правильно, и мне надоело грузится на эту тему. Если бы ты знала, как меня колбасит от этого. Пусть лучше его вообще не будет. А то…
На них упала Ронина тень. Он брызнул холодной водой, пугая разомлевших подружек.
Визг – сначала испуганный, потом веселый. Захватило дух, и наступила легкая внезапная радость.
– Ах ты! – Коша побежала за озорником по горячему песку вдоль берега и, уже сама падая, схватила его за лодыжку.
Песок плотно обхватил их, будто чье-то большое тело. Она ожидала, что Роня вскрикнет или что-нибудь скажет, но была только жаркая тишина. Коша испугалась и подняла голову. На песке было темное пятно.
– Эй! – раздался издалека Мусин голос.
Она оглянулась: Муся махала рукой, уходя.
– Ты куда? – крикнула Коша в сухую пустоту неба.
– Мне надо! Я на работу устраиваться! Тетя договорилась!
Муся повернулась и вскоре исчезла за ивовыми кустами. Коша помахала рукой и обернулась снова к Роне. Тот растерянно разглядывал ступню.
– Да, в общем фигня, – заключил он. – Обыкновенное бутылочное горлышко… Почему-то некоторые люди любят бить бутылки.
На рониной ступне была красно-черная рана с белыми кусочками жилок внутри, из нее хлестала ручьем густая липкая кровь.
– Надо перевязать, – сказала Коша и, сдернув с себя лифчик, перетянула ногу.
Стало так тихо, что грохот бульдозера, который они все это время не замечали, стал отчетлив и детален.
– Засыпают свалку, – заметил Роня в ответ на усилившийся звук. – Когда-нибудь мы придем сюда и уже не сможет просто так развести костер.
Она вся измазалась в крови и отошла к воде. Довольно быстро найдя углубление, в котором можно было умыться, Коша присела на корточки и зачерпнула холодную пригрошню. Капли воды забирали с собой капли рониной крови и с плеском возвращались в большую воду. Там их съедят какие-нибудь мелкие амебы, потом амеб съедят гидры или микроскопические рачки, рачков съедят рыбы, рыбы попадутся в сети.
– Действительно, – буркнула Коша сердито. – Зачем им это надо – бросать бутылки? Может, их прет от этого? Они получают энергию в тот момент, когда кто-то разрежет ногу?
Сидя на корточках и продолжая полоскаться в воде, она оглянулась.
Роня полулежал на песке с безмятежным спокойным выражением, будто он вовсе и не порезал ногу. Он не испытывал к хулиганам никакого зла. Наверное, он думал о рыбах. Песчинки прилипли к его щеке и тощему животу.
Роня облизнул пересохшие губы и отряхнул щеку от песка.
И Коша подумала про себя, что тоже предпочитает узнавать жизнь на ощупь. Она не думала в этот момент, хотя потом, анализируя свой поступок, возможно и пришла к выводу, что эта парадоксельная реакция была попыткой восстановить справедливость. Почему ее сводил с ума человек чужой крови – Ринат? И почему Роня, с которым они были как брат и сестра, ни разу не навел ее ни на какую греховную мысль? Разве секс – это грех? Но тогда и рождение детей грех! Значит грех и само человеческое существование. Тогда наркотики, война и убийства – благодетель?
Но это же неверно! Благо – бытие, а зло – небытие.
Роня коротко вздохнул, когда она провела языком по его бедру, и не сказал ни слова. Коша осторожно достигла его лица и сама слизнула песчинки с его губ. Роня опустил ресницы и глупо засмеялся.
Потом они долго лежали молча, глядя на одно и то же горячее белое облако, ожидая, во что оно превратится потом.
– Роня… У меня такое чувство, что с тобой это впервые…
Роня опять по-дурацки хихикнул и, спрятал лицо в песок. Ветерок шевелил волосы, поднимал над поверхностью дюн тонкую пыльцу света. Рабочий день, видно, закончился. Мотор бульдозера выключили, и к запаху моря еле-еле примещивался запах остывающей соляры.
Роня вдруг сел, размотал ступню. Она была ужасна, но кровь уже запесклась темным густым студнем над поверхностью раны. Он потрогал ее пальцем и засмеялся.
– Чего ты?
– Ты лишила меня девственности…
Коша не поняла сразу, но когда дошло, что он имел в виду, то и с ней случился короткий истерический припадок. Роня молча оделся, стыдясь своей наготы.
– А ты что? Раньше никогда? – Коша посмотрела на него сощуренными от солнца глазами.
Он помотал головой запихивая рубашку в штаны.
– Ни разу?
– Ни разу.
– Ну ты даешь…
– Да мне это не важно. Вернее, важно не это. Я – долбанутый. Меня секс не интересует…
– Блин! У тебя такая штука, а ты…
Коша пролезла рукой в песок. Под горячим слоем оказалась сыроватая глубина.
Роня усмехнулся:
– Не в этом смысл жизни! Пойдем отсюда. А то я умру от застенчивости.
– А ты сможешь идти?
– Да… Это только выглядит страшно. Возьми лифчик. Мне хватит носового платка.
Он достал из кармана комочек голубой ткани и стянул ступню.
– Ну вот… Фигня. Заживет через два дня.
Пока они перебирались через колеи оставленные в песке свалки гусеницами бульдозеров, солнце приблизилось к горизонту на расстояние вытянутой руки.
Выбрались на проспект. Роня прихрамывал, но двигался вполне сносно.
– Знаешь, – сказал он. – Я придумал ночью историю. Когда мы играли на флейте. И так странно, сейчас мне кажется, что это так – на самом деле.
– Какую?
– Как будто мы прилетели с другой планеты, и нас оставили на Земле для какой-то миссии. Мы вылупились из нашего прежнего облика и, уничтожив капсулы, отправились из пустыни в большой город. Нам очень сложно ориентироваться на этой планете, мы не можем быть вместе, потому что тогда люди поймут, что мы не их крови и сожгут нас на костре, как колдунов. Мы должны найти себе пару среди людей и затаится среди них.
– Зачем?
– Не знаю. Еще не придумал. Может, мы разведчики… или зеки. А может, что-то такое для чего на Земле даже слова нет и даже явления. Ну. Слушай дальше. Есть одно условие: как только мы вступим в близкие отношения с кем-нибудь из землян, мы тут же забываем о том, что было с нами прежде, и откуда мы. Потом – обычная человеческая жизнь. Чтобы не нагонять паники на людей, мы даже умираем, как они. Наше возвращение не предусмотрено. Точнее мы сами должны вернуться – это испытание. Есть только один способ вернуться – все вспомнить. Однажды, мы замечаем случайно друг друга в толпе, и каким-то образом чувствуем что-то, что необъяснимо тянет нас друг к другу. Мы делаем шаг навстречу – это уже не остановить. Мы становимся ближе, но не касаемся друг друга, а превращаемся во что-то другое. В то, чем мы были. Наше сознание вспоминает все, хотя тело мы уже потеряли, когда нас высадили сюда. Но нам становится ясно, что мы уже не можем больше быть среди людей. Мы должны вернуться на нашу планету. Тогда мы уходим в горы, чтобы вырастить там свое новое или, может быть, прежнее тело, которое когда-то сожгли, и которое позволит нам вернуться на нашу планету.
