Текст книги "Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– После знакомства с борзиками мне уже ничего не страшно.

– Что еще за борзики?

Он пояснил и опять вернулся к Виктору Пеле.

Перво-наперво вызывало удивление то, как книга оформлена. На форзаце тот же кубинский лидер, что и на обложке, возглашал: «Взял книгу? Купи! Купил книгу? Читай!» На авантитуле значилось название серии – «Сто лучших книг второго тысячелетия». Контртитул нес на себе фирменный знак и наименование издательства – «Козлобаран». На фронтисписе помещалась фотография автора, который закрывал лицо руками, будто ему только что плеснули в морду соляной кислоты. На титуле значилось – «Виктор Пеле. Хенерасьон X. Романиссимус» и вновь имя издательства – «Москва, Козлобаран. 1998». Далее следовало неимоверное количество оборонительных сооружений книги: «Тщательно и строго охраняется законом Российской Федерации об авторском праве. Воспроизведение всей книги или какой-либо ее части, а также любая цитация категорически запрещается без письменного согласия автора и издателя. Любые попытки нарушения закона будут беспощадно преследоваться в судебном порядке, а также иными средствами наказания и возмездия. Запрещается также без ведома и письменного согласия автора и издателя писать рецензии на этот роман, высказывать печатно любые мнения по поводу этого романа, ссылаться на текст романа, а также развивать мысли, высказанные автором в этом романе…» И – так далее, на целую страницу. Выкрутасову вмиг представился Виктор Пеле, которого со всех сторон рвут зубами охотничьи собаки и просто шавки, растаскивая его на цитаты, воруя у него мысли и высказывания, перепечатывая целыми кусками текст романа. Но это еще не все. На каждой странице книги внизу стояла печать с изображением какого-то цветка, кажется, белены, и надписью: «Из книг Виктора Пеле», а также подпись автора и вновь угрозы: «Все, что напечатано на этой странице, принадлежит Виктору Пеле, являясь его несомненной интеллектуальной собственностью. Перепечатывать или цитировать любое слово, опубликованное на данной странице, без ведома и письменного согласия автора и издателя категорически запрещается!»

– Да, – покачал головой Дмитрий Емельянович, – так заботиться о своем интеллектуальном богатстве может только бог.

– А что ты хочешь, – фыркнула Галатея. – Знаешь, как гениев обижают все, кому не лень! Приходится обороняться. Ты читай сам роман-то!

И Выкрутасов углубился в чтение. Роману, а точнее – романиссимусу, – предшествовал еще и длиннющий стихотворный эпиграф на английском языке. Стихи принадлежали какому-то неизвестному Выкрутасову поэту – Бернгарду Раскинду. Смысл эпиграфа остался непонятым Дмитрием Емельяновичем, который наконец приступил к первой главе.

Когда-то Выкрутасов много читал, особенно работая политинформатором. Он всегда стремился повышать свой читательский уровень. В свое время перечитал всех русских классиков, советских зубров литературы и даже тех, кого запрещали, ибо врагов надо знать, чтобы иметь представление, как с ними бороться. Читая романиссимус, он долго не мог понять, что же такое знакомое слышится ему в манере автора, и наконец понял – пред ним было дитя от брака Аксенова с Лимоновым. Та же раскрепощенность, та же любовь к смелому использованию ненормативной лексики, то же поминутное выпячивание своего знания английского языка, а главное – явное заискивание перед жвачно-тусовочной, наркотно-балдежной молодежной культурой. Автор ловко и беспрестанно играл словами, каламбурил и острил так жадно, будто его только что выгнали из команды КВН и он во что бы то ни стало хотел доказать, как они просчитались.

Герой романиссимуса, носящий фамилию Кубинский, являл собой образец двадцати пяти-тридцатилетнего охламона, без цели в жизни, при этом хорошо зарабатывающего на различных телевизионных халтурах. Попутно Кубинский отведывал всевозможные виды галлюциногенных наркотиков, и множество страниц отводилось на нудное описание якобы захватывающих галлюцинаций.

Машина неслась по шоссе, уже давно выскочив за пределы Краснодара. Дмитрий Емельянович упорно читал, хотя после сороковой или пятидесятой страницы перестал понимать смысл и нужность этого чтения. На сотой странице появился Фидель Кастро Рус в очередной галлюцинации Кубинского, на сей раз отведавшего экстракта белены. Тут Дмитрий Емельянович почувствовал рези в желудке и осознал, что они поселились в нем уже давно, на семидесятой или даже шестидесятой странице, но лишь теперь стали особо ощутимыми. Он читал дальше, а рези усиливались, к тому же к горлу стала подступать тошнота. Но, ловя на себе время от времени ревнивые взгляды Галатеи, он продолжал читать.

«– Здравствуй, – обратился к Кубинскому криэйтор Острова свободы по-русски. – Не пугайся меня. Я пришел к тебе с того света, но это нисколечко не страшно.

– Как! – удивился Кубинский. – Разве ты уже умер?

– А разве ты не знал? Я умер двадцать лет назад. После меня правил первый двойник, он тоже умер. Теперь Кубой заведует мой второй двойник. Но это меня не волнует. Я пришел к тебе как к носителю топонима Кубы в своей фамилии, а также как к полурусскому-полуеврею, ибо я тоже наполовину еврей, а наполовину русский. Слушай же меня и запоминай. Я открою тебе тайны великих противостояний. На свете, как ты знаешь, есть только две силы, контрдействующие друг другу – капитализм и революция. Во главе капитализма стоит коксаккинг Северная Америка, во главе революции – эссфаккинг Латинская Америка. Могущественный орал борется с пылающим и дерзновенным аналом…»

Тошнота еще больше усилилась, но Дмитрий Емельянович сделал над собой усилие, сдержал рвотный спазм и читал дальше. Его прежде всего взволновало, что Фидель Кастро вел себя примерно так же, как в его сне Лев Иванович Яшин. Он тоже явился к Кубинскому, чтобы открыть ему заветные тайны – как лучше бороться с мировой закулисой, стремящейся уничтожить человечество с помощью вещизма, главным оружием которого является телевидение. Правда, в отличие от Льва Ивановича, пелёнкинский Фидель почему-то полностью зациклился на ротовой полости и ее полной противоположности – анусе. Разумеется, там так и сыпались пошлые каламбуры типа «Я с детства не любил орал, я с детства анус подставлял» и тому подобные мерзости, которых великий вратарь Яшин, в отличие от хенерасьонхерового Фиделя, ни за что бы себе не позволил.

Следующий спазм Дмитрий Емельянович сдержал еле-еле.

– Гал… Латочка! – взмолился он. – Останови машину.

Когда она выполнила его просьбу, он выскочил пулей из «Сонатки» и очистил желудок в ближайших кустах.

– Сам не знаю, – оправдывался он, вернувшись на свое переднее сиденье, – что со мной такое!

– Может, тебя тошнит от книги? – спросила Галатея, тронувшись в дальнейший путь.

– Еще чего! – воскликнул он фальшиво. – Классная книга! Вечером дочитаю.

– Нет, читай сейчас. Я должна знать твое окончательное мнение. От этого многое зависит. Я должна видеть в тебе единомышленника. Человека, с которым я буду вместе поклоняться этому богу.

Дмитрий Емельянович с тоской посмотрел по сторонам. Они ехали по Кубани, по великой казачьей области России, населенной певучим и плясучим, воинственным и трудолюбивым народом, но вместо того, чтобы высадиться в каком-нибудь хуторе или станице, познакомиться с людьми, наслушаться казачьих песен у костра, он должен был читать эту белиберду, защищенную со всех сторон законом Российской Федерации. «Какого чорта я буду вместе с ней поклоняться вору, присвоившему славное имя!» – подумал Выкрутасов и сделал попытку вновь углубиться в чтение. Далее в разговоре с нажравшимся белены Кубинским призрак Фиделя Кастро стал нести какую-то полнейшую ахинею: «Китайский монах Дзе Хуюнь из монастыря Сунь Вынь утверждает, что когда проводится чемпионат мира по футболу и миллионы болельщиков замирают у экранов телевизоров, они в эти минуты вступают в оральный секс с омерзительным футбольным божеством. Контакт этого ряда является магистральным в процессе закабаления человечества и превращения всех людей в коксаккеров. Человек превращается в одноцельный рот, душа его становится ротовой полостью, а каждый забитый на экране телевизора футбольный гол есть не что иное, как семяизвер…» Дальше Дмитрий Емельянович не мог читать.

– Стой! Останови еще раз, пожалуйста! – крикнул он в отчаянии, и когда машина остановилась, он бросил книгу на заднее сиденье, схватил оттуда же свой чемодан и бросился наутек из роскошной «Сонатки».

Он шел и не оглядывался. Впереди он видел какую-то деревеньку, позади слышал голос Галатеи:

– Эй! Псих! Вернись, я все прощу!

– Целуйся со своим романиссимусом! – не оборачиваясь на эти призывы, скрежетал зубами Дмитрий Емельянович. – Тантра-мантра! Одноцельный рот! Козлобараны латентные!

– Чтоб тебя опять борзики сцапали! – крикнула Галатея, хлопнула дверцей и еле слышно ужужжала на своей великолепной иномарке прочь. Наконец, оглянувшись, Выкрутасов увидел ее далеко-далеко.

– Что ж они, дуры, все с ума так посходили! – ворчал он, двигаясь в сторону казачьего жилья. – Суггестивные шизоиды! Когнитивные диссонансы! Сары – сансары недобитые! Випашьяны, етишь их двадцать восемь! – Словечки, населяющие книгу Лжепеле, сыпались из несчастного Дмитрия Емельяновича, как тараканы, которых колбасит от дихлофоса. – Упанишады недогнившие, хари-кришны мордастые! Аш-ш-шурбанипалы!

В глазах у него так и высвечивались наглые белые буквы на ярко-красном фоне задней стороны обложки книги:

V.I.P.

VERY IMPORTANT PERSON

V.I.P.

VICTOR INNOKENTIEVICH PELE

V.I.P.

– Ну и ну! – кипел от негодования Выкрутасов. – Каков нарцисс! Ни дать ни взять – голубая луна. Боря Моисеев. Как же мы себя любим-то, поглядите! Изломал девчонке судьбу, выгнал беременную, да еще алиментов не платит!

Он был очень зол на писателя Виктора Пеле. За то, что тот нагло присвоил себе громкое футбольное имя, что оставался для бывшей казачки Гали богом, что превратил ее в сутенершу Галатею, что в этом была доля вины и самого Дмитрия Емельяновича, за то, наконец, что, будучи хоть и фальшивым, но Пеле, писателишка позволил себе столь неуважительно отозваться о чемпионатах мира по футболу.

– Бедная девочка! Бедная девочка! – шептал Выкрутасов, охваченный внезапным приступом жалости к глупой Галатее. – Что они с тобой сделали!

Ему хотелось срочно вернуться в Москву, найти этого самозванного Пеле, этого Виктора Иннокентьевича Пелёнкина, и сделать ему что-нибудь этакое, в духе его писанины. Слить его! Именно такое выражение использовали его герои по отношению друг к другу. Слить – в значении истребить. Даже в этом сказывалось нечто сексуально-извращенное.

– Берегись, ВИП! – грозил Выкрутасов кулаком куда-то, как ему казалось, в сторону Москвы. – Уж я тебя солью!

Глава семнадцатая

ПЕРЕРЫВ МЕЖДУ ТАЙМАМИ

Я всегда обожал перерывы. В них был сгусток надежд. Если в первом тайме проигрывали, я всегда верил, что во втором сравняем счет и выиграем, если была ничья – выиграем с преимуществом. А уж если после первого тайма мы выигрывали, то верилось, что во втором одержим сокрушительную победу. В перерывах мне всегда хотелось петь. Олдржих Неедлы

– Изломал девчонке судьбу, выгнал беременную, алиментов, естественно, не платит, мало того – даже звонить запрещает, чтоб никаких контактов. И это у них называется поведением гениального писателя, а? – говорил Дмитрий Емельянович, сидя на берегу речки у костерка в обществе четверых настоящих кубанских казаков. Он не пожалел денег на водку и еду, и они затеяли настоящую казацкую уху – сначала варился петух, и когда он был готов, его вытащили, а в отвар опустили в марле окуньков и ершиков, набросали петрушечных кореньев, лука и лаврушки. Это варилось целый час, а покуда казаки и московский залетный гость закусывали водочку вареной петушатиной, Дмитрий Емельянович поначалу пил, как говорится, символически, но постепенно так отмякнул душой, что вошел с казаками вровень, лишь изредка мысленно укоряя самого себя: «Опять ты пьешь, зараза!»

– Я скажу так, – говорил он казакам, – первый тайм я отыграл неплохо. Пока что по нулям, но преимущество в течение всего тайма было на моей стороне. Если вам любо, могу рассказать от первого до последнего свистка судьи.

– Отчего же не любо, коли без брехни, – отвечал казак Микола по фамилии Бесповоротный.

– Брехать не обучен, – говорил Выкрутасов, уже чувствуя себя почти полноценным казаком. Да и собственная фамилия ему теперь казалась истинно казацкой. Очень даже красиво звучит – есаул Выкрутасов. Или даже сотник Митрий Выкрутасов. – Я, казаки, вам не телевизор, чтобы брехать. Так вот, началось все с московского урагана. Слыхали, должно быть?

– Свистело чего-то, слыхали, – отвечал другой казак – Серега Бушевалов, основной по ухе.

– Ну так вот, – оживленно приступал к рассказу Выкрутасов и поведал казакам обо всем с самого начала. Истории про холодильник «Электролюкс» и картину «Кругово иззебренное» казаков сильно позабавили.

– Цього нэ можэ буты, щчоб тут було без брехни! – хохоча и утирая слезу, говорил казак Петро Подопригора. – Признайся, що трохы збрэхал!

– Ни трошечки не сбрехал! – обижался Выкрутасов. – Не сойти мне с этого места!

– За это надо еще выпить, – не шутя говорил казак Володя Зайцев, самый из всех серьезный, назначенный ответственным за розлив.

– Да, братцы-казачки, – вздыхал Дмитрий Емельянович, – я иду по жизни методом проб и ушибок, но это мой путь, я на него никого не приглашаю, но и с него не сверну.

Он горестно поведал о том, как нигде никто не признал в нем футбольного пророка и спасителя России, как отвернулись от него и в Ярославле, и в Нижнем Новгороде. Дойдя до знакомства со Вздугиным, казак Выкрутасов несколько опьянел и начат привирать. Он представил Сашару не просто как мелкого политического шарлатана, но как главаря некой зловредной и могущественной секты, способной нанести непоправимый урон стране.

– Да, – сказал казак Бесповоротный, – теперь бесчисленное множество развелось этих сект. У нас тут, в Геленджике, есть один казацкий батюшка, отец Сергий его зовут, он из бывших спецназовцев. Так вот, он не стерпел и этих кришнаитов побил. Они, сволочи, девчонок в свою секту заманивали, якобы для того, чтобы служить истинному богу Кришне, а на самом деле для разврата, у них там – тьфу, прости господи! – собачьи свадьбы устраиваются. И, конечно, наркота всякая. Отец Сергий их, как положено, предупредил, что, если они не одумаются, им плохо будет. А они ведь занаглелись при новых порядках, при демократии этой, только похихикали. Ну и дохихикались. Он пришел к ним во второй раз и давай по-нашему, по-казацки. Кости-ребра всем переломал, малость приучил к пониманию жизни. Правда, он теперь в розыске, эти хари-кришны на него в суд подали.

– Эх, побольше бы таких священников! – вздохнул казак Зайцев. – Положено бы выпить за отца Сергия. Серега, пора бы в уху налима класть.

– Следи за своим уделом, – нахмурился казак Бушевалов, но, впрочем, через пять минут вытащил из ухи марлю с окуньками и ёршиками, а вместо рыбьей мелочи стал накладывать в котел крупные куски налима, еще лук и петрушку, а также мелкие картофелинки, величиной не больше сливы.

Казак Выкрутасов продолжал обзор своего первого тайма. Рассказ про то, как он в пьяном виде прыгал с парашюта, а потом не мог о том вспомнить, вызвал у казаков еще больше смеха, чем история с электролюксовым мошенничеством. Под это дело поспела и уха, до чего ж вкусная, душистая, нежная. Дмитрий Емельянович с такой жадностью набросился на нее, что обжег себе всю полость рта, с омерзением припомнив при этом «одноцельный рот» Виктора Пеле, но тотчас гневно отфутболил реминисценцию из «Хенерасьон X». Водка уже крепко воздействовала на Выкрутасова, его понесло, и он стал описывать свой неудачный штурм Грозного и пленение в таких сильных красках, что у всех четверых казаков челюсти отвисли.

– Одного я схватил вот так – хряп! – шея у него хряпнулась, и ваххабит падает замертво! Но тут на меня навалились сзади, стали бить по голове… Очнулся я уже в заточении… Налейте, братцы, как это в песне поется – «рассказывать нет больше мочи». – Все тело его содрогнулось, будто по нему пронесся ураган, но он волевым усилием сдержал рыдания и слезы.

– От це, я бачу, без брехни, – выдохнул казак Подопригора.

– И сколько же ты, брат, провел у них в плену? – спросил казак Бесповоротный.

– Мы там вскоре потеряли счет дням, – махнул рукой Выкрутасов. – Много, братцы, много. Наливай да пей, как говорится!

Потом последовал еще более захватывающий рассказ про побег, который как-то само собой перетек в громкое пение. «Как за черный ерик, как за черный ерик ехали казаки, сорок тысяч лошадей…»

– Любо, братцы, люб-б-ба-а-а… – орал Выкрутасов, – любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить!

– С нашим атаманом не приходится тужить! – хлопал его по плечу казак Бесповоротный, как бы провозглашая его ихним атаманом.

– Жинка погорюет, выйдет за другого… – текла из четырех глоток громкая песня, а Дмитрий Емельянович уже тер глаз, раздавливал там клопа слезы – Раиса-то, не горюя, вышла за другого, при живом, не убитом муже-казаке!

– Любо, братцы, люб-б-ба-а-а, любо, братцы, жить, с нашим атаманом любо голову сложить, – закончилась первая песня, и тотчас Бушевалов взвил, вбросил в гулкие сумерки над рекой новую лихую казацкую: – Ой, е-из-за леса, за леса копия-мечи.

– Едет сотня ка-за-за-ков – лихачи, – подхватили живо многоголосьем Бесповоротный, Подопригора и Зайцев.

Дмитрий Емельянович эту песню не знал и только с наслаждением слушал, а в душе его рождалась какая-то неодолимая, величавая сила, способная все сломить ради возрождения всего, что наполняло эту песню.

– Это что за чудо-люди казаки! Они рубят и сажают на штыки! – пел Бушевалов голосом, в котором была вся Россия.

– Э-э-ей, живо, не робей! Они рубят и сажают на штыки! – в три разных голоса подхватывали Зайцев, Подопригора и Бесповоротный, а Зайцев при этом успевал еще и лихо отсвистывать. – На завале мы стояли три часа, пуля сыпалась, жажжала, как оса. Э-о-ей, живо, не робей, она сыпалась, жажжала, как оса!

Когда чудо-песня вмиг умолкла, наступила сладчайшая тишина, в которой по Выкрутасову прокатилось многое. Он удивился тому, как быстро исполнилось его утреннее желание не ехать в «Сонатке» и не читать Виктора Пеле, а вместо этого сидеть у костра с певучими казаками. Тотчас в душе его вспухла великая гордость за Кубань и за всю Россию и кольнула в сердце горючая жалость к самому себе, что он не казак.

– То есть как это не казак?! – вдруг всполошился он.

– Кто не казак? – спросил Зайцев.

– Да я! – топнул ногой Выкрутасов.

– А ты казак или не казак? – спросил Бесповоротный.

– А кто же я! – возмутился Дмитрий Емельянович. – Вот чудаки, ей-богу! Да у меня же фамилия чисто казачья. Самая что ни на есть исконная – Выкрутасов. Слыхали такую?

– Постой-постой… – задумался Бесповоротный. – Ты, должно быть, из донских казаков?

– Правильно! – несла нелегкая Дмитрия Емельяновича. – При Платове был знаменитый сотник Выкрутас.

– У нас Зайцев на сей счет специалистище, – сказал Бушевалов. – Серьго, был такой при Платове сотник?

– Естественно, – промычал Зайцев, изображая из себя великого знатока истории казачества. – Мало того, я даже могу вам объяснить происхождение такого важного прозвища. – Видно было, что и его несет куда-то, как Выкрутасова. – Это во времена рекрутских наборов многие, не желая идти в рекруты, убегали на Дон. И прежде чем их принять в казаки, некоторое время их называли выкрутами; то есть не рекруты, а выкруты, вот оно как было! Отсюда и прозвище – Выкрутас.

– А как оно, братцы, в казаки принимают? – спросил Дмитрий Емельянович.

– Ну, для этого надобно иметь шашку, нагайку, многое иное, – промычал Бушевалов, но Зайцев мгновенно возразил:

– Вовсе не обязательно. Есть особый, старинный обычай, когда вступающего в казачество уже хорошо знают в бою.

– Примите меня, братцы, в казачество! – взмолился Дмитрий Емельянович. – Я хоть и старинного казачьего рода, а за всю жизнь казаком не был, только теперь, рядом с вами, во мне казачий дух ожил. А в бою ведь я был и в плену был, сами слышали из первых уст мою историю.

– Отчего же не принять, – сказал Бесповоротный. – Тем более что у нас горилка кончается, а тут будет такой повод пополнить ее припасы.

– О чем речь! – воскликнул Дмитрий Емельянович, бросаясь к чемоданчику с деньгами. Покуда Подопригора бегал туда-обратно за водкой, Выкрутасов определял свое географическое местоположение.

– А что за речка-то эта? – спросил он. – Хорошая река такая, а я даже не знаю наименования.

– Это, брат, Хабинка наша, – отвечал с любовью к реке Бушевалов. – А называется она так потому, что течет с самой вершины во-о-он той горы. Видишь там, далеко-далёко? Это вершина горы Хаб высотой один километр. А за той горой уже и море, Геленджик.

– Эхма! – восхищался Выкрутасов. – Аж дух захватывает, где я оказался. А станица ваша?

– Станица наша, известно, по реке, Хабинская.

Бушевалов вдруг как бы в мгновение загрустил, помолчал немного и красиво затянул новую песню:

– Ой, ты Росси-ея, матушка ты Росси…

– Е-е-е-ой-да-да ты Росси-ея, матушка наша земля, – подхватили Бесповоротный и Зайцев. Эта песня еще больше одолела душу Выкрутасова. Длинная и протяжная. И при этом – немногословная. Весь смысл ее сводился к тому, что Россия много горя-нужды приняла, много-много крови пролила, много-много славы про тебя, а ты себе сына родила, ой да ты его Платовым назвала.

Тут уже Дмитрий Емельянович плакал навзрыд, а потом кинулся обнимать-целовать родных казачков. Тут и Подопригора подоспел с новой водкой и помидорчиками.

– Ну, становись теперь посвящаемый казак Выкрутасов на самый берег реки, – приказал Зайцев. – Стал? Говори теперь: «Знаете мою боевую славу, примите в казаки, братцы!»

– Знаете мою боевую славу, примите меня в казаки, братцы! – покорно произнес Выкрутасов.

– Скидавай его, казаки, в речку! – крикнул Зайцев, и все четверо набросились на него. Вмиг он очутился в Хабинке. Течение реки было быстрое, его повлекло. В первый миг Выкрутасов подумал, что его обманули и покуда он барахтается, выплывая на берег, казаки оседлали его чемодан и ускакали куда подальше. Но, очутившись снова на берегу, он устыдился своей такой, чисто московской, мыслишки. Казаки, хохоча, ждали его.

– Становись снова и опять просись: «Все равно примите!» – говори, – приказал Зайцев.

– Все равно примите! – крикнул мокрый Выкрутасов.

– Да ступай ты прочь! – крикнул Зайцев, и тотчас Дмитрий Емельянович снова барахтался в речке Хабинке. «До скольких же раз это повторяется?» – подумал он, осознав наконец, что по обряду положено не раз проситься в казачество.

Выбравшись на берег, он опять встал и топнул ногой:

– А я говорю: примите!

– Да какой ты казак! Ступай прочь!

Вновь вылезая, он уже отчаянно возопил:

– Да примите же, сволочи!

– Да Христос с тобой, принимаем! – крикнул тут Зайцев лихо и перекрестил новоявленного казака. – Сидай з намы горилку хлестать!

Осушив по полной чарке за столь успешное принятие выкрута в казачество, все закрякали, бросились закусывать помидорами, а Подопригора тут запел новую, которую все тотчас подхватили, а Выкрутасов глядел им на рты и тоже пел, угадывая строки:

Ой, в тысяче семьсот девяносто первом роке

Ой, да пришев вказ вид нашей царицы

З Петрограду-горо-я-яду.

Ой, що пан Чепыга ще пан Головатый,

Зибрав свое вийско, вийско Запори-ей-ско,

Двинув на Кубань, ой, да вдвинув на Куба-е-ень.

Ой, бувайте здоровы, ой днипривство наше,

Бувайте здоровы, вы, курени наши,

Ой, никто з вас розвалывся.

А мы будем пыты, пыты ще й гуляты,

Розпроклятых басурманив по горам Кавказским,

Биты тай гоняты!

– Ах ты, здорово как! – ликовал Выкрутасов. – Так их, распроклятых. Мы еще покажем борзикам, кто такие кубанцы!

Потом песни катились одна за одной, не иссякая, то по-русски, то по-украински, то протяжные, вышибающие слезу, то лихие с посвистом. Особенно нравилось Дмитрию Емельяновичу, когда там проклятых басурманив лупешили, уж очень он пострадал в плену от басурманив.

– Ой, Шамиль! Мы Шамиля поймали! Распрощайся ты с женой, Шамиль! Да с круты, ой, с крутыми горами, распрощайся с горами, Шамиль! Да к царю, к царю на расправу отправляйся, поганый Шамиль! Да к царю, к царю на расправу!

Была еще борьба, все по очереди боролись друг с другом, валились в ночную траву. Выкрутасова все сбарывали, но Зайцева он все же одолел и подмял под себя. И снова пели, если это еще можно было назвать пением, потому что никаких сил – ни телесных, ни певческих – не оставалось, а лишь душевные. Под очередной волной пения Выкрутасов четко услышал в своей голове злой голос Виктора Пеле: «Русское народное оральное творчество».

– Сгинь, проклятый басурман! – крикнул Виктору Пеле Выкрутасов, повалился и уснул казацким сном.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВОСХОЖДЕНИЕ ВЫКРУТАСОВА

Глава восемнадцатая

ХОЖДЕНИЕ ПО ЖЕНАМ

Тогда я был лучшим футболистом страны, женился на самой красивой гимнастке, и хорошо, что не знал, как спорт разрушает порой счастливые браки. Олег Блохин

Сначала он ощутил дивный запах свежего утра, сонно прислушался к звукам – тихо шумела речка, какая-то птица неподалеку приговаривала: «Ой-кой-кой-кой-кой!», другие птахи свиристели, не то радостно, не то всполошенно – Выкрутасов не мог понять, да и не собирался, ему было хорошо. Ничего не болело – ни голова, ни руки, ни ноги, ни живот, ни душа. О вчерашнем вспоминалось только хорошее – костер, уха, песни, вступление в казачество, счастье единения с природой и людьми Кубани.

– Глянь-ка, Володь, никак скопа? – раздался голос Бушевалова.

– Естественно, скопа, – подтвердил голос Зайцева. – О-на! Полетела бить кого-то.

Дмитрий Емельянович весело вздохнул и открыл глаза. Первое, что он увидел перед собой, была нога, обутая в расхряпанную сандалию. Тотчас мелькнула мысль о том, что если бы Виктор Пеле описывал эту ногу, то она бы наверняка у него издавала какое-нибудь зловоние. Но назло Виктору Пеле и ему подобным нога в сандалии, принадлежавшая казаку Бесповоротному, ровным счетом ничем не пахла. Полюбовавшись ею, Дмитрий Емельянович перевел себя в сидячее положение, потер лицо ладонями и увидел дивный утренний мир на берегу кубанской речки Хабинки. Только что рассвело, но солнце еще не встало, кое-где по кустам мерещились молочные пенки тумана, сновали птицы, перебегая со своими заботами по всем ступенькам этой многоярусной жизни. У потухшего костра спали мирно казаки Бесповоротный и Подопригора, а Зайцев с Бушеваловым бодрствовали, уже явно успев «отремонтироваться».

– Эх, до чего же хорошо тут у вас! – выразил свой восторг Дмитрий Емельянович. – Еще бы казачку сюда мне…

– Казачку!.. – хмыкнул Бушевалов. – Смотря для чего. Если жениться – мы найдем для тебя, а если поджениться, то у нас тут строго. Не то что у вас там, в Москве, сидить Хая, ногами махая, кто мимо идёть, тот ее и…

Он мог бы подобрать для рифмы множество иных русских глаголов – «найдет», «берет», «дерет», «возьмет», «поймет» и так далее, но казак станицы Хабинской Сергей Бушевалов произнес такой глагол, который можно встретить разве что в книгах Аксенова, Лимонова и Виктора Пеле.

– Да, я уж нагляделся, как у вас тут строго на Кубани! – покачал головой Выкрутасов. – Особенно в краснодарских гостиницах. А еще говорят – батька Кондрат, батька Кондрат!..

– За всем не уследишь, – сказал Зайцев. – Батька дает направляющий вектор поведения. Со временем законы казачьей строгости восторжествуют. По станицам-то подобных безобразий не наблюдается. Ты давай, починись хоть, – протянул он Выкрутасову полстакана водки и помидорину.

– Не рано ли? – спросил бывший политинформатор, а ныне кубанский казак. – Сколько там натикало?

– Пять часов утра. Вон уж солнышко встает, – сказал Зайцев.

– Мать честная! – вскочил тут Бесповоротный. – Моя-то и знать не знает, где я.

Поднялся чиниться и Подопригора. Рассвет окрашивал мир в розово-оранжевые сквозняки. Собственно, можно было и не починяться, так только – за компанию.

– Мы вот что, – сказал, выпив и закусив, Бесповоротный. – Сейчас, через полчасика, пойдем ко мне. Поглядишь, Дмитрий, какая у меня жинка. Вот уж казачка красоты неописуемой!

– Нет, – сказал мудрый Зайцев, – она у тебя хоть и красавица, а ты сам говорил, что раньше восьми утра никогда не встает. А мы пойдем к Подопригоре. У него Наталка – ранняя пичуга, чуть свет уж на ногах. А готовит! Что, Петро, зовешь нас к себе в гости?

– Да хоть зараз! – хмыкнул Петро с неким вызовом, налил себе еще полстакана и махнул. Заел холодной ухой.

– Полно вам, снежочки, на сырой земле лежать, полно вам, казаченки, горе горевать, – запел было Бушевалов, но умолк.

– Казачки-казаченьки, не бойтеся ничего… – стал было подпевать Бесповоротный, но тоже умолк.

– Та чого вы зажурылыся? – спросил Подопригора. – Пийдемо до менэ, отось жинка обрадуется, стол накрие. Вона завсегда гостям рада. Вы ж мою Натаху знаете, яка вона уветлива.

– Ну так и пошли прямо сейчас! – бодро вскочил на ноги Бесповоротный. – А то я что-то продрог, хочется в домашнем тепле посидеть.

Собрав весь скарб и прибравшись, снеся весь мусор в кострище, пятеро казаков, постепенно веселея, отправились в станицу. Выкрутасов взялся нести котел, поскольку его чемодан из уважения к гостю понес Зайцев. Они шли вдвоем рядом и Зайцев говорил:

– Правильное решение мы приняли, что к Петру идем. Моя-то Зайчиха не любит таких визитов с похмелья. Так-то она очень хорошая, но уважает, чтобы гости приходили честь по чести. А у Петра жинка сейчас вся заиграет, как веселочка, защебечет касаточкой. Очень гостей любит, пампушечка этакая.

Подопригора, услыхав такие слова, запел:

– Пылы мы водку, пылы налывку и щче будем пыть, а хто з нас, братцы, будеть смеяться, того будем бить.

Но и эта песня не пошла. Казаки шли по улице, все вокруг спало, только-только начинало пробуждаться.

– А давайте, братцы, объявим конкурс, – предложил Бушевалов, – чья жинка нас уветливей встретит.

– Что ж, – сказал Бесповоротный, – я не прочь. Тем паче, что знаю, кто будет за первое место бороться – моя Верунька с Петровой Натальей. Самые гостеприимные во всей станице жены.

– А моя-то, что ж, не гостеприимная? – возмутился Бушевалов. – Готов биться об заклад, что моя победит. Ставлю на кон свой черкесский кинжал. Только не старый, дедов, а новый.

– Ставлю одного ягненка, – сказал Бесповоротный.

– Ставлю свий старый видак, – сказал Подопригора.

– Да он у тебя не пашет, – возразил Бушевалов.

– Пашеть, я його зробыв.