Текст книги "Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Заканчивал свое чтение Жбанов уже под неодобрительный и все усиливающийся ропот задних рядов, откуда даже стали доноситься угрожающие выкрики: «Козел! Извращенец! Пидор! Дегенерат!» А когда чтение искаженного манифеста закончилось, молодчики по команде вскочили и принялись скандировать, размахивая кулаками:

– Ста-лин! Гит-лер! Ста-лин! Гит-лер!

– Или вы покинете помещение, или я вызываю милицию! – кричал им в ответ Лихоманов.

Сталино-гитлеровцы, продолжая выкрикивать страшные фамилии врагов демократии, потянулись к выходу. Вскоре их крики умолкли за дверью, а демократическая общественность гораздо сильнее и громче возроптала, обсуждая из ряда вон выходящее происшествие. Сергей Львович призвал соратников сохранять спокойствие. Тут в зале появилась Зоя Густавовна. На ней было нарядное малиновое платье, выглядела Лотарь хорошо, и Выкрутасов заволновался, предвкушая сегодняшнюю ночь с ней.

Она села рядом со Вздугиным и что-то нашептала ему. Сашара тотчас поднялся и громко выкрикнул:

– Дайте слово!

– Господа! – засомневался Лихоманов. – Дадим слово лидеру белогвардейско-большевистской партии?

– Минуточку! – возмутился со своего места в зале гневный «Зюга-Зюга». – Я давно записывался, чтобы выступить. Позвольте! Это не менее важно. По поводу окончательной отмены смертной казни.

Но Вздугин уже поднимался на сцену, не дождавшись разрешения, и Лихоманов отверг противника смертных казней:

– Ну, выступите следующим, ей-богу, не все сразу. Разве кого-то казнят сию секунду? Нет? Ну так и подождите. Здравствуйте, Александр! Рады приветствовать вас на нашем собрании, мы всегда протягиваем руку идеологическим оппонентам.

По залу все-таки блуждало негодование.

– Долой белосотенный большевизм! – выкрикнула старушка с триколором.

Вздугина все это, очевидно, только воодушевляло.

– Соотечественники! – воскликнул он. – Свобода в опасности! Наступает критический момент, когда гуляй-поле российских идей снова может превратиться в идеологический концлагерь. Брежноидный коммунизм, самое отвратительное явление российской жизни, вновь поднимает голову. Никто не смеет заподозрить меня в симпатиях к демократии, в любви к водороднобомбовому академику. Я ненавижу демократию в любых ее проявлениях. Но! Известны случаи в истории, когда непримиримые враги объединялись на какое-то время, чтобы дать грозный отпор могучему их общему врагу. Вспомним хотя бы куманов и пеценатов или ашитов и хаббанейцев. Ярчайшие примеры! Вот и сейчас я, как вождь партии большевиков-белогвардейцев, хочу предложить вам временный союз в борьбе против брежноидов, стремящихся эксгумировать гроб с телом СССР. Белое и красное дело ничего общего не имеет с их розовенькой идеологией. Именно розовенькой, ибо вспомните, каким цветом закрашивалась территория СССР на картах времен брежневизма. Буквально сейчас в Доме литераторов собрались огрызки брежноидной интеллигенции, писатели, славившиеся некогда многотонными романами о хлеборобах и рабочих ГАЗа, всяческая шамшура недогнившего социализма. Вы сегодня возмущались петербургским губернатором, приголубившим вымирающую распутинщину, а не знаете, что под носом у нас, в нашем славном городе, творится то же самое. Да-да, уважаемые мои бафометофористы, не вы хозяева в Доме литераторов Нижнего Новгорода…

– Прям уж, уважаемые! – раздалось из зала.

– Представьте себе, именно уважаемые, – услышав, возмутился Сашара. – Я не разделяю демократических взглядов этих поэтов, но знаю, что в душе они все революционеры и рано или поздно отшатнутся от чубайс-гайдаровщины, поймут, что Сахарова можно любить только как поэта водородной эксплозии.

– Какое слово! – восхитился Жбанов.

– Я также знаю, – ободрившись, продолжал Сашара, – что за поэтами бафометофористами – большое будущее. Это – маяковские грядущей миллениумной революции. Я восхищаюсь самим их наименованием – ведь «бафо» означает по-гречески «прошедшая закалку». Бафометафора – метафора, прошедшая закалку. Красиво, чорт возьми! Более того, не хотел раньше времени признаваться, Но так и быть, ради союза между нами признаюсь – я заканчиваю огромную статью о поэзии бафометофористов, в которой имплакабилитабельно противопоставляю их достижения так называемому творчеству Александра Сергеевича Пуськина.

Когда, вращая указательным пальцем, Вздугин ввинчивал в аудиторию слово «имплакабилитабельно», многие закатили глаза и восторженно ахнули, а когда Сашара обозвал солнце русской поэзии Пуськиным, весь зал злорадно заерзал, потом, смелея, рассмеялся и наконец разразился аплодисментами.

– Браво, Вздугин! Браво! – кричал Степан Жбанов.

Дмитрий Емельянович тоже робко похлопал в ладоши, хотя ему очень не нравилось подобное обращение с именем Пушкина. И морда Жбанова после того, как тот искалечил и испохабил манифест тычизма, была омерзительна Дмитрию Емельяновичу.

Вздугин тем временем с достоинством, как заслуженную награду, принимал аплодисменты, а когда они утихли, заговорил снова:

– Кто-то может заметить, какой-нибудь антисемит-глуповец, что в слове «бафометафора» чувствуется имя Бафомета, таинственного идола тамплиеров. Мол, козлом воняет. Но я в своей статье реабилитирую этого светлого идола. Да, это было фаллическое божество, но никоим образом не козлиное. Оно изображалось в виде напруженного фаллоса, имеющего лик премудрого старца. Придурочный французский лекаришко Батайль придумал ему козлиную голову, и от него пошло и поехало. На самом деле, это было именно ревивискерное божество плодородия, санкта фертилитас. Так что не стесняйтесь своего названия, господа бафометофористы! Стоп-стоп! Не надо больше рукоплескания, мы и без того уже погрязли в квиетальности. Нас одолевает гибельная странгуляция самоуспокоения. Даже тот факт, что вы собрались здесь, а не поехали бить морды брежноидным писателям в город на Неве, о многом сертифицирует. Растолстела ты, старушка демократия, ожирела, милая! Надо встряхнуться. Надо действовать, нельзя отдавать евразийские просторы на откуп реваншизирующей гидре. Повторяю, сию минуту в Доме литераторов проходит сборище брежноидов, и мы можем оказаться в цугцванге, если немедленно не отправимся туда, чтобы сорвать им малину.

– Красно-белая провокация! – выкрикнул противник смертной казни. – Долой!

– Позвольте! – встал Лихоманов. – По-моему, лидер белобольшевиков рассуждает разумно и предлагает нам дело. Предлагаю закрыть собрание и двинуть полки к Дому литераторов. Спасибо, Александр, за протянутую руку. Объявляю собрание закрытым.

– Минуточку! – громко произнес Вздугин. – Прежде чем мы двинем полки, я хочу избавить нас от человека с подкладкой. Вот от этого господина! – И он грозно указал на Дмитрия Емельяновича. Выкрутасов обомлел. – Этот господин засланный. Сегодня утром он объяснялся в любви к белобольшевизму, а вечером он уже демократ. Утром он носил фамилию Выкрутасов, а вечером уже Протасов. Утром он показывал мне один манифест, вечером тут со сцены зачитывается совершенно иной. Как это понимать, товарищ? Каково ваше истинное лицо? На кого вы работаете?

– Это мы вряд ли узнаем так просто, – произнес Лихоманов. – Я сразу заподозрил в нем неладное и весь день пудрил ему мозги, изображал из себя, будто попался на его удочку.

– Как? – удивился Выкрутасов. – Да зачем же?..

– Я все ждал, на чем вы проколетесь, милейший, – ответил Сергей Львович. – Но вы – матерая штучка. Подводная лодка сложной системы.

– Да вы ошиба… – забормотал бывший политинформатор горестно, но Лихоманов злобно закричал на него:

– Руки прочь! Оставьте наше общество!

– Александр… – потянулся было Выкрутасов ко Вздугину, но и тот был груб, даже еще хуже.

– Пошел вон! – убийственно отсек Вздугин от себя основателя тычизма. – И не советую задерживаться надолго в нашем городе. Зашибем.

Несчастный Дмитрий Емельянович бросился со сцены в зал, к Зое Густавовне, но она тоже превратилась в бастион:

– Пойдемте, я отвезу вас и отдам ваши вещи.

В машине Выкрутасов долго молчал, обдумывая, как доказать свою ни в чем невиновность. Он ехал на заднем сиденье, а на переднем и за рулем сидели Вздугин и Лотарь. Первой прервала молчание Зоя Густавовна. Она оглянулась и внимательно всмотрелась в лицо Выкрутасова, затем спросила:

– Как вас теперь называть?

– Да никак не называйте, – устало махнул рукой Выкрутасов.

Глава двенадцатая

ТУРБУЛЕНТНЫЙ ПРОТУБЕРАНЕЦ

Да, нам подсуживали, но мы сделали великое дело – в этом матче мы навсегда отрезали русских от их славного футбольного прошлого, а заодно и от футбольного будущего. Ян Кулеманс

– «Ротор», «Ротор» и только «Ротор», – вздыхал Дмитрий Емельянович, глядя в окно поезда. Мысли и воспоминания путались в его голове. Воспоминания роились сплошь неприятные, беженские. Из скольких раев его уже выгнали! И не сосчитать. Сколько позора пришлось снести. О судьба, ты – вечная гонительница всякого, кто вдохновлен великой идеей.

А мысли все больше укреплялись в пружинистом и коротком слове «Ротор». Конечно, знакомые женщины обитали и в Казани, и в Рязани, и в Самаре, и в Саратове. Все они, вероятно, были бы рады встрече с Дмитрием Емельяновичем, но все эти города были отвергнуты. Не из Казани же начинать возрождение русского футбо… простите, тыча. Выкрутасов ничего не имел против татар, ни одного плохого татарина в своей жизни не встречал, даже напротив, гордился знакомством с великими представителями этого народа – Хидиятуллиным, Дасаевым, Шалимовым. И все же, теория его называлась «Русский ураган», а не «Татарская вьюга»… К тому же ни в Казани, ни в Рязани, ни в Самаре, ни в Саратове не было знаменитых футбольных команд, а в Волгограде блистал и блистал все последние годы «Ротор». И от Сталинграда мы в свое время поперли немца до самого Берлина. Последнее обстоятельство особенно воодушевляло основоположника тычизма. Как он сразу не подумал об этом! Именно волгоградский, читай – сталинградский, «Ротор» станет главным носителем русского урагана, и мы пройдем от Волги… нет, не до Берлина, а до Ла-Манша, до Амазонки, до Буэнос-Айреса!

Но еще больше озаряло его надежду воспоминание о девушке, с которой он познакомился в Волгограде шесть лет тому назад, в год празднования пятидесятилетия Сталинградской битвы, ей тогда исполнилось двадцать, а Выкрутасову было тридцать четыре года, они бродили по весенним волгоградским набережным, он рассказывал ей о разных странах мира, в которых довелось побывать, глаза Надечки светились зеленовато-синим светом, и она все ждала от него большой и хорошей любви, а он все хранил и хранил верность Раисе. Как теперь выясняется, зря хранил.

В Пензе пассажиры в его купе поменялись, и вместо трех куроядных теток образовались двое приятной наружности старичков, которым Выкрутасов представился в качестве беженца из Москвы, якобы у него в Москве дом снесло ураганом.

– Слыхали, но чтоб такой силы… – удивлялись старички. – Неужто прямо дома сносило? Почему ж не сообщается?

– А что сейчас сообщается? – усмехнулся с грустью Дмитрий Емельянович. – Поймите же наконец, что времена гласности давно закончились. Вот, еду теперь, ищу себе кров. Даже не знаю результатов вчерашних матчей. Вы не в курсе?

Старички не только про ураган, но и про вчерашние матчи ничего не знали, ехали в Волгоград на похороны брата. Чужое горе малость развеяло тоску Выкрутасова по множеству потерянных раев и досаду на то, что никак не получается стать пророком в своем Отечестве. Умерший брат был участником Сталинградской битвы, и Дмитрий Емельянович сказал старичкам:

– Снова надо идти от Волги до Берлина.

Прощался он с ними на вокзале в Волгограде с самыми теплыми чувствами. Он им настолько понравился, что они даже звали его с собой на похороны и поминки, но с его стороны было бы некрасиво соглашаться.

– Поедем, чудак ты человек! – говорили старички. – Без крова не останешься, пристроим тебя как-нибудь. А нет, так с нами в Пензу возвратишься, в Пензе точно пристроим.

– Спасибо вам, родные мои, – чуть не плакал, растрогавшись, беженец. – Я уж как-нибудь сам. У меня тут много друзей, не пропаду. Мне в «Роторе» должность младшего тренера давно светила.

Чтобы не нарваться на какие-либо неприятности, он на сей раз решил сначала позвонить. Телефон Надечки был у него в записной книжке под кодовым наименованием «Волгоградский спортинвентарьсбыт». Чтоб некогда ревнивая Раиса не заподозрила плохого. Хотя что плохого в невинных прогулках по набережным и рассказах о заморских странах!..

К телефону подошел мужчина с хриплым, не то пропитым, не то простуженным голосом.

– Кто ее спрашивает? – рявкнул он на запрос Выкрутасова о Надежде.

– Это ее стар… ринный друг, – растерялся московский беженец. – Дмитрий.

– Митька! – воскликнуло хрипатое чудовище. – Ты, что ли? Дуй скорее сюда! Бери такси и – в атаку! За такси я плачу!

– Может, вы другого Дмитрия имеете в виду? – пробормотал бывший политинформатор. – Моя фамилия Выкрутасов.

– Выкрутасов, Тарантасов, Дурандасов! – хрипело в трубке. – Давай быстрее! Дуй сюда, старый! Тебя я имею в виду, тебя! Соскучился – сил нету!

– Простите, я адрес забыл.

– Ну ты даешь, поросенок! Запоминай.

Хриплый бас продиктовал Выкрутасову несложный и легко запоминающийся адрес. Через двадцать пять минут, испытывая некоторое головокружение, Дмитрий Емельянович поднимался по лестнице на пятый этаж, где у распахнутой двери квартиры его встречало неистовых размеров и весьма опасное с виду существо – мужчина лет пятидесяти, двухметроворостый, с плечами, подобными скалам, и монументальными ручищами. Несмотря на весь свой смертоносный вид, существо улыбалось и дружелюбно ревело:

– Митька! Димоноид! Дай обнять тебя поскорее!

Несмотря на все опасения, Выкрутасов смело поднялся и канул в пучину каменоломных объятий. Затем он был почти внесен внутрь квартиры, где кроме этого людоеда никого не оказалось. Зато на столе стояло множество объектов спаивания и закармливания гостей, и Дмитрию Емельяновичу померещилось, будто он прямо так и вошел сюда со стаканом водки в левой руке и черноикорным бутербродом в правой. Во всяком случае, и то и другое у него в руках уже было, и он уже чокался, пил и закусывал.

– Добре дошли, как говорят мои братки-сербы! – хрипло грохотал хозяин дома. – Гондурасов ты мой дорогой! Давай сразу, чтоб между первой и второй пуля не пролетела! И брюнеточкой, брюнеточкой… Ты помнишь Лимпопо, Димка? Помнишь, как мы там Валерку положили? Помянем Валеру, братан!

Не помянуть Валерку было никак нельзя, но дольше оставаться в таком нелепом положении Выкрутасов не мог. Выпив вторую и съев еще один бутерброд с «брюнеточкой», он честно признался:

– Вы меня простите, ради бога, но вы явно меня не за того принимаете. Хоть убейте, но я вас впервые вижу.

– Ай! Ай! – воспрокинулся хриплоголосый. – Удивил, поросенок! Да я ведь тебя тоже впервые вижу. Но я замечаю в тебе русского военного человека и скажу честно, я тебя сразу полюбил. Приезжаю – дома никого. А я ведь три месяца не был. Выпить хочется, поговорить с родным человечком хочется. Думаю, кто первый позвонит, тот и будет моим побратимом. Давай еще по одной – за Кандагар. Ты был в Кандагаре?

– Не был.

– Тем более должен за него выпить!

Они выпили за прославленный афганский город. Выкрутасов старался пить по-военному – как будто воду пьет. И получил одобрение:

– Молодец! До чего ж ты мне нравишься, Димоподобный ты мой! Дай я тебя поцелую! Я для тебя, поросенка, все готов сделать, всем поделиться. Жена моя, если сейчас придет, не стесняйся, бери. Вали ее в кровать!

– Да вы что! – опешил Выкрутасов. – Чтоб я?!

– А я говорю – вали! – стукнул кулаком по столу излишне гостеприимный хозяин.

– Нет, не буду. Это уж, знаете ли…

– Вали!!! – Второй удар по стулу был таков, что валяльному приказу подчинилась одна из еще не откупоренных бутылок.

Дмитрий Емельянович возмущенно вскочил со стула:

– А я говорю – не стану!

– Молодец! – расплылась по лицу самодура широченная улыбища. – Выдержал проверку. Прости, Димограф, это ж я проверял тебя. Я свою Галку никому не дам валить!

Тут только Выкрутасов понял, какой особенный авангардизм присутствовал в лице этого страшного человека. Глаз! Левый глаз у него был исковеркан. Точнее, от зрачка на левом глазу жалобно попрыгивал лишь небольшой секторок, будто оставшийся от целой головки зубчик чеснока.

Тем временем по стаканам булькала водка, а на вилки цеплялись ломтики душистого сала с высокохудожественными радужными прослойками.

– За знакомство! Меня Виктором зовут, – сказал хозяин дома. – Да ты наверняка слыхал обо мне, генерал Гвоздилов. Слыхал о таком?

– Кто ж о Гвоздилове не слыхал! – тихо промолвил Дмитрий Емельянович.

– Правильно, Димаша! Ну, пуск ракета!

Выкрутасов хотел о чем-то спросить, да забыл, о чем. Выпив и закусив салом, вместо этого спросил про глаз.

– Гла-а-аз! – оживился генерал Гвоздилов. – У меня кроме глаза, Димометр, чего только не ранено. И глаз, и таз, и Гондурас! Глазик-то мне Борис Николаич в девяносто третьем удружил, в Белодоме. Пулёшка, вишь ты, срикошетила и снизу мне прямо в зрачок. Зрачок почти весь состригла и, глянь, где вышла. – Он набычил голову, разгреб мелкую шерсть волос на голове, и Выкрутасов увидел на темени у генерала шрамы.

– И не убило? – ошалел от удивления Дмитрий Емельянович.

– Да я ж в камуфляжке родился! – захохотал генерал. – Но, брат Димоша, почти полтора года провалялся по госпиталям. А про голос ты мой почему не спрашиваешь? Иль не видишь, что у меня горло перерезано?

– Как перерезано? – начал уже потихоньку не верить Выкрутасов.

– Это мои друзья борзики учудили, – хрипел Гвоздилов, расплываясь в нежной улыбке.

– Борзики? – не понял Выкрутасов.

– Ага, чеченцы то есть. Они же себя волками называют. А волк по-чеченски «борз». Оборзели! Я их и называю ласково: «борзики». Хорошие ребята. Я их больше всех люблю. Лучшие друзья у меня в Чечне. Навоевался ж я с ними! А потом чего удумали – короче, взяли они меня в плен и горло перерезали. Хоро-о-ошие ребята! Но не дорезали. И такое бывает. Я ж говорю – в камуфляжке родился. Ты учись у меня. Короче, если случится тебе, что горло перережут, сразу постарайся на место его и башкой не мотай ни на миллиметр. Авось, как у меня, срастется. Давай, Димок, еще по крохотулечке за того борзика, который меня резал. Дай ему Аллах доброго здоровья! Нет, брат, генерала Кожемякина так просто на свет не отправишь. Как говорится, русского бойца мало убить, его надо еще и повалить!

– Как Кожемякина? – опешил Дмитрий Емельянович. – Вы же недавно назвались Гвоздиловым.

– И Кожемякин, и Гвоздилов – тоже я. Ничему не удивляйся. Такая профессия – Родину зачищать.

Тут Выкрутасов вспомнил, о чем хотел спросить:

– Погодите, Виктор! Вы сказали, что вашу жену зовут Галя. А точно, что не Надя?

Генерал задумался.

– Нет. До сих пор она была Галей. Насколько я помню. Вообще-то я ее редко вижу. Да мы и не расписаны. – Он тяжело вздохнул. – У меня, Димоноид, во многих городах жены есть. Я их всех Галями называю. Чтоб не ошибиться. Они, брат, не любят, когда их чужим именем случайно или во сне назовешь. Но ты не думай, что я прямо уж такой ветрофлюй. От которых у меня детишки, тех я полностью обеспечиваю. То есть у которых от меня. А как же, Дмитряночка! Генофонд надо восполнять, генофонд-то наш русский очень потратился за годы реформ!

– Простите, товарищ генерал, а от этой Гали… – Выкрутасов постучал кончиками пальцев по краю стола, – у вас нет детей?

– Здесь пока глухо, – покачал головой генерал. – Давай еще хряпнем за наш генофонд, да и поедем, пожалуй.

– Куда? – спросил Выкрутасов.

– Как куда! Счас поедем с парашютом прыганем, потом на полигон – постреляем малость, я тебя с ребятами познакомлю. Полетим в Сайгак-Сарай. Слышал о таком полигоне?

– Да подождите, у меня же тут дела в Волгограде, – возмущенный внезапно распахнувшейся героической перспективой, забормотал Дмитрий Емельянович.

– Все под мою ответственность! – махнул рукой генерал. – Дела мы законсервируем. Дела! Тебе выпало счастье подружиться с генералом Рокоталовым, а ты – дела!

– Но ведь это дела государственной важности! – хоть и пьяный, а сообразил, что сказать, Выкрутасов.

– Государственной? – заморгал осколком глаза генерал. – Надеюсь, не военная тайна?

– Именно, что военная тайна! – воскликнул Дмитрий Емельянович.

– Мне можешь спокойно ее открыть, – невозмутимо молвил генерал. – Я сам – военная тайна.

Выкрутасов принялся сбивчиво втолковывать ему суть теории тычизма против мировой футбольной закулисы, генерал слушал и сопел, играя бровями и кряхтя.

– Почему именно «Ротор»? – спросил он, когда рассказ подошел к завершению.

– О-о-о! – поднял вверх указательный палец Дмитрий Емельянович. – Тут дело не только в славных боевых традициях сталинградцев. Тут еще великий смысл в самом слове «Ротор». Видите, куда ни поверни его, с какого конца ни прочти – будет «Ротор». Это слово – как ванька-встанька.

– Ну и что?

– А то, что если сократить слова «русский ураган», то получится «русур» – тоже ванька-встанька.

– Сейчас презервативы такие появились. «Ванька-встанька» называются, – пошутил генерал. – Прости, юмор тут неуместен. Признаю. Ну прости, а?

– Прощаю. Давай, Витя, еще по одной!

Потратив много сил на изложение своих идей, Дмитрий Емельянович еще больше окосел.

Он всматривался в лицо генерала Вити, и ему то и дело мерещилось какое-то кругово иззебренное, болтающееся на ревущих и хрипящих штормовых волнах моря, генерал тоже, кажется, запьянел, засвеколился, шрам у него на горле стал ярче.

– Я понимаю, что туповат, – говорил он. – Но ты мне все же растолкуй, почему именно футбол? Почему не новые авиационные или ракетные технологии? Я солдат и люблю ясность.

– Потому что я тебе говорю – футбол, – уже тоже хрипел Выкрутасов. – Точнее – тыч. Наш русский тыч. Ураган! Если хочешь, оставайся, губи себя водкой, а я должен идти к руководству «Ротора». Вот моя рука! Идешь со мной?

– Тыч!.. – пыхтел генерал. – Я понимаю с бабой в постели. Там тыч так уж тыч! Куда ты, Гондурасов? Выпей на посошок!

– Можете оставаться! – с презрением отвечал Дмитрий Емельянович. – Я вижу перед собой не боевого генерала, а живую иллюстрацию к статье на тему о полном разложении нашей армии.

– Чего?! – обиделся генерал. – Вот я тебе дам иллюстрацию! Стой, поросенок!

Но Дмитрий Емельянович уже бежал вниз по лестнице, а в голове у него стучало: «И от бабушки ушел, и от девушки ушел, и от белоболов убежал, и от генерала ускакал…»

Но генерал все же настиг его, когда Выкрутасов пытался поймать машину.

– Да стой же ты, поросенок! Куда ты теперь без меня? Да я все руководство твоего «Ротора» вот где держу!

Перед носом у Выкрутасова налился силой огромный генеральский кулачище. Далее, ввиду много выпитого, события в жизни Дмитрия Емельяновича стали развиваться пунктирно. После некоторого пробела, в котором разве что пару раз махнула в отдалении мечом Родина-мать, он вдруг обнаружил себя сидящим в мягком кожаном кресле, в просторном кабинете. За столом кабинета восседал грустный мужчина в белоснежном пиджаке и полосатом галстуке, на одной из полосок которого красовалась надпись «РОТОР». Приглядевшись, Дмитрий Емельянович узнал в нем Владимира Горюнова – президента главной волгоградской футбольной команды.

– При всем моем уважении к вам, – говорил он сидящему напротив него генералу, – я ничего не могу пообещать. Увы, слишком много находится советчиков, как нам играть.

– Ну ты, Вовка, с виду вроде умный парень, а как откроешь рот – круглый дурак! – кипятился генерал. – Если я, генерал Мочилов, говорю тебе, что с этой разработки начнется возрождение не только отечественного футбола, но и всей России, значит, так оно и есть.

– Ну да, – фыркал Горюнов. – Если вам не удается спасти Отечество, вы решили переложить это дело на плечи футболистов. Ловко устроились.

– Погоди, Вовчик, ты что, враг, что ли?! – Голос генерала начинал приобретать угрожающие нотки. – Может, тебя галстуком удушить, как Андропова? Или пристрелить, как Амина?

– И подобные угрозы я не раз слышал, – невозмутимо отвечал Горюнов. – Говорю же вам, мы с Прокопенко рассмотрим все ваши предложения и…

– Да ты знаешь, что именно я вот этой рукой застрелил Хафизоллу! – уже взвился ураган в душе генерала. – Учтите, голуби мира, если не примете документ моего друга Гондурасова в качестве новой и основополагающей методологии, я из вас такой Жаланашколь сделаю, мало не покажется.

Дмитрий Емельянович пытался было как-то исправить положение, извиниться за грубости генерала, но тут вояка сам неожиданно переменил тон и, вставая, протянул руку Горюнову:

– Ладно, Вова, не серчай, если я малость саданул по тебе из всех орудий. Дай пожать твою гашетку. Но обещай, что…

– Обещаю, – пожимая руку генералу, тоже дружелюбно улыбнулся Горюнов.

Выкрутасов нашел в себе силы встать, подойти к руке президента «Ротора» и даже сказать:

– Я всей душой болею…

Затем снова наступил пробел, после которого Дмитрий Емельянович очнулся в вертолете. Они летели над широкой лентой реки, а солнце клонилось к закату.

– Полковник Гондурасов! Вы живы? – прозвучал где-то поблизости хриплый голос, от которого Дмитрию Емельяновичу стало тревожно и тоскливо, будто у него в душе кругово иззебренное боролось с турбулентным протуберанцем.

– Я не полковник, – произнес он жалобно. – Пока еще до сих пор лейтенант.

– Не проливай солярку! – приободрил его генерал. – В том году дадим тебе майора, а в следующем – подполковника. С парашютом не разучился еще прыгать?

– Я вообще ни разу не прыгал, – горестно признался Выкрутасов.

– Это все равно, что два пальца отстрелить, ты парень толковый, на лету все схватишь. – У генерала явно было возвышенно-бодрое настроение.

– Схвачу… – прокряхтел Выкрутасов. – Воспаление легких я схвачу. Причем – предсмертное.

– Я тоже перед первым прыжком соляркой капал, – признался генерал. – Стало быть, брат, что касается парашюта, ты еще у нас девственник. Вот что я тебе скажу, – генерал нахмурился, – поскольку будем прыгать, выпивку спускаем на тормозах. По чуть-чуть только.

– Да я вообще хочу пить бросить навсегда, – с отвращением думая о водке, простонал Дмитрий Емельянович. – Где мы летим? Куда?

– Мы летим над междуречьем Волги и Ахтубы, – весело отвечал генерал. – Бывшая Хазарская АССР, ныне независимая республика Хазария в составе Российской Федерации. Первый президент – Исак Песахович Обадия. Слыхал?

– В первый раз слышу, – поморщился Выкрутасов. Он принял вертикальное положение и увидел в кабине вертолета еще двоих военных. Познакомился с ними:

– Выкрутасов Дмитрий Емельянович.

– Подполковник Ласточкин.

– Майор Иванов.

– Как ныне собирает свои вещи Олег отмстить неразумным хазарам, – запел генерал. – По бутылочке пивка, хлопцы?

Покуда долетели до Сайгак-Сарая, конечного пункта полета, разумеется, только пивком не обошлось. Из вертолета Дмитрий Емельянович снова выходил под хмельком, его мутило, но все же чемодан был при нем, а в чемодане лежал манифест тычизма – слава богу, в администрации президента «Ротора» с него сняли ксерокопию для Горюнова и Прокопенко.

Прыгать с парашютом Выкрутасову не хотелось, да он и не думал, что до этого дойдет. Хотя… Ураган – так ураган! Что за ураган без прыжка с парашютом! Не русский какой-то получается. И, сидя за столом с друзьями генерала, сплошь полковниками да майорами, он нисколько не противопоставлял себя другим и лихо восклицал:

– Прыгать! Пррррыгать!

Он даже стал доказывать подполковнику Ласточкину, милейшему человеку, что спасение России начнется не с чего-нибудь, а именно с парашютизма. Подполковник охотно соглашался:

– Ну-тк! Не с теннисной же ракетки! А то они там привыкли ракеткой махать.

Рядом рокотал голос генерала:

– Они говорят: «Армия погибла!» Ополчение наберем. Вот Гондурасов сидит! Таких по всей стране наскребем и заново армию восстановим. Новая сильная армия начинается с полной гибели старой. Россия каждую войну начинала с чего? С того, что флот свой топила. Или столицу сжигала. Или тридцать седьмой – гамарников да тухлачевских кокошила. А потом всех побеждала, голубушка! И сейчас так же в точности. Все отдадим! А потом дойдем до Берлина, а то и до Парижа.

– До Бразилии! – воскликнул Дмитрий Емельянович и, кажется, на том окончился его очередной пунктир, наступил длительный пробел, в котором что-то крутилось, вращалось, кувыркалось… било по ногам и бежало… потом волокло по земле…

Ему приснился счастливейший сон, будто он изобрел особенный мяч, если по этому мячу бил русский футболист, то мяч очень хорошо летел и чаще всего попадал в ворота соперника, лишь изредка ради приличия – в штангу или перекладину, но тоже очень красиво. Так, что весь стадион издавал мощный единодушный выдох… Но за это Дмитрия Емельяновича, вместо того чтобы представить к званию Героя России, скрутили и почему-то отправили подковывать, да не в переносном, а в прямом смысле – гвоздями принялись прибивать к подошвам ног тяжеленные подковы, на что он восклицал: «Я все равно буду летать!»

Очнувшись, Дмитрий Емельянович увидел себя в той же самой комнатке, где его во сне подковывали, и не сразу понял, что находится в предбаннике. Очень болели пятки, но потрогав их, он не обнаружил никаких следов подков. Далее он увидел себя в запотевшем зеркале и ужаснулся: перед ним сидел потрепанный и опухший охломон, каких прежде рисовали в «Крокодиле» под вывеской «Вытрезвитель» и под рубрикой «Они мешают нам жить», – глазки заплыли, лицо злое, тело далеко не спортивное, хотя и в одних трусах.

Появившийся майор Иванов весело спросил:

– Очнулся, новорожденный? Айда париться!

– Генерал там? – спросил Выкрутасов и не узнал собственного голоса. Он говорил хриплым басом. Уж не поменялись ли они с генералом голосами? Чего только не бывает на свете!

– Там, – отвечал Иванов. – Всех задолбал вениками, садюга! Вставай, Емельяныч, айда в парилку, сразу весь хмель выпарится.

Делать нечего. Какой ураган без парилки? Тут у Дмитрия Емельяновича заломило в затылке – бог ты мой, ведь еще с парашютом предстоит прыгать в таком руинном состоянии. Может, обойдется одной парилкой? Да и кто после парилки парашютирует?

Но при этом он прекрасно понимал, что этот генерал именно после парилки и парашютирует, сволочь.

– А-а-а! Проснулся наш герой! – заревел генерал, когда Выкрутасов увидел его, голого, в пекле парилки, генерал был как ни в чем не бывало бодр и полон жизни. Тело его украшали многочисленные рубцы, в том числе несколько кратеров от пулевых ранений. В кулачищах, словно два гранатомета, генерал держал два веника – дубовый и березовый. Слава богу, голос у него был не выкрутасовский – стало быть, не поменялись.