Текст книги "Возвращение в Чарлстон"
Автор книги: Александра Рипли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 48 страниц)
13
Девочка была невообразимо уродлива. Кожа ее отливала голубизной, особенно заметной на ногтях и губах. Ее длинная голова, сдавленная щипцами акушера, по форме напоминала ядро арахиса. Она была абсолютно лысая, с огромным малиновым родимым пятном на затылке. Девочка все время скулила, тихонько и жалобно, это напоминало попискивание слабенького котенка.
Занзи подняла младенца и пощупала снизу.
– Сухая. Может, проголодалась. Я отправила за кормилицей.
– Скажи, пусть унесет младенца с собой, – всхлипывала Маргарет. – Я не хочу, чтобы она была в доме. Она страшная, как черт, и плачет не переставая. Если мне придется смотреть на нее и слушать этот писк, я сойду с ума.
Занзи положила девочку в колыбель и поспешила подойти к Маргарет.
– Ну, ну, – успокоительным тоном повторяла негритянка, – не надо беспокоиться. Занзи с тобой, Занзи все делает. – Она подоткнула роженице одеяло и не переставая гладила ее по спине, пока та не уснула.
Тогда негритянка взяла ребенка и, тяжело ступая на цыпочках, вышла из комнаты. Кормилицу она встретила на полпути к поселку.
– Вот, милая, – сказала Занзи, протягивая женщине корзину, – здесь девочка и все вещи. Ее зовут Гарден. Пока я не скажу, держи ее у себя. Боюсь, она у тебя надолго.
Кормилицу звали Реба. Она была высокая, ростом с хорошего мужчину, и необыкновенно худая. У нее совсем не было бедер, а груди, даже налитые молоком, оставались крошечными. На первый взгляд она напоминала мужчину – не только из-за фигуры, но и из-за крупных черт лица, У нее был квадратный подбородок и тяжелые челюсти, широкий нос занимал на лице непомерно много места, высокий лоб бороздили преждевременные морщины; уши были большие, с толстым хрящеватым ободком. Она заплетала волосы в тугие косички и плотно складывала их на темени, отсутствие пышной прически делало ее облик еще менее женственным. Реба была настоящей негритянкой, без малейшей примеси европейской или индейской крови. Она была черной, как самое драгоценное черное дерево, а десны у нее были синеватые.
Реба была замужем за Метью Эшли, самым красивым негром в поселке; он отвечал за всю живность на плантации и был любимым правнуком мамаши Пэнси. Он мог выбрать любую девушку в приходе, и когда-то многие пытались его окрутить. Но Метью увидел принаряженную Ребу в церковном хоре – она пела, как ангел, и раскачивалась в такт музыке с мягкой кошачьей грацией – и с тех пор он ни разу не взглянул на другую женщину.
У них было двое сыновей, пятилетний Джон и годовалый Люк. После Джона Реба с интервалом в год родила двух мертвых детей. Еще один мальчик родился двадцать дней назад и умер через неделю после рождения. Реба собиралась кормить его и ребенка Маргарет Гарден. Молока в ее маленьких грудях хватило бы на четверых. Когда ее Исаак умер, она стала аккуратно сцеживаться и с нетерпением ждала вестей из лесного дома. У нее была потребность держать на руках крошечное тельце, поить молоком беззубый нетерпеливый рот.
Не успела Занзи отойти, как Реба села на землю возле дорожки и достала из корзины запеленутого младенца. Она прижала к себе крошечный сверток и стала раскачиваться из стороны в сторону.
– Благодарю тебя, милостивый Боже, – повторяла она снова и снова.
Потом она расстегнула верхние пуговицы жакета и платья. Молоко текло из ее длинных сосков.
– Сейчас, – сказала Реба. – Слава Богу, сейчас. – Она отвернула одеяло, чтобы посмотреть на ребенка. – Нет! – воскликнула негритянка. – Ты у меня не будешь синей. Этот ребенок не умрет! – Она положила маленькую Гарден на землю и опустилась рядом с ней на колени. – Я этого не допущу, чтобы ты тоже!
Она обхватила ладонью крошечную голову девочки и прижалась губами к ее рту. Потом Реба сильно выдохнула, держа другую руку на тельце Гарден. Грудная клетка младенца почти не двигалась. Реба вдохнула, отчаянно всасывая в себя воздух, изнемогая от усилий. Она не отрывалась от ребенка две минуты, которые показались ей вечностью. От напряжения в ушах у нее звенело.
Потом Реба выпрямилась и сплюнула на траву комок кровянистой слизи. Она подняла к небу лицо и руки:
– Благодарю тебя, Господи!
Гарден начала громко плакать. Реба видела, как содрогается от крика ее крошечная грудь и как постепенно розовеет кожа.
– Теперь можешь кушать, – сказала женщина. Она подняла ребенка, и его сморщенное личико уткнулось в сосок.
При виде Ребы с корзинкой на голове жители поселка высыпали на улицу.
– Откуда ты взялась, Реба? Ты что, не понадобилась в лесном доме?
Реба осторожно опустила корзинку.
– Это не я, – сказала она. – Это ребенок. Миссус отправила его жить ко мне. Он никому не нужен, только мне. Это теперь мой ребенок, посланный мне Богом на Рождество.
Толпа последовала за Ребой в дом.
– Метью, – сказала она, – я принесла нам ребенка. Она вынула из корзинки спящую девочку и показала ее Метью.
Он приподнял уголок одеяла и расхохотался:
– Реба, такого уродливого детеныша я еще не видел. Даже у опоссумов.
Реба спокойно улыбалась.
Негры проталкивались к Метью, смотрели на ребенка, отшатывались и ахали.
– У белых дети всегда уродливые, – утешил какой-то добросердечный сосед.
– Ну-у, не настолько…
По толпе пробежал одобрительный гул.
– Красота – это еще не все, – ввернул кто-то. Реба по-прежнему улыбалась.
Когда соседи вволю насмотрелись на ребенка, Метью попросил их уйти. Потом уселся рядом с Ребой и одной рукой обнял ее.
– Женщина, этот ребенок делает тебя счастливее?
– Да.
– Тогда все остальное не имеет значения. – И Метью рассмеялся. – Нет, все-таки такого уродливого младенца мне еще не показывали.
Теперь Реба смеялась вместе с ним.
– Видел бы ты ее, когда мне ее дали. Я тебе сейчас расскажу.
Гарден, которая благополучно проспала церемонию своего представления обществу, начала махать кулачками и хныкать.
Реба подошла к девочке.
– Сейчас, Метью. Надо поправить ей ползунки. Я буду кормить ее и рассказывать. – И она с радостью наклонилась над уродливой, отвергнутой матерью девочкой.
Гарден провела у Ребы почти пять месяцев. Вначале возникли осложнения – мамаша Пэнси не желала допускать в поселок «трэддово семя». Это могло накликать на негров плоский глаз. Но Метью настаивал, что Ребе очень нужен ребенок.
– Кроме того, – сказал он, – раз малышка не нужна Трэддам, то и плоскому глазу она не понадобится.
И старушка Пэнси сдалась: она никогда ни в чем не могла отказать Метью. Но по ее требованию он выкрасил и ее, и свою дверь в синий цвет, чтобы отогнать злых духов.
Интерес к Гарден не угасал. У Ребы не было отбоя от гостей, желавших узнать, исправилась ли голова у девочки. Одни имели в виду форму, другие – волосы. День за днем следы от щипцов постепенно исчезали. Когда Гарден исполнилось три месяца, голова у нее была как у всякого нормального ребенка. Но волосы по-прежнему не росли.
Даже Ребе стало казаться, что Гарден навсегда останется лысенькой. Реба снимала с нее один чепчик только для того, чтобы надеть другой. Гарден сердилась и пыталась безуспешно отмахиваться от чепчиков своими пухлыми кулачками.
Но наконец первого апреля, в день всех дураков, Реба нащупала на голове девочки шелковистый пух. Однако для всех остальных это оставалось тайной – Реба хотела окончательно посрамить критиков и снять с малышки чепчик только тогда, когда красного пятна у нее на затылке совершенно не будет видно.
Но она этого не дождалась. Волосы у младенца росли так странно, что ей необходимо было с кем-нибудь посоветоваться. Что бы это могло значить? И не опасно ли это?
Дело в том, что они росли островками. По всей голове были рассыпаны пучки мягоньких бледно-золотых волос. Но их разделяла гладкая, совершенно голая кожа.
– Может, у нее парша? – предположил Метью.
– Ха! Да что я, парши не отличу? У нее же нет никаких болячек, все чистенькое.
– Лучше спросить у врача, у доктора для белых. У черных детей такого не бывает.
Но доктор Дрейтон ничем не смог помочь.
– Нет, Реба, это не болезнь. Такого здорового ребенка я давно не видел. Ты сотворила просто чудо. Сказать по правде, я не думал, что она выживет.
Реба улыбнулась.
– Нечего тут беспокоиться, – сказала она Метью. – Когда волосы у нее отрастут, я просто зачешу их на проплешины. А пока буду одевать ее, как раньше. – Она поцеловала пятнистую маленькую голову и ловко нацепила на нее чепчик.
Метью хмуро наблюдал за ней, между бровей у него залегла морщина.
– Реба, не стоит тебе слишком привязываться к этой девочке. Я не хочу, чтобы ты сама причиняла себе боль. Ее уже пора отнимать от груди, и ее скоро заберут домой.
– Я не верю, что уже пора. Это не полезно.
– Думаю, тебе лучше в это поверить.
Его слова сильно подействовали на Ребу. Метью почти никогда не командовал, но если уж командовал, то его слова приходилось принимать всерьез. На следующий день она попросила Хлою принести для Гарден чашку из дома на Трэдд-стрит.
Но вместо этого пришла Занзи. Множество глаз наблюдало сквозь щели в закрытых ставнях, как она приближалась к дому Ребы и Метью с тяжелой корзиной. Она постучала, дверь распахнулась, и Реба шагнула ей навстречу, крепко прижимая к груди маленького Люка; старший, Джон, цеплялся за юбку матери.
– Я принесла ребенку чашку и еще кой-какие вещи, – сказала Занзи.
Реба посторонилась и впустила ее в комнату.
– Удачные у тебя мальчики, Реба.
Реба кивнула.
– Я принесла кой-какую одежду, масса Стюарт из нее вырос. – И Занзи кивком указала на корзину. – Для тебя там большой вкусный окорок и бутылка вина для твоего мужа.
– Занзи, чего ты от меня хочешь?
Занзи посмотрела на лицо Ребы, угрюмое и непреклонное.
– Я вижу, мне лучше говорить прямо, – сказала она. – Но пусть это останется между нами.
– Не могу ничего тебе обещать.
– Ну что ж, я тебя все-таки прошу. Дело вот в чем. Хлоя сказала, что ты уже не хочешь кормить ребенка. А я тебе вот что скажу: если ребенок сейчас вернется домой, с мисс Трэдд случится что-то ужасное. Она не в себе с тех пор, как зачала эту девочку. Я не знаю, в чем дело, но несчастная малютка для мисс Маргарет – острый нож. Я стала нянчить мисс Маргарет, когда она была меньше, чем Гарден сейчас. Я всегда знала, что у нее доброе сердце. Но теперь она стала совсем другая. Она прямо брызжет ядом. Это на всех – на детей, на мистера Стюарта, даже на меня. А началось все с этого ребенка. Я даже имя ее говорить боюсь. Хлоя, Джуно и Герклис говорили, что Гарден у тебя молодцом, но когда я передавала это мисс Маргарет, у нее все лицо менялось и она начинала сыпать проклятьями; я еще не слышала, чтобы леди так ругалась. И теперь я о ней молчу. – Занзи поднесла руку ко рту и закусила большой палец. Губы у нее запрыгали, лицо скривилось, она зажмурилась, чтобы не расплакаться. Реба дотронулась до ее колена:
– Пойду сварю нам кофейку. Джон, ступай с Люком на улицу и смотри мне, чтобы он не ушел на дорогу.
Когда Реба принесла кофе, Занзи уже успокоилась, во всяком случае, с виду.
– Спасибо, – сказала она и отхлебнула. – Очень хороший кофе.
Реба молчала и ждала.
Занзи выпила все до капельки и бережно поставила чашку на стол.
– Так что вот о чем я хочу просить, – сказала она. – Нельзя ли, чтобы Гарден осталась у тебя до конца лета? Может, к тому времени мисс Маргарет и оправится. А если нет, что ж, тогда дети уже пойдут в школу. И мне не надо будет за ними столько приглядывать. Я смогу нянчить Гарден сама, а мисс Маргарет ничего не узнает. И я не прошу тебя работать без денег. Я скопила кое-что себе на похороны. Я могу заплатить.
– А что же миз Трэдд не платит?
– У нее нет денег.
– А сам хозяин?
– Я боюсь его спрашивать. Он и миз Маргарет сейчас не очень-то ладят.
– Да уж, это все знают. Послушай, Занзи, я не могу сказать тебе «да» и не могу сказать «нет». Мне надо спросить у мужа.
– Я понимаю.
– Но вот что я тебе скажу. Любой из нас здесь, в поселке, скорее оставит Гарден у себя, чем отдаст ее в дом, где она никому не нужна. Здесь все любят Гарден. Если я не смогу оставить ее у себя, я найду кого-нибудь, кто сможет. И чего нам не надо, так это твоих похоронных денег. Один лишний рот поселку не в тягость.
Занзи молитвенным жестом сжала ладони. Она поклонилась молодой женщине, униженно и почти благоговейно.
– Благослови тебя Бог, Реба, – сказала она.
Проводив ее, Реба снова уселась за свой кофе, спокойная и печальная. Вдруг она резко вскочила и подбежала к корзинке в углу, где спала Гарден.
– Она даже не попросила на тебя посмотреть, – сказала негритянка ребенку. – Она даже не оглядывалась вокруг себя, ей было все равно, где ты.
Реба дотронулась до бархатистой щечки младенца, затем до рта. Спящая девочка сразу же зачмокала.
– Да, сударыня, сегодня вы можете пообедать пораньше. Я не против.
Метью согласился, что Гарден надо оставить, и больше ничего не говорил Ребе об ее чрезмерной привязанности. Но она знала, что он был прав, и предприняла соответствующие шаги. Она потолковала со всеми женщинами своей общины, и уже через неделю Гарден стали забирать в разные дома то на утро, то на день, то на вечер. Она стала приемной дочкой не только Ребы, но и всего поселка. Вскоре она научилась узнавать и другие лица и улыбалась им так же, как улыбалась Ребе. А та смотрела на это с болью в сердце. Пока не обнаружила, что снова забеременела. Тогда Ребе стало легче расставаться с Гарден.
Четвертого июля, в День Независимости, маленький Моуз, один из поселковых мальчишек, заметил на голове у Гарден нечто новое.
– Смотрите, – заверещал он, – у Гарден растут еще другие волосы. Теперь у нее не голова, а сплошной фейерверк!
Его старшая сестра Сара выхватила младенца у него из рук и побежала на лужайку, где негры устроили пикник: она хотела поделиться со взрослыми своим открытием. Мало того, что золотистые волосы на голове у Гарден сильно отросли, под ними, на месте прежних проплешин, появилась густая, типично трэддовская рыжая поросль.
Метью несколько раз подбросил девочку в воздух, причем та повизгивала от удовольствия.
– Ну, малышка, ты всех переплюнула. Ты прибыла к нам лысой, а теперь у тебя много волос, и они разные. – Он поцеловал пухлый затылочек и вернул ребенка Саре.
– Моуз! – крикнула она. – Забирай Гарден, я не собираюсь с ней сидеть, сейчас твоя очередь.
Моуз не возражал. Он даже дал Гарден пожевать остаток своей цыплячьей ножки.
14
– День Независимости, – проговорила Маргарет Трэдд. Она провела пальчиком по ярко-красной цифре «4» на календаре и рассмеялась резким, безрадостным смехом. В ее жизни независимости не было. Более того, она была такой же пленницей, как если бы сидела в городской тюрьме.
Она могла покинуть имение. Она могла приказать, чтобы ей оседлали одну из лошадок или подали экипаж. Ну и что? Куда ей было ехать?
У нее были друзья. Во всяком случае, она называла их друзьями. Все эти ее детские приятельницы, теперь уже взрослые женщины. И была семья, все эти двоюродные, троюродные и четвероюродные братья и сестры. Маргарет помнила, как они навещали ее родителей и целовали ее в щечку, здороваясь на балах во время того незабываемого сезона. Кто же из них ее примет?
Примет каждый, если речь идет о визите. Дальность родства и долгий перерыв в отношениях значения не имели. Гостеприимство на Юге оказывают легко и охотно.
Но к прелюбодейке это не относится. Может быть, правда, Стюарт никому ничего не скажет – он горд, а случившееся для него унизительно. Но ведь он ее теперь так ненавидит. И он все время пьян. Он может ославить ее со злости или просто проболтаться.
И тогда все двери будут для нее закрыты. Общество могло простить ей грех со Стюартом. В Чарлстоне было немало детей, появившихся на свет слишком скоро после венчания. Они были как бы на заметке, взоры общества преследовали их до самой смерти, об обстоятельствах их рождения не забывали и после нее, но в Чарлстоне были снисходительны и к таким детям, и к их родителям.
Супружеская измена – дело другое. Женщина становилась отверженной. И Маргарет не могла так рисковать.
Но и жить по-прежнему она не могла. Она отказывалась принять случившееся, посмотреть правде в глаза, она билась в истериках в доводила себя до болезни. А следовало взять себя в руки, подумать и найти какой-то выход. Ни обмороки, ни слезы больше не помогут.
Равно как не помогут улыбки и нежные смиренные просьбы. Стюарт больше никогда не согласится с ней выезжать, даже чтобы соблюсти приличия. И не даст ей ни цента. Он письменно уведомил ее, что в магазинах Чарлстона и Саммервиля счет Трэддов для нее закрыт, и только он, Стюарт, может им пользоваться.
Она была в ловушке, отрезанная от мира, совсем одна. Стюарт был ее тюремщиком. И он будет продолжать эту пытку, пока она не умрет. Пальчик Маргарет снова скользнул по календарю: 1906. Скоро ей стукнет двадцать два. Ей предстоит еще долгие годы мучиться в этой клетке. До самой смерти.
Или до его смерти.
Сердце у Маргарет замерло. А потом перевернулось и забилось сильно и быстро. Стюарт все время пьет. Это сказала Занзи, она знает. Его не хватит надолго. Он свалится с лошади или разобьется на этом своем дурацком автомобиле, или его убьет одна из тех болезней, от которых умирают пьяницы.
Пальчик Маргарет снова задержался на дате ее рождения. Двадцать два – это не так уж много. Она взяла маленькое зеркальце и стала придирчиво рассматривать свое лицо. Кожа была совсем сухая. Уже наметились тоненькие морщинки, бегущие от носа к губам. Незавитые волосы потускнели. «Я запустила себя до безобразия, – подумала она. – Овсяные хлопья. Он должен разрешить мне покупать их. А Хлоя приготовит мне розовую воду. Я сегодня же начну делать маски для кожи. И мне нужно молоко. И лимоны. Мне необходимо смягчить локти и вернуть волосам блеск. Я могу ждать. Едва ли это будет долго. Я потом я перееду в город и буду появляться в свете, я буду танцевать, я буду прекрасна и окружена поклонниками, и ноги моей больше не будет в этом проклятом месте».
Маргарет подбежала к туалетному столику и достала свою заветную коробку. А потом она сидела на кровати, разложив вокруг себя по вязаному покрывалу сувениры, и вспоминала свой первый триумфальный сезон.
15
В октябре Пегги и Стюарт-младший пошли в школу. И хотя Пегги не хватало нескольких дней до полных шести лет, никто не возражал. Учащиеся всех семи классов занимались вместе, в единственной комнате. И если некоторым пятиклассникам было по пятнадцать, почему первоклашке не могло быть пять?
Школа находилась по дороге из Чарлстона в Саммервиль, возле моста через реку Эшли. Это было почти в пяти милях от Барони, и ходить пешком дети не могли. Они ездили на старой кобыле по кличке Джуди, которая прежде была пристяжной в упряжке судьи. Она была очень спокойная и слушалась вожжей, даже если они были в маленьких детских руках. Стюарт и Пегги вдвоем прекрасно умещались на ее костистой спине. И им очень нравилось, что теперь у них своя лошадь.
Со временем ощущение новизны притупилось. Джуди в глазах детей была теперь просто старой кобылой, а школа – местом, где сильно пахло мелом, а от хорового чтения хрестоматии Мак-Таффи и таблицы умножения клонило в сон. И даже другие дети, первая встреча с которыми так потрясла маленьких Трэддов, превратились в обыденных знакомых, от которых заранее знаешь чего ждать.
Но к этому времени их жизнь уже установилась и шла по заведенному распорядку сама собой. Маленькие Трэдды делали все, что от них требовалось, механически, не задумываясь, и не задавали себе вопроса, можно ли жить как-то иначе.
В Барони все тоже шло своим чередом, без перемен. Занзи как-то запамятовала, что обещала забрать Гарден, когда старшие дети пойдут в школу. Гарден по-прежнему оставалась в поселке, где каждая хижина была для нее родным домом. Ее семья, казалось, о ней забыла. Маргарет проводила дни в заботах о своих волосах и коже. И в ожидании. А Стюарт – в разгуле.
Он завел себе новых друзей из числа мелких фермеров, живших вдоль дороги на Саммервиль; эти люди изводили себя непосильным трудом, своими руками обрабатывая сорок или пятьдесят акров своей земли. В их глазах Стюарт был тем же, чем он был в собственных, – плантатор, а не фермер. Джентльмен. У Стюарта вошло в привычку часто навещать своих новых приятелей, пить с ними и рассуждать о погоде, охоте и видах на урожай. Этим он заполнял свое время. А еще тем, что от случая к случаю беседовал с управляющим, когда верхом, как, по его мнению, и подобало хозяину, выезжал на поля или оглядывал, не спешиваясь, свои амбары и склады. Еще ему помогали убивать время женщины в Саммервиле. А также одинокие трапезы в главном доме, после которых он методично и упорно пил, пока ему наконец не удавалось уснуть.
Так что на Барони после насыщенных трагедиями лет снизошло подобие покоя.
Месяцы и годы шли, не отличаясь друг от друга, движение жизни напоминало однообразное течение коричнево-зеленой широкой реки Эшли. Пегги и Стюарт переходили из класса в класс и пересели с Джуди на собственных лошадей, ходивших под седлом и любивших скакать галопом.
Каждый год урожай в Эшли Барони становился все скуднее, а качество овощей – все хуже. На это жаловался Стюарту его посредник в Чарлстоне, который скупал у него продукцию и переправлял на Север, жаловался, однако продолжал предлагать контракты, все время снижая цены. Двадцать лет сотрудничества – это серьезно, он был верен своим старым клиентам. И он же по поручению Стюарта каждый год продавал очередной участок земли, чтобы покрыть долги.
Стюарт казался детям далеким и непонятным. Им нравилось бывать в главном доме. Он был для них таинственным зачарованным дворцом, от него перехватывало дыхание. Стюарт занимал только две комнаты – гостиную и хозяйскую спальню. Обе находились на втором этаже. А первый этаж, где никогда не открывались ставни, был загадочным, полным опасностей миром, где странные под пыльными покровами предметы превращались то в драконов, то в привидений, то в чудовищ.
Третий этаж был еще лучше, там был бальный зал – гулкий и такой же пыльный, с множеством высоких зеркал, в которых детские фигурки отражались бессчетное количество раз и терялись где-то в темной глубине. В этот зал было хорошо вбежать и прокатиться по огромному полу или строить там пещеры и укрепления, громоздя друг на друга позолоченные бамбуковые стулья. Затхлый воздух непроветриваемого помещения не мешал Стюарту и Пегги, порой они поднимали такую возню, что хрустальные люстры в миткалевых чехлах начинали тихонечко позванивать, и детям казалось, что у них над головой нежными голосами переговариваются невидимые феи.
Но лучше всего был чердак, под остроугольными сводами его потолков таились сокровища. Дюжины сундуков с горбатыми крышками дразнили воображение. В громадных платяных шкафах висели странные одежды, многие из них от прикосновения рассыпались. Тяжелые металлические ящики были набиты бумагами и альбомами со смешными фотографиями, подписи под ними почти совсем выцвели, краска со страниц осыпалась. Переворачивая их, Стюарт снова и снова натыкался на свое имя – так звали младенцев, мальчиков, мужчин. Там были книги с цветными картинками, стереоскоп и коробки со снимками, граммофон и множество пластинок, ломаные зонтики от солнца и хлысты для верховой езды, заплесневелые башмаки всех цветов и размеров. И все это дети обнаружили, даже не успев как следует осмотреть чердак.
В дождливые дни Пегги и Стюарт-младший всегда играли на чердаке, если, конечно, отец им это разрешал. Иногда он говорил «да», иногда «нет». Они никогда заранее не знали, чего от него ждать. Они всегда подходили к дому с опаской. Если дверь оказывалась запертой или отец орал, чтобы они убирались, то, что ж, им следовало поискать себе другое занятие. Если он разрешал им войти, дети все-таки оставались настороже. Иногда от него странно пахло, он слишком сильно прижимал их к себе и называл «мои малютки». Порой он смешил их историями о том, что случалось в детстве с ним самим и его братьями. А время от времени он требовал, чтобы они смирно сидели на диване, а сам, расхаживая по комнате, начинал рассказывать им историю семьи, говорить о людях, чьи портреты висели на стенах, об их дедушке, который был судьей. Рассказ всегда прерывался на ком-то по имени «тетя Элизабет», и Пегги со Стюартом неизменно пугались, потому что папа начинал очень сердиться.
– Злыдня, – кричал он, – злыдня, хапуга и интриганка! Она украла фамильное дело Трэддов и наш дом. Это все должно быть нашим. Она не имеет права быть такой богачкой, когда мы так бедны.
После этого он неизменно шел к столу, где стоял графинчик, и шикал на детей:
– Идите отсюда! Быстро!
Это и было знаком, что им можно пойти поиграть в бальном зале или на чердаке. В каком бы настроении ни был отец, они всегда отправлялись обследовать дом, как только он их отпускал. Его причуды они воспринимали как плату за вход.
Подрастая, дети стали замечать, что в смешливом настроении отец бывал все реже. Но не задавали ни себе, ни другим никаких вопросов. Отец казался им королем главного дома. А короли не подлежат критике.
Стюарт, оценивая своих детей, не был так великодушен. Он рассчитывал на что-то, ждал от них чего-то, чего не мог определить сам. И был в них разочарован.
Пегги не соответствовала представлениям Стюарта о том, какой должна быть его дочка. Девочка должна быть нежной, хрупкой и похожей на куклу, а Пегги такой не была. И дело не в ее изуродованном оспинами личике, хотя Стюарту и было больно на него смотреть. Она была слишком напористой, энергичной и дерзкой. Она вела себя как мальчишка.
А Стюарт-младший, его сын, которому следовало быть его утешением и его товарищем… Стюарт был неженкой и маменькиным сынком. От этого было никуда не деться. Он начинал мигать, когда видел связку подстреленных птиц или принесенную с охоты оленью тушу. Наездник он был никудышный. Он не умел даже прилично плавать, он держал голову над водой, как девчонка, и был девчонкой.
Единственное, что можно было сказать в его пользу: он разбирался в автомобилях лучше любого из знакомых Стюарту взрослых. Когда ему не было еще восьми лет, он уже умел водить «олдс» и делал с мотором что-то такое, отчего тот не стучал, а пел.
Почему он не мог так же справляться с ружьем и лошадью? Сказать, что Стюарт был недоволен сыном, значило ничего не сказать.
Маргарет относилась а Стюарту-младшему иначе. В один прекрасный день, перебирая сувениры из коробки, Маргарет поняла, что дамы, даже овдовевшие, не могут ни выходить, ни выезжать без сопровождения. И тогда она почувствовала интерес к сыну.
У него была приятная внешность. Со стороны это должно выглядеть красиво: очаровательный мальчик помогает матери выйти из экипажа, носит за ней покупки, подает ей веер, заходит к ее приятельнице, чтобы забрать маму домой после чаепития.
Но манеры у сына были ужасные. Живя здесь, вдали от города, он и не мог ничему научиться.
В тот же вечер Маргарет принялась обтесывать маленького Стюарта, делать из него «настоящего джентльмена» – в своем, разумеется, представлении.
Она не говорила ему, чем она, собственно, занимается. Он знал только, что мама почему-то стала уделять ему внимание и что это как-то связано с теми чудесами, которые ожидают их обоих в будущем.
Маргарет отгораживалась от детей, реяла где-то в отдалении. «Она очень хрупкого здоровья, ее нельзя расстраивать» – это было главное, что мальчик усвоил о ней со слов Занзи. Но Стюарт был маленьким ребенком, а Маргарет – его матерью, и уже поэтому он был готов ее боготворить.
Теперь она проводила с ним много времени каждый день; она целовала его, от нее пахло цветами, а ее нежный голос обещал ему что-то таинственное и необыкновенное. Стюарт-младший изо всех сил старался порадовать мать, заслужить ее улыбку. Он то и дело мыл руки, он несколько недель учился и наконец научился правильно кланяться, он подавал ей шаль и придвигал стул, он овладел умением говорить ровным голосом и ходить без шума.
Пегги, совершенно не понимая, что происходит, тоже из кожи лезла, чтобы заслужить внимание матери, но удавалось ей это только тогда, когда она приносила из школы газету, нужную, чтобы выполнить домашнее задание. Маргарет упрашивала Пегги отдать газету, осыпала девочку поцелуями, а потом торопливо уходила к себе в комнату и запиралась, чтобы Пегги не могла войти.
Газеты были в Барони редкостью. Стюарт-старший ими не интересовался и не хотел давать Маргарет на них денег. Поэтому, когда газета оказывалась у нее в руках, Маргарет с жадностью набрасывалась на каждую страницу. Она читала медленно, старательно всматриваясь в каждое слово или картинку, запрещая себе заглядывать в конец, в тот раздел, который ее сильнее всего занимал.
Это был раздел для женщин: реклама, моды, светская хроника. Ничто, кроме него, не связывало Маргарет с миром ее мечты.
Только из газет она и узнала, что шляпы стали объемнее, с широкими полями и большими тульями. И носят сейчас перья страуса, а не белой цапли. Маргарет мысленно примерила на себя модель, которую предлагал универмаг Керрисона. Модель называлась «Гейнсборо». Да, на ней это выглядело бы прелестно.
Тот же Керрисон предлагал и другую модель с французским названием «Merveilleuse».[2]2
Чудесная (фр.).
[Закрыть] Вот уж от чего Маргарет была в шоке. Платье совсем узкое, под него больше одной нижней юбки не наденешь. И талия какая-то нелепая, почти под грудью, таких талий в природе не бывает. У Маргарет отлегло от сердца, когда она увидела, что остальные платья выглядят как должно: пышная юбка, талия рюмочкой – все это подчеркивает женственность фигуры. Ох, если бы у нее был приличный корсет. Все ее корсеты были совершенно выношены, Занзи приходилось ставить на них заплатки.
Полстраницы посвящалось приему, который мистер и миссис Дженкинс Рэгг устроили в честь родителей миссис Дженкинс Рэгг, праздновавших свою золотую свадьбу. Миссис Дженкинс Рэгг! Господи, да это же Каролина Уэнтворт, мысленно воскликнула Маргарет. Никогда бы не подумала, что она сумеет выскочить замуж, да еще за такого красавца, как Дженкинс Рэгг. Помню, у него чуть не сделалась истерика, потому что я отказалась танцевать с ним второй вальс. На каком же балу это случилось? По-моему, я была в голубом платье с бархатными бантами на плечах, и ему было очень жаль, что он отшитый франт, а не пришитый бант – так, кажется, он сказал. Он повторил это несколько раз, и я чуть не умерла от смеха. Да, конечно, этот бал давали Тенни. Или нет, Маршалы… И Маргарет побежала за своей сувенирной коробкой.
В этот день Занзи принесла ей ужин в спальню. Маргарет одно за другим читала имена гостей, перебирала воспоминания, связанные с каждым из них, и на это ушло столько времени, что она легла в постель на час позже обычного.
