Текст книги "Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

«Вольфрамовка?» – подумал Дмитрий Емельянович, никак не в силах вспомнить название такой бородки клинышком, которую носил Сашара. «Нет, не вольфрамовка. А как?»

– Да, – вдруг пошутил он, – в лампочку Михал Юрича не засунешь.

– Тем более что ему Россия была до лампочки, – сказал Вздугин. – Он ненавидел все и вся. Но – самое главное-то! Выясняется вот что: стихотворение «Погиб поэт, невольник чести…» написано знаете когда?

– Когда? – в ужасе выпучила глаза Зоя Густавовна.

– Двадцать шестого января тридцать седьмого года! – торжественно объявил Вздугин.

– То есть?! – не поняла Лотарь.

– То есть в тот день, когда Пушкин прислал скандалезное письмо Геккерену, – пояснил большевик-белогвардеец. – За день до дуэли и за два до смерти русского Амадеюшки. Это значит, Лермонтов дружил с Дантесом, знал о предстоящей дуэли и заготовил стихотворение на смерть поэта. Не исключено, что у него было заготовлено и второе – на смерть Дантеса.

– Фантастиш! – всплеснула руками доверчивая Зоя Густавовна. – Вы уже пишете об этом?

– Почти готова статья, осталось кое-что уточнить.

– Простите, – решил обратиться Выкрутасов со своим жгучим вопросом, – как называется такая бородка?

– Смотря у кого, – отвечал Сашара. – Немцы называют ее шпицбарт, французы – ля барб эспаньоль.

– О, эспаньолка! – воскликнул Выкрутасов облегченно. – А вот я еще хотел спросить. Вот я читал многие ваши вещи. Вы ниспровергаете признанные человечеством авторитеты – Моцарта, Пушкина, теперь и Лермонтова под ту же гребенку. А кто все же является авторитетом лично для вас?

– Это значит, что вы не все еще мои работы прочли, далекошеньки не все, – надменно усмехнулся Вздугин.

– Он прочтет, – заступилась за Дмитрия Емельяновича госпожа Лотарь. – Я его снабжу.

– Ну так вот, дольче синьор мой, – брезгливо произнес Александр Иванович, – в краткий перечень моих великих учителей я вношу несравненного Териака де Монграссюра, божественного Юлиуса Эволу, приснопамятного Игнатия Лойолу, громокипящего Мартина Хайдеггера, утонченнейшего Луиджи ди Сакраментарио, умнейшего Захария Копыстенского, грандиозного Рене Генона, трагичнейшего Фридриха Ницше… Продолжать или пока достаточно?

– Пока хорошо, – кивнул Выкрутасов, эти имена вызвали в нем некое головокружение, кроме Ницше и Лойолы он никого не знал.

– Так вот, – вдруг грозно прорычал Вздугин, – не советую бросить хотя бы тень недружелюбия в сторону этих эйнхериев мирового разума. Сотру в порошок!

– Я и не думал, – испугался Дмитрий Емельянович. Вздугин умел швырять из очей пугательные молнии.

– Что вы, Сашара! – вновь встала на защиту бывшего политинформатора Зоя Густавовна. – Дмитрий Выкрутасов, я в этом абсолютно уверена, являет собой одного из русских эйнхериев. Прочтите распечатку его манифеста, и вы все поймете.

– Нойгирихь цу эрфарен, – недоверчиво пробурчал Вздугин, беря у нее листы с красиво распечатанным манифестом и усаживаясь в кресло. Когда он стал читать, Дмитрий Емельянович разволновался и, взглянув на Зою Густавовну, понял, что сейчас во многом решается его судьба. Та села с ним рядом и взяла главного тычиста России за руку, одобряюще сдавила ему пальцы.

– Ничего не понимаю! – фыркнул Вздугин. – При чем тут футбол? Это что, памфлет?

– Нет, это очень серьезно, Сашенька, читайте, читайте! – тоже начиная волноваться, сказала Зоя.

Александр Иванович вновь углубился в чтение. Пощелкал ногтем по странице:

– Здесь следовало бы значительно расширить мысль о футболоносном атлантизме Англии.

Следующее его замечание носило несколько пикантный характер:

– Кстати, об игре слов. Здесь таятся страшные издевки над глупым человечеством. Соккер – футбол, а саккер по-английски – сосунок, придурок. Игра слов, игра слов! К тому же само слово «футбол» – ведь «бол» по-английски это не только мяч, но и то, что по-научному называется «тестикулус». То бишь, ха-ха! – футбол значит – «ногой по яйцам».

– Какой острый ум! – простонала Зоя Густавовна, закатывая глаза от восторга перед Александром Ивановичем. Тот игриво взглянул на нее и продолжил чтение манифеста. Постепенно ему начинало нравиться, и он пару раз мурлыкнул:

– Недурно, недурно… (Причем у него выходило: «Недудно, недудно…»)

Слово «тыч» ему тоже пришлось по вкусу:

– Превосходно! Тыч! То, что доктор прописал!

Но под занавес чтения он вдруг резко помрачнел. Дочитав, отложил манифест в сторонку, некоторое время думал, пощипывая эспаньолку. Наконец сурово промолвил:

– Если вы поверенный Льва Яшина, то вам следовало бы знать о том, что это был гнусный масоняра, сионюга, атлантист и тайный агент этого самого футболизма, который вы так клеймите, юноша.

Дмитрия Емельяновича будто ногой по тестикулусу ударили. Он яростно вскочил и встал лицом к лицу с клеветником.

– Я вам не юноша! Я старше тебя, мальчишка! – воскликнул он, жалея, что при нем нет нецелованной «береттки».

– Возраст человека не определяется количеством прожитых лет, душа моя, – стойко смотрел глаза в глаза Дмитрию Емельяновичу обидчик. – Что это вы так взъерепенились? Ваш гнев свидетельствует лишь о том, что я попал в самую точку.

– Да ты… Да ты… Ты – Дантес, вот ты кто! – старался обжечь его своей ненавистью Выкрутасов.

– Ха-ха-ха! – металлически рассмеялся Вздугин. – Почему не Сальери? Хотите, назову наименование ложи, в которой вы состоите?

– Не состою я ни в каких ложах и ни в каких партерах! Ты сам состоишь где-то, только я сейчас еще не знаю, где, – стал сдавать Дмитрий Емельянович. Видно было, что Сашара поднаторел в подобных скандалах, сбить его представлялось весьма трудной задачей.

– Я состою в партии белогвардейцев-большевиков, – усмехнулся Вздугин. – А вы, мсье тычист, никакой не тычист, а чекист. Тчк. Или вы хотите сказать – зпт?

– Александр Иванович, мне кажется, вы не вполне справедливы, – вступилась было Зоя Густавовна, но Выкрутасов, охваченный новой волной обиды, не нуждался в ее адвокатстве. Всю жизнь, будучи политинформатором, он подвергался постоянным оскорблениям, все подозревали его в сотрудничестве с органами. И это его задевало, потому что, хотя он и вынужден был косвенно сотрудничать с КГБ в свое время, не было на его совести ни одной погубленной репутации, не было! Он был чист перед людьми, правильно сказала про него Зоя: «Ты чист».

– Никакое не тчк! – воскликнул Дмитрий Емельянович, готовый схватить обидчика за глотку. – Сам ты тчк. Белогвардейско-большевистская пар… Белоболы, вот вы кто! Развели тут белоболизм. Белоболки даже, а не просто белоболы! Белые яйца!

– Дмитрий! Как вам не стыдно! Немедленно извинитесь! – резко перешла на сторону Вздугина и его белоболок Зоя Густавовна.

– Не надо, Зоенька, – усмехнулся вождь белоболизма. – У товарища, должно быть, неплохое звание, такие, как он, извиняться не приучены. Вы, позвольте спросить, из каких чекистов, коммуняка или демократионишка? Город наш как, по-вашему, должен называться, Горьким или Сахаровым?

Предел терпения наступил. Дмитрий Емельянович схватил обидчика за грудки и резко дернул на себя, да так, что сам не устоял на ногах и повалился навзничь, увлекая вождя белоболизма за собою. Тот был довольно упитан и, рухнув на Выкрутасова, больно придавил его своей тушей.

– Мальчики! – взвизгнула Зоя Густавовна как-то очень по-женски, по-человечески.

– Стойте, стойте! – вдруг задрожал всем телом в приступе смеха Александр Иванович. – Мир, синьор Выкрутасов!

Он первым поднялся и протянул руку дружбы Дмитрию Емельяновичу. И тот поддался галантному жесту, он привык, что футболисты в таких случаях чаще всего протянутую руку принимают, как бы жестоко их ни рубили.

Но, поднявшись на ноги, Дмитрий Емельянович старался не глядеть на обидчика, а тотчас принялся уходить, о чем и оповестил:

– Я больше не могу тут оставаться.

– Да бросьте вы, дружище! – бросился к нему Вздугин. – Нет, вы только взгляните на этого турбулентного субъекта!

– Он и впрямь очень турбулентный, – засмеялась Зоя Густавовна, видя, что все оборачивается в лучшую сторону. – Одно слово: тычист.

– Все-таки очень похоже на «чекист», – улыбался раскрасневшийся Вздугин, расправляя эспаньолку. – Хотя, признаю, вы нас очень едко ущучили «белоболками». Надо будет подумать об этом. Вот опять моя рука. Мир, Выкрутасов! Вы мне нравитесь.

– Я вами втайне обоими любовалась, когда вы стояли друг против друга, словно тигр против льва, – вновь щебетала Зоя. – Давайте-ка обедать, друзья мои.

«Кажется, я вовремя забил гол и ушел от поражения», – довольный собою, размышлял Дмитрий Емельянович. За обедом Лотарь рассказывала о Париже, об Ардалионе Ивановиче, о плавании на «Добром молодце». Но постепенно бразды беседы неумолимо перешли к Александру Вздугину. Впрочем, кое-какая информация была полезной для Выкрутасова. С наслаждением ниспровергая все и вся, Вздугин попутно сообщил, что кроме его партии в городе действуют сразу три прокоммунистические и две открыто коммунистические. Все они требуют возвращения Нижнему Новгороду имени Горького и восстановления славных революционных традиций, есть также несколько продемократических партий, одна из которых предлагает переименовать город в Сахаров, почтив тем самым память жившего здесь изгнанника-диссидента. Этих, кстати, поддерживает один из богатейших бизнесменов города, Сергей Лихоманов. На свои деньги он издает газету «Потерянный АД», то есть «потерянный Андрей Дмитриевич», а также образовал футбольный клуб «Бомба» в память о водородном детише Андрея Дмитриевича.

– Короче, – смеялся, теребя свой шпицбарт, Александр Иванович, – кончится тем, что переименуют наш Нижний в Горький-Сахаров.

– Для этого, – говорил Выкрутасов, – им надо будет объединиться, наподобие вашей партии, и создать демократически-коммунистическую партию.

– Демкомиков! – смеялась Зоя Густавовна, счастливая тем, что два ее кумира, прежний и новый, подружились.

Глава одиннадцатая

ГИБЕЛЬ БОГОВ

Где же вы, Ириарте, Сеа, Андраде? Где новые Скьяффино и Гиджа? Куда подевались Мигесы и Борхесы? Боги забыли про величие Уругвая! Луис Кубилья

Руководство «Локомотива» вело себя так, будто эта, пока что главная, команда Нижнего Новгорода давно и прочно утвердилась в европейской Лиге чемпионов, а Дмитрия Емельяновича нарочно подослали враги, чтобы он своим манифестом развалил команду и низвел ее до среднего общероссийского уровня. В очередной раз облитый жгучим скипидаром непонимания и равнодушия, Дмитрий Емельянович разругался с этими зомби мирового футболизма и от них отправился сразу к богачу Лихоманову. С богачами у него пока получалось лучше, нежели с упертыми и полунищими официалами, – поневоле поверишь в правоту проводимых в стране реформ.

Впрочем, он не очень огорчался. В запасе у него оставалось еще огромное множество футбольных огневых точек страны, погода стояла великолепная, город благоухал то травами и цветами, то речным рыбным запахом, всюду стояли величественные памятники, сновали живые русские люди, ходили трамваи, сверкали красотой несравненные волжаночки и не оставалось никаких причин для отчаяния. Все вокруг дышало надеждой и мечтой.

Штаб-квартира Лихоманова располагалась в огромном старинном особняке, которому реставраторы придали новое, пореформенное звучание, превратив его в гимн возрожденного поволжского капитализма. В зеркальных стеклах окон отражались улицы и небеса, а перед входом сверкала вывеска с портретом опального академика и надписью:

Штаб-квартира Партии Победившей Демократии

имени Андрея Дмитриевича Сахарова,

г. Сахаров

– Я к Сергею Львовичу от Игоря Эммануиловича, – сказал Дмитрий Емельянович охранникам, и эта только что придуманная хитрость сработала. Ураган по-прежнему нес Выкрутасова. Охранники только осмотрели постранично паспорт, заглянули в папку с манифестом и пропустили гостя из Москвы.

Поднявшись на второй этаж в приемную Лихоманова, Дмитрий Емельянович подошел как раз вовремя, когда секретарша громко произнесла группе других посетителей:

– Проходите, господа!

И он нагло прошел вместе с «господами», мельком оглядев их и отметив в каждом знак некоего особого безумия. Все они были вызывающе непричесанными, ковыряли в носу, у одного в ухе светилась явно женская сережка, у другого на майке красовалась статуя Свободы с вознесенной неприличностью вместо факела, третий, кроме того, что ковырял в носу, еще и грыз ногти, четвертый имел на груди медаль «Живое кольцо», а у пятого лицо и лысина сливались в какую-то особенно неприятную безликость.

– Рад, очень рад вас всех видеть в сборе, – стал пожимать всем руки, в том числе и Выкрутасову, хозяин огромного и роскошного кабинета, в котором по углам стояли нагие бронзовые красавицы, а стены горделиво являли на обозрение посетителей многочисленные фотографии в дорогих рамках. На фотоснимках хозяин кабинета был запечатлен со всем российским бомондом – с Еленой Боннэр и Никитой Михалковым, с Борисом Немцовым и Борисом Ельциным, с Черномырдиным и Боровым, Хакамадой и Чубайсом, Жириновским и Кириенко, Гайдаром и Березовским, но основополагающей, конечно же, являлась фотография черно-белая, с самим отцом водородной бомбы и всей новорусской демократии.

Усевшись и получив по чашке кофе с коньяком, странного вида посетители завели разные странные же речи, они изъяснялись сбивчиво и нервно, и Дмитрий Емельянович далеко не сразу уяснил себе из разговоров, что эти пятеро все вместе состоят в некоем поэтическом сообществе бафомегофористов, владеют поэтическим полем газеты «Потерянный АД» и пришли, чтобы разоблачить неких затаившихся среди издателей газеты «латентных коммуняк».

– Их надо вывезти на теплоходе и утопить в Волге между Ленинской Слободой и Памятью Парижской коммуны! – клокотал медаленосный герой «Живого кольца».

– Это парадоксалит всю нашу форику, – нервно психовал ногтегрызун. – Мне говорят: «Жбанов, у вас жучки завелись под газетной корой!»

– Я тут составил кое-какой списочек, – подавал хозяину бумажку носитель свободы с неприличностью на майке.

Принимая списочек, Лихоманов впервые заинтересовался личностью Выкрутасова. Он спросил:

– А это новенький у вас?

– А мы думали… – растерянно промямлил безликий. – Собственно, вы кто, товарищ?

– Товарищи все в девяносто первом году остались, – оценивая ситуацию, отвечал Выкрутасов. – Сергей Львович, вам должен был обо мне доложить Игорь Эммануилович. Я – Дмитрий Выкрутасов, основоположник русского тычизма, течения, наиболее соответствующего обновленной России.

– Тычизма? – воскликнул тот, который с серьгой. – Ведь уже был тишизм в «Альтисте Давыдове» у Василия Белова!

– Прошу вас не перебивать, – вежливо сказал Дмитрий Емельянович. – Я до сих пор пока что молча вас слушал.

– Бред какой-то! – возмутился нервный ногтегрыз. – Мы пришли по насущным проблемам базарить, а тут этот протуберанец вторгается в космические сферы нашей жизни!

– Я тоже о космосе пекусь, – спокойно возразил Дмитрий Емельянович. После схватки с Александром Вздугиным бафометофористы не представляли для него достойных соперников в споре. – Сергей Львович, извольте взглянуть на мою систему.

Он протянул Лихоманову красиво отпечатанный манифест. Тот взял, уважительно нахмурился и стал читать. Бафометофористы выглядели уже посрамленно. Тот, который с серьгой в ухе, даже привстал, чтобы заглянуть на название читаемого документа.

– Лев Яшин какой-то… – пожал он плечами.

– Это бомба для вашей «Бомбы», – улыбнулся ему Выкрутасов.

– Футбол, конечно, дело важное, но чтобы вторгаться в наш космос… – более нервно, чем прежде, загрыз ногти Жбанов. Видно было, что всех бафометофористов распирает желание наброситься на Дмитрия Емельяновича и выкинуть его из окна, и лишь уважительное внимание, с каким Лихоманов взялся читать манифест, заставляло стихотворцев-новаторов сдерживаться. Жирная черная муха, жужжа голосом Валерии Новодворской, влетела в кабинет.

Выкрутасов увидел направленный прямо на него черный взгляд медаленосца. Доблестный бафометофорист взирал на незваного тычиста с такой ненавистью, будто по-прежнему стоял в Живом кольце, а Дмитрий Емельянович явился сюда в виде гэкачеписта. Казалось, это не муха жужжит, а мрачный взгляд вперившихся в Выкрутасова глаз демократа-сахаровца. Дмитрий Емельянович тяжело вздохнул и промолвил:

– Очень подвел Испанию Субисаретта!

Мгновенно сбитый с толку медаленосец вздрогнул и потух.

– В каком смысле? – растерянно спросил он.

– В прямом, – жестко отрезал Дмитрий Емельянович. Тут в довершение разгрома муха Новодворская приземлилась медаленосцу прямо на нос, тот вскочил, замотал руками, чертыхаясь и плюясь. Живое кольцо было прорвано.

– Очень, очень любопытный документ, – дочитав до конца, промолвил Лихоманов. – И про Субисаретту вы точно заметили. Козел он! Степан, – обратился Сергей Львович к Жбанову. – Вы у нас главный стилист. Ознакомьтесь с данным манифестом.

– Позвольте, а что же с нашей коммуномахией? Космогония момента требует… – залепетал было безликий, но Лихоманову явно не хотелось сейчас заниматься космогонией коммуномахии.

– Это не менее важно, чем ваша коммуномухия. По-моему, тут концентрат чего-то весьма и весьма значительного, – возразил он. – Господин-то сей, он нам загадку преподнес. Читайте, Степан.

Теперь манифест перешел в руки к Жбанову. Покуда тот читал, Лихоманов ласково разговаривал с Выкрутасовым:

– Почему вы обратились именно к нам? Что привело вас? Случайность?.. Хотя, стоп, в жизни ничего случайного не бывает. Закономерность, да-да, совпадение звезд по фазе. Вы давно знакомы с Игорем Эммануиловичем?

– Меня с ним Ардалион Иванович познакомил, – ответил Выкрутасов. – Они оба и направили меня к вам, говорят: «Здесь, в Нижнем, грядущее спасение России, как при Минине и Пожарском».

– Любимый конек красно-коричневых! – фыркнул медаленосец, а тот, у которого статуя Свободы вздымала в небо неприличность, неожиданно пошутил довольно дружелюбным тоном:

– Это раньше были Минин и Пожарский, а теперь – Минкин и Пожаркин.

Безликий поерзал и с некоторой даже любезностью обратился к Дмитрию Емельяновичу:

– Согласитесь, что корова Русь, хочет не хочет, а должна будет повторить свою историю, но уже дорогой фарса, бурлеска, хохмы.

– Гениально! – вдруг воскликнул Жбанов, щелкая по листам манифеста пальцем, будто сгоняя с них муху, которая по-прежнему летала по кабинету, словно Америка над Ираком.

– Ага?! – торжественно потер руки Лихоманов.

– Ну, ётыть! – улыбнулся Выкрутасов торжественно. – Я б не бомбу б не принес.

В глазах всех бафометофористов мгновенно вспыхнула любовь к Дмитрию Емельяновичу. Лишь медаленосец оставался последним бастионом Живого кольца. Он смотрел обиженно. Последнее, что ему оставалось в утешенье, это прихлопнуть наконец муху. Причем ладонью об стол. Гибель мухи сопровождалась хрустом и мокрым чпоком, а требухи из нее излилось столько, как если бы и впрямь причпокнули пламенную демократку Валерию.

Жбанов отбросил от себя листы манифеста, рассыпавшиеся по столу, и зажмурился, будто проглотил стакан чистого спирта. Потом стал медленно говорить:

– Это ведь не о футболе… О нет!.. Тут что-то подразумевается такое, чего мы не вправе не понять. А понять означало бы практически одно и то же, что суицидировать. Вот как возьму сейчас да и сойду с ума!

– Степка, кончай ваньку ломать, – проскрипел медаленосец, брезгливо вытирая об штаны ладонь.

– Но редактура! – мгновенно внял его совету Жбанов. – Редактура очень нужна, и весьма синкопическая!

– Что-то, я гляжу, у вас в Нижнем мода, что ли, пошла – заковыристые слова вставлять по делу и не по делу, – усмехнулся Выкрутасов, чувствуя, что сия публика боится издевок. – Я тут сегодня утром со Вздугиным успел познакомиться, тот тоже все не по-русски шпарит.

– Со Вздугиным? – в последней надежде вскинулся медаленосец. – Ну и как? Подружились?

– Подружились… – усмехнулся еще раз Дмитрий Емельянович. – Да я ему морду набил!

– Морду? – рассмеялся Лихоманов. – Позвольте пожать вам руку!

Они обменялись рукопожатием, а медаленосец, вновь посрамленный, буркнул:

– Ну зачем же прямо так, морду… Ум-то у него яркий…

– Фашист не может быть умным! – возразил безликий. – Фашизм сам по себе есть безумие.

– Разве он фашист? – удивился Выкрутасов. – А не белобольшевик?

– В том-то и дело, – сказал тот, который с серьгой, – что они во что только сейчас не рядятся. А сущность…

– В общем так, – решительно произнес Лихоманов. – Степан займется редактурой. Вечером у нас экстренный съезд. На повестке дня возмутительное поведение губернатора Санкт-Петербурга, устроившего в эти дни у себя под крылышком шабаш красно-коричневых литераторов со всякими там Ганичевыми и нашими современниками во главе, с кошмарным Распутиным и прочей камарильей.

– Я ж говорю, фарс! – погрозил пальчиком безликий. – При царе Николашке был свой Распутин, при нынешних – свой.

– Мы должны будем выработать заявление к мировой демократической общественности, – продолжал Лихоманов. – Я представлю вас как нашего нового генератора идей, носителя свежего знания. Согласны?

– Вай нот, – блеснул зачаточным знанием английского Дмитрий Емельянович.

– Вери найс, – живо откликнулся Лихоманов. – А теперь – милости прошу вместе со мной пообедать.

– Виз плежа, – продолжал шпарить по-английски Выкрутасов. К вящей обиде бафометофористов, их на обед не зазвали. Лихоманов, таинственно возлюбив Выкрутасова, отправился с ним вдвоем в собственный ресторан «Медвежья ловля», обставленный по всем законам провинциального богатства, где всевозможные стили состыковывались и перемешивались, подобно деятелям нынешних искусств на какой-нибудь презентационной объедаловке. Тут были и сети, и ружья, и сабли, и вилы, и рогатины, и, почему-то, прялки, иконы, лубочные картинки, соседствующие с произведениями авангардной живописи, а к роскошным, почти ампирным столам подсаживались некие грубо сколоченные скамьи и пеньки со спинками. Подобной же демократичностью отличались меню и карта вин.

В течение всего обеда Сергей Львович говорил о рыбалке и только о ней, будто Выкрутасова направили из Москвы составить максимально точный реестр пойманных Лихомановым обитателей рек. Когда Дмитрий Емельянович с трудом после сытного обеда вылез из-за стола, Сергей Львович весело подмигнул ему:

– А еще клевещут, что у нас народ голодает!

Потом началось совсем необъяснимое. Лихоманов принялся возить своего гостя по каким-то предприятиям, являя взору Дмитрия Емельяновича то сборку соковыжималок, то пошив боксерских перчаток, то отливку бронзовых медведей, то производство спасательных кругов. Все эти промыслы принадлежали ему, Лихоманову, и Дмитрию Емельяновичу ничего не оставалось, как отрабатывать обед в «Медвежьей ловле» излиянием восторгов по поводу того, как у Сергея Львовича все превосходно налажено. Он приуныл, ему хотелось познакомиться с футбольным клубом «Бомба», но что поделать – хозяину видней, чем потчевать внимание гостя. Однажды, заглянув в свое расписание игр чемпионата мира, Выкрутасов с тоской подумал о том, что не видать ему ни голландцев с мексиканцами, ни противоборство Бельгии и Кореи, ни матч США-Югославия, ни поединок немцев и иранцев. Русский ураган нес его все дальше, обламывая матчи чемпионата мира во Франции, как сухие сучья.

Вечером приехали на судостроительный завод, где в доме культуры должно было состояться большое собрание демократической общественности. При советской власти дом культуры назывался «Красный иллюминатор», теперь первое слово было оторвано и валялось где-то на заводе среди металлолома.

– Еще недавно полный зал собирали, яблоку негде было упасть, – горестно признал Лихоманов, выглянув из-за кулисы в зал. Только четыре передних ряда были заполнены остатками русской демократии, наиболее преданными сторонниками выращенных в Нижнем Новгороде реформаторов – Немцова и Кириенко. Возможно, нижегородских борцов за свободу убаюкивало, что последний в данное время находился на посту премьер-министра страны, и потому они ленились ходить на собрания. Как бы то ни было, общественность выглядела жидковато. Одна из старушек помахивала бело-сине-красным флажком, двое молодых людей слева и справа ухаживали за красивой брюнеткой, некий гневного вида субъект обрушивался на другого, тихого, с речами, из коих до слуха доносилось: «зюга… зюга…» За кулисами, лицом в угол, стоял увесистый бюст Ленина, и Выкрутасову померещилось, что Ильич повел ухом, будто подслушивая.

На сцене образовалось народу едва ли не столько же, сколько в зале. Под висящим портретом Сахарова вокруг Лихоманова сплотились двое банкиров, несколько каких-то сопредседателей чего-то там за права человека, женщина – вождь партии женщин-боннэровок, одна новодворка и две племянницы Аллы Гербер, мальчик от Галины Старовойтовой и лидер местной партии консервативных демократов. Пришли и бафометофористы, но Лихоманов велел им усесться в зале, чтобы там было больше массовости.

Начались выступления, говорилось о поднимающем голову фашизме-реваншизме, о баркашовцах, клеящих по городу свои свастичные листовки, о коммунистах, которые, как тараканы, очухавшиеся от дихлофоса, снова стали выглядывать из всех щелей. К чести бафометофористов, покуда им не давали слова, собрание текло вяло и пресыщенно, как рассуждения плотно поужинавшего человека о возможной угрозе желудочных колик. Но вот Лихоманов объявил выступление поэта Анатолия Угробенко. Им оказался тот самый медаленосец, чутье которого распознавало в Выкрутасове недемократа. Взойдя на сцену из зала, он расставил ноги и заговорил:

– Или мы, или они! Или мы их, или они – нас! Или мы сойдем с арены истории, или они на нее не взлезут! Мы должны готовиться к жадному бою против коммуно-фашизма…

Покуда он выступал, Выкрутасов малость ожил, и тут только все в нем похолодело внутри, когда он увидел в зале знакомую эспаньолку. Вздугин уже сидел, ехидно улыбаясь, а к нему подсаживались товарищи по партии, еще какая-то группа молодых людей просачивалась в зал дворца культуры «Иллюминатор» и размещалась отдельно от Вздугина и белоболов на задних рядах.

– Намечается схватка, – шепнул Дмитрию Емельяновичу Сергей Львович. – Видите вашего сегодняшнего врага? А вон те, на задних рядах – местная баркашовская шпана.

Угробенко перешел от политических лозунгов к чтению своих новых стихов:

Ты помнишь, Рефицул, в кольце Живом

мы стояли с тобой, как в свинце ножевом,

и язычок оголенного пламени душ наших, суш наших

в море врагов

трепетал!

А теперь – жириновцы, как овцы,

в головах – помоев ушат.

А на улицах, будто откормленные дроздовцы,

баркашата кишат…

и так далее.

Сорвав аплодисмент, он многозначительно оглянулся на Выкрутасова и возвратился в зал.

– А теперь, – провозгласил Лихоманов, – позвольте представить вам нашего гостя из Москвы, оригинального и смелого мыслителя, генератора идей Дмитрия Евгеньевича Протасова, автора замечательной теории тычизма, призванной спасти русскую демократию. Но прежде чем он выступит, я хочу дать слово нашему пламенному поэту Степану Жбанову, чтобы он прочел манифест Дмитрия Протасова в собственной редакции. Прошу вас, Степан Мартынович.

По-маяковски вшагнув на сцену, Жбанов показал Выкрутасову большой палец и подмигнул.

– Моя фамилия не Протасов, а Выкрутасов, – шепнул Дмитрий Емельянович Лихоманову. – И я не Евгенич, а Емельяныч.

– Приношу свои извинения, – покоробился Сергей Львович.

Зал оживленно внимал Жбанову. Тот, горделиво выпрямившись, заговорил, изображая громовержца:

– Я только сейчас понял, на что похоже лицо Зюганова. Оно похоже на кукиш.

Демократическая общественность разразилась хохотом. Смеялись долго. Наконец Жбанов вновь заговорил:

– Но я не стану дальше изымать из фамилии Лебедя первую букву, а для начала прочту свое стихотворение, только что записанное мною тут, в этом зале. Хыы-м-м…

Текучесть, живучесть, паскуточность и пучесть —

вот свойства твои, блиномордый мой кукиш!

Когда я, веселый и трахливый,

мимо тебя по жизни стреляю шагами,

ты прыщевеешь, ты наливаешься соком,

ты набиваешь оскомину с каменнолобым оскалом,

ты, я тебя ненавижу, паскуда, даже в постели

с Мадонной!

Птицы, отверзните люки для бомбометанья

и, оскверняя гуаном,

сверкайте клоаками неба!

Кукиш, обгаженный вами,

не превратится в кулак,

так и останется кукишем,

какишем, Китежем и кукушонком.

Тут Дмитрий Емельянович ожидал окончания стихотворения, но он несправедливо ошибался в поэтическом даровании Степана Жбанова. Стихи продолжали и продолжали литься из его уст, разя наповал врагов, впрочем, довольно абстрактных. Стихотворение, изобилующее изощренными метафорами, длилось еще минут пятнадцать. Но, к счастью, ничто не вечно, и оно тоже иссякло. Отзыв зала на стихи оказался менее восторженным, чем шутка про лицо Зюганова. Выждав паузу, Жбанов перелистал пачку страниц, которую держал в руках, и перешел к манифесту Выкрутасова:

– Теперь позвольте мне прочесть то, что гальванизировало меня сегодня и что я имел честь синкопически отредактировать. Итак:

ТАЙНА ИОСИФА БРОДСКОГО

Контрсистема, направленная версус механизма возвратного реалистического вируса и за свободу стихоисповедания

Слушать сюда! Спасите наши уши! Хватаю за грудь всю тебя, прекраснолядвейная свобода! Ты дремлешь? Проснись! Понюхай, чем пахнут завитки волос у тебя под мышками, не нафталином ли? Наглое государство, именуемое русской литературой, вновь копошится в поисках отнятой у него ядерной бомбы, мы выбили ему зуб, который, как в древнегреческом мифе, был у него один на трех старух, но этот зуб снова вырос…

Дмитрий Емельянович сидел ни жив ни мертв, слушая, во что превратился его манифест под рукой коварного бафо-метофориста. Так вот что такое синкопическая редактура! Все оказалось шиворот-навыворот, футбол исчез полностью, уступив место абстрактной свободе, почему-то «прекраснолядвейной». Все, что в манифесте Выкрутасова складывалось в логическую систему, у Жбанова превратилось в параноидальную галиматью. Лишь термин «тычизм» и слово «тыч» оказались сохранены. Но как!

– Спешу уведомить всю свободолюбивую общественность, – читал Жбанов, – что я являюсь энергетическим адептом и акцептором Иосифа Бродского, величайшего поэта всех времен и демосов. Когда по планете пронеслись незримые протуберанцы, Иосиф Александрович лично явился ко мне в астральном видении и открыл глобалитарную тайну, страшную для системы реализма. Выражаясь футбольным языком, он откупорил мне секрет стопроцентного забивания голов со стандартных положений. Отдав поэзии долгие годы своей жизни, Иосиф Бродский открыл жизненосные точки парабол. Пользуясь ими, все мы можем добиться турбулентных результатов. Посылая импульсы, мы можем обезвреживать и фашизоидов, и коммуниздиков, и всякое прочее рыло мира. Способность посылать эти импульсы называется «тычизм», импульсатор – «тычист», а сам импульс – «тыч». Мы начнем воспитывать в себе пульсаторность, мы нащупаем онтологические ручьи тыча…