Текст книги "Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Жарища какая! – простонал Дмитрий Емельянович.

– Заходи, Димофон, не дрейфь! – радушно встречал его генерал. – Пока ты спал, на тебя уже бумага пошла о присвоении тебе звания майора. А я тут, видишь, жариат устраиваю – всех подвергаю березово-дубовой порке. Попотей малость, а потом я и тебя как следует отъельцую.

На верхний полок Выкрутасов не полез, ограничился средним. Парилка была раскочегарена на славу. Пот посыпался из тела беженцами. Стало немного легче. Но думать о предстоящем прыжке все равно было тягостно.

– Как же мы после бани прыгать будем? – робко спросил бывший политинформатор.

– Куда прыгать, Митяша? – ласково спросил генерал.

– С пар… ох!.. с парашютом… – слегка задохнулся Выкрутасов.

– Понравилось? – заржал подполковник Ласточкин. Он тоже был тут, но на его голом теле не светились следы ранений, как у генерала.

– Нет, Димосфен, – похлопал Дмитрия Емельяновича по скользкому плечу генерал. – Пока хватит. Больше прыгать не будем.

– Что значит «больше»? Вы уже прыгали, что ли? – обиженно промычал Дмитрий Емельянович. – Без меня?

– Во дает! – аж подскочил на своем верхнем полке Ласточкин. – Артистично прикидывается.

Тут внутри у Дмитрия Емельяновича шевельнулось некое страшное подсознательное воспоминание.

– Имеет право, – гоготнул генерал. – В первый раз и так чётенько прыганул. Хотя врет, конечно, что раньше не прыгал. Признайся, Димоноид, что сотню прыжков за душой имеешь!

Подсознательное воспоминание уже не просто шевельнулось, а взыграло в утробе Выкрутасова, как восьмимесячный младенец. Сердце при этом полностью перестало биться в банном мареве.

– Вы что… вы хотите сказать, что мы уже…

Перед глазами поплыло. Дмитрий Емельянович с трудом сполз с полка, эмигрировал из парилки и поспешил броситься в ледяную воду бассейна. Когда его разгоряченное тело обожгло холодом струй, в памяти всплыли облака, полет, падение… От страха и ужаса аж затошнило. Он выбрался из бассейна, вернулся в предбанник, схватил услужливо поданную солдатиком простыню, завернулся в нее и сел, его колотило.

Появились хохочущие генерал, Ласточкин и Иванов.

– Ну, теперь по маленькой! – хрипло гремел первый. – Ты чего, Димуленция? Гляньте, какие у него губы синие!

– Мы что, правда?.. – стуча зубами, спросил Выкрутасов. – В пьяном виде?..

– Что ты имеешь в виду? – недоумевал герой многих войн.

– Парашют!.. Мы правда прыгали?..

– Да ты чо! Конечно, прыгали! Во чудак! Сам же так классно сиганул!

– И что? Приземлился?

– Ну а куда бы ты делся? Вот же, сидишь тут, значит – приземлился.

– А может, я уже в аду? – улыбнулся ледяными губами Дмитрий Емельянович.

– Выдать майору Гондурасову сто грамм водки! – решительно приказал генерал. – Сейчас он удостоверится, в аду он или в раю. Чай в аду-то водочку не преподносят. Как ты считаешь, Димулен?

– Я ничего не помню… – пробормотал Выкрутасов. – То есть очень смутно все помню… Не может быть! Вы меня разыгрываете! Мы не прыгали!

– Нет, вы поглядите на этого поросенка! – весело возмущался генерал. – Смоктуновский ты после этого! Типичный Гамлет!

Они выпили по сто граммов водки, закусили свежайшей, ароматнейшей вареной осетриной. Выкрутасова перестало колотить, к губам вернулась жизнь. Смутное воспоминание о прыжке несколько укрепилось. Вот, значит, почему так болели пятки!

– А представление меня на майора на какую фамилию пошло? Тоже Гондурасов? – спросил он.

– А разве ты не Гондурасов? – заморгал глазами генерал.

– Вообще-то, я Выкрутасов. Но могу быть и Гондурасовым.

И Дмитрий Емельянович счастливо, от всей души расхохотался. Они выпили по второй и по третьей, отмечая свои свежие парашютистские достижения, которые столь прискорбно очутились у Дмитрия Емельяновича в пробеле. Но, может, оно и лучше, что он пережил сей подвиг именно так, глядишь, втрезвую бы и струсил. Удивительно только, что, по всеобщим уверениям, прыгнул он так, как прыгают имеющие большую напрыговку – по двадцать-тридцать прыжков на счету.

– Клянусь вам, я действительно впервые в жизни парашютировался! – стучал он себя в грудь, снова находясь в парилке, но уже на правах героя – на верхнем полке. Теперь ему ничего не было страшно. – И вот вам крест… вот вам честное партийное слово, я ничего не помню. То есть помню, но очень смутно.

– Скажи честное сталинское! – требовал Иванов.

– Честное сталинское!

– Нет, скажи честное ленинское, – настаивал Ласточкин.

– Да хоть честное чубайсовское могу! – хохотал Выкрутасов. – А я сам из самолета падал или меня выкидывали?

– Да сам, сам! – уверял генерал. – С виду совсем не пьяный был. Только очень бледный. Ладно, помню – не помню, ложись, я тебе сейчас вениками жариат буду устраивать!

Пришлось пройти и через «жариат». Дубовый и березовый мучители долго терзали подверженное урагану тело Выкрутасова. «Терпи, Дмитрий, терпи!» – сжимая зубы, кряхтел носитель тайны Льва Яшина. После пьяного, бессознательного прыжка с парашютом вениковая атака могла расцениваться как пустяк.

– Дубровского! Березовского! Дубровского! Березовского! – чередуя удары, восклицал генерал.

Откуда-то выскочило в памяти, как дергал за кольцо, как почувствовал толчок раскрывшегося парашюта…

Потом ели шашлык и снова пили водку. Дмитрию Емельяновичу было очень хорошо. Он чувствовал себя счастливейшим человеком в мире, совершившим свой первый в жизни прыжок с парашютом. Теперь ему было море по колено, и когда генерал воззвал к немедленному марш-броску на Грозный, у Дмитрия Емельяновича не возникло ни малейших сомнений в правильности столь ответственного военно-политического решения.

– Да мне достаточно сто ребят, сто мальчишечек моих! – ликовал генерал. – Я город знаю, как свои пять пальцев. Я с борзиками знаком, как Господь Бог с бесами. Мне одного Гондурасова хватит, чтобы в два дня Грозный был наш! Правильно, Димоноид?

– Правильно, Виктор! – орал Выкрутасов. – У них борзометр зашкаливает! Мы им покажем ичкерские амбиции! Шамиля Басаева захотели? А Рината Дасаева не желаете? А Валерия Газзаева не хотите? Так получите же!

Глава тринадцатая

В АДУ

Лучшие свои матчи я провел на нарах… В своих мечтах. Эдуард Стрельцов

Он падал и падал в черную, безвозвратную бездну, и это падение не было легким и радостным, как прыжок с парашютом, а наоборот – жутким и тягостным, как провал в пропасть…

Очнувшись, схватился за сердце. Оно бешено колотилось. Во рту стояла мучительная сухость, голова раскалывалась. Тело болело от спанья на жестком. Он встал и увидел себя в полумраке какого-то подвала или бункера – кругом цементные стены, цементные пол и потолок, два деревянных топчана, на одном из которых спал он сам, а на другом лежал и похрапывал генерал Виктор многофамильный. Оба – и генерал и Выкрутасов – были одеты в камуфляжку. Свет в помещение проникал сквозь круглое отверстие в стене, такое махонькое, что в него можно было просунуть разве что теннисный мячик. Первым делом Выкрутасов подошел к железной двери и попытался ее открыть. Дверь оказалась запертой. Он постучал, но не получил никакого ответа.

– Что за борзость! – выругался он, вспомнив вчерашние призывы к штурму Грозного. Хотя, вчерашние или еще сегодняшние, он толком не знал. Кроме деревянных топчанов из мебели в помещении находилось синее пластмассовое ведро, накрытое крышкой. Оно заинтересовало Дмитрия Емельяновича. Сняв крышку, он увидел в ведре желтую жидкость с характерным запахом, которая призвала его пополнить ее количество. Откликнувшись на сей призыв, Дмитрий Емельянович почувствовал некоторое облегчение, плотно закрыл крышку и подошел к круглому отверстию в стене. Заглянув в него, он увидел там, на улице, другую стену и весьма многозначительную надпись на ней:

ДЖОХАР

– Смешно! – усмехнулся он, хотя на самом деле ему было не смешно, а тревожно. Страшно хотелось пить. Он вновь приблизился к железной двери и принялся сильно бить по ней ногой, будто забивал один за другим голы в ворота всей футбольной закулисы. И неизвестно, сколько бы он забил этих голов, если бы вдруг в двери не открылось маленькое окошечко. Там появилось лицо кавказской национальности и спросило:

– Чашмишь?

– Не понял, – сердито сказал Дмитрий Емельянович.

– Чашмишь, говорю! – еще более сердито сказало лицо.

– Опять не понял, говори, слушай, по-русски!

– Я русска язиком тиби говорю: «Ча ти шмишь?»

– А! Что шумлю? – наконец понял бывший политинформатор. – Еще бы не шуметь! Дверь закрыта, пить хочется, опохмелиться бы. Открывай давай скорее дверь, браток!

Лицо кавказской национальности удивленно засмеялось:

– Аткры-ы-ыть? Ти что, дура-а-ак? Сумащечи, да? Не понимаешь, где ти попал?

– Ты мне не тычь! – обиделся на «дурака» Выкрутасов. – Я, между прочим, на майора выдвинут.

В ответ на это вместо лица кавказской национальности в окошке появилось автоматное дуло вполне русской, калашниковской национальности.

– Я тиби сейчас, майор, так между глаз пальну, поймешь тогда, где ти попал! – прозвучал злой голос из-за двери.

Тут только до Дмитрия Емельяновича все дошло. Дошло и глыбиной упало из головы в самый низ живота. Так что он даже присел немного.

Окошко захлопнулось. В бункере стало сразу темно и мрачно, Дмитрий Емельянович подошел к спящему генералу и стал его тормошить:

– Виктор! Товарищ генерал! Витя! Да очнись же ты! Где мы находимся? Что вчера произошло? Мы что, и вправду…

Спросить про поход на Грозный не поворачивался язык. Это было пострашнее, чем бессознательный прыжок с парашютом.

– Да отстань ты, ваххабит твою мать! – ругнулся генерал. Больше Выкрутасов ничего не мог от него добиться. Сон бывалого вояки был крепче цементных стен и железной двери.

– Что же делать?.. – отчаянно обхватил ладонями гудящую голову Дмитрий Емельянович. О, сколько бы он всего отдал за то, чтобы сейчас проснуться под боком у Раисы! Но, увы, все это был не сон, и вместо рая – ад.

Снова открылось окошечко в двери, но вместо лица кавказской национальности в него вошло горлышко бутылки и сказало:

– Держи, русский свинья, свою поганую водяру! Пей, пока не сдохнешь, аллах акбар!

– Водички бы еще! – взмолился Выкрутасов, поймав бутылку, в которой и водки-то было всего граммов сто пятьдесят, не больше.

– Из синий ведра попей водичка! – засмеялось лицо кавказской национальности, но, на удивление, за этой великолепной остротой воспоследовал приход полуторалитровой пластмассовой бутыли с водой. Только после этого окошко в двери снова захлопнулось.

Вода оказалась холодной. Утолив жажду, Дмитрий Емельянович снова попробовал добудиться до генерала. Тот сквозь сон попил из бутыли, но так и не проснулся. В эти минуты обрушившееся на Выкрутасова одиночество казалось ему даже страшнее, чем догадки о том, где они находятся.

Вот он сидит в полумраке цементного бункера, где кроме двух топчанов и синей пластмассовой «параши» ничего нет. Да еще и отверстие, в котором можно прочесть жгучее чеченское слово «Джохар». И это не сон. А где чемодан? Что стало с манифестом тычизма? Бог с ними, с деньгами, хотя и их жалко! Но куда жальче манифеста! В чьи вражьи руки он попадет?

Дмитрий Емельянович ходил из угла в угол, садился, обхватывал руками несчастную головушку, снова вскакивал и ходил. Он отпил граммов пятьдесят из бутылки с водкой, и ему стало еще тревожнее. Осознание того, где он очутился, то накатывало горячей волной, то куда-то отваливалось, чтобы он не мог сойти, аллах акбар, с ума или сдохнуть от тоски и отчаяния.

Так прошло часа три, не меньше. Наконец генерал открыл глаза и стал моргать ими, осознавая действительность.

Увидев Выкрутасова, он подмигнул ему непокалеченным глазом и рассмеялся:

– Гондурасов! Живой! А мне приснилось, что ты от меня куда-то сбежал и провалился.

– Мы оба с тобой провалились, генерал, – мрачно отозвался Дмитрий Емельянович. – И это уже не шуточки.

– А где это мы? – Генерал встал с топчана, внимательно посмотрел сперва на синее пластмассовое ведро, потом на дырку в стене, потом на дверь. – Гауптвахта, что ли?

– Если мы не в плену у чеченцев, то я готов тебе свой глаз отдать, Витя, – еще мрачнее произнес Выкрутасов.

– А ведь точно! – как ни в чем не бывало заржал генерал. – Точно, что мы у борзиков! Я припоминаю вчерашнее, хотя и смутно. Ну-ка, ну-ка! – Он подошел к дырке, выглянул туда, где можно было прочесть грозное слово «Джохар», и определил: – Ага! Это мы с тобой, скорее всего, в Гудермесе. Я там такую стеночку видел. Именно так Дудайкино имя было намалевано.

Тотчас в двери распахнулось окошечко:

– Вот я тиби покажу Дудайку! Свыня русски!

– О! Ахметка! Ты?

– Я не Ахмет, я Мурат, – отвечал пристав.

– Ну, значит, брат у тебя Ахмет, так?

– Ну, есть Ахмет брат у меня. Ты его знаешь?

– Еще бы не знать! – генерал снова подмигнул Выкрутасову, и у того шевельнулась жиденькая надежда на то, что этот циклоп как-нибудь изловчится, чтобы выбраться из чеченского плена. В возбужденном воображении Выкрутасова даже мгновенно развился образ циклопа Полифема в приложении к генералу: не Полифем, а Полифам – учитывая полифамильность одноглазого вояки.

– Да я ж твоего брата из-под Кандагара тридцать километров раненого на своем хребте тащил, – объявил Полифам чеченцу.

– Ври, да не ври, – проворчал тот и захлопнул окошечко.

– Не верит, поросенок, – засмеялся генерал-циклоп.

– А что, это правда? – спросил Выкрутасов.

– Конечно, правда. Тащил. Ахметку-чеченца. С огнестрельным ранением в бедро. Он потом выжил благодаря мне.

Тут Дмитрий Емельянович понял хитрость генерала – сторож-то подслушивает, передаст своим, а те, глядишь, и смягчатся. Хотя трудно представить себе смягчившихся чеченов. Это же нерусь! И все же… Похмелиться ведь дали. Кстати, надо генерала тоже похмелить. Прикончив водку и запив ее водой, бывший политинформатор и генерал сели друг против друга на своих топчанах и молча задумались. Тут окошечко в двери вновь распахнулось и начался черездверной допрос:

– Ваши имена, фамилии, воинский званий?

– Выкрутасов Дмитрий Емельянович, лейтенант запаса.

– Полковник Леший, по-вашему Хунсаг, Виктор Иванович, – назвал себя многофамильный генерал.

– Откуда знаешь про Хунсага? – спросил чеченец.

– Что значит откуда, если я сам он и есть! – засмеялся циклоп и вдруг выдал длинную фразу по-чеченски. Окошко мгновенно захлопнулось.

– Что ты ему сказал? – испуганно спросил Выкрутасов.

– Велел привести борзика повесомее. Да еще водочки прихватить, а то больно маловато. Я в прошлый раз, когда у них в плену сидел, они мне однажды целый ящик выкатили. Ага! У ихнего полевого командира день рождения выдался, они только собрались его как следует, по-русски, отметить, а тут им назло ихняя исламическая комиссия нагрянула. Так мне этот ящик и достался. «На, – говорят, – жри, русская свинья, свою водяру, а нам Магомет не велит». Правда, уже потом, когда комиссия на третий день укатила, они оставшиеся две-три бутылки у меня обратно забрали.

– Неужто от целого ящика только две-три бутылки остались? – не поверил Дмитрий Емельянович. – За три дня?!

– А что мне со скуки еще оставалось делать, – сказал генерал. – За это-то борзики на меня и обозлились, что горло перерезали, только меня, брат, мало убить, меня еще надо повалить!

Выкрутасову стало очень плохо при сообщении о горле. Ведь он, в отличие от генерала, родился не в камуфляжке и его достаточно было убить, валить после этого не обязательно.

– Что же с нами будет? – спросил он малодушно.

– Не надо только капать соляркой, Димозавр! Живы будем – не помрем, а помрем, так оживем! – веселился циклоп, как будто он мог и жизни менять, как свои фамилии. Но от его веселья Выкрутасову нисколько не стало легче, а даже, кажется, еще хуже.

Тем временем генерал уже вовсю рассказывал какую-то свою очередную воинскую байку, на сей раз про чехословацкие события шестьдесят восьмого года:

– Беда с этим мирным населением, ей-богу! Наш брат-русачок по доброте душевной его истреблять не умеет и не хочет, а они, суки, этим пользуются и начинают над нами издеваться. Как сейчас помню, село называлось Гнилице. У них, в Чехии, полно смешных названий, а особенно фамилий. Это просто цирк под водой! А смешнее всего, что каждого надо паном величать: пан Сопливичек, пан Гнидка, пан Засранец… Ну так вот, наше Гнилице стояло на берегу живописного озера Бляха. Ага! Мы его так и называли – Бляха-Муха, это уж как пить дать! Разместились, объяснили этому самому мирному населению, что нам от него ничего не надо, у нас все есть, никого не тронем, а даст Бог, вскорости и уйдем. Причем девки ихние – до чего ж чешки хороши, заразы! – очень были не против нашего присутствия, если бы не ихние чехонтосы, губы у всех тонкие, белые, злые. В одно прекрасное утро просыпаемся – бля-а-аха-му-ха! – по озеру плавает плот, на плоту виселица, а на виселице висит один из наших солдат.

– Ничего себе! – подивился Выкрутасов, до сих пор не понимая, как это генерала занесло воспоминанием из Чечни в Чехию. – Повесили нашего?!

– Повесили! – кивнул генерал. – Однако биноклеобразно выясняется, что это не солдат, а куклоподобие, наряженное в форму советского военнослужащего. И на груди табличка висит: «Русский оккупант». Неприятно. Надо убирать, но самим это делать стыдно. Собираем местных жителей и объявляем ихнему типа председателю сельсовета: «Пан Выкакал, скажите вы вашим гниличанам, что мы их пальцем не хотим тронуть, никаких обид и разорений от нас до сих пор не было, так зачем же они нам такие обиды? Пусть снимут оскорбительного висельника!» Все выслушали, но – как о стенку горох. Плот с чучелом плавал по Бляхе-Мухе и плавает, причем в самой середине озера – они ему якоря дали. Предусмотрительные эти чехи! Сутки прошли, а позор продолжается. Хоть волком вой, такое отвратительное и гнетущее зрелище. Настроение у бойцов ухудшается. Так что ты думаешь, кто нас выручил – немцы!

– Немцы? – снова удивился Дмитрий Емельянович, изнывая от нехороших предчувствий, но отнюдь не по поводу генеральской истории.

– Немцы, гадюки! – захохотал генерал. – Приехали к нам в гости из соседней дислокации. Это только теперь киселята блекокочут о нашем злодейском вторжении в Чехословакию в шестьдесят восьмом, как будто мы одни там были, а немцы, поляки и венгритосы чистенькие и благородненькие. Нет, братцы, шалите! Если и отвечать, так всем вместе. Причем полячишки и венгритята, в отличие от нас, местное население и жучили, и грабили, и девок портили, и прочее. А сейчас только мы плохими оказались. Ничего, мы еще приедем в Европу на своем транспорте! Так вот, приезжают к нам погостить немцы. А надо сказать, в некоторых чешских деревнях настолько еще помнили ту немецкую оккупацию, что при виде мышиных мундиров и шинелек поголовно покидали жилища и уходили в леса. Даром что каски у гэдээровцев были не как у гитлеровцев, а блиновидные. Дружественную немецкую делегацию возглавлял, как сейчас помню, полковник Гутшпрингер, потомственный весельчак. Папаша его, видно, тоже любил в Чехии повеселиться в свое время. Так вот, этот Гутшпрингер, узнав о нашей беде, сразу засмеялся и говорит: «Камераден, дас ист кайн вирклихь проблем!» И предлагает следующий план, который мы начинаем осуществлять: снимаем один из дорожных указателей при въезде в село, замазываем название «Гнилице» и вместо него пишем другое – «Новое Лидице». Делается это нарочно на виду у местного населения. И не успевает просохнуть краска, а наши доблестные борцы с оккупантами уже наперегонки плывут по озеру и дерутся на плоту между собой, кто быстрее отвяжет с веревки чучело. А пан Выкакал является к нам с подарками и пивом. Во как! Одним намеком на немецкую суровость весь мятеж был подавлен! Без единого выстрела. А еще говорят, что мы там кого-то покрошили. Пальцем не тронули. Да и наших всего десять человек за всю чехословацкую кампанию полегло. Выстрелами из-за угла. С Чехословакии этой и началась моя военная карьера. Теперь вот второй раз в чеченском плену кукую. Гондурасов! Ты чего пригорюнился? Радуйся! Ты у борзиков впервые в лапах. С почином тебя, Митюшенька!

– Спасибо! – Выкрутасова аж передернуло всего от такого поздравленьица. Постепенно все больше наступала трезвость, но та норма жизни, которую она дарила, не радовала.

Некоторое время узники лежали молча на своих скорбных лежанках. Первым не выдержал Дмитрий Емельянович:

– Допустим, они за нас потребуют выкуп. К кому мне обращаться? Жена меня из дома выгнала. Не к ее же новорусскому мужу писать! Стыдно. Отец с матерью у меня старые, бедно живут. Даже если продай они дом… Известно, какие у чеченцев требования… Никакого дома не хватит, чтоб расплатиться. К футбольной общественности?.. Смешно! Им сейчас нет дела до бывших политинформаторов. Спорт превратился в чистоган.

Последнее словечко заиграло в голове у Выкрутасова, подумалось: «Вот, мой ураган противостоит чистогану!» Но тотчас обожгла удушающая мысль о потерянном чемодане, в котором хранился манифест тычизма. Хотя, скорее всего, он остался в Сайгак-Сарае. Но кто доведет дело Яшина до конца, если Дмитрию Емельяновичу перережут горло, а он не сможет, подобно генералу, остаться в живых?

– Ох, мама дорогая! – застонало все в бедном тычисте.

– Не рви душу, Митряшка, – пожалел его генерал. – У тебя родители где живут?

– В Светлоярске, – вздохнул Выкрутасов, вспоминая отца и мать.

– Хороший город. Я там бывал дважды в молодости. Влюблялся даже в твоих светлоярочек, – засмеялся неунывающий вояка. – Не коли промедол, Димкин, будем мы с тобой через пару дней водку в твоем Светлоярске трескать.

– Как?! – подскочил Дмитрий Емельянович.

– Через как, – пояснил генерал. – Заготовки имеются.

Вдруг Выкрутасов не поверил генералу. Подумал: бодрится старый солдат, чтоб только не наступало уныние.

Он встал, принялся ходить из угла в угол, потом рухнул ничком на топчан, упрятав лицо в ладонях. Пронеслись картины родного Светлоярска, осенние улицы, кирпичные дома особенной архитектуры, по которой сразу можно узнать, что это именно Светлоярск, а не какой-нибудь другой город Родины. Потом возникло лицо Льва Ивановича Яшина, и Выкрутасов помолился футбольному богу: «Лев Иваныч! Спаси! Замолви словечко там… ну этим, у которых ты теперь живешь… Дорогой Лев Иваныч!» Ему стало немного легче, навалилась теплая слабость, и он даже задремал. Со стороны генерала тоже раздавалось посапывание, и Выкрутасов позволил себе провалиться в еще более глубокую дрему. Очнулся он часа через два от страшной мысли, кольнувшей его иглой под ребро. Он вскочил и увидел генерала, совершающего несложное упражнение перед пластмассовым ведром.

– Какое сегодня число, Витя? – спросил он тревожно.

– Если вчера было двадцать шестое, то сегодня, стало быть, двадцать седьмое.

– А в Волгоград я, значит, вчера приехал? Понятно…

– Вчера, – подтвердил генерал. – А брать Грозный мы на рассвете отправлялись. Это я еще помню. Сейчас, вон, уже вечереет. Кончается первый день нашего плена. Кормить нас, видать, не собираются. Это хороший признак.

Как раз в этот момент открылось окошечко в двери, и борзик Мурат протянул пленникам целлофановый пакет, в котором обнаружилось целое пиршество – два вареных вкрутую яйца, два ломтя черного хлеба и два помидора.

– Слушай, Мурат, – взмолился Выкрутасов, потому что игла продолжала колоть его под ребро, – как там на чемпионате мира?

– На каком еще чемпионате? – фыркнул чеченец.

– По футболу. Англичане обыграли Колумбию?

– На том свете тебе будет Колумбия, – ответил Мурат, захлопывая окошко, и Выкрутасов впервые четко осознал, что попал в плен к нелюдям.

Генерал был в восхищении. Даже исковерканный глаз его светился тем же уважением, что и небитый.

– Молодцом, Митяха! Давай теперь я еще спрошу, как там на Ембелдонском турнире по теннису! Я гляжу, бодрость духа восстановлена?

– Нас голыми руками не возьмешь, – промолвил Дмитрий Емельянович. – Давай есть.

После ужина они снова лежали на своих топчанах, смеркалось, и генерал с удовольствием предавался воспоминаниям:

– Смешнее всего воевать с америкакашками. Это, я тебе скажу, истинный цирк под водой! До того трусливы, что двух Басаевых хватило бы, если бы таковые у них завелись где-нибудь в Нью-Мексико. Представь, как бы они обкакались, если бы Шамилька захватил роддом в Альбукерке! Мгновенно все штаты объявили бы о своей независимости. В последний раз америкакашки показывали бодрость духа во время войны Севера и Юга. Тогда они круто друг друга поколошматили, полмиллиона душ загубили. Хотя Наполеон за полвека до этого в несколько месяцев столько же своих французишек на русских полях оставил, сколько все Северы и Юги за три года. В Корее америкосов тоже сильно потрепало – почти четыреста тыщ. Но тогда еще у них свободы СМИ не было. А во Вьетнаме дядя Сэм полста тыщ положил, так вой стоял на весь мир. Однажды я беру там в плен одного янки, а он мне: «Я – гражданин Соединенных Штатов, вы должны обеспечить мне безопасное пребывание в плену и достойное содержание». А я ему: «А я – гражданин земного шара, что захочу, то с тобой и сделаю!» Так представь, Димозавр, он стал белый, как зима, и – обгадился!

– Ты с ним по-английски беседовал? – спросил Выкрутасов.

– Ну не по-русски же, – усмехнулся генерал. – Английский легкий! – махнул он рукой презрительно. – Вьетнамский труднее выучить.

Тут Дмитрию Емельяновичу припомнилось, как генерал говорил с чеченцами по-чеченски, и ему стало жутко. Он впервые посмотрел на генерала Витю не как на веселого солдафона, а как на некое инопланетное существо, обладающее разнообразными космическими способностями. Поистине – турбулентный протуберанец!

– И что же ты сделал с тем американцем? – спросил он.

– Сдал куда следует, – вздохнул генерал. – А так хотелось его в расход пустить! Сволочь – детишек-вьетнамчиков любил убивать, с вертолета их щелкал, как орешки. Они, как и борзики, только и любят, что детишек да беременных баб убивать, с ними они хорошие вояки.

Внутри у Дмитрия Емельяновича похолодело – что, если их слушают и услышат столь нелестное сравнение чеченцев с американцами? А ведь наверняка слушают! Да и хрен с ними, все равно подыхать! – вдруг щелкнуло в душе Выкрутасова нечто смельчаковское.

– Ты вьетнамский тоже знаешь? – спросил он генерала.

– А как же! – отвечал тот и в знак подтверждения произнес довольно длинную фразу на кошачьем индокитайском наречии.

– Надо же! – восхитился Выкрутасов. – И что это значит?

– Значит: «Сколько бы ни зарился полосатый и злобный тигр, ему не сожрать нас, ибо мы не просто люди, а дети грома».

– Красиво, – признал Дмитрий Емельянович. – Очень красиво. Ты потрясающий человек, Виктор. Только я даже не знаю, кто ты. Даже как твоя фамилия.

– Фамилия моя простая, – улыбнулся генерал. – Тутышкин.

– Не врешь?

– Сам не знаю, может, и вру.

– Может, ты инопланетянин?

– Вероятнее всего – да. А вообще-то я просто русский воин. В звании генерал-лейтенанта.

Он еще что-то рассказывал про Вьетнам и Камбоджу. Выкрутасов слушал и, успокаиваясь, засыпал.

Проснувшись на другое утро, он в первую очередь подумал с горечью о том, что вчера были сыграны первые две игры одной восьмой финала, в которых, вероятнее всего, итальянцы обыграли норвежцев, а бразильцы – чилийчиков.

Потом ему вдруг представилось горестное лицо матери, которая смотрела на него и шептала: «Бедный мой сыночек, Митенька, как же тебя угораздило в неволю!» Открыв глаза, он увидел в углу силуэт матери, который мгновенно растаял. Дмитрию Емельяновичу стало невыразимо страшно, словно он только теперь понял, где находится.

– Господи Иисусе Христе, спаси нас грешных! – сказал он не свои слова и после них совершил не свое движение – осенил себя крестным знамением.

– Это нам бы не помешало, – улыбнулся, лежа на своем топчане, генерал. – Хоть Христос, хоть русский авось – лишь бы кто-нибудь нас вывел отсюдова! А ведь нам, братишка, неведомо, сколько еще томиться тут. Некоторые годами сидят у борзиков и каждый день радуются, что до сих пор еще живы.

– Что ж, мы так и будем не умываться, не чистить зубы? – возмутился Выкрутасов.

– Скажи спасибо, если парашу через неделю нам вынесут.

– А как «спасибо» по-чеченски?

– Лучше и не знай этого слова. Они вежливостей не признают и вежливых русских даже презирают. Это ведь народ-отморозок. К тому же и обкуренный до самых костей. А по Корану не только спиртное, но и наркотики запрещает Аллах.

Окошечко в дверце с любопытством отомкнулось, и генерал процитировал, обращаясь в ту сторону:

О вы, кто верует в Аллаха! Всякий хаир,

То есть все, что травит и пьянит ваш ум,

Азартные затеи, амулеты, жребии на стрелах —

Все это мерзость, что измыслил Сатана!

Так воздержитесь же от этих искушений.

И, может, лишь тогда вы обретете счастье!

Чеченец, а это был уже не Мурат, с насмешкой спросил в окошечко:

– Ты! Эй! Ты что, Коран знаешь?

– В отличие от тебя, знаю, – гордо отвечал генерал.

– От меня? – слегка сбитый со своего понта, возмутился ваххабит. – Да ты – гяур!

– Нет, голубчик! – засмеялся генерал. – Я не гяур, я – муктасид, чтоб ты знал. Это ты гяур, потому что не читал Корана. А если бы ты удосужился прочесть его, то знал бы, что гяуры, или кяферы, это язычники, против которых следует вести священную войну джихад. А мы, христиане, или как вы нас называете, назореи, являемся, как и вы, людьми Книги. Мы только не верим в Мухаммеда и называемся в Коране муктасидами, то бишь недостаточно уверовавшими, хотя и верующими, и против нас нельзя вести священную войну джихад. Усек?

– Скоро вам горло перережут, – буркнул стражник.

– И опять-таки поступят не по-мусульмански, – издевался над невеждой генерал. – Горло перерезать положено только скотине или язычникам. В первом случае произносится «бисмилля», во втором ничего не произносится. А про нас в Коране сказано:

И ты увидишь, что из всех людей на свете

Сильней вражда к уверовавшим в Бога

Среди язычников-гяуров и средь иудеев.

Но, несомненно, ты поймешь, что ближе

В любви к уверовавшим в Бога те,

Кто говорит: «Мы – назореи-христиане».

Учи Коран, детка! – закончил генерал под хохот Выкрутасова, который от души любовался тем, как этот, казалось бы, солдафон-скалозуб блещет глубочайшими познаниями. Окошечко в двери злобно захлопнулось.

– Видал, Димосфен, этого поросенка! Гяуром меня называет! Меня – генерала Джабраилова! – в свою очередь тоже расхохотался победитель в этом коротком мусульманском диспуте.

Отсмеявшись, они постепенно вновь вернулись в состояние томительного ожидания. Никто их не кормил, не поил, медленно текли минуты, образуя моря часов.

– Хоть бы картишки или детективчик… – ворчал генерал. – Ты любишь детективы, Гондурасов?