Текст книги "Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

– А ты, Заяц, что молчишь? Не участвуешь? – спросил Бесповоротный.

– Я-то участвую, – почесал затылок Зайцев, – но у меня, сами знаете, Ирунчик любит, чтоб заранее предупредить.

– Зара-а-анее? – засмеялся Бесповоротный. – Да заранее они само собой расстараются. А вот мы их сейчас проверим, как они нас сейчас, таких вот, встренут. Вот что важно! Ну, бьешься с нами об заклад?

– Бьюсь, – нехотя согласился Зайцев. – Но только с условием, что ко мне пойдем в самую последнюю очередь, не в такую рань. А так, что ж, ставлю самовар.

– Только, чур, не электрический, а старый, медный, – встрял Бушевалов.

– Бис с вами, ставлю медный, – вздохнул Зайцев.

– Казаки, я бы тоже поучаствовал, но у меня жинка в Москве, да и к тому же… – замялся Выкрутасов.

– Ты будешь у нас судьей, – сказал Бесповоротный. – Ты гость, тебе и решать, чья казачка приветливее. Разруби-ка!

И Дмитрий Емельянович разрубил ладонью четыре соединенные правые руки бьющихся об заклад.

– Кто победит, тому все заклады достаются, – добавил Бушевалов.

– Само собой, – сказал Бесповоротный. – Выпьем еще по полстаканчика за такое начинание!

Они выпили и с еще большим воодушевлением отправились дальше, подмигивая друг другу и подначивая. Чувствовалось, что они волнуются, чем обернется состязание. Подопригора старался выглядеть спокойным, незадолго до своего дома он запел:

– Ой, там, на тучку, на базари, жинки чоловикив продавалы, а як буде до ладу, то я й свого поведу, тай продам, тай про… – Он оборвал песню и обратился к товарищам: – Все ж таки, хлопцы, я загляну сперва…

– Нет-нет, никаких заглядываний! – возразил Зайцев. – Уговор железный – заходим как ни в чем не бывало.

Они вошли в обширный двор и направились к крыльцу довольно прибранного снаружи дома, но не успели они взойти на крыльцо, как дверь распахнулась, из дома выскочила им навстречу крепенькая Наталка, показавшаяся сначала Выкрутасову очень хорошенькой, если б только она не принялась сразу же верещать:

– Нет, вы тильки подывиться, як воны пруться! Мало мэни свого ёлопа, так ще и ци бовдуры повзуть! Мыкола, я думала, хоть ты хозяин, а ты так само, як и ци ироды, зранку нажерся! Чула я, чула, як вы там всю ничь на ричци репетувалы, артисты, на-на казачья! И нема чого на мэнэ так вылуплятыся!

– Наташ… – сказал было Бесповоротный.

– Натуль… – молвил было Бушевалов.

– На… – открыл было рот Зайцев, но тут перед глазами у всех случилось непонятное происшествие – дверь дома громко хлопнула, будто стрельнуло пушкой, и вот уж ни Петра Подопригоры, ни его хорошенькой жинки Наталки – словно и не бывало.

– Так, – сказал Выкрутасов, не успевший и полписка выдавить из себя при разговоре с разгневанной казачкой, – в первом отборочном матче исход поединка был ясен с первых же минут.

– Вот это да-а-а! – покачал головой Бушевалов. – Пошли теперь к тебе, Николай.

– А почему ко мне, а не к тебе? – спросил Бесповоротный.

– А ты что, струсил? – спросил Николая Зайцев.

– Ничего я не струсил, – нахмурился Бесповоротный. – Просто я опасаюсь, что моя Верунька нас до самого вечера уже не выпустит, так будет принимать.

– Ладно, идем ко мне, – засмеялся Бушевалов. – Не знаю, до вечера или не до вечера, но мой Лидусик, во всяком случае, нас не прогонит.

И они отправились на соседнюю улицу к Бушевалову, несколько потрясенные отпором, оказанным им Натальей Подопригорой, а главное – чудовищным исчезновением обоих супругов.

– До сих пор у меня ее ор в ушах стоит, – сказал Зайцев.

На полпути решили еще по полстаканчика выпить, благо вчера множество бутылок было закуплено на выкрутасовские деньги. Дождавшись, когда наступит хотя бы шесть часов, набрались смелости и пошли далее по женам. В отличие от кирпичного дома Петра Подопригоры дом Бушевалова был бревенчатый, но тоже добротный, с красивыми резными наличниками, выкрашенными в ярко-голубой цвет. Цветники и огороды вокруг дома произрастали столь же пышно, в общем, судя по всему, хозяйство Бушевалова ни в чем не уступало господарству Подопригоры. Войдя в дом, Бушевалов громко объявил:

– Добро пожаловать, гости дорогие. Лидуша! Встречай, радость моя, гостей дорогих! Господи, Иисусе Христе, благослови жилище сие християнское! – Он важно перекрестился на многое множество икон, висящих над входом из передней в жилище.

Они прошли в гостиную, хозяин усадил их за стол и снова позвал жену:

– Лидия Валентиновна! Где ты, солнце мое?

Наконец жена вышла к гостям, спешно оправляя на себе платье. Глаза ее сверкали гневом и ненавистью.

– Утро добренькое, гости дорогие. Извините, что не вышла вас встретить на крыльцо, спала еще. Извиняйте, что на столе ничего нет, не успела подать. Я мигом.

Она вежливо удалилась в кухню, загремела там посудой, и Дмитрий Емельянович наконец позволил себе признать, что и у Бушевалова жена тоже не дурна собой, а главное – несравнимо приветливее, чем у Подопригоры.

– Ну, – выдохнул с облегчением Бушевалов, – а у нас же с собой кое-что имеется, ставьте-ка на стол, покуда жена завтрак сготовит.

От этого облегчения он как-то вмиг заметно окосел, чуть не свалился с табуретки, когда доставал из пакета водку и помидоры. Тотчас из кухни прозвучал весьма неприветливый клич:

– Серьгей! А ну-ка подь сюда!

– Я счас, – подмигнул товарищам Бушевалов и отправился к жене. Дверь он за собой прикрыл, но она предательски приоткрылась, и можно было расслышать следующий диалог:

– Бачишь топорюку? Шарахнуть тебя ею по башке? Я ж всю-ю ночку не спала! И ладно бы один принасекомился, а то еще всех пластунов с собою прикомандировал! Бесстыжая морда!

– Да ты послушай, Лидунчик…

– И слушать не хочу!

– Да ты пойми, к нам гость из Москвы приехал…

– Этот сморглявый, что ли?

– Ничего он не сморглявый, он знаешь кто такой? Он потомок самого атамана Прибамбаса, который при Пла…

– Оттого вы, стало дело, и наприбамбасились. Лишь бы повод был напиться!

– …при Платове знаменитый был. Он и фамилию его носит – Прибамбасов. Человек…

– Хватит мне мозги накручивать!

– Да человек только что из чеченского плена…

– А вонь от тебя!

– Человеку ласка нужна. Мы его вчера в казаки принимали.

– Да ты уже на ногах не стоишь, язык заплетается! Только что говорил, что он атаман, а сейчас иное брешешь, что и не казак вовсе.

– Да казак он. Раньше, которых в выкруты не брали, тех брали в прибамбасы…

– Всё! Пошел-ка в чулан спать! Пошел! Да по-ш-ш-шел же! Я с ними сама справлюсь, с Магометами твоими. Да иди, иди!

Наступила зловещая тишина. Оставшиеся за столом делали вид, будто ничего не слышали. Дмитрий Емельянович не утерпел, встал и подошел к зеркалу. С отражения на него глянуло родное лицо, слегка помятое, да, но никак не сморглявое. Обидно!

Тут и сама обидчица появилась.

– Извиняйте, дорогие гости, что у нас закуска нехитрая, – сказала она, ставя на стол тарелку с вареными яйцами и кувшин с молоком. – А что же вы не выпиваете? Да, а Сергей просил прошения, его сморило, он, как в чулан вошел, там брякнулся на канапо и отрубился. Да вы ничего, будьте как дома. Коль, Вов… вас, простите, не знаю, муж сказал, вы атаманского звания. Правда ли, что в плену побывали?

– Мы, Лид, пойдем, пожалуй что, – стал подниматься Бесповоротный.

– Почему? – вскинула брови хозяйка.

– Да мы, собственно, хотели только Сергея домой привести, – сообразительно добавил Зайцев, тоже поднимаясь.

От дома Бушевалова оставшиеся трое казаков шли медленно и понуро. Песни умерли. Всюду вставал и разгорался новый день, обещавший быть солнечным и жарким, на улицах казачьей станицы появились первые прохожие, а у Бесповоротного, Зайцева и Выкрутасова уже как будто полдня прошло.

– Чего носы повесили? – сказал Бесповоротный. – Петров видак и бушеваловский кинжал уже наши. А теперь посмотрите, как мой Верунчик нас встретит.

– Спит еще твой Верунчик, – сказал Зайцев, – а проснется – не очень-то ей до гостей будет.

– Нет, Заяц, ты моего Верунчика не знаешь. К тому же не забывайте, что я казак, – бодрился Бесповоротный.

– А Петро с Серегой – разве не казаки? – спросил Выкрутасов удивленно.

– Да какие же это казаки, если так бабам поддаются! – хохотнул Бесповоротный. – Ну, господа станичники, вот и мой дворец. Ты, Заяц, когда у меня в последний раз был?

– Дак зимой еще, на твой день рождения.

– Зимой! А сегодня уже второе июля, разгар лета. Живем неподалеку, а раз в полгода друг к другу в гости ходим, совсем как городские стали, раздери нас пополам!

Они вошли в подъезд большого пятиэтажного дома городского типа, окруженного огородами и гаражами. В руке у Выкрутасова по-прежнему был котелок с оплёсками вчерашней ухи, Зайцев нес его чемодан, а Бесповоротный сумку с водкой и закусью. Поднимаясь по лестнице на самый верхний этаж, Бесповоротный пытался воскресить умершие песни, нарочито громко топая:

По горам Карпатским метелица вьется,

Сильные морозы зимою трещат.

Проклятый германец на нас наступает,

На нашу державу, на крест золотой.

Заиграли трубы, бьют барабаны,

Отворились двери, вышел басурман.

Закипела битва, битва беспощадна.

Полилась рекою горячая кровь…

Никто ему не подпевал, оставшиеся двое в молчании ожидали кровопролития.

– Эх, ключ забыл! – покряхтел Бесповоротный и стал долго звонить в звонок. – Спит, спит Верунька, – ласково бормотал он.

И вот – не играли трубы, не били барабаны – но двери отворились и вышла Верунька. Из всех жен она была, пожалуй, самая красивая, настоящая чернобровая, статная казачка. Но и самая злая. Не говоря ни слова, она влепила мужу столь звонкую пощечину, что хлесткий плюск ее стаей ласточек долетел до нижнего этажа, вылетел из дома и устремился к реке.

– Ты, Вера, видать, забыла, что я казак! – воскликнул Бесповоротный.

– А ты, видать, забыл, что я казачка! – не дрогнув в беспощадной битве, крикнула Вера, схватила мужа за воротник рубашки и втащила его в квартиру. Впрочем, остатки вежливости у нее еще теплились, она коротко поклонилась Зайцеву и Выкрутасову:

– Уж простите!

Дверь захлопнулась. Зайцев и Выкрутасов остались вдвоем, понуро развернулись и зашагали вниз. Сумка с водкой и закуской осталась в руках у Бесповоротного, а стало быть, была утрачена.

– Ко мне уж не пойдем, – вздохнул Зайцев. – Там картина будет идентифитичная.

– Отсюда до Краснодара как можно добраться? – спросил Дмитрий Емельянович, когда они вышли из подъезда в светлый солнечный день.

– Я провожу до автобусной остановки, – сказал Зайцев. – Тут автобусы ходят, а счас еще и маршрутные микроавтобусы стали.

Автобусная остановка оказалась в двух шагах. Стоя на ней в ожидании транспорта, Зайцев говорил так:

– Ты не думай, что все так плохо. Жены на то и даны, чтоб казаки не спивались. А вообще казачки наши – ха-ха! Во как казаков в кулаке держут.

– Ну раньше-то не так было, – усмехнулся Выкрутасов.

– Ничего подобного, – возразил Зайцев. – Всегда так было. Думаешь, из-за чего казаки так охотно на войну уходили, а? То-то же! А чубы еще раньше носили – зачем? Для жен, вестимо. Чем длинней чуб, тем сподручней за него хватать, оттого у невест чубатые женихи больше ценились, чем хлипковолосые. Я много о том размышляю. Хочу книгу написать о традициях кубанского казачества. Как думаешь, получится?

– Думаю, да. Вот ты мне скажи, по-твоему, я внешне произвожу отталкивающее впечатление? Сморглявый?

– Да ты чо! Нормальное впечатление. Казак что надо, крепкий такой. Из плена бежал – шутка ли? Кстати говоря, мы же все должны тебе наши заклады отдать – Петров видак, Серегин кинжал, мой самовар, Колькину ярочку.

– А, кстати, где же он ее возьмет?

– Так у него под домом овечьи ясли имеются. Так что можем пойти и востребовать.

– Да уж конечно! – усмехнулся Выкрутасов сонно. Вдруг одолели его сонливость и усталость. – К тому же мою жену мы не проверяли. Да и проверять нечего. Во-первых, она бы тоже плясать перед нами в шесть утра не стала, а во-вторых, бросила она меня, нашла себе побогаче.

– Эх ты! Такого казака! – покачал головой Зайцев. – Слушай, а может, возьмешь хотя бы мой самовар. Отличный самовар, настоящий, из чистой меди.

– Спасибо, Володя, не надо мне самовара.

Они помолчали, отвернулись друг от друга и втихаря смахнули с глаза слезу. Транспорта все не было.

– Вот видишь, как мы под женой ходим, – снова вздохнул Зайцев. – Но зато никакому внешнему врагу не поддаемся! А из Краснодара куда, в Москву подашься?

– Не знаю еще.

Лишь в начале восьмого появился микроавтобус, подкатил к остановке, полупустой.

– Ну, прощай, казак, – сказал Зайцев.

– Прощай, станичник, – улыбнулся Выкрутасов, залез на одно из сидений в середине салона, машина тронулась. Дмитрий Емельянович сладко зевнул и стал моститься, чтобы поспать до самого Краснодара, как вдруг увидел, что на коленях у него – закопченный котелок с остатками вчерашней ухи, в которой плещутся алюминиевые ложки. Ужас охватил его – вот так от всего имущества вмиг остается грязная посудина с остатками недоеденной пищи!

– Стойте! Остановитесь! – закричал он, вскакивая.

Зайцев уже бежал вдогонку, смеясь. Подскочил к остановившейся маршрутке, распахнул дверцу, поменял Выкрутасову котелок на чемодан.

– Ну просто-таки маски-шоу! – смеялся он, запыхавшись.

На том и расстались. Вскоре станица Хабинская осталась за спиной, а Дмитрий Емельянович дремал, крепко сжимая свой чемоданчик, как единственное, что оставалось у него в этой жизни.

Глава девятнадцатая

СКАКАЛ КАЗАК ЧЕРЕЗ ДОЛИНУ

А я люблю эту жизнь: сегодня ты никто и никто о тебе ничего не знает, завтра ты играешь в самом Риме, обыгрываешь чемпионов мира, аргентинцев, и сам становишься чемпионом мира, а потом возвращаешься домой и как ни в чем не бывало играешь за свой клуб где-нибудь в скромном, застенчивом Бохуме. Юрген Клинсманн

Ему приснилось, что он и впрямь казак, скачет по широкой долине, размахивая шашкой, но и этого мало, он слегка поднатуживается – и вместе с конем отрывается от земли, летит сперва низко, потом все выше и выше, и лихие казаки снизу восторженно ему свистят.

В тревоге проснувшись, он вспомнил, как мама ему в детстве запрещала свистеть в доме: «Я кому сказала, не свисти! Денег не будет. Их и так-то нет, а тут еще ты свистишь!» Выкрутасов всполошенно тыкнулся в чемоданишко, отыскал в нем кожаное портмоне и заглянул в его долларовое чрево. От позорных двух тысяч долларов Гориллыча оставалось пятнадцать стодолларовых, две десятидолларовые бумажки и рублей семьсот нашими. Неслабо он погулял в эти неполные две недели! Куда могла ухнуть такая прорва денег, предназначенных на обзаведение какой-то новой жизнью, трудно было подсчитать. Дмитрий Емельянович горестно несколько раз подряд вздохнул и принялся успокаивать себя тем, что при столь разгульном образе жизни он и вовсе мог лишиться всех денег, имущества, да и собственной шкуры. Можно было даже признать, что эти истраченные четыреста с чем-то баксов – ничтожная плата за его целостность и независимость.

Едва он кое-как успокоил себя, новая тревога внезапно ворвалась в его душу вместе с глупой песнёнкой, доносящейся из радиоприемника, который водитель микроавтобуса зачем-то врубил на сильную громкость. Какая-то Хая, ногами махая, ехиднейше распевала: «Но у тебя СПИД, а значит, ты умрешь. Да, у тебя СПИД, а значит, ты умрешь…» Оторопь пронеслась по всему организму Дмитрия Емельяновича, ослабленному длительным воздействием алкоголя. Не просто оторопь, а холодная острая сосулька копьем пронзала несчастного от темени до кишок. Ему стало невыносимо страшно, словно слова песенки относились именно к нему.

А ведь и впрямь он, который никогда не изменял своей любимой жене Раисе, в течение неполных двух недель успел наизменять ей сторицей, будто дорвавшись до запретного плода, сблизился со столькими женщинами, каждая из которых могла запросто заразить его. И хорошо, если еще чем-нибудь простеньким. А если, не дай бог, сифилисом? А если, еще сокрушительнее, СПИДом?!

Тамара? Запросто! Богема, чорт бы ее побрал! Сегодня с одним, завтра с другим, сплошное кругово иззебренное. Один этот ее хахаль чего стоил. Это раз.

Дальше. Другая дура. Зоя Лотарь на теплоходе «Добрый молодец». Тоже запросто могла наградить его чумой двадцатого века. «Литература как явление онкологическое», – всплыло в памяти Выкрутасова название одной из статей Вздугина. «Венерическое, а не онкологическое!» – мурашками по коже пробежала убийственная мысль. Стало быть, Зоя – это два.

Потом был Волгоград, генерал, прыжок с парашютом, плен, чудесное спасение… Ага, ну и, конечно, моздокское любовное похождение. Как, бишь, тамошнюю Галю звали? Таней, кажется. Да. Таней. Ее тоже нельзя исключать из числа потенциальных спидоносок. Вот тебе и три. Мало?

Три любовных приключения за двенадцать дней! И каждое может обернуться неисправимыми последствиями.

И так ему захотелось трезвости, так захотелось чистоты, а главное – тишины. Но из водительского радиоприемника назойливо и нагло пела нетихая, нечистая и, может, даже нетрезвая Хая: «У тебя СПИД, а значит, ты умрешь!» Ну хоть бы кто-нибудь подошел и выключил. И запел что-нибудь хорошее, типа: «Скакал казак через долину, через кубанские поля, скакал он, всадник одинокий, кольцо блестело на руке…»

Дмитрий Емельянович, вздрогнув, посмотрел на свою правую руку. Обручальное кольцо по-прежнему блестело у него на пальце. Ни одна из его соблазнительниц не обратила на это никакого внимания, не крикнула: «Да ты же женатый!» Вот тебе и темпора, вот тебе и море. И потому Хая продолжает и продолжает петь про СПИД. Ну пусть выключат и споют не казачью, пусть хотя бы «Шумел камыш» споют, только бы не слышать Хаю!

Какое счастье, что в гостинице «Красной» он не соблазнился «ночными бабочками», не то бы терзания теперь были вдвое сильнее.

Да что они там, на радио, рехнулись совсем?! Только кончила петь Хая, как мужским голосом заскулили про то же самое:

Я недоволен,

я СПИДом болен,

жена мой СПИД

мне не простит…

Стараясь не слушать. Дмитрий Емельянович мысленно запел: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была…» И тут его мечта о чистоте, трезвости и тишине, смешавшись с образом шумящего камыша, обрела совершенно четкие очертания в виде тихого, застенчивого города Камышина, в котором лет десять тому назад он влюбился в нежную и тонкую девушку Дину, строгую и неприступную. Она поразила его своей неприступностью настолько, что он тогда всерьез принялся добиваться ее любви. «О лучше бы, о лучше бы был бы простатит, чем этот нехороший, буржуазный СПИД…» – с ироничным надрывом пело радио в микроавтобусе, и Выкрутасову приходилось мысленно заглушать глупую песню своей: «Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра…» Точнее, не гуляла, а каталась на лодочке. Политинформатор и его футбольная команда приезжали в Камышин на игру с местным «Текстильщиком». После игры была дружеская встреча. Дина присутствовала там – то ли дочь местного массажиста, то ли еще чья-то дочь. Молоденькая, лет двадцати трех. И неприступная. Он все порывался поцеловать ее в лодочке, а она ни в какую. Сказала, что она девушка и ею будет обладать лишь тот, кто для начала женится на ней. И Выкрутасов тогда, помнится, прозвал ее «Динка-льдинка».

Радио наконец взяло себя в руки и объявило:

– Мы передавали концерт «Рок против СПИДа».

Сидящий неподалеку от Выкрутасова мужчина громко фыркнул:

– Артисты долбаные! «Рок против СПИДа»! Это все равно, что гомосеки против гомиков!

Но Дмитрий Емельянович не поддержал разговора с этим здравомыслящим пассажиром микроавтобуса, потому что, прислонясь к окну, смотрел на бегущие мимо пейзажи Кубани и мечтал о Динке-льдинке. Он думал: «Ах ты, милая моя недотрогушка! Динка моя, льдинка. Динка-камышинка! Может, так и не нашелся тот, кто согласился сперва жениться, а потом нарушить твой девственный покой? Ждешь ли ты меня, Динка-льдинка, Динка-камышинка?»

Мечта о тихом, чистом и трезвом Камышине так воодушевила Выкрутасова, что по приезде в Краснодар он решился на предательский по отношению к своей великой миссии шаг – не потащился по жаре разыскивать футбольную общественность города. Микроавтобус доставил его до автовокзала, расположенного в двух шагах от железнодорожного, и, расплатившись с водителем, Дмитрий Емельянович сразу ринулся туда, к кассам, где, достоявшись до окошечка, несколько раз переспросил кассиршу: «А он точно останавливается в Камышине?» – прежде чем получил билет на поезд, отправляющийся через час.

Все складывалось удачно. Выйдя из здания вокзала, Выкрутасов наотмашь перекрестился и сказал:

– Слава тебе господи!

Ни с того ни с сего его охватило волнующее чувство благодарности к Богу за то, что Бог вытащил его из множества ураганных ситуаций живым и здоровым. Только бы не сбылись гнусные накаркивания микроавтобусной певички про СПИД!

Куда-то надобно было упихнуть время до отправления поезда.

– Едем? – подвернулся под руку какой-то частник.

– Мне… это… – слегка перепугался Выкрутасов. – К ближайшей церкви. Свечку надо поставить. И мигом – обратно сюда.

– Нет проблем, садись, – сказал частник. – До Катьки и обратно за пятьдесят рублей поедем?

– До какой Катьки? – не понял московский гость.

– Катерининский кафедральный собор, он у нас главный в городе, – пояснил частник. – Если только свечку, за полчаса туда и обратно как раз обернемся.

– Поехали! – с радостью согласился Дмитрий Емельянович, охваченный не вполне свойственным ему, можно сказать, первичным религиозным чувством, подобным легкому дуновению прохладного ветерка при жаркой погоде. Уже через минут восемь он шел мимо длинной вереницы нищих, направляясь к дверям огромного краснокирпичного и чернокупольного храма. К призывам нищих он остался глух. Зато, войдя в храм, где проходила служба, купил там три самые большие свечи. Обратился к первой попавшейся старушке:

– Где мне тут поставить? Мне надо Богу, святому Дмитрию и святой Дине.

– Господь с тобой, – удивилась старушка. – Нету такой, святой Дины.

– Ну да, нет! – усмехнулся Дмитрий Емельянович.

– Господу Богу вон туда, к празднику, поставь, – стала указывать старушка. – Димитрию – вон туда, Димитрию Солунскому. А Дине… А тоже поставь к празднику, да и все.

– Ладно, – вздохнул Выкрутасов и, пользуясь тем, что народу в храме было не ахти как много, протиснулся сперва к Димитрию Солунскому, а потом – в середину собора, к аналою, где на огромном подсвечнике горело множество больших и малых свечей. Установив там свои, он даже перекрестился и поклонился в сторону иконостаса и спросил другую старушку:

– А какой сегодня праздник-то?

– Сегодня нет праздника, – сказала та. – Поминают святителя Иова и апостола Иуду.

– Иуду? – удивился и не поверил Дмитрий Емельянович. Но еще больше он удивился и не поверил ушам своим, когда запели:

– Святый апостоле Иу-у-у-до, моли Бога о нас.

Полностью сбитый с толку, он поспешил к выходу. Однако удивлениям, казалось, не будет конца. Невзначай оглядывая лица верующих, Выкрутасов опешил – к одной из икон ставила свечку… Кто бы мог подумать?!.. Жанка! Вчерашняя проститутка из гостиницы «Красной»! Только одежонка на ней теперь была не нахальная, а более пристойная – длинная, ниже колен, юбка, белая сорочка с длинным рукавом, а на голове платок. Ничего себе!

– Вот так встреча! – подошел к ней Выкрутасов. – Грехи отмаливаем?

– Простите, я вас не знаю, – потупилась «ночная бабочка», поспешно перекрестилась на образ Марии Египетской и быстро пошла к выходу. Выкрутасову не удалось догнать ее, ему преградили дорогу входящие в храм. Выйдя на крыльцо, он огляделся по сторонам, но Жанки и след простыл…

– Ишь ты! – рассмеялся Дмитрий Емельянович. – И чорту кочерга, и Богу свечка!

На сей раз идя мимо нищих, он каждому клал в протянутую руку то пятьдесят копеек, то рублик, то даже два – мелочи у него оказалась полная пригоршня. Сидящая в самом конце нищего парада бабёшка волновалась в ожидании его подачки и издали воззывала:

– Какой хороший человек! Дай бог тебе спасения Христова, ангела-хранителя небесного и крепкого здоровьичка!

Но именно на ней и окончилась его пригоршня мелочи. Не давать же крупную купюру. Виновато улыбнувшись, Выкрутасов развел руками и зашагал к машине, в которой ждал-дожидался частник.

– Ни того, ни другого, ни третьего! – обиженно выкрикнула вслед московскому гостю нищенка, вмиг отбирая у него и будущее здоровье, и ангела, и спасение.

Возвращаясь на вокзал, Дмитрий Емельянович не выдержал и поделился с частником своими удивлениями:

– Чудно, ей-богу! Апостолу Иуде песни поют. Или как там они у них? Акафисты?

– Сейчас ничему удивляться не приходится, – сказал частник. – Все продается и покупается. Заплати, так они и дьяволу будут петь акафисты.

– Мало того, – рассмеялся Выкрутасов, – проститутку из гостиницы «Красной» встретил там. Свечку ставила.

– И это понятно, – кивнул частник. – Ночью грешат, днем каются. Иной придет, свечку поставит, а вечером своего же бывшего компаньона замочит. А потом опять свечкой от Бога откупается.

Вскоре Дмитрий Емельянович уже ехал в поезде, покидая Краснодар. Не желая делиться впечатлениями с попутчиками, он отправился в вагон-ресторан и сидел там часа два, помаленьку попивая пивко и кое-что пожевывая. Потом все же вернулся в купе, прилег и проспал до самого Волгограда.

Он бы и Волгоград проспал, но его будто шилом под бок кольнуло, когда попутчики промолвили громко название этого города. Выкрутасов вскочил, выглянул в окно, и ему померещилось, будто там, по перрону, бегает генерал, и не просто бегает, а рыщет в поисках его, чтобы снова затащить в какую-нибудь страшную, опасную для жизни авантюру.

И все эти пятнадцать или двадцать минут, покуда поезд стоял в Волгограде, Дмитрий Емельянович сидел безвылазно в своем купе и дрожал, хотя разумом прекрасно осознавал, что вероятность его нового попадания в лапы генерала ничтожно мала. Но в том-то и дело, что никакой разумной логике поведение генерала не подчинялось, и он в любую минуту мог шагнуть в купе и гаркнуть: «Димоноид! Где ж ты пропадаешь, поросенок?! Ну, пошли, пошли, там нас уже хлопцы давно заждались».

Даже как-то не поверилось, что поезд вздрогнул и медленно покатился по рельсам дальше, а этот солдафонище так и не объявился. «Слава тебе господи!» – мысленно воскликнул Выкрутасов и в третий раз за сегодня перекрестился.

Ему настолько полегчало на душе, что он все же разговорился с попутчиками, мужем и женой, евреями. Они жаловались на тяжелую жизнь, уверяя его, что, мол, таки-да, Березовский и Гусинский сильно нагрели руки на перестройке, однако рядовому еврею стало жить в тысячу раз хуже, чем рядовому русскому.

– Вот и мы теперь вынуждены эмигрировать с Кубани к дочери в Саратов, – говорил попутчик-муж.

– А почему не в Израиль? – спросил с верхней полки грубый четвертый попутчик.

– Много вы понимаете! – фыркнул еврей. – В Израиль! Там же одни евреи!

– А вам-то кто нужен? – удивился тот, с верхней полки.

– Вы уж лучше как лежите, так и лежите, – сказал еврей. – Мы, может быть, больше русские, чем вы все вместе взятые. Израиль ему! Вы попробуйте выучить этот кошмарный иврит.

В купе завязался долгий русско-еврейский диалог, в котором Дмитрию Емельяновичу не хотелось участвовать. Он смотрел в окно и мысленно твердил: «Динка моя, льдинка! Улица Егорова, дом семь…» Еще он подумал, что правильно сделал тогда, записав в книжке адрес Динки, но без имени девушки, а, как всегда в таких случаях, с безликим обозначением: «политинформатор команды». Еще хорошо, что в каждом городе есть улицы Егорова, Сергеева, Иванова-Петрова, Антонова. Жена, прочитав адрес – «улица Егорова», не заподозрит ничего дурного. А прочти она: «улица Тихих Радостей» или «переулок Мерцающего Счастья» – сами понимаете, что будет.

– А вот вы все время молчите, – выуживал его из мечтаний еврей-попутчик. – Какое у вас мнение об Израиле? А ну-ка, не таитесь!

– А что, – пожал плечами Дмитрий Емельянович, – нормальное у меня мнение. Я только одного не признаю.

– Так-так, любопытно…

– Почему Израиль, Турция и Кипр входят в европейскую футбольную ассоциацию? Считается ведь, что это азиатские страны. Вот пусть бы и играли в розыгрышах стран азиатского региона.

– Понятно, – печально покивал головой еврей. – Есть такая передача «Футбольный клуб». Я очень уважаю ее ведущего Василия Уткина. Он на подобный вопрос, заданный телезрителями, ответил: «Советую вам спросить об этом редакторов какого-нибудь антисемитского издания, типа газеты «Завтра», они лучше знают».

– Не надо, не надо все сваливать на антисемитизм! – кипятилась верхняя полка. – Вопрос, кстати, вполне правомочный! Антисемитизм тут ни при чем. Турция и Кипр не еврейские страны. Знаем мы вашего Уткина. Балаболка!

– Ну да, вы еще скажете, что он жид пархатый, – уже начинал подергиваться несчастный беженец, эмигрирующий из Краснодара в Саратов.

Выкрутасову ничего не оставалось делать, как снова пойти в вагон-ресторан и заказать там бутылку пива и сосиски. Это было последнее спиртное – начиная с Камышина, должна была наступить эра трезвости и чистоты.

В Камышин поезд пришел уже с наступлением темноты. Вновь, как в Краснодаре, воспользовавшись услугами частного автотранспорта, Дмитрий Емельянович прибыл на улицу Егорова. Позвонив в дверь квартиры, он долго ждал, покуда за дверью откликнулся усталый женский голос, сообщивший ему, что Дины дома нет:

– Она скоро должна прийти, а без нее я никому не открываю.

– А вы ее мама? – спросил Выкрутасов.

– Мама.

– А Динин муж где?

– Она не замужем.

– Спасибо! Огромное спасибо! – возликовал Дмитрий Емельянович и весело выскочил во двор, где сел на скамейку и стал дожидаться ту, которую, оказывается, так любил все эти годы. Наплевать, если она даже сейчас где-то на свидании! Отобьем!

Ждать пришлось довольно долго, не меньше часа. Наконец он увидел ее. Она мало изменилась, такая же худенькая и стройная и, должно быть, такая же неприступная. Ничего, мы растопим тебя, Динка-льдинка! Выкрутасов встал со скамейки и решительно шагнул навстречу, оставив чемоданчик на земле. При виде него она вздрогнула и обмерла.

– Ну здравствуй, моя Диночка-камышиночка! – с большим чувством выдохнул Выкрутасов. – Ты узнала меня?

– Ах… – она узнала его, глаза ее заблестели.

– Да, это я, Дмитрий. – И он сделал еще два шага навстречу, упал пред ней на колени и обхватил ее колени руками, прижал к своему лицу. Сцена получилась очень сильная.

– Вы что! Встаньте! Не надо! – смутилась она.

– Я люблю тебя! – восклицал Выкрутасов, готовый к рыданью. – Я любил тебя все эти годы, стараясь заглушить свое чувство, потому что был женат и мне жаль было жену, но я в конце концов не выдержал, и теперь я свободен, я разведен, я бросился сюда к тебе, но если бы ты знала, сколько испытаний довелось пережить мне, покуда я добрался до тебя! Меня обманывали и шантажировали, меня хотели убить, я даже побывал в чеченском плену! Но наконец-то я добрался до тебя! Припасть к твоим коленям – вот предел моих мечтаний, и мои мечты сбылись!