Текст книги "Возвращение в Чарлстон"
Автор книги: Александра Рипли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц)
26
В Чарлстоне было множество домов, похожих на тот, в котором жила Маргарет. Их архитектура определялась климатом и географическими особенностями местности; такие дома не встречались больше нигде и были известны архитекторам всего мира под названием «чарлстонский особняк».
Эти дома обычно строили торцом к улице, вход располагался сбоку, к нему вела кирпичная дорожка. Летом в городе стояла почти тропическая жара, поэтому у здешних домов были высокие потолки и всего по две комнаты на этаже, так что каждая комната занимала всю ширину дома. Окна у нее были, соответственно, с трех сторон, и она вентилировалась в нескольких направлениях. Чтобы получилось необходимое число комнат, дома строили очень высокими.
У большинства домов были веранды и длинные галереи вдоль южных и западных стен: они затеняли окна и были открыты навстречу вечернему бризу, обыкновенно дувшему с моря.
Но дом Маргарет был лишен подобных архитектурных дополнений. Он был для них слишком мал и почти зажат между двумя другими такими же старинными домами.
Если бы Маргарет знала, что живет в одном из первых домов, построенных в городе, ей бы это было приятно. Но дом и без того доставлял ей немало радостей. На первом этаже была библиотека, очень эффектная, по мнению Маргарет, благодаря богатым разноцветным обложкам книг, которые Пегги привезла из Барони, а также столовая, в которой было очень тесно из-за огромного мраморного стола. Кухня размещалась позади столовой, в пристройке.
На втором этаже, как и во всех старинных чарлстонских домах, находились гостиная и спальня. Гостиной Маргарет гордилась больше всего. Здесь она отвечала на приглашения и писала их сама, изучала – и всегда с удовольствием – газету, принимала дам и поила их чаем, а первый колонист Эшли из своей раззолоченной рамы не без удовольствия на них поглядывал. Спальня на втором этаже была отведена Стюарту. Несмотря на то что ей приходилось подниматься на два марша выше, Маргарет предпочла спальню на третьем.
Там находилась ванная комната, дождевая вода подавалась в нее по трубам из большого открытого бака, установленного на крыше. Ванную строители выгородили на лестничной площадке, между комнатой Маргарет и той, где жили Гарден и Пегги.
Для семейства Трэдд ванная была роскошью. Для Занзи – спасением. Она уже состарилась, ей было тяжело таскать воду и выносить горшки. К газовому освещению она относилась куда прохладнее, чем Маргарет и дети, а к газовой плите на кухне приближалась с неизменным ужасом. Но Занзи всей душой одобряла водопровод и канализацию.
Стюарт вполне разделял ее чувства. Именно по водосточной трубе он и спускался из окна своей комнаты на улицу, когда домашние думали, что он уже крепко спит.
Этот «запасной выход» он обнаружил почти сразу. Он не прослужил в банке и недели, когда, к вящему изумлению Джимми Фишера, окликнул того в варьете «Виктория» как раз перед началом спектакля.
Чем сильнее Стюарт ненавидел свою службу в банке, тем чаще спускался ночью по трубе. А Джимми достаточно скоро ввел Стюарта в круг своих друзей и приобщил к более изощренным удовольствиям, нежели варьете. Стюарт начал курить, выпивать и утратил девственность. Вскоре он привык вести двойную жизнь.
Стюарт прекрасно понимал, что банковский служащий из него никудышный. К своему вящему стыду, он вполне отдавал себе отчет, что его давным-давно следовало выгнать и Эндрю Энсон держит его на работе только по доброте душевной. А Стюарт не мог ничего сделать как следует, да-да, именно это и говорил ему отец. Правда, Джимми Фишер утверждал прямо противоположное. Но Джимми уговаривал его нарушить закон. А Стюарт отказывался. И не один раз.
Но только до тех пор, пока Маргарет не потребовала, чтобы он попросил прибавки к жалованью.
В этот вечер Стюарт ответил Джимми согласием. А в следующее воскресенье встретился с ним в павильоне на Острове Пальм.
– Вот она, приятель, – усмехнулся Джимми. – Ну, что скажешь?
Стюарт не находил слов. На плотно утрамбованном прибоем песке красовалось чудо, которое он и не надеялся увидеть своими глазами. Длинное, низкое, роскошное, ослепительно блестящее на солнце. «Ролс-ройс», модель «серебряный призрак».
Джимми похлопал юношу по спине:
– Давай-давай. Проверь, на что этот красавец годится. Бьюсь об заклад, ты и представить себе не можешь. Очки на переднем сиденье.
Стюарт ступал по песку, как лунатик. Он читал о «серебряном призраке», видел его фотографии, но был совершенно не готов к встрече с реальностью – она превосходила все его ожидания. Он протянул к машине руки и с благоговением обошел ее, не смея дотронуться до сияющего металла. Потом открыл дверцу и осторожно опустился на кожаное сиденье. Затем провел пальцами по приборному щитку, взялся за рычаг переключения скоростей и наклонил голову к коробке передач, с наслаждением вслушиваясь в почти бесшумное перемещение шестеренок, собственной кожей ощущая плавность их движения.
Когда он нажал на стартер, двигатель сразу же заработал. Стюарт поднял голову, повернул лицо к солнцу. Он проверял мотор, и мотор работал в едином ритме с его сердцем.
– Ну все, парень попался, – объявил Джимми. – А он ее еще даже на ходу не пробовал. Что-то будет, когда он превысит сотню.
Сэм Раггс вышел откуда-то из тени:
– С хорошим водителем эта машина за две минуты обставит на десять миль все, у чего есть колеса. А с этим парнем за рулем, наверное, просто снимется с места и полетит. Я не знаю никого, кто бы так, как он, управлялся с автомобилями. Модель «Т» у него в руках мурлыкала, как «панда». А что он сделает из «призрака» – одному Богу известно.
В Южной Каролине уже приняли запрет на спиртное, а за год до него Восемнадцатую поправку. Сэм Раггс намеревался заняться импортом спиртных напитков. Продукция его перегонного куба приносила приличную прибыль, так оно было и так будет. И теперь он хотел освоить выездную торговлю. Конструкция у «роллс-ройса» была подходящая. Четыре ящика бутылок с товаром из лучших погребов Европы прекрасно умещались под его сиденьями. И последний потомок лучшей чарлстонской семьи будет развозить этот товар с настоящим шиком. Во мраке ночи. На «серебряном призраке». Сэм громогласно рассмеялся – хорошая получилась шутка.
27
«Я всегда выдуваю пузыри», – заливался тенор. Граммофон, купленный Стюартом, стоял на столе в библиотеке; Маргарет не желала держать его ни в гостиной, ни даже у себя на этаже в комнате Стюарта. А Пегги очень нравилось возиться с граммофоном. Каждую неделю она вынимала из бумажных конвертов пластинки и стирала с них пыль. А когда заводила граммофон, поворачивала ручку очень нежно и бережно, без своих обычных резких движений.
У нее были записи всех хороших песен, и новейших, таких как «Я всегда выдуваю пузыри» и «Я всегда иду за радугой», и более старых: «Вон там», «О, Джонни», «Для меня и для моей девушки», «Покуда плывут облака», «Пикардийские розы», «Подальше спрячь свои печали» и «Когда ты приколола тюльпан». Стюарт даже открыл счет в музыкальном магазине Сейглинга. Пегги собиралась купить все пластинки Энрико Карузо, чтобы Боб слушал их по субботам.
– Да-да, пожалуйста, – откликнулась Пегги, когда в дверь постучали. Она ожидала, что войдет Гарден. Если Гарден бывала дома, когда Пегги включала граммофон, то всегда приходила слушать.
Дверь распахнулась, вошел Боб Ферстон.
– В училище нам объявили, что сегодня праздник, – объяснил он. – Хорошие новости из Франции. Фош назначен командующим Союзных войск.[4]4
Антанта
[Закрыть]
– Это хорошо?
– Очень. В четырнадцатом году он побил немцев на Марне, тогда французские такси подвозили ему резервистов прямо к линии фронта. Подумайте сами, что он сможет сделать, имея под началом американскую армию.
Пластинка закончилась. Пегги ее сняла.
– Что вы хотите послушать? Напоить вас чем-нибудь? Накормить?
– Нет, спасибо, не хочется. Ни есть, ни пить, ни слушать музыку. Мне хотелось бы сказать вам кое-что. Вы не хотите пройтись? Погода сегодня прекрасная.
– Пойду надену шляпу.
Они вышли по Митинг-стрит через парк Уайт Пойнт Гарденс на эспланаду, тянувшуюся вдоль бухты. Там Боб взял Пегги под руку.
– Странно, что здесь асфальт, – сказал он. – Когда я приехал поступать в Цитадель, была брусчатка. Автомобили на глазах изменяют мир.
– Именно это и говорит мой брат. Он на них просто помешан.
– Я знаю. – Встречаясь с Бобом, Стюарт не говорил ни о чем, кроме автомобилей.
Пегги и Боб шли медленно. Над испещренной солнечными бликами поверхностью воды носились чайки. За спиной, в парке, играли дети, их высокие голоса сливались в почти музыкальный щебет. Ветер шевелил сухие листья пальм, росших вдоль эспланады, и крошечные волны ударялись о камень низко под парапетом. Пегги поняла, что раньше никогда не слышала этих звуков. Она много раз ходила сюда с Бобом, но впервые они шли молча. Она остановилась.
– Боб, так о чем вы хотите со мной поговорить? Вы так долго не можете начать, наверное, это что-то важное?
Боб посмотрел на нее сверху вниз. Шляпа у нее съехала набок, полуразвязавшийся бант не держал волос, они топорщились упругой, бесформенной массой. Платье у Пегги было измято, на манжете красовалось чернильное пятно.
– Пегги, я вас люблю, – сказал Боб.
– Боб! – Пегги обхватила его за шею, шляпа у нее съехала еще больше. Боб взял ее за запястья, снял со своих плеч ее руки и прижал к бокам; секунду девушка стояла по стойке смирно.
– Пегги, мы на людях.
– Мне это безразлично. Мне будет безразлично, даже если мы окажемся на первой полосе газеты. – Она сдвинула шляпу на макушку и из-под загнутых полей одарила его сияющей улыбкой: – Я тебя тоже люблю.
– Я хочу познакомить тебя с моими родителями. Они тоже этого хотят. Я им столько про тебя писал.
– Я буду этого очень ждать, не испытывай мое терпение. Надеюсь, это случится скоро?
– Да, скоро. Родители и братья приедут на выпускной праздник. Я хочу, чтобы ты пошла туда вместе с ними, а потом мы пообедаем в гостинице. А после этого, любимая, мне придется немедленно уехать в Кемп Джексон для прохождения службы. Офицерское звание мне присвоят сразу после окончания училища.
– Нет! Боб, ты мне сам говорил, что Цитадель нужна тебе, чтобы стать инженером, чтобы строить. Ты же не солдат! И ты не веришь, что эта война имеет смысл.
– Я считаю, что никакая война не имеет смысла. Но мы в ней участвуем, и у меня есть долг перед родиной.
– Долг! Как это мужественно звучит. И какая это все глупость! Позволить, чтобы тебя убили, – это глупость.
– Перестань, Пегги. Ты прекрасно знаешь, что для тебя долг и ответственность значат не меньше, чем для меня. В мире много плохого, много несправедливого, и на всех нас лежит ответственность; мы должны постараться и сделать этот мир лучше.
– Но это не способ. Позволить кому-то себя убить – это не способ.
– Но я не собираюсь умирать.
Пегги отчаянно затрясла головой:
– Нет, тебя убьют. Я знаю, что тебя убьют. А если ты умрешь, то я покончу с собой.
Боб рассмеялся:
– Ну вот, в этом вся моя Пегги. Знаешь, я тебя за это и люблю, за все твои крайности. Я люблю тебя за то, что ты все переживаешь в тысячу раз сильнее, чем другие люди. Ты еще такая молодая! Ты не дашь мне преждевременно состариться. Мне все в тебе нравится, Пегги Трэдд, так и знай. Ну-ну! Вот и все. Ты же слышала, что я тебе говорил? Ты ведь уже успокоилась?
– Я все слышала, Боб. Ты со мной прощался, я понимаю. Потому что ты все уже решил.
– Да, решил.
– Тогда зачем? Зачем ты сказал, что меня любишь, если ты намерен от меня уехать? – Пегги отвернулась, подняла плечи, ссутулилась, опустила подбородок на грудь, словно пытаясь собственной спиной отгородиться от Боба.
Он положил руку ей на плечо:
– Пегги, ты у меня в сердце. Ты – часть моей жизни, и лучшая ее часть. Мне ненавистна мысль, что я расстанусь с тобой. Но поступить иначе я не могу. Помоги мне, я нуждаюсь в твоей помощи.
Рука Боба по-прежнему лежала у девушки на плече. Она приподняла подбородок, повернула голову и поцеловала ему руку.
– Я сделаю все, что ты скажешь, Боб Ферстон. Скажи мне, как я могу тебе помочь?
– Посмотри на меня и постарайся мне улыбнуться… Ну вот и умница. У тебя самая красивая улыбка на свете, даже когда она не слишком радостная и уверенная. А теперь дай мне руку. Обе руки. И снова скажи, что ты меня любишь. Так же сильно, как я тебя.
– Я люблю тебя, Боб Ферстон.
– И ты выйдешь за меня замуж, когда я вернусь, и пойдешь со мной на край света, и, пока я строю свои плотины, будешь жить в глуши, в хижине с пауками.
– Я выйду за тебя замуж и перебью всех пауков в джунглях, чтобы они не мешали тебе строить твои плотины.
Боб сжал ей руки.
– Не сомневаюсь, – сказал он, – тебя и на это хватит. Кажется, я сейчас тебя поцелую прямо на улице, и пускай все на нас смотрят.
– Только не вздумай откладывать. Я все время целовала подушку и говорила себе, что целую тебя. Я хочу знать, как это бывает на самом деле.
Каролина Рэгг чуть было не разбила свой «кадиллак» о пальму.
– Нет, ты видела? – сдавленным голосом произнесла она. – Это дочка Маргарет Трэдд. Я уверена.
Ее мать покачала головой:
– Каролина, как это грустно. Наступил новый век – и прощай все старые правила. Я сожалею, что не родилась на пятьдесят лет позже.
28
Этим летом Гарден поехала в Барони одна. Маргарет договорилась, что дочка будет жить у Тремейнов, в лесном доме.
– Мама, но я же их совсем не знаю, – жаловалась Гарден. – Неужели нельзя, чтобы Пегги поехала со мной, как в прошлом году? Цисси все делала по хозяйству, и мы прекрасно жили.
– Пегги не хочет с тобой возиться, и я тоже. У нас достаточно работы в Красном Кресте.
– Ну тогда можно я буду жить вдвоем с Цисси?
– Глупости. Тебе всего двенадцать. Кроме того, я уже обо всем договорилась. Стюарт отвезет тебя в воскресенье.
– На новой машине? – «Роллс-ройс» Стюарта произвел на всех дам семейства Трэдд сильное впечатление. По наивности ни одна из них не задалась вопросом, откуда у Стюарта деньги на такую машину. Автомобильные дела касались только Стюарта, отнюдь не их.
– Конечно, на новой машине, – раздраженно ответила Маргарет. – Иди занимайся своими делами и оставь меня в покое.
Маргарет опустила жалюзи и без сил растянулась на кровати; лоб и глаза она прикрыла куском влажного полотна. Дети – как это обременительно! Она подвинулась, чтобы лечь на другую, еще не согретую ее телом, часть покрывала. Какая жара, а ведь еще не наступила середина июля. Может быть, и ей стоило бы уехать из города. Нет, этого делать нельзя. Ей нужно сворачивать бинты, паковать посылки в Бельгию. У тех, кто принадлежит к избранному обществу, столько обязанностей!
Из-под ее опущенных век по щекам потекли слезы. Тело Маргарет содрогалось от сдавленных частых рыданий. Нет, к избранным она не принадлежала. К настоящему светскому обществу. Или не принадлежала по-настоящему – так, как ей хотелось. Она была обманута, одурачена, ее ввели в заблуждение все эти груды визитных карточек на подносе в первые недели после переезда на Трэдд-стрит, обманула преувеличенная приветливость, с которой ее встретили в церкви Святого Михаила, одурачили все эти приглашения работать в комитетах при Красном Кресте, при церкви, при Собрании конфедератов. Она была уверена, что ей удалось попасть в центр того единственного, узкого, плотно спаянного круга людей, которые что-то значили, – в чарлстонское высшее общество.
Как же она ошибалась! Это был не круг, а множество концентрических кругов. Она была членом нескольких комитетов, но не входила в тот главный комитет, откуда рассылались приглашения принять участие в работе остальных. Ее приглашали на большие приемы, но не на ужины для избранных. Она была не в центре, а где-то на краю, сбоку. Когда управление прихода постановило сменить обивку на молитвенных скамьях, с ней даже не посоветовались. Элизабет Купер, сестра судьи Трэдда, единолично решила, что нужен гобелен, а не бархат. А ведь она даже не ходит в церковь.
Ничего, Маргарет им всем покажет. Она пока не знала, каким образом, даже толком не понимала, что значит «им». Но она так и уснула со сжатыми кулаками.
– Гарден, это и есть твоя прежняя комната? – В голосе Гарриет Тремейн чувствовалось желание угодить.
– Да, мадам. – Гарден помнилось, что эта комната гораздо больше.
– К сожалению, на коврике пятно. – Миссис Тремейн заметно нервничала. – Мой малыш Билли жил в этой комнате и уронил на пол бутылку чернил. Я все время думаю, как ужасно, что детей в школе заставляют с самого начала писать чернилами. Они же в младших классах еще совсем маленькие и не понимают, сколько неприятностей из этого может выйти. – Миссис Тремейн не закрывала рот, оправдываясь и извиняясь за каждую мелочь, которая, по ее мнению, могла не понравиться Гарден.
А Гарден была сильно смущена. Зачем миссис Тремейн понадобилось говорить ей все это? «Это же не мой дом», – подумала она. А потом поняла. Да, это был не ее дом, но миссис Тремейн имела на него еще меньше прав. Дом был частью Барони, а Барони принадлежало ее семье. Мистер Тремейн работал на Трэддов. Они могли просто выгнать его, уволить, если он допустит какую-нибудь оплошность. Или если ее допустит миссис Тремейн.
От этих мыслей Гарден сделалось очень грустно. И еще от мысли, что в обществе такой нервной женщины, как миссис Тремейн, лето наверняка покажется очень долгим. И Гарден решила рискнуть:
– Простите, миссис Тремейн, могу я попросить вас об очень большой любезности?
– Гарден, обо всем, что в моих силах. Убедить ее оказалось нетрудно.
– Большое спасибо, миссис Тремейн, я побежала в поселок. Я договорюсь с Цисси, чтобы она ходила ко мне хозяйничать, и пришлю мальчика, чтобы он перенес мои вещи в главный дом.
– Господи Боже правый, что это за взрослая белая леди к нам пришла? – Реба крепко стиснула Гарден в объятиях; на ее радостные восклицания к хижине потянулись все жители поселка. – А теперь сядь, посиди, милочка, а Реба принесет тебе что-нибудь попить. Чего ты хочешь? Лимонада? Кофе с молоком?
– Кофе с молоком. И поджаренного хлеба. С беконом.
– Деточка, тебя что, совсем не кормят в этом твоем Чарлстоне?
– Кормят. Но не так, как здесь. – Реба совсем не изменилась, ее кухня тоже, и Гарден почувствовала, что снова становится частью этого когда-то родного ей мира. – Как я рада, что вернулась!
В дверь и в окна заглядывали все новые и новые лица.
– Привет, Тайрон, – от радости захлопала в ладоши Гарден. – Привет, Моуз, привет, Сара, Флора, привет, Джуно, Минерва, Даниель, Абеднего. Не стойте на жаре, идите сюда. Я так хочу на всех на вас посмотреть как следует.
Все было по-прежнему, и все-таки что-то изменилось. Гарден не могла понять, что именно, пока Тайрон не назвал ее «мисс Гарден».
– Реба, – спросила Гарден, – что случилось? Почему Тайрон так странно себя ведет? Почему они все неуверенно входят и смотрят на меня как-то искоса?
– Дело в том, милочка, что ты стала взрослой.
– Нет, нет, ничего я не взрослая. Я какая была, такая и есть. Ты сама увидишь. И сегодня вечером я пойду пить коктейль из-под коровки. Где наш голубой кувшин?
Реба положила руку ей на лоб:
– Поздно уже для этого коктейля, девочка. С какой стороны ни посмотришь – поздно. Голубой кувшин треснул, его уже два-три года как выбросили. А Метью в поселке нет. Он служит в армии.
– Ох! Как он, с ним все в порядке?
– Все хорошо. И деньги мне каждые две недели присылает. Так что Реба скоро станет совсем богачкой.
– Хоть это приятно. А кто-нибудь еще служит? Где Люк, Джон?
– Рыбу ловят, сразу после церкви пошли. Скоро придут. В армии только Метью и Кьюфи. А так все работают на военной верфи. Там и мужчины, и женщины. Цисси у военных в прачечной зарабатывает больше, чем Метью и Кьюфи вместе.
– Ой-е-ей! А я как раз собиралась пойти к Цисси. – И Гарден рассказала Ребе, как ей удалось сбежать из лесного дома.
Реба рассмеялась:
– Зачем тебе Цисси, когда у тебя есть Реба? Сейчас у меня нет мужчины в доме, я буду приходить к тебе и хозяйничать. Но я буду приносить с собой Колумбию.
– Ох, Реба, у тебя что, снова ребенок?
– Ну конечно. Неужели Метью уйдет в армию просто так и оставит меня скучать без дела? У меня дочка, сладкая моя дочка.
Этим летом Гарден отчаянно старалась остановить время. А оно только и делало, что издевалось над всеми ее попытками. Ее старые платья по-прежнему висели в шкафу, но все они были ей узки и коротки. Она не только выросла, у нее начала меняться фигура. Это ее сердило. Она пробовала выдергивать волосы у себя на лобке, но это было слишком больно. И она старалась не смотреть ни на них, ни на свои груди и не замечать тех странных ощущений, которые возникали, когда она одевалась и ткань скользила по соскам.
Она изо всех сил цеплялась за детство. А оно ускользало у нее между пальцев. Вечера в поселке проходили как обычно. Люди сидели на ступеньках, на крылечках, разговаривали, пели, смеялись, глядя на дурачества детей; потом, когда небо темнело и на землю опускалась прохлада, пение становилось громче, к нему присоединялись мерные хлопки в ладоши или постукивание палочками по ступеньке или деревянной миске; удары становились все сильнее и чаще, пение – все громче, радостнее и зажигательнее и наконец переходило в танец. Сперва вскакивал кто-то один, потом танцевали двое, потом уже пять, потом девять; сидящие и танцующие, восклицая, смеясь и хлопая в ладоши, выплескивали свои эмоции, претворяя их в необузданный, завораживающий ритм; они отбивали его на земле ступнями, всецело повинуясь ему, вскидывали руки и ноги. Гарден тоже танцевала и пела, как в те годы, когда была изгнанным из дома ребенком и когда каждое воскресенье означало для нее пикник и настоящий праздник.
Но теперь с ней происходило что-то новое, непонятное. Пение и хлопки, казалось, проникали ей в кровь, помимо воли овладевали развинченными движениями ее рук и ног, ритмичным вихлянием плеч и бедер. Танцы опьяняли ее, но после них она испытывала беспокойство, вместо того чтобы, как прежде, засыпать от блаженной усталости.
Реба смотрела на нее, и Ребе было грустно, как бывает всегда, когда что-то кончается. Ее девочка, та уродливая синяя малышка, из горла которой она когда-то отсасывала смерть, больше не была ребенком и сама не знала, что душа ее уже утратила невинность.
Стюарт выключил фары, и дорога утонула в темноте. Но это не имело значения: он помнил ее наизусть, всеми пятью чувствами. Он угадывал ее рельеф по вибрации сиденья и по движениям руля в руках, по его поворотам, когда в меру накачанные пневматические шины пружинили, приспосабливаясь к перепадам уровня под колесами, к знакомым, как собственная ладонь, выбоинам и ямам. Стюарт чувствовал качание ветвей у себя над головой, он знал, что проезжает через дубовую рощу как раз перед плавным поворотом дороги. Запахло водой, и он притормозил, чтобы въехать на мост. За мостом его ожидали три мили прямого, как стрела, пути. Он закрыл глаза, чтобы лучше ощутить темноту, и разогнал «призрака» до предельной скорости.
Опьяняющее возбуждение быстро прошло. Так бывало всегда. Но ради этих мгновений Стюарт жил. В подобные поездки он всегда отправлялся ночью – либо когда луны вовсе не было, либо когда из-за плотной завесы облаков не выглядывала ни одна звезда. Это были излишние предосторожности, но Стюарт на них настаивал. Ему было необходимо ощутить опасность, противопоставить ей все свое мастерство и умение.
Он свернул на дорогу к Барони и снизил скорость. Главным сейчас было двигаться бесшумно. Поселок спал, но Стюарт опасался разбудить собак. «Роллс-ройс» оправдывал свое название. Он двигался почти беззвучно, плыл, как призрак.
Стюарт ехал к одному из самых красивых мест на плантации – к Кипарисовой топи. Кипарисы выглядели как пришельцы из другого мира. Они росли прямо в пруду, их мощные, с корявыми утолщениями внизу серые стволы возносили основания крон высоко над неподвижной водой. Кипарисы были как образы деревьев, искаженные сновидением. Или ночным кошмаром. Они двоились, как в зеркале, отражаясь в пруду, и это делало их еще более нереальными. А воду они окрасили в такой глубокий черный цвет, что, казалось, в нее превратилась сама ночь. Ни волны, ни малейшей ряби не было на поверхности пруда. Она была абсолютно неподвижной и гладкой, если не лил дождь.
И вокруг царили неподвижность и тишина – сверхъестественная, гнетущая, почти осязаемая. Кипарисовая топь поражала своей красотой. Или повергала в ужас. Негры из Барони и близко к ней не подходили, уверенные, что здесь находится логово то ли злого духа, то ли чудовищно огромного древнего аллигатора. У Тремейнов непонятно черная вода и растущие прямо из нее, без земли, деревья своей неестественностью тоже вызывали страх. Даже браконьеры обходили Кипарисовую топь стороной, они говорили, что там нет дичи.
Короче, топь была идеальным местом, чтобы спрятать что-то от глаз людских подальше. И Сэм Раггс держал там свое контрабандное виски.
Это место не внушало ему страха. По его мнению, там было по-своему даже красиво. И в воскресенье, в тот час, когда все обитатели плантации уходили в церковь, он мог спокойно подъехать к черному пруду и выгрузить там свой товар.
У дороги на Барони было ответвление, ведущее к топи; оно заросло кустарником, но привести его в порядок так, чтобы это не очень бросалось в глаза, оказалось несложно. Десяти работникам хватило на это трех дней – трех воскресений. На опушке леса дорогу для маскировки перекрыли кучей валежника. Сдвинуть ее в случае надобности, а потом вернуть на старое место не составляло труда.
Из всех Сэмовых хитростей тайник возле Кипарисовой топи доставлял ему наибольшее удовольствие. Идея была прекрасна своей простотой. Едва ли остался в живых кто-нибудь из тех, кто помнил, как в старые времена из кипарисового дерева и из ветвей кипариса делали дранку, корзины, даже лодки; в ту пору над топью целыми днями раздавался стук топоров и запряженные быками телеги то подъезжали, то отъезжали по прекрасной дороге, выложенной из бревен, которые были покрыты слоем крепко утрамбованной земли. Иногда Сэм думал, что ему хотелось бы увидеть Эшли Барони в те времена, когда это была самая богатая плантация на реке.
Но, напоминал он себе, для него, Сэма, куда лучше, чтобы дела обстояли так, как сейчас. Кипарисовая топь была просто золотой жилой. И он был застрахован от неприятностей. Разумеется, благодаря Стюарту Трэдду. Это его земля. Он может держать здесь все, что ему вздумается. Опасно было только увозить и привозить товар примерно раз в месяц. Благодаря взяткам товар попадал в Саммервиль, благодаря изобретательности и осторожности – в Барони. Стюарт брал на себя основной риск: доставку спиртного в город, к покупателям. Но кто станет задаваться вопросом, почему молодой владелец плантации, да еще носящий фамилию Трэдд, ездит, когда ему вздумается, по заросшей дороге. Земля-то его.
Стюарт заполнил ящики под сиденьями и поехал обратно. Зажег потайной фонарь и передвинул на место маскировочную кучу валежника. Улыбнулся, задул фонарь. Теперь можно было двигаться дальше.
Он смежил веки, чтобы глаза привыкли к темноте, чтобы все чувства обострились. Ветер шевелил ему волосы. «Черт побери, – подумал он, – облака может разогнать, а месяц сейчас должен светить вовсю».
Он мчал по дороге, обгоняя ветер. Нужно было миновать поселок, пока темно. Если проснутся собаки, ничего, он успеет проскочить, исчезнуть из вида до того, как раскроется первый ставень.
Он думал, что все получилось, как надо. Месяц выглянул лишь на мгновение, потом его снова съели облака, а собаки лишь несколько раз слабо тявкнули во сне.
Но одно окно в поселке оставили открытым, чтобы легче дышалось груди, которая уже с трудом вбирала в себя лишь маленькие глотки воздуха. Старая Пэнси сухими пальцами ухватилась за свои синие бусины и пробормотала, скорее простонала:
– Плоский глаз…
