Текст книги "Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– Дмитрий Емелья-а-а-аныч! – пропели в один голос Жанна и Клавдия. – Вы уже выспались?

Выкрутасов с презрительной усмешкой подошел к стойке бара и позвал барменшу.

– Чего желаете? – услужливо спросила она. – Коньячок, джинчик, виски, текила?

– Бутылку боржоми, – твердо отвечал Выкрутасов.

– И все?

– И все. Жажда мучает.

– Кать! За мой счет обслужи товарища! – нагло объявила Жанна, тем самым как бы даже попрекая и уязвляя Дмитрия Емельяновича за подаренные им ей пятьдесят деревянных.

– И за мой счет ему пачку жевачки, – еще более нагло добавила Клавдия, которую Выкрутасов уже мысленно окрестил Курниковой.

– Чо это вы, девчонки, так расщедрились? – удивилась барменша, выставляя перед Выкрутасовым бутылку боржоми и выкладывая пачку жевательной резинки «Риглиз спирминт».

– Нет, за мой, – оскорбленно заявил Дмитрий Емельянович, бросая на стойку бара пятисотрублевую лиловую. – Что это еще!

– Да ладно вам, – засмеялась барменша. – У меня все равно сдачи нет.

Выкрутасов взял свои деньги, боржоми и жвачку и пошел было в свой номер, но вдруг остановился перед столиком с ночными бабочками и, рассмеявшись, сказал им:

– Вот как возьму, как надаю вам по жопам!

И – сел к ним на свободный стул.

– Давно бы так! – смеялась Жанна.

– Из чеченского плена он, гляньте на него! – смеялась псевдо-Курникова, еще она была похожа на тренершу из фильма «Семь стариков и одна девушка».

– Познакомьте меня, девочки, – попросила похожая на мальчика. – Какой интересный мужчина! Вы правда из плена? Меня зовут Юлианна.

– А попросту Юлька-козюлька, – добавила псевдо-Курникова.

– А ты – Клавка-шалавка! – огрызнулась Юлианна.

Вскоре Выкрутасов уже покупал коньячок и даже виски, конфеты, сигареты и пирожные. Но он твердо поклялся самому себе, что только посидит с путаночками в баре, скоротает время. Не может же он явиться к прекрасной казачке прямо, как говорится, «из постели с Мадонной». Проявляя чудеса силы воли, он и спиртного не пил, пробавляясь боржомчиком.

– Миленький ты мой, – пела ему Жанна, не уставая совершать попытки соблазнить его, увести в номер, – возьми меня с собой, там, в краю далеком, буду тебе сестрой.

– В сестры беру, – смеялся Выкрутасов, радуясь тому, что вот он сидит с проститутками, а они, сколько ни пытаются, не в силах его развратить. – Будьте все три моими сестренками.

– А ты, часом, не голубой ли? – спросила Юлианна.

– Сама ты голубая, – ничуть не обиделся Выкрутасов. – Говорю же вам, дурындам, что из плена я. Приехал в гости к женщине, которую когда-то любил. Скажете, романтика? Да, романтика. А я даже с самой красивой не лягу без любви.

– А я только без ваньки-встаньки ни с кем не ложусь, – засмеялась грубая Юлианна.

– А как там, в плену было, братик? Можно тебя братиком называть? – спрашивала Клавдия.

– Конечно, можно! – продолжал боржомничать Дмитрий Емельянович. – В плену, сестренки, не сладко. Но жить можно. Русский человек ко всему привыкает. Даже к ежедневному ожиданию, что тебе вот-вот глотку перережут. Смешно сказать – со мной в подвале сидел генерал, который уже однажды был у них в плену, и они ему тогда горло перерезали, а он остался жив, и горло срослось, шрам только страшный остался. Великолепный генерал! Он-то и организовал побег. До Моздока мы с ним вместе добирались, а оттуда я – сюда, а он – по своим путям.

– Мить, может, все-таки пойдем, а? – снова-здорово застонала Жанна. – Хочешь, я тебе за твои страдания бесплатно, а? Ей-богу! Хороший ты мужик.

– Не могу, Жанчик, – клал себе на грудь растопыренную ладонь Выкрутасов. – Сама подумай, с какими глазами я завтра или послезавтра со своей возлюбленной повстречаюсь.

– Первый раз такого вижу, чтоб и за так не соблазнился. Фантастика! Обожаю! – восхищалась Жанна.

– А много ль детишек у тебя, Жанок? – спросил ее бывший политинформатор.

– Двое, братик, двое, мальчик и девочка.

– А они хоть не знают, кем ты работаешь?

– Ой, не надо, а?

Потом появился Бицепс, подошел к их столику, осмотрел с плотоядным видом всех трех сестер Выкрутасова и сказал:

– Мне для контраста малявку надо. Ты, – указал он толстым пальчищем на Юльку-козюльку, – топай со мной.

Дмитрию Емельяновичу стало тошно, словно Юлианна и впрямь была его родной сестрой. Захотелось вскочить и дать Бицепсу в свиное рыло. Но он утешился, видя, с каким довольным видом Юлька сорвалась со своего места и поскакала за внезапно свалившимся клиентом.

– Везет же некоторым, – с завистью поглядела ей вслед Клавка-шалавка, отчего Выкрутасову сделалось еще тошнее. На кой ему такие сестренки сдались! Тоже мне, проституточный братец!

– Ладно, девки, – встал он со своего стула. – Пошел я, а то сейчас упаду и прямо на полу усну.

– Катись-катись, созревай до завтра, – подмигнула ему Жанна.

Он вернулся в свой номер, лег и стал медленно погружаться в сон. Знала бы ты, Раиса, как меня тут соблазняли, а я не поддался! Не снизил планку нравственного уровня.

Волей-неволей он унесся сонною мыслью туда, в рай на Петровском бульваре, где можно было прижаться к теплой спине жены и шептать ей ласковые слова…

В дверь ему снова стучали, и уже давно. Он, наконец, проснулся, вскочил – где я? Тошнотно вспомнились девицы. В публичном доме, вот где! Хорошо же ты, батька Кондрат, с проституцией борешься. Красный пояс называется. Пояс красных фонарей, а не красный!

– Брат! Митя! Открой, пожалуйста! – звал из-за двери голос Жанны.

Он не спеша открыл. Обе – и Жанка и Клавка – ворвались к нему в номер:

– Запирайся! Запирайся скорее!

Судя по их трясущимся мордашкам, что-то и впрямь случилось, это не визит представительниц «Женщин России».

– Что такое-то? Поспать дадите мне или нет?! – закрыв дверь на замок, возмутился Дмитрий Емельянович.

– Латка всех на субботник сгребает, вот что!

– Какая еще Латка! – заорал Выкрутасов вне себя от ярости. – Какой еще субботник, если сегодня вторник!

Он поглядел в окно и увидел, что почти рассвело.

– Ну среда, – добавил сердито. – Но не суббота же.

– Святой человек! – воскликнула Клавка. – Он даже не знает, что такое субботник!

– Знаю, – продолжал гневно расхаживать по номеру Выкрутасов, с ненавистью глядя, как проститутки располагаются у него, словно у себя дома. – Это когда Ленин бревно тащит.

– Если бы Ленин! – фыркнула Жанна. – Я б его, лысенького, по первому разряду обслужила бы, он бы у меня враз улетел. Субботник, брат, это когда менты наезжают и бесплатно нами пользуются. Поэтому и называется субботник. А менты – хуже ахметок, такие садюги! В прошлом году Светке Маленькой сиську оторвали. А попробуй нажалуйся! А Латка, сволочь, я ей говорю: «Лат, имей совесть, я же в прошлый субботник за пятерых отпахала!» А она, тварь, будто и не слышит.

– Мы пахали! – проворчал Выкрутасов, но постепенно от гнева и ненависти душа его переходила к сочувствию и жалости. Еще бы не жалко, если сиськи рвут! Только, конечно, не сиськи, это слово грубое, грудь. Хотя, когда сиську, почему-то жальче.

– Я бы этой Латке всю морду расцарапала, – захныкала в свою очередь Клавка. – Так потом хоть уходи из большого спорта. Она, мразь, всюду свои щупальца распустила. Одно слово – мафия.

– А кто она такая-то? – спросил Выкрутасов. – Сутенерша, что ль, ваша?

– Ага, пионервожатая, – шмыгнула носом Жанка.

– Тихо! – вдруг всполошилась Клавка. – Кажись, она!

Все трое молча минут пять прислушивались к голосам, звучащим вне выкрутасовского убежища. Дмитрий Емельянович даже подошел к двери, прислонил к ней чуткое ухо и очень скоро услышал, как барменша Катька сообщала кому-то:

– Они в семьсот двадцать седьмом спрятались. Там у них какой-то жалельщик завелся. Сегодня только приехал.

– Сволочь Катька, – сказал Выкрутасов. – Сдала она вас, сестренки, со всеми потрохами.

– Чтоб ей самой десятерых ментов обслужить! – проскрипела зубами Клавдия.

– Ну что, капитулирен? – встала с кресла Жанна, оправляя на себе все свои условные одежки.

– Погодите, попробую пойти на таран, – сказал Выкрутасов, открыл дверь, вышел и тотчас закрыл замок с наружной стороны. К нему по коридору приближалась решительным шагом молодая особа с весьма нацистским выражением лица. Барменша Катька высовывалась из-за угла. Увидев Выкрутасова, трусливо скрылась. Дмитрий Емельянович и нацистка прошли друг мимо друга, но, услышав за спиной стук в дверь, Выкрутасов оглянулся и спросил:

– Вы ко мне?

– Если вы из двадцать седьмого, то к вам.

– Что вам угодно?

– Кто там у вас?

– Простите, а вам какое дело?

Тут из-за двери раздался голос Жанны:

– Да ладно, Мить, открой ей, она все равно не отступится.

– Открывайте, – приказала нацистка.

– Стало быть, это вы и есть, пионервожатая Латка? – спросил Дмитрий Емельянович, жалея, что не удается спасти девчонок от ментовского субботника.

– А вы, стало быть, и есть тот добрый дядя? – в ответ презрительно усмехнулась нацистка.

Выкрутасов медленно подошел, вставил ключ в скважину и с вызовом глянул сутенерше в глаза. Тут в голове у него закружилось от ужаса и неожиданности. Перед ним стояла та самая – его красавица-казачка Галя.

– Это ты? Галка! Неужели это ты?

– Постой-постой… – обмякла в свою очередь путановожатая.

– Не может быть! Кажется, Дмитрий?

– Он самый.

– Вот так встреча! – В лице сутенерши нацистское выражение сменилось вполне человеческим. Боже, как же она изменилась! Была такая милая девочка, а теперь…

Выкрутасов открыл дверь.

– Лат! Ну прости нас, ну не могу я больше на субботник, я же в прошлый раз отпахала! – заныла Жанка.

– Она же в прошлый раз отмучилась, – сказал свое слово Дмитрий Емельянович. – Отпусти их, Галочка!

– С какой это стати! – возмутилась сутенерша. – Или у вас тут…

– Да нет, Лат, он нас пальцем не тронул, честное слово! – сказала Клавка. – Одно слово – козел. Но добрый.

– Я добрый, Галкыш, и пальцем их не тронул. Мне их жаль. Отпусти их, – взмолился Дмитрий Емельянович.

– Он, между прочим, из чеченского плена бежал, – сказала Жанна. – Год там томился. Человеку нужно было только доброе слово.

В воздухе зависло гнетущее ожидание. Наконец, путано-вожатая махнула рукой:

– Чорт с вами, живите.

И – зашагала прочь по коридору.

Глава шестнадцатая

ГАЛАТЕЯ

Да, после матча со сборной Англии я уходил с поля и рыдал. Слезы текли в три ручья. Мы должны были стать чемпионами. Я оплакивал наше поражение в полуфинале так, как оплакивают судьбу невинной девушки, попавшей на растерзание банды разбойников. Эйсебио

Дмитрий Емельянович уныло вошел в свой номер, сел на кровать, уронил лицо в ладони и заплакал.

– Ты что, Митька! – всполошились девки. – Что с тобой, брат? Да ты чего? Нервы, да? Последствия плена, да?

Он только тряс головой и плакал. Наконец слезы окончились, он громко высморкался об угол простыни и произнес:

– А ведь это она, девки вы мои!

– Кто?

– Латка ваша. Это я к ней ехал. Вот вам и романтика! Что жизнь с людьми делает, а? Ну скажите вы мне, как такие получаются метаморфозусы, а?

– Да ты что! – вскрикнула Жанна. – Ты?! К Латке?!

– К Латке, – кивнул Выкрутасов. – Только она почему-то раньше была Галиной.

– Она и была раньше Галиной, – подтвердила Жанна. – А потом, когда, как говорится, прошла через плевелы к звездам, стала называться Галатеей.

– Во как! – подивился Выкрутасов. – А через какие плевелы она прошла?

– Постой-постой, братик, – сказала Клавка. – А не ты ли тот самый москвич, из-за которого у нее вся жизнь кувырком покатилась?

– Каким кувырком? – обомлел Дмитрий Емельянович.

– А таким, – сказала Жанна, – что ее один москвич залетный соблазнил и бросил, а она по нему стала сохнуть и поехала в Москву разыскивать негодяя. А там ее другой охмурил. Писатель, его книги сейчас повсюду валяются. Он это… как это… властитель умов. Это он ее называл Галатеей. Потом она от него забеременела, а он ее выгнал, сказал, что писатель не имеет права копаться в пеленках и проверять дневники. Так Латка сама мне рассказывала. Мы с ней одно время дружили, покуда она не стала пионервожатой. Она тогда еще ничего была, это уже сейчас скурвилась.

– А ребеночек? – спросил Выкрутасов с замиранием сердца.

– Ребеночка она родила, – сказала Клавка. – Нормальный парнишка, Леон.

– Леонид?

– Нет. Леон. Ну фильм еще такой есть. В школу ходит. В каком он сейчас классе, Жанк?

– В третьем. Слышь, Мить, может он от тебя?

Выкрутасов вздрогнул:

– Нет, этого не может быть. Поверите ли, девчонки, но мы с ней даже не целовались.

– Да ты что! – заржала Клавка. – Иди ты!

– Честное слово! – воскликнул Дмитрий Емельянович.

– Ну и что, – сказала Жанка. – Может, у нее от тебя непорочное зачатие произошло.

– Даже непорочного не могло быть, – решительно отверг это предположение Выкрутасов. – В каком, говорите, ее парнишка классе учится? В третьем? Значит, ему сколько? Девять? Десять? А я с ней был двенадцать лет назад знаком. Эх, как же мы тогда влюбились друг в друга!

– А чего ж ты тогда сбежал, москвич гребаный! – возмутилась грубая Клавка.

– Чего сбежал, – вздохнул Выкрутасов. – У меня семья была, девочки, я семью не мог бросить. У меня нравственные принципы. Может, это, конечно, сейчас не модно, но уж такой я уродился.

– Урод! – фыркнула Клавка.

– Вот она из-за твоих нравственных принципов и с крыши съехала, – сказала Жанна. – Если бы не ты, она бы, может, сейчас не была такая стерва.

– Да при чем же здесь я, если, сами же говорите, ее другой обрюхатил и бросил, – обиделся Выкрутасов.

– Другой! – фыркнула Клавка. – В Москву-то она тебя искать кинулась. Семья у него! А сейчас что, нет, что ли, семьи?

– Нету, девочки, – горестно вздохнул Выкрутасов, – сейчас я полный барбизон.

– Типичнейший барбизон, ничего не скажешь! – укоризненно покачала головой Жанна. – Значит, когда у тебя семья была, то и нравственные принципы присутствовали, а как семья распалась, то ты про нашу Кубань вспомнил.

– Дура ты, Жанка! – возмутился Выкрутасов. – Я же год в чеченском плену просидел. Ты хоть это-то понимаешь?

– А что-то по твоей упитанности не скажешь, чтобы целый год, – усомнилась Клавка.

– Это я уж в Моздоке отъелся, – покраснел Выкрутасов. Все трое некоторое время молчали. Потом Жанна вздохнула и сказала:

– Короче, любишь нашу Латку, отвечай?

– В том-то и дело, что лам, в плену, я и понял, что всю жизнь только ее и любил, – нагло соврал Дмитрий Емельянович.

– Тогда иди и добивайся ее заново, – приказала Клавдия. – Может, она опять станет доброй.

– Иди-иди, – кивнула Жанка, – у них на втором этаже, в холле сейчас построение.

– Пойду, пожалуй! – воспрял духом Выкрутасов. В этот миг он и впрямь готов был поверить, что всю жизнь любил краснодарочку. И ведь в точности получалось, как он хотел. Она и замужем успела побывать или примерно как замужем, и брошенкой оказалась подобно ему.

Он решительно встал и направился к двери. Оглянулся:

– А вы чего? Тут останетесь?

– Мы у тебя поспим малость, ладно? – взмолилась Жанна.

– Чорт с вами, живите, – сказал Выкрутасов и отправился на второй этаж. Там он успел застать то самое построение, о котором говорила Жанна. Зрелище это было жуткое и отвратительное. Двадцать, если не больше, ночных бабочек, заспанных и перепуганных, стояли вдоль стен холла навытяжку. Каких их только не было, на всякий вкус – и стандартные путаны, и белокурые падшие ангелочки в скромных платьях, и испанисто-тощие, и толстые в обтягивающих, готовых вот-вот лопнуть одеждах, и словно только что выдернутые из дискотеки, и как будто отвлеченные от семейных домашних дел, и а-ля рюс, и америкэн тайп, и раскосые азиатки, и две мулатки… Посреди холла стояла Галатея в окружении милиционеров и троих новых русских. Главарь последних, мерседесоподобный хряк с брезгливым выражением морды, тщательно осматривал каждую. Как видно, этот его осмотр продолжался уже давно.

– Вам чего, молодой человек? – спросил один из милиционеров, завидев Выкрутасова.

– Это ко мне, – сказала Галатея. – Я сейчас к вам поднимусь, Дмитрий. Ждите меня в своем номере.

Выкрутасов сделал вид, что уходит, но все же стал подсматривать из-за угла. Смотр тотчас же и окончился.

– Эту, эту и вот эту, – ткнул пальцем мерседесоподобный в трех девушек, одна из которых выглядела так, будто пришла сюда впервые.

– Ну а нам всех остальных, – оживились милиционеры.

Все пришло в движение, и Дмитрий Емельянович поспешил к лифту, успел вскочить в него и отправился обратно на свой седьмой этаж. В номер к девчонкам он, однако, не пошел, а уселся в баре, откуда была хорошо видна площадка перед лифтом. Барменша уже поменялась, не Катька. А жаль – Катьке он очень хотел сказать пару ласковых. Он стал пить кофе и ждать. Часы в баре показывали половину седьмого утра. Для кого-то начало нового дня, а для кого-то, как для тех, в холле, окончание вчерашнего. Так уж устроено в жизни – что-то еще только началось, а что-то еще не успело окончиться.

Она появилась без пятнадцати семь. Он окликнул ее:

– Галя!

Она медленно подошла, села за его столик.

– Будет лучше, если ты станешь называть меня, как все, Латой. Той Гали, с которой ты был знаком когда-то давно, уже нет на свете. – Она помолчала, потом глубоко вздохнула: – Но я все-таки очень рада тебя видеть. Ты сильно изменился. Постарел, уже не тот соколик.

– Я был в плену у чеченов, – сурово произнес Выкрутасов.

– Как тебя туда занесло, дурака? – В глазах ее мелькнуло что-то ласковое. – Ты же был в тренерском составе.

– Долго рассказывать. Тренерский состав постановил от меня избавиться. Я остался не у дел. И…

– По контракту, что ли, пошел?

– Не совсем. Несколько сложнее. В общем, я был консультантом по вопросам исламского экстремизма, – врал Выкрутасов напропалую.

– А ты что, раньше кагэбэшником, что ли, был?

– Угадала. Имел некоторое отношение к разведке.

– Может, возьмешь мне кофе с коньяком? Или ты только моих пионерок обслуживаешь?

Он взял для нее кофе и коньяк.

– Семь часов, – сказал он, вернувшись за столик. – Хорошее время. Никого нет, тишина, можно поговорить.

– Ну и о чем ты хочешь со мной поговорить?

– О нас с тобой. Понимаешь, Галкыш… То есть Латыш… Ой, смешно получилось… В общем, понимаешь, я понял, что все эти годы любил только одну женщину на всем белом свете. И эта женщина – ты.

Он посмотрел ей прямо в глаза. Она усмехнулась и отвела взгляд. Видно было, что ей все же приятно слышать такое.

– И почему ты думаешь, что я опять буду тебе верить, как тогда?

– Ты можешь не верить ни единому моему слову, – пожал плечами Выкрутасов. – От этого ничего не изменится. Каждый день, сидя в страшном чеченском подвале, я вспоминал тебя, и с каждым днем твой образ в моем сознании становился все четче и яснее. Я почти физически осязал тебя. Я брал твою руку, и мы шли с тобой по улицам и душистым скверам ночного Краснодара. Твой образ укреплял меня в решимости бежать из плена. Я твердо определился, что как только совершу побег, сразу отправлюсь к тебе в Краснодар, чтобы просто сделать это признание в любви. Скорее всего, думал я, ты замужем, воспитываешь детишек, но я все равно скажу тебе, что только твой светлый образ спасает меня от смерти и помогает жить. Скажу – и уеду доживать свой век в одиночестве. Но теперь я знаю, что ты одна, как и я, одинока, и я готов сказать тебе: будь моей женой.

Она молчала, потупившись. Он взял ее руку и тихонько запел:

– Галина красная, Галина вызрела…

– Чего это я вызрела! – игриво возмутилась Галатея. – Мне, между прочим, еще тридцати лет не исполнилось. И я не Галина.

– Знаю, мне твои пионерки сказали, что ты Галатея.

Она вдруг вырвала свою руку из его руки:

– Я, конечно, не верю ни единому твоему слову, но да ладно, коль уж приехал, так не жить же тебе в гостинице. У тебя там вещи-то хоть есть?

– А как же! Я, едва только бежал из плена, прибыл в Моздок, позвонил друзьям, они мне все, что нужно, привезли. Даже денег.

– Ну, насчет денег можешь не беспокоиться. Девки у тебя?

– Я им разрешил поспать.

– Пошли.

В номере они застали спящую Клавдию и полусонную Жанну. Покуда Дмитрий Емельянович собирал свои вещи, Галатея отдавала Жанне приказы – дождаться освобождения всех пионерок, собрать с каждой сколько нужно и собранную сумму завтра, то бишь сегодня вечером, отдать ей.

– Все, чао, в девять часов вечера на втором этаже, – сказала она и под ручку с Выкрутасовым отправилась к лифту.

Выйдя из гостиницы, они зашли во двор, где стоял роскошный полуспортивного вида иностранный автомобиль. Названия Дмитрий Емельянович не сумел прочесть, но Галатея сама спросила:

– Как тебе моя «Сонатка»? То-то же! В плену сидя, такую не заработаешь.

– Это точно! – весело воскликнул Выкрутасов, усаживаясь на переднее сиденье.

Они выехали со двора и поехали по одной из прекраснейших улиц земного шара – краснодарской Красной.

– Ты по-прежнему за сквером Дружбы живешь? – спросил Дмитрий Емельянович.

– Еще чего! Там родители. У меня теперь своя квартира на Северной. А у тебя жены, что ли, нету?

– Была жена, Латочка, была, да вся вышла. Когда меня из тренерского состава вывели, уже отношения испортились, а когда я в плен попал, она и вовсе другого себе завела. Из новых русских. Типа того, сегодняшнего, на втором этаже в холле.

– Это наш кубанский маслобойный король, – сказала Галатея.

– Оно и видно, рожа масляная, – усмехнулся Выкрутасов. – А ну-ка, остановись!

– Зачем это?

– Надо.

Он вышел из машины и направился к небольшому цветочному рыночку, на котором продавщица, позевывая, еще только устанавливала свой товар. Купив у нее огромный букет роз, на который ушло почти столько же, сколько стоит пионерка в гостинице «Красной», Дмитрий Емельянович горделиво возвратился в ярко-синюю «Сонатку».

– Можно было и без этого обойтись, – сказала Галатея, принимая дар московского гостя. – Но все равно – приятно.

Вскоре они приехали на Северную, оставив «Сонатку» у подъезда нового желтокирпичного дома, вошли в этот подъезд, поднялись на девятый этаж, вступили в квартиру Галатеи, хорошо обставленную, двухкомнатную хорому.

– Ну, будь как дома, коль уж приехал, – сказала хозяйка хоромы, разворачивая полиэтиленовое покрытие букета.

Выкрутасов прошел в большую комнату и первым делом воззрился на огромный фотопортрет какого-то мужчины в черных непроницаемых очках, с длинным носом и брезгливо сложенными губами. Конечно, Дмитрию Емельяновичу было бы гораздо приятнее увидеть свой портрет в таких масштабах, но, помнится, тогда, двенадцать лет назад, он ей фотографий своих не дарил. Поэтому пришлось смириться. Но то, что произошло потом, не на шутку обидело недавнего кавказского пленника. Войдя в комнату, Галатея поставила вазу с выкрутасовскими розами на стол прямо под портрет неизвестного. Высокие розы своими душистыми темно-красными бутонами почти касались брезгливых губ.

– Кто сей? – спросил Выкрутасов с обидцей.

– Бог, – кратко отвечала Галатея.

– Разве боги бывают в черных очках? – пошутил гость.

– Бывают, – с тоской промолвила она.

Выкрутасов понял, что, скорее всего, это и есть тот самый хлюст, который охмурил ее в Москве, сделал ребенка и отфутболил.

– А где Леон? – спросил он, вспомнив о ребенке.

– В Геленджике отдыхает, – улыбнулась Галатея. – Расслабься. Пойду завтрак сварганю.

Она ушла, а Выкрутасов обиженно прошелся по комнате. Тут его словно молнией ушибло. На книжных полках он увидел несколько книг одного и того же автора, стоявших не в ряду с другими книгами, а нагло впереди них, обложкой к зрителю, а не корешком. На одной из них посреди обложки фигурировала в уменьшенном виде та же фотография в черных очках: «Виктор Пеле. Из жизни одного инсекта». Что это еще за Пеле такое! Пеле может быть только одно! То есть – один! Возмущению Дмитрия Емельяновича не было предела.

На другой обложке был изображен великий бразилец Пеле, сам зеленый на футбольном поле черного цвета: «Виктор Пеле. Пеле-Негро». На третьей книге стояли обнаженные Адам и Ева: «Виктор Пеле. М и Ж». На четвертой – мыльный пузырь, в котором отражались лица людей, буденновцы на конях, горящие здания: «Виктор Пеле. Буденный и Мутота». На пятой – лицо Фиделя Кастро на фоне флага, представляющего собой дикую смесь кубинского с американским: «Виктор Пеле. Хенерасьон X».

Это был подлый удар ниже пояса, прямо по футбольному самолюбию Дмитрия Емельяновича. Он еще более обиженно ткнул телевизор в пупок выключателя и стал смотреть утренние новости. Ему удалось узнать о том, что вчера хорваты один-ноль обыграли румынчиков, а аргентинцы в красивейшем матче три-два – англичан. Такие игры пропущены! Впервые в жизни получалось, что шел чемпионат мира по футболу, а Дмитрий Емельянович его не смотрел! Начхать на этого бога в черных очках! Нет бога, кроме футбола, и Выкрутасов – пророк его! И нет иного Пеле, кроме блистательного бразильца Эдсона Арантиса ду Насименту! Понял? Выкуси! – И Дмитрий Емельянович показал этому самозваному Пеле кукиш. Затем он взял свой чемодан, открыл его и достал оттуда манифест тычизма. Любовно перелистал и принялся мечтать о великом будущем отечественного футбола, а точнее сказать – тыча.

– Это что у тебя? – спросила Галатея.

– Божественное откровение, – мстительно ответил Выкрутасов и добавил: – Футбольный коран.

– Пошли завтракать.

Они уселись на кухне. На завтрак хозяйка подала фаршированные кабачки, бекон, яйца, пирожки с капустой. Немного отведав того-сего, Выкрутасов хмуро спросил:

– Ну и как будет его настоящая фамилия?

– Кого?

– Пеле этого. Ведь не Пеле же он на самом деле!

– Нет, он на самом деле Пеле.

– Да ладно врать! Не сын же он.

– Не сын. Но он действительно Пеле. При рождении ему, конечно, присвоили другую фамилию. Он носил ее и в школе, и в институте. Но когда он стал писать романы, он понял, что в литературе он то же, что Пеле в футболе. Взял да и сократил свою родительскую фамилию ровно наполовину.

– Ну и как звучала фамилия полностью? – злился Выкрутасов.

– Ну зачем тебе знать это, Митя?

– А все же? Пелеканов? Пелебздеев? Пелермуттер?

– Ой-й-й! – возмутилась Галатея. – Вот пристал! Ну Пелёнкин его бывшая фамилия. Радостно тебе от этого? Ведь это сущности не меняет. Повторяю – настоящая его фамилия Пеле. А Пелёнкин – всего лишь временная, навязанная родителями кличка. Ну что ты так смотришь?

– Ты все еще любишь его? – спросил Выкрутасов.

– Люблю, а что?

Дмитрий Емельянович зло усмехнулся:

– Пелёнкин! Тебе хотя бы на пеленки для малыша давал денег этот Пелёнкин? Наглец какой! Посмотрите на него – Виктор Пелё! Чем он так взял-то тебя? Выкинул вон с ребеночком, тоже мне, писатель! Разве писатели так поступают?

– Он не просто писатель. Он гений, гениям все дозволено.

– В чем же его гениальность? Молоденьких краснодарочек брюхатить?

– Ты не поймешь, если не читал его книг.

– Попробую прочитать. Больше чем уверен, что ничего особенного.

– Не смей так говорить. Виктор Пеле это Виктор Пеле. Это самый великий писатель всех времен и народов. Только он сумел доказать, что реальности не существует, что все мы – лишь отражения на стенке мыльного пузыря, готового с минуты на минуту лопнуть, что влюбленные мужчина и женщина должны стремиться подальше бежать друг от друга, чтобы не произошло взаимопроникновения душ, способного вызвать преждевременное лопанье этого пузыря.

– Знакомая песенка! – усмехнулся Выкрутасов, яростно приканчивая фаршированный кабачок. – Мир – как отражение моего собственного мочевого пузыря! Ведь мы, поди, субъективные идеалисты?

– Пеле выше всяческих измов, – гордо отвечала Галатея.

– Вот оно как! – снова обиделся Выкрутасов. – А скажи, как же так получилось, что ты кинулась в Москву искать меня, а удовольствовалась объятиями первого попавшегося Пелё?

– В тебя я просто влюбилась, – отвечала Галатея. – Как влюбляются все девчонки. Когда ты уехал, я готова была покончить с собой, но вместо этого ринулась искать тебя. А Виктор… Мы встретились с ним случайно на одной тусовке. И он просто поглотил меня. Я не влюбилась в него, я погибла в нем. Он сделал из меня то, что хотел. Из сырого материала вылепил Галатею и оживил ее. Это человек, способный на великие поступки. Тебе ли объяснять, что такое Пеле, ведь ты напрямую был связан с футболом. Виктору все позволено. Он – Виктор, а значит – победитель. Захочет – может убить, захочет – оживит. Может изломать и уничтожить, а может и воскресить. Его книги – вот истинная реальность. А мир, в котором мы живем, – лишь отражение его книг. Понимаешь?

– Приблизительно, – отвечал Дмитрий Емельянович, все больше утверждаясь в мысли, что и отсюда ему придется делать ноги.

– Ну что? – усмехнулась Галатея. – Передумал жениться на мне? А? Передумал, передумал!

– Вовсе нет, – смутился Дмитрий Емельянович. – Просто я пока не знаю, каким образом придется бороться с твоим идолом.

– Бороться? Бесполезно! – захохотала Галатея.

– Да? А вот скажи, когда он лепил тебя, он заранее планировал вылепить из милой и чистой казачки суровую сутенершу?

– А вот хамить не надо, ладно? – тотчас поджала губы она. – Если хочешь, можем сегодня поехать к морю. Ты давно не был на море?

– Целую вечность. Еще до плена.

– Бедный! Тяжело было в плену?

– Курорт. Я так подружился с чеченцами! Если бы не хотел тебя увидеть, ни за что не расстался бы с ними. Может быть, и мусульманство бы принял. А он хотя бы алименты на ребенка присылает?

– Он выше этого. И давай больше не будем о нем, хорошо? Возьми любую из книг в дорогу, пока будем ехать, почитаешь. Нам до моря два часа ехать. Куда отправимся? Хочешь – в Анапу, хочешь – в Геленджик, хочешь – на Тамань?

– Мне все равно. Спасибо за вкусный завтрак. Прости за еще один вопрос – а ты с ним встречалась после того, как он тебя отфутболил?

– Нет. Мне это и не надо. Я с ним постоянно нахожусь. В его книгах. Его книги важнее физической близости. Так что в этом смысле можешь не ревновать.

– И даже не созваниваешься?

– И даже не созваниваюсь. Допрос окончен? Хрен с ней, с посудой – едем прямо сейчас! Бери с собой самое необходимое. И возьми вон ту, с Фиделем Кастро, это последняя.

– Что ж, почитаем, – пробормотал Дмитрий Емельянович, вытаскивая указанную Галатеей книжку мерзкого Виктора Пеле. Ему уже не терпелось убедиться в том, что сей якобы великий писатель кропает обычнейшую авангардистскую ахинею. – Посмотрим-посмотрим, какой это бог в очечках!

– Зачем ты берешь с собой чемодан? – спросила она, когда они покидали квартиру.

– В нем все мои вещи, а я, быть может, захочу провести на море не один день, – в очередной раз соврал Выкрутасов, на самом деле он брал все свое омниа меа на всякий случай – вдруг захочется сбежать.

Вскоре они уже ехали в машине, Галатея сидела за рулем, а Дмитрий Емельянович взялся читать книгу Пелёнкина.

– Учти, если тебе не понравится, голову оторву, – улыбнулась Галатея.