Текст книги "Андрей Белый"
Автор книги: Александр Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)
Идиллия «Жизнь довольного своей судьбой учителишки Мария Вуца в Ауэнтале» («Leben des vergnügten Schulmeisterleins Maria Wuz in Auenthal», 1791) в переводе M. Л. Лихтенштадт, помещенная в журнале, – наиболее известное из сочинений Жан-Поля, по которому обычно предлагалось составлять представление о его творчестве в различных хрестоматиях и антологиях; «значение, придаваемое этому рассказу в литературе о Жан Поле, огромно. Это едва ли не наиболее популярное из всех его произведений, исторгавшее слезы умиления у нескольких поколений читателей; даже в периоды, когда Жан Поль относился к разряду забытых писателей» [188]188
Тронская М. Л.Немецкий сентиментально-юмористический роман эпохи Просвещения. Л., 1965. С. 83–84.
[Закрыть]. В анонимном вступительном очерке «Жан-Поль-Фридрих Рихтер» были суммированы общие сведения о биографии и творчестве писателя, в том числе обращалось внимание на те существенные особенности его художественного мировидения, которые для Андрея Белого, вступавшего на литературную стезю и пытавшегося выразить себя в «симфоническом» жанре, могли показаться особенно созвучными: «произведения Жан-Поля характеризуются неизменным противопоставлением жалкой действительности лучезарному идеалу»; «Юмор Жан-Поля охватывает все явления жизни; он носится подобно птице между небом и землей, взирая на земную жизнь то с глубокой скорбью, то с добродушной иронией, то с детским умилением»; «Высокое сменяется комическим, патетическое – шутовским, и эффекты следуют так быстро один за другим, что читатель совершенно теряется» [189]189
Новый журнал иностранной литературы, искусства и науки. 1898. Т. IV. № 12. Особое приложение. С. 1, 2.
[Закрыть](аттестации, которые вполне могли бы быть переадресованы автору «Симфонии (2-й, драматической)»!).
Действительно, между творчеством немецкого писателя рубежа XVIII–XIX вв. и сочинениями Андрея Белого – в особенности его произведениями раннего периода, на завершающей стадии которого писалась поэма «Дитя-Солнце», – налицо черты определенного сходства. Сочетание романтического энтузиазма с ироническим взглядом на действительность, преобладание динамически развертываемых повторяющихся образов, гротескная составляющая, отраженная в игре словами и смыслами (последняя особенность, согласно свидетельствам Белого, отличала его опыт «космогонии по Жан Поль Рихтеру»: «Поэму готовил я для прочтенья у Блоков, ее нашпиговывая намеками, понятными лишь нам троим; в 1904 году – пошучивали: аллегория ль зонтик Л. Д. Блок, иль Л. Д. – аллегория „зонта“ неба? Зонт ли „гори-зонт“; или горизонт – Любин „зонт“?» [190]190
Белый Андрей.Между двух революций. С. 23.
[Закрыть]); наконец, юмор как доминирующее начало в организации художественного мира, – все эти признаки позволяют говорить об определенном созвучии между немецким сентименталистом-романтиком и русским символистом, стернианцем и соловьевцем-ницшеанцем, живописателем немецкого захолустья и московским мистическим хроникером. Андрею Белому, автору «симфоний» и «золотолазурных» стихов, по сути была глубоко родственна метафоричность жан-полевской художественной мысли, в которой, согласно точным характеристикам современного аналитика, «всякий, даже и самый незначительный, случайный и низкий образ, если к нему приравнивается что-либо существующее, есть уже осуществляемый, исполняемый прообраз и, как таковой, значимое звено в цепи бытия. Все существующее в целом включается в эту универсальную <…> гигантскую игру смыслов в мире, в бесконечную игру отражений, прообразов и подобий» [191]191
Михайлов Ал. В.«Приготовительная школа эстетики» Жан-Поля – теория и роман // Жан-Поль. Приготовительная школа эстетики. М., 1981. С. 29–30.
[Закрыть].
В идиллии о Вуце (согласно трактовке Жан-Поля, этот жанр предполагает «эпическое изображение полноты счастьяв ограничении» [192]192
Там же. С. 263 / Перевод Ал. В. Михайлова.
[Закрыть]), представляющей собой сентиментально-бытовое, юмористически-сочувственное описание жизни безмятежно-наивного, непритязательного и ничем не примечательного героя, сумевшего наполнить счастьем свои тягостные и трудные дни, обращают на себя внимание отдельные штрихи, которые, в свою очередь, могли возбудить внимание молодого Андрея Белого – по аналогии с его собственными переживаниями и поведенческими стратегиями. «В характере Мария Вуца было много ребяческого, и это ребячество проявлялось, главным образом, в играх» [193]193
Новый журнал иностранной литературы, искусства и науки. 1898. Т. IV. № 12. Особое приложение. С. 6.
[Закрыть]– вполне в соответствии с всевозможными «арлекинадами», шутками и розыгрышами, которые предпринимал Белый, дискредитируя и пародируя установленные нормы бытового уклада. Начало XX в. для Белого – «эпоха зорь», «солнечного» мистериального пафоса, порываний к Вечности, стремления утонуть «в эфирах» [194]194
Белый Андрей.Золото в лазури. М.: Скорпион, 1904. С. 54 (стихотворение «Смерть», 1903).
[Закрыть]; в идиллии Жан-Поля – аккомпанемент к образному строю, рожденному этими переживаниями, иногда с использованием тех же лексических единиц, отличительных для «золотолазурного» периода творчества Белого: «…ты, маленький Вуц, сумел перенести звездное небо на землю; ты плавал в волнах лучезарного эфира»; «… небо на утренней или вечерней заре разливает над нами и внутри нас свою чистую лазурь <…> мы возносимся над жизнью словно на крыльях сна <…>»; «целые вечера горизонт озарялся чудной зарей заката <…>»; «Солнце скрылось за горизонтом, оставив за собою только красную кайму вечерней зари» и т. д. [195]195
Новый журнал иностранной литературы, искусства и науки. 1898. Т. IV. № 12. Особое приложение. С. 15, 17.
[Закрыть]. В смерти герой Жан-Поля приобщается к «солнечному» всеединству – воспаряет «над утренней зарей – прямо к солнцу» [196]196
Там же. С. 25.
[Закрыть].
На рубеже XIX–XX вв. Андрей Белый, согласно его ретроспективным автобиографическим записям, проявлял живой интерес к немецкой литературе эпохи романтизма: «… влекусь к немецким романтикам» (1900, март); «Увлечение немецким романтизмом» (1900, апрель) [197]197
Белый Андрей.Ракурс к Дневнику. Л. 7.
[Закрыть]. Поэтому представляется вполне вероятным его знакомство еще с одним произведением Жан-Поля, напечатанным в 1899 г. в переводе Е. Г. Бартеневой на страницах того же журнала, – романом «Цветы, плоды и шипы, или Брачная жизнь, смерть и свадьба адвоката бедных Зибенкейза» («Blumen-, Frucht– und Dornenstücke, oder Ehestand, Tod und Hochzeit der Armenadvocaten F. St. Siebenkäs», 1796–1797) [198]198
См.: Новый журнал иностранной литературы, искусства и науки. 1899. Т. II. № 5. Приложение. С. 1–16; № 6. С. 17–32; Т. III. № 7. С. 33–47; № 8. С. 49–80; № 9. С. 81–112; Т. IV. № 10. С. 113–144; № 11. С. 145–184. Тогда же этот перевод романа был выпущен в свет отдельным изданием (СПб., 1899).
[Закрыть]. Этот грандиозный идиллический гротеск, выстроенный на тщательно и артистично разработанном эмпирическом материале – изображении будничной жизни обитателей немецкого городка Кушнаппель, мог вызвать у Белого, измышлявшего «витиеватый», по его определению [199]199
Белый Андрей.Между двух революций. С. 23.
[Закрыть], сюжет поэмы «Дитя-Солнце», «опрокинутый в фарс швейцарского городка», непосредственные аналогии (бытовые детали, видимо, щедро эксплуатировались в поэме: одна из них – «красный портфель» Ницше – отчетливо отложилась в памяти Метнера, при отсутствии других внятных впечатлений). Создавая свою мистическую буффонаду, в которой высокие «космогонические», мистериально-мессианские мотивы подвергались юмористической профанации, «опрокидывались» в игровую стихию и гротескный быт, – подобно тому как надмирные образы, вызревавшие в творческом сознании Белого, обретали плоть и смысловую определенность в фигурах двух противостоящих друг другу усадебных псов, – писатель мог ориентироваться на роман о Зибенкезе как на отдаленный, косвенный образчик или аналог. Помимо общих, уже отмеченных выше черт сходства в художественной оптике немецкого и русского писателей, «Зибенкез» мог соотноситься с поэмой Белого эксцентрическими коллизиями, положенными в основу романной интриги. «Рыжебородый праотец» в «Дитя-Солнце» изменяет внешность и выдает себя за другого; главный герой романа Жан-Поля по наущению своего друга Лейбгебера, разительно внешне с ним схожего, фактически «двойника» (мотив двойничества – один из активно разрабатываемых Белым начиная с ранних творческих опытов), имитирует собственную смерть и похороны, с тем чтобы затем начать новую, счастливую жизнь в ином обличье и под именем Лейбгебера. Тем самым сакральный мотив смерти и воскресения обретает бурлескную интерпретацию [200]200
См.: Тронская М. Л.Немецкий сентиментально-юмористический роман эпохи Просвещения. С. 128–130.
[Закрыть]– вполне в соответствии с теми сюжетными эскападами, которые предпринимал автор поэмы «Дитя-Солнце», опрокидывая «мистерию», «космогонию» в «фарс».
Размышляя в мемуарах о том, почему все же поэма «Дитя-Солнце» осталась незавершенной, Андрей Белый указал на внешнюю причину – перелом во взаимоотношениях с Блоком летом 1905 г., отразивший изменившуюся тональность мыслей и чувств у обоих друзей: «Третью песню собирался писать у Блоков, полагая: общение с ними, доселе источник шуток, меня вдохновит; в Шахматове я понял: не до поэмы; оборвавшись, она пролежала два года в столе; поданный романтически каламбур требовал романтической атмосферы; покров ее оказался той папиросной бумагой, которая была прорвана колпаком летящего вверх тормашками дурака из драмочки „Балаганчик“ <…>» [201]201
Белый Андрей.Между двух революций. С. 23.
[Закрыть]. Весьма вероятно, что, собираясь дописывать «Дитя-Солнце» в форме драмы, Белый хотел противопоставить блоковскому «Балаганчику» (1906), в котором увидел исключительно издевательство над священными и непреходящими мистическими заветами, свой опыт игрового действа, в котором патетическое и юмористическое, сакральное и профанное взаимодополняли и взаимообогащали друг друга, позволяли осязать подлинную высокую «мистерию» под внешним покровом шутовской «арлекинады». Однако все, что на сегодняшний день известно о содержании поэмы-драмы «Дитя-Солнце», кажется, исчерпывающим образом суммировано в привлеченном выше материале.
И все же некий отголосок «космогонии по Жан-Полю» правомерно усмотреть в позднейшем произведении Андрея Белого, которое многие расценивают как вершину его поэтического творчества, – в поэме «Первое свидание» (1921). Именно в этой поэме гармонически расплеснулось в свободных импровизациях, закрепощенных строками четырехстопного ямба, сочетание лирической патетики и юмора, романтического энтузиазма и самоиронии, сентиментально-идиллических мемуарных панорам и гротескных карикатур; именно в ней стихия каламбурной образности, столь изощренно разработанная в сочинениях немецкого писателя, оказывается адекватным воплощением авторского представления о мире как явленном многообразии реалий, восходящем к духовному единству. Примечательно, что Мариэтта Шагинян, ознакомившись с «Первым свиданием», прибегла к той же параллели по отношению к Андрею Белому, что и ранее Э. К. Метнер, сильно способствовавший в свое время определению ее культурного кругозора. В рецензии на поэму она писала: «…то, что Жан-Поль проделывал в прозе <…>, Белый бросил, как раскаленный металл, в сухие, строгие, скованные ямбы <…>» [202]202
Самойлов П. <Шагинян М.С.>. Поэма Андрея Белого // Жизнь искусства. 1921. № 792–797, 2–7 августа. С. 2; Андрей Белый: pro et contra Личность и творчество Андрея Белого в оценках и толкованиях современников. Антология. СПб., 2004. С. 481–482.
[Закрыть]. Возможно, ту же аналогию провел бы воображаемый и столь же просвещенный рецензент, оценивая белые вольные ямбы поэмы «Дитя-Солнце».
Дарьяльский и Сергей Соловьев
О биографическом подтексте в «Серебряном голубе» Андрея Белого
В творческой эволюции Андрея Белого «Серебряный голубь» – первый опыт обращения к большой «традиционной» повествовательной форме, к разработке сюжетной интриги и характеров, лишь опосредованно связанных с авторским субъективным началом. Такой выход к «эпосу» не предполагал, однако, изменения писательского метода и психологических основ творчества Белого, коренившихся в последовательном автобиографизме. Рельефно обрисованный крестьянский и уездный бытовой уклад, колоритные картины жизни и умонастроений «простонародья» были во многом списаны с натуры; сам Белый впоследствии подмечал, что ряд обстоятельств его жизни и, казалось бы, «посторонние» впечатления обернулись для него безотчетным сбором материала для «Серебряного голубя» в пору, когда замысел этого произведения еще и не зародился в его сознании: «В 1905–1906 годах я застаю себя за рядом действий, мне ставших ясными поздней, как-то: особые разговоры с крестьянами Московской и Тульской губерний, темы этих разговоров (политические, моральные, религиозные), особая зоркость к словам, жестам, любопытство, не имеющее видимых целей <…>» [203]203
Как мы пишем. Л, 1930. С. 11–12. Ср. аналогичное признание в «берлинской» редакции воспоминаний «Начало века»: «С жадностью я отдавался натуре; словечки, ужимки крестьян надовражинских я подбирал <…>» (РНБ. Ф. 60. Ед. хр. 13. Л. 79).
[Закрыть]. Такую же ретроспекцию по отношению к жизненной реальности представляет собой и основная сюжетная линия романа, создававшегося в 1909 г. [204]204
О том, что «в настоящее время» он работает «над повестью „Серебряный голубь“», Белый сообщал в автобиографии, написанной не позднее 5 февраля 1908 г. (см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1979 год. Л., 1981. С. 34). 14 сентября 1908 г. Д. С. Мережковский, вошедший на короткое время в редакцию журнала «Образование», писал Белому (который, безусловно, делился с ним и с З. Н. Гиппиус своими творческими планами, живя в августе 1908 г. у них на даче в Суйде под Петербургом): «…немедленнопришлите Вашу повесть – первые главы <…>»; ту же просьбу он возобновлял 26 декабря 1908 г., когда возглавил литературно-критический отдел «Русской Мысли»: «…как можно скорееотдайте переписать на ремингтоне и пришлите первые главы „Серебр<яного> Голубя“. Нам его необходимо пустить в феврале» (РГБ. Ф. 25. Карт. 19. Ед. хр. 9). Однако замысел произведения, вынашивавшийся, видимо, в течение всего 1908 г., к тому времени еще был далек от реализации; согласно свидетельствам самого Белого, к непосредственной работе над «Серебряным голубем» он приступил лишь в 1909 г.: 1-я глава была написана в Бобровке (Тверской губ.) в конце февраля 1909 г. ( Белый Андрей.1) Ракурс к Дневнику // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 46 об.; 2) Материал к биографии // Там же. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 56), 7-я, заключительная глава – там же в декабре того же года.
[Закрыть], но отразившего психологические коллизии и эмоциональные состояния, переживавшиеся острее всего в том же 1906 г.
О том, что прообразом Дарьяльского, главного героя «Серебряного голубя», был ближайший друг Белого с юношеских лет, поэт-символист Сергей Михайлович Соловьев (1885–1942), что биографические аллюзии скрыты и в других персонажах романа, исследователями сообщалось неоднократно [205]205
См., например: Турков А.Александр Блок. М., 1969. С. 229; Carlson Maria.«The Silver Dove» // Andrey Bely. Spirit of Symbolism. Ed. by John E. Malmstad. Ithaca; London, 1987. P. 65; Долгополов Л.Андрей Белый и его роман «Петербург». Л., 1988. С. 180; Козьменко М.Автор и герой повести «Серебряный голубь» // Белый Андрей. Серебряный голубь. М., 1989. С. 11–14; Пискунова С., Пискунов В.Комментарии // Белый Андрей. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 686–687.
[Закрыть]; эти указания восходят к мемуарным признаниям самого Белого и свидетельствам ряда его современников. Однако далее констатации непреложного факта обычно дело не шло. Между тем осмысление романа Андрея Белого под знаком отражения в его образно-сюжетной фактуре подлинных лиц и подлинных жизненных обстоятельств вполне может быть предметом конкретного и досконального «расследования» [206]206
Блестящий образец подобного анализа представил В. Н. Топоров в исследовании «О „блоковском“ слое в романе Андрея Белого „Серебряный голубь“» (в кн.: Москва и «Москва» Андрея Белого. М., 1999. С. 212–316), окончательный вариант текста которого появился в печати уже после того, как наша статья была впервые опубликована.
[Закрыть].
Сам Белый весьма упростил задачу подобного расследования собственными «расшифровками» реальных прообразов своих героев. Наиболее подробную «расшифровку» находим в «берлинской» редакции воспоминаний «Начало века» (1922–1923). «…Все типы „ Голубя“, – сообщает Белый в этой книге, – складывалися из разных штрихов очень многих людей, мною виданных в жизни, – в несуществующих сочетаниях; фабула – чистая выдумка; если бы я рассказал, кто служил бессознательно моделью, то мне – удивились бы: ряд штрихов у Дарьяльского списан с С. М. Соловьева – эпохи 906 года: идеология – помесь идеологии Соловьева (периода 906 года) с моею теорией ценности; странно: столяр Кудеяров есть помесь: своеобразное преломление черточек одного надовражинского столяра с М. А. Эртелем и… с Д. С. Мережковским; одна половина лица говорит „я вот ух как“,другая – „что? съел?“:это – Эртель; и „ долгоносик“, порой становящийся транспарантом, через которого „прет“(лейт-мотив одержания), есть Мережковский с его бессознательным революционно-сектантским (метафизическим только) хлыстовством; идейную помесь из „Эргтеля-Мережковского“я расписал бытовыми штрихами действительного столяра; странно: в Аннушке-Голубятне вполне бессознательно отразился один только штрих, но действительный, Н. А. Тургеневой (лейтмотив бледно-гибельной, грустной сестрицы); и это открыл мне Сережа; Матрена – сложнейшая помесь из нескольких лиц: баба Тульской губернии (большеживотная и рябая, с глазами косящими), Любовь Дмитриевна (глаза – Океан-море-синее, грусть, молитвы, обостренное любопытство, дерзание), Поля (прислуга Эмилия Карлыча Метнера – из-под Подсолнечной: странно – из Боблова, то есть деревни имения Менделеевых); Поля нужна была мне, как модель; и порой отправлялся я летом из Дедова к Метнерам, чтоб рисовать – от натуры (то лейт-мотив – солнечности); сам сначала не понял, что Поля – модель, пока Метнер, которому читывал я ряд набросков, смеясь, мне сказал:
– „Да ведь это же – Поля“…
Потом уж сознательно ездил я: делать эскизы с натуры; „сенатор“ в существенном тоне фигуры есть В. И. Танеев (идеология, странности, голос, манера держаться); конечно же, внешностью Катя есть Ася; психическое содержание – не Асино.
До конца мною измышленная фигура (за исключением „бабушки“,места пустого) – купец Еропегин; и местности „ Голубя“ частию – списаны; Лихов – Ефремово; окрестности Лихова есть окрестность Ефремова; говор крестьян – говор Тульской губернии; но Целебеево видом во многом – село Надовражино» [207]207
РНБ. Ф. 60. Ед. хр. 13. Л. 80–81.
[Закрыть].
«Реальный» подтекст в «Серебряном голубе», как можно заключить из этого авторского толкования, выстраивается по принципу контаминации автобиографических ассоциаций. В топографическом пространстве действия совмещаются уездный город Ефремов Тульской губернии, близ которого находилось имение Бугаевых Серебряный Колодезь (Белый постоянно проводил там летние месяцы с 1899 по 1908 г.), и подмосковное село Надовражино, примыкавшее к Дедову, имению бабушки С. М. Соловьева А. Г. Коваленской (Белый и Сергей Соловьев часто бывали в этом селе летом 1906 г.); к авторским признаниям можно было бы добавить, что имение Гуголево, в котором живет невеста Дарьяльского Катя, проецируется на Дедово (где Белый из года в год подолгу гостил в летнюю пору). Тот же принцип контаминации соблюден и в отношении персонажей «Серебряного голубя». Некоторые «составляющие» художественных образов без соответствующих указаний самого Белого определить не было бы возможности («баба Тульской губернии», чьи внешние черты отражены в Матрене, или прислуга Э. К. Метнера, или надовражинский столяр), некоторые с трудом поддаются анализу из-за сугубой субъективности авторских ассоциаций (черты Наташи Тургеневой, старшей сестры Аси, в Аннушке-Голубятне), либо из-за недостаточной отчетливости образа прототипа и скудости достоверных знаний о нем: так, гадательным было бы толкование «эртелевского» аспекта в личности Кудеярова – прежде всего по той причине, что о несостоявшемся ученом-историке и теософе М. А. Эртеле, входившем в 1900-е гг. в ближайший к Белому круг московских «аргонавтов», сведений сохранилось немного и восходят они почти исключительно к самому Белому (памфлет «Великий лгун» и портрет-шарж в позднейших мемуарах «Начало века») [208]208
См.: Утро России. 1910. № 247, 12 сентября; Белый Андреи.Начало века. М., 1990. С. 76–87.
[Закрыть].
В «берлинской» редакции воспоминаний Белый выявил наибольшее количество биографических аллюзий, имплицированных – явно или латентно – в «Серебряном голубе», но отнюдь не исчерпал их перечень. Работая над этими мемуарами в 1922–1923 гг., он еще остро и тяжело переживал кончину А. Блока и, видимо, поэтому умолчал о «блоковском» следе в «Серебряном голубе», отразившем период конфликтного противостояния в их взаимоотношениях; несколькими же годами спустя он признавался: «„ Кудеяров“ – то Мережковский, то – Блок, всунутые в облик надовражинского „ столяра“; а „Матрена“– Любовь Дмитриевна <…>» [209]209
Письмо к Р. В. Иванову-Разумнику от 1–3 марта 1927 г. // Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 496.
[Закрыть]. Ассоциация с Блоком могла возникать преимущественно в плане взаимоотношений Кудеярова, Матрены и Дарьяльского, сквозь который для Белого проступали, видимо, не столько психологические, сколько, так сказать, геометрические коллизии, схема любовного треугольника, стороны которого в 1906 г. образовывали Блок, Любовь Дмитриевна Блок и он сам [210]210
В «блоковском» аспекте основная сюжетная линия «Серебряного голубя» (любовная связь Дарьяльского с Матреной, женой Кудеярова) – своего рода художественное, притом резко шаржированное, разрешение биографической ситуации, которая имела шанс и в реальности обернуться аналогичным образом; ср. свидетельства Белого о происходившем ранней весной 1906 г.: «Л. Д. мне объясняет, что Ал<ександр> Алекс<андрович> ей не муж; они не живут как муж и жена; она его любит братски, а меня – подлинно; <…> она – колеблется, предлагая <…> мне нечто вроде menage еп trois,что мне несимпатично; <…> Ал. Ал. – молчит, уклоняясь от решительного ответа, но как бы давая нам с Л. Д. свободу» ( Белый Андрей.Материал к биографии. Л. 52 об.). «Жил ли он с ней, или нет – не знали», – говорится в романе о Кудеярове и Матрене; когда, влекомый Матреной, Дарьяльский поступил в работники к Кудеярову, «будто бы даже меж них троих, немых, произошел уговор; и будто бы даже столяр Петра к Матрене Семеновне любовь благословлял <…>» ( Белый Андрей.Серебряный голубь. М.: Художественная литература, 1989. С. 57, 292–293. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте – указанием в скобках номера страницы).
[Закрыть]. Наоборот, параллель с Мережковским предполагала прежде всего идеологический смысл, – включавший и пристальный интерес этого писателя к исканиям русских сектантов, готовность видеть в их устремлениях прообраз живой религии, и конкретные черты сходства между мистическими интуициями полуграмотного столяра, возвещающего «день, когда родится царь-голубь – дитё светлое» (С. 110), и концепцией «нового», апокалипсического христианства, грядущего вселенского царства Св. Духа («в новом царстве, в серебряном государстве», проповедует Кудеяров, «кто да кто воссияет на царство? – Дух» – с. 111) [211]211
Весьма вероятно, что мотив двойственности, акцентируемый в облике Кудеярова («…не лицо, а пол-лица <…> все кажется, что половина лица; одна сторона тебе хитро подмигивает, другая же все что-то высматривает, чего-то боится все; друг с дружкой разговоры ведут» – с. 55), в плане биографических аллюзий предполагает не только «пол-лица» Мережковского и «пол-лица» Эртеля, но и соответствующее начало, играющее важнейшую роль в мировоззрении и творческой психологии Мережковского: все многообразие жизненных явлений писатель в ходе мыслительных интерпретаций склонен распределять по бесконечным рядам метафизических оппозиций (иронический отклик Белого на метафизические «бездны», повсеместно угадываемые Мережковским, – в описании Лихова, жители которого «вели образ существования своего между двумя, так сказать, безднами: бездной пыли и бездной грязи» – с. 95). Видимо, и в словах о том, что «Кудеяров всему делу святому – голова тайный: вместе они с бабой рябой, Матреной, недаром, знать, из году в год запирались на ночь да чудные распевали молитвы потаенно» (С. 63), может быть прослежена конкретная связь с Мережковским, устраивавшим на своей петербургской квартире вместе с З. Н. Гиппиус и другими ближайшими к ним людьми тайные моления по неканоническому обряду; с января 1905 г. в эту религиозную обшину был вовлечен и Белый. См. вступительную статью М. М. Павловой к публикации «Истории „Новой“ христианской любви. Эротический эксперимент Мережковских в свете „Главного“: из „дневников“ Т. Н. Гиппиус 1906–1908 годов» (Эротизм без берегов. М., 2004. С. 395–397). См. также: Козьменко М.Автор и герой повести «Серебряный голубь». С. 22–23.
[Закрыть]. Ничего не сообщает Белый о том, имелась ли реальная «модель» для нищего странника Абрама, одного из участников «голубиной» секты, однако подчеркиваемая в его описании черта: «…сидит и молчит», «сам-то он был молчаливый, мало с кем говорил, а когда спрашивали его о чем, отнекивался: говорил – ничего-то он не знает» (С. 60) – заставляет вспомнить об Александре Добролюбове, «опростившемся» поэте-декаденте, ушедшем «в народ» для обретения религиозной правды; именно мотив молчания акцентирует Белый, вспоминая о неожиданном визите «мужичка» Добролюбова; «…он сказал очень просто: – „Теперь – помолчим с тобой, брат“. И, глаза опустив, он молчал <…> помолчав, объяснил мне прочитанный текст» [212]212
Белый Андрей.Начало века. С. 401.
[Закрыть].
Образ бабушки, определяемый Белым как «место пустое» в плане биографических коннотаций, на деле не вполне свободен от них. Работая над романом, Белый воспринимал бабушку Сергея Соловьева Александру Григорьевну Коваленскую как «великолепнейшую модель» для старой баронессы, однако был скован «запретом», исходившим от того же Соловьева. В «берлинской» редакции «Начала века» Белый вспоминает: «…великолепно задумана мною была „бабка“Кати; она, вероятно, была бы центральной фигурой; по одной только фразе начала романа, где „бабинька – тряслася в настурциях“,понял Сережа – все, все; хохоча, мне грозился: – „Послушай, – великолепно: но только – не смей трогать бабушку!“ <…> с той поры я старался, чтоб ярко продуманный образ романа хотя бы штрихом не просунулся. Так – вместо „ бабушки“ вышла – абстрактная выдумка» [213]213
PHБ. Ф. 60. Ед. хр. 13. Л. 80.
[Закрыть]. Примечательны эти признания уже тем, что они удостоверяют, насколько значимое место в творческой стратегии Белого занимают биографические проекции: именно они дают писателю возможность нарисовать «ярко продуманный образ», усекновение же их оборачивается усекновением художественности – превращением образа в «абстрактную выдумку». И тем не менее, несмотря на «запрет», отдельные психологические черты Александры Григорьевны проступают в вымышленном персонаже достаточно явственно [214]214
В частности, напрашивающаяся параллель между старой баронессой у Белого и старой графиней из пушкинской «Пиковой дамы» (см.: Carlson Maria.«The Silver Dove». P. 74) представляет собой проекцию аналогии, проводившейся Сергеем Соловьевым в отношении Александры Григорьевны: «…„бабуся“ в воображеньи Сережи не раз разыгрывалась Пиковой дамой» ( Белый Андрей.Между двух революций. М., 1990. С. 19). Нелегкий нрав, которым наделена в романе бабушка, отражает определенные черты характера Коваленской – «эгоизм, спесь, <…> несение „чести“ рода» (Там же. С. 20). «Вы напрасно думаете, что я не видел в А. Г. Коваленской ничего, кроме „доброй бабушки“, – писал Белый 6 февраля 1931 г. М. А. Бекетовой, – <…> сколько бесед было с Сережей о том, что в тихом омуте черти водятся; все так: не раз я в „бабушке“напарывался на… черта <…> „Черт“ в А<лександре> Г<ригорьевне> был силен <…>» (Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1987. С. 260). В беседах Дарьяльского с «бабинькой» заходит речь «о незабвенных гусарах», о которых ей «приятно вспоминать» (С. 34); Александра Григорьевна, по известным Белому семейным преданиям, «в молодости сражала мужчин», «блистала» в Тифлисе на балах ( Белый Андрей.Между двух революций. С. 18, 19; ср.: Бекетова М. А.Шахматово. Семейная хроника // Литературное наследство. Т. 92: Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1982. Кн. 3. С. 717).
[Закрыть]. Тот же запрет распространялся и на сыновей Александры Григорьевны, Виктора Михайловича и Николая Михайловича Коваленских, знакомых Белому по Дедову; Сергей Соловьев признавал, что «Н. М. Коваленский великолепнейшая модель для сенатора, Тодрабе-Граабена», предостерегая при этом: «Но ты дядю Колю – не трогай!» [215]215
РНБ. Ф. 60. Ед. хр. 13. Л. 80.
[Закрыть]Поставленное условие заставило Белого в изображении «западника» Павла Павловича Тодрабе-Граабена сделать основной акцент на другой биографической «составляющей» – хорошо знакомом ему с детских лет юристе и социологе Владимире Ивановиче Танееве, от которого к сенатору из «Серебряного голубя» перешли, помимо отмеченных Белым, еще несколько характерных черт, в том числе пристрастие к Прудону, увлеченность системой воспитания Руссо и библиофильская мания [216]216
Последнее обстоятельство иллюстрируется колоритной подробностью: «…только близким друзьям открывал Павел Павлович доступ в свою библиотеку; но горе тому из друзей, который по неведенью проводил по странице хотя бы едва заметную черту; испорченная книга не могла оставаться в библиотеке: и с умело скрытым презреньем книга дарилась попортившему ее лицу» (С. 287); ср. в главе о Танееве в мемуарах Белого: «…не угодить в 80 % Танееву означало: посадить невидную царапину или оставить пятнышко на показываемом роскошном издании, которое превращалось в „опоганенный“ хлам, иронически даримый „поганцу“; тайны подарка „поганец“ не понимал; и с удивлением принимался благодарить хозяина, над ним издевавшегося» ( Белый Андрей.На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 160).
Дополнительные свидетельства о прототипах персонажей «Серебряного голубя» содержат пометы А. А. Тургеневой, сделанные на полях книги К. В. Мочульского «Андрей Белый» (Париж, YMCA-Press, 1955; экземпляр ее ныне хранится в Мемориальном музее-квартире Андрея Белого на Арбате); безусловно, эти указания восходят к устным пояснениям Белого. Павел Павлович раскрыт А. Тургеневой как Танеев (С. 163), Кудеяров – как Мережковский (С. 164), «жена-„лепеха“ Фекла Матвеевна» – как К. П. Христофорова (С. 164), известная московская теософка; к словам Мочульского «Дарьяльский – стилизованный автопортрет Белого» (С. 159) приписано: «не верно: – С. С.» (т. е. Сергей Соловьев); аналогичное опровержение – к фразе Мочульского «Фамилия „Чухолка“ намекает на фамилию другого „мистического анархиста“ Г. Чулкова» (С. 162): «не верно – А. С. П.» (т. е. Алексей Сергеевич Петровский, близкий друг Белого со студенческих лет, переводчик, библиотечный работник).
[Закрыть].
В отношении себя самого Сергей Соловьев, как свидетельствует Белый, вспоминая о времени работы над «Серебряным голубем», предоставлял ему полную свободу действий: «С.М. понимал, что он часто позировал мне для Дарьяльского <…> мне он говорил: – „Ну, бери меня; я – не обижусь нисколько; я сам ведь охоч до моделей“ <…>» [217]217
РНБ. Ф. 60. Ед. хр. 13. Л. 79–80. Связь между Дарьяльским и Сергеем Соловьевым вполне осознавалась в кругу лиц, более или менее близко знакомых с Белым. Так, Г. Г. Шпет в письме к Н. К. Гучковой (Гёттинген, 9/22 августа 1912 г.), упоминая о предстоящей женитьбе С. Соловьева, отмечал: «Ты читала „Серебряный голубь“ Андрея Белого, герой ведь там – Сережа Соловьев» (Густав Шпет: Жизнь в письмах. Эпистолярное наследие. М., 2005. С. 159).
[Закрыть]. Тяготение Соловьева к «моделям» из окружающей среды было обусловлено тем, что сам он в то же самое время работал над повестью из современной жизни, замысел которой имел точки соприкосновения с «Серебряным голубем». Белый свидетельствует: «Собирал материалы дляповести он: „Старый Ям“-,у обоих модель – Надовражино; часто делили людей мы: – „Бери столяра, а уж (имя рек) – трогать не смей: мне он нужен…“» [218]218
РНБ. Ф. 60. Ед. хр. 13. Л. 79.
[Закрыть]. Повесть «Старый Ям» (первоначальное название – «Прозерпина») не была закончена Соловьевым, хотя он и неоднократно объявлял ее в числе книг, готовящихся к изданию [219]219
В этом смысле едва ли полностью достоверно в своем выводе свидетельство Д. М. Пинеса, записанное со слов А. М. Кожебаткина в 1926 г. (в нем и заглавие, и жанр произведения Соловьева переданы неправильно): «С. М. Соловьев долго печатал в проспектах книг о поэме: „Старинный ямб“. Ее содержание было аналогично „Серебрян<ому> голубю“, только освещение событий – противоположно. <…> Но появление в печати „Сер<ебряного> гол<убя>“ помешало напечатанию „Стар<инного> ямба“» (РГАЛИ. Ф. 391. Оп. 1. Ед. хр. 58. Л. 2). О том, что готовится к печати «Старый Ям. Повесть из современной жизни», Соловьев оповещал в библиографических объявлениях при своих книгах «Crurifragium» (М., 1908. С. IV) и «Апрель» (М., 1910. С. 2); повесть включена также в рукописный план собрания сочинений в 12 томах (во 2-й том), составленный Соловьевым в 1930-е гг. (РГБ. Ф. 696. Карт. 4. Ед. хр. 3. Л. 2).
[Закрыть]; текст ее сохранился в виде чернового автографа (без окончания) и отдельных рукописных фрагментов [220]220
См.: РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 4. 42 л.
[Закрыть]. Главный герой повести, семинарист Алексей Николаевич Успенский, имеет определенные автобиографические черты; место действия (село Старый Ям и его окрестности), бытовой колорит повествования, лирико-патетические отступления действительно во многом роднят это произведение с «Серебряным голубем» [221]221
Показательно, что в первоначальном плане повести «Прозерпина» Соловьевым зафиксирован эпиграф со словами из простонародной песни: «Погиб я, мальчишка, // Погиб я навсегда» (РГАЛИ. Ф. 446. Оп. 1. Ед. хр. 73); ту же песню в романе Белого «горланят» «парни целебеевские» и насвистывает Дарьяльский (С. 34, 41).
[Закрыть], однако о полном сходстве замыслов Белого и Соловьева все же говорить не приходится.
«Старый Ям» – лишь одно из свидетельств параллелизма духовных и творческих путей Белого и Сергея Соловьева. Белый также сообщает в «Воспоминаниях о Блоке», что стимулирующую роль для него сыграла другая идея Соловьева – замысел книги рассказов «Золотой Леопард»: «И заглавие „Золотой Леопард“ – заговорило во мне, развивая мне образы; образы крепли позднее „Серебряным Голубем“» [222]222
Белый Андрей. ОБлоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997. С. 185.
[Закрыть]. Еще одно подтверждение того, что Соловьев стоял у самых истоков замысла романа Белого, передает (в очерке «Пленный дух») М. Цветаева: когда она упомянула в разговоре с Белым, что в Тарусе, «хлыстовском гнезде», «на каждой могиле серебряный голубь», тот подтвердил: «Ведь с Тарусы и начался Серебряный Голубь. С рассказов Сережи Соловьева – про те могилы…» [223]223
Цветаева Марина.Собр. соч.: В 7 т. М., 1994. Т. 4. С. 242–243. Опираясь на это свидетельство, Л. К. Долгополов («Андрей Белый и его роман „Петербург“». С. 180) заключает, что «реальное» Целебеево – «знаменитая ныне Таруса», – как нам представляется, без достаточных оснований: сведений о том, что Белый до 1910 г. (и вообще когда-либо) посещал Тарусу, не имеется, живых и конкретных впечатлений от этого города Калужской губернии у него наверняка не было. В топографическом перечне посещенных им мест, составленном Белым весьма тщательно («Города и местечки» // ГЛМ. Ф. 7. Оп. 1. Ед. хр. 29), Таруса не упоминается. Думается, что в определении «реальных» топографических параллелей к «Серебряному голубю» целесообразнее исходить из указаний самого автора (приведенных выше), согласно которым Целебеево однозначно раскрывается как Надовражино.
[Закрыть]Возможно, с этими рассказами соотносится образ «серебряный голубь благовещения», который встречается в письме Соловьева к Белому от 7 июля 1906 г. [224]224
РГБ. Ф. 25. Карт. 26. Ед. хр. 13.
[Закрыть].
Соловьевский «след», обозначившийся, таким образом, с самого момента зарождения будущего романа, обнаруживается в его тексте во множестве аспектов – причем не только в обрисовке главного героя, представляющей собой, по сути, портретное изображение: «поволока черных глаз, загорелое лицо с основательным носом, алые тонкие губы, опушенные усами, и шапка пепельных вьющихся кудрей» (С. 45), – любая фотография Соловьева 1900-х гг. подтверждает эту характеристику [225]225
В мемуарах Белый описывает Соловьева буквально в тех же выражениях: «…с загорелым лицом с очень яркими тонкими крепко-затиснутыми губами, пунцовыми и опушенными очень густыми усами, с задумчивым взглядом больших серых глаз, обведенных ресницами, с пепельно-темною шапкой волос, крепкоплечий и статный <…>, появлялся он всюду – в селе Надовражине, в избах, у бабушки, во флигельке Коваленских <…>» (РНБ. Ф. 60. Ед. хр. 13. Л. 23). Ср. портрет Соловьева в мемуарах С. В. Гиацинтовой: «Сережа был хорош собой, но что-то тревожило в его красоте – думаю, какое-то несоответствие между лбом мыслителя под курчавой шапкой волос, огромными, что называется, „бездонными“ серыми глазами с внимательным, поэтически-нежным взглядом и неожиданно грубым, жадным ртом» ( Гиацинтова Софья.С памятью наедине. М., 1985. С. 444). В. Н. Топоров в своем исследовании обращает внимание и на другие сигнатуры внешности Дарьяльского, ориентированные на Соловьева: красная рубаха, смазные сапоги – внешние признаки перехода к новому состоянию «омужичиванья» (Москва и «Москва» Андрея Белого. С. 237–239).
[Закрыть]. Личность Соловьева отразилась, в частности, на выборе тех образно-стилевых приоритетов, которые наглядно проявлены в повествовательной фактуре романа.
Известно, что Белый в своей работе сознательно ориентировался на «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород» и даже называл «Серебряного голубя» «итогом семинария» по гоголевским «Вечерам…», приводя множество конкретных примеров следования в романе «слоговым приемам» Гоголя, «вплоть до скликов фраз с фразами» [226]226
Белый Андрей.Мастерство Гоголя. М.; Л., 1934. С. 298.
[Закрыть]. Критик И. Н. Игнатов в рецензии на «Серебряного голубя» отмечал: «…язык – костюм, заказанный у Гоголя, Достоевского и Тургенева», при этом «Гоголю принадлежит больше всего», Тургеневу же – «только описание барона Павла Павловича Тодрабе-Граабена» [227]227
Игнатов И.Литературные отголоски // Русские Ведомости. 1910. № 183, 11 августа. С. 2.
[Закрыть]. Действительно, гоголевское начало является стилевой доминантой «Серебряного голубя», а тургеневские ассоциации в художественной системе романа занимают подчиненное место (они сказываются, помимо отмеченного Игнатовым, и в описании имения Гуголево, название которого, возможно, возникло из фонического сходства с фамилией Гоголя) [228]228
Предположение о том, что название имения восходит к «имени предка владельцев Гуго» ( Ильёв С. П.Символические значения собственных имен иноязычного происхождения в русской прозе начала XX века (на материале романов Андрея Белого) // Wiener slawistischer Almanach. 1991. Bd. 27. S. 116) – и тем самым дополнительно актуализирует «западное» начало, символизируемое этой сферой в топографическом пространстве романа, – следует признать гадательным, поскольку о предке с таким именем в тексте Белого не сообщается. В. Н. Топоров соотносит Г уголевои Б облово,имение Менделеевых неподалеку от блоковского Шахматова, – закономерный аргумент в плане изыскания «блоковского слоя» в «Серебряном голубе» (см.: Москва и «Москва» Андрея Белого. С. 307).
[Закрыть]. Для нас же существенно, что Гоголь и Тургенев – два мастера русской прозы, вызывавшие наибольшее восхищение Сергея Соловьева; в архиве издательства «Мусагет» сохранились его «Заметки» (1912), в которых Гоголь и Тургенев названы «последними художниками слова» и провозглашен лозунг: «за Гоголем и Тургеневым и прочь от Толстого и Достоевского» [229]229
РГБ. Ф. 190. Карт. 55. Ед. хр. 6. Тургеневские ассоциации для Соловьева были непосредственно связаны с Дедовом и семейством Коваленских; к дяде, В. М. Коваленскому, он обращается в стихотворном послании: «Златых Тургеневских преданий // Хранитель добрый и простой»; в послании к А. Г. Коваленской упоминаются «летопись Дворянского Гнезда» и «приют», «где в розовом раю еще цветут // Нетленные Жуковский и Тургенев» ( Соловьев Сергей.Апрель. Вторая книга стихов. 1906–1909. М., 1910. С. 166–168). Одним из «трех корифеев нашей поэзии», наряду с Жуковским и Пушкиным, Соловьев называет Тургенева также в предисловии к 3-й книге стихов ( Соловьев Сергей.Цветник царевны. Третья книга стихов (1909–1912). М., 1913. С. XIV–XV).
[Закрыть]. Для Андрея Белого Гоголь всегда был одним из любимейших писателей, всесторонне и глубочайшим образом воздействовавших на его творчество [230]230
См.: Паперный В. М.Андрей Белый и Гоголь // Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 604. Тарту, 1982. С. 112–126; Вып. 620. Тарту, 1983. С. 85–98; Вып. 683. Тарту, 1986. С. 50–65.
[Закрыть], но к 1906 г. (давшему основной внутренний импульс для «Серебряного голубя») относится именно та стадия усвоения Гоголя – или, точнее, жизни в Гоголе, – которая протекала «сочувственно» с Соловьевым; и тогда, и еще ранее, летом 1905 г., гоголевские мотивы, позднее воскрешенные в «Серебряном голубе», приобретали в их обоюдном восприятии специфическую окраску: революционные вспышки – «экспроприации, покушенья, убийства» – ассоциировались для Белого и Соловьева с образами из «Страшной мести» и «Сорочинской ярмарки», «красный жупан» гоголевского колдуна и «красная свитка» осознавались концентрированными символами происходящего: «Всюду виделся – Гоголь», «С. М. называл его часто ласкательным: „ Гоголек“»; «…казалось: весь дедовский воздух напитан был Гоголем» [231]231
Белый Андрей.О Блоке. С. 231, 185.
[Закрыть]. Красная рубаха, в которой ходил летом 1906 г. Соловьев и которую у Белого носит Дарьяльский («Вот он – в шелковой, красной рубахе», «алого цвета рубаха» – с. 141, 217), – внешний знак этих «гоголевских» медитаций.
Усадьба Гуголево в романе, гарантирующая Дарьяльскому спасительную прочность, уют, размеренную естественность жизни, описывается автором так, словно она находится не только в другом пространстве по отношению к миру села Целебеева и города Лихова, но и в другом времени: содержание гуголевской жизни раскрывается через такие реликтовые аксессуары, как портрет екатерининской фрейлины и «пейзаж с объясненьем в любви», «амуры, пастушки, китайцы фарфоровые» (С. 123–124), шкаф с томами Флориана, Попа и Дидерота и т. п. Погружаясь в эти описания, Белый как бы продолжает свой ранний стихотворный цикл «Прежде и теперь» (1903), вновь увлекается милыми стилизованными картинками давно прошедшего, но одновременно апеллирует и к миру ценностей, на который ориентирована поэзия Сергея Соловьева. Архаизм и «классицизм» литературных вкусов и пристрастий Соловьева – последовательны и принципиальны; Батюшков, Жуковский, Дельвиг, Гораций, Ронсар, Андре Шенье, тот же Флориан – для него более близкие и «говорящие» имена, чем многие из признанных кумиров «нового» искусства. Уже в рецензии на первую книгу стихов Соловьева «Цветы и ладан» Борис Садовской отнес его «к числу виднейших представителей нео-пушкинской школы» [232]232
Русская Мысль. 1907. № 6. Отд. III. С. 107.
[Закрыть], а взыскательный Брюсов в отзыве на «Апрель» главным и едва ли не единственным неоспоримым достоинством поэзии Соловьева счел «попытку воскресить эклогу, как ее понимали французские поэты XVIII века и их русские подражатели начала XIX века» [233]233
Брюсов Валерий.Среди стихов. 1894–1924: Манифесты. Статьи. Рецензии. М., 1990. С. 314.
[Закрыть]. Андрей Белый приветствовал архаизаторские установки Соловьева как опыт противостояния «классицизмом» неодекадентскому «хаотизму»: «… тайнуне выдает поэзия Сергея Соловьева: он боится подмены слепительных образов будущего глоссолалиейтемных бездн. Образы его – аполлинический сон над бездной» [234]234
Перевал. 1907. № 7. С. 58.
[Закрыть]. Впоследствии Белый признавал, что живой интерес к «золотому веку» русской поэзии пробудился в нем на новый лад под определяющим воздействием каждодневного общения с Соловьевым летом 1908 г.: «…вели мы беседы о Пушкине, Баратынском, о Тютчеве <…> углублял он растущий во мне пушкинизм <…>. С. М. Соловьеву обязан я вдумчивому отношению к классикам русским»; «Соловьев поощряет во мне ноты „ Урны“ <…>» [235]235
Белый Андреи.Начало века. «Берлинская» редакция // РНБ. Ф. 60. Ед. хр. 13. Л. 24, 27.
[Закрыть]. Книга стихов Белого «Урна» (1909), представлявшая собой принципиальную дань требованиям «аполлонизма» в искусстве, формировалась, таким образом, в согласии с соловьевскими представлениями о прекрасном, была сознательным шагом навстречу «гуголевской» эстетике; характерно, что в немногочисленных печатных откликах на «Урну» разные авторы говорили о неожиданной для «декадента» Белого склонности к русской поэзии XVIII в., к приемам державинского и ломоносовского стиха [236]236
На эту особенность «Урны» указывали Н. В. Туркин («Пестрые заметки» // Голос Москвы. 1909. № 272, 27 ноября. С. 3; подпись: Гранитов) и Н. Я. Абрамович (Всемирная Панорама. 1909. № 15, 1 июля. С. 11); «сродство с Ломоносовым» отмечал и сам Соловьев в своей рецензии на «Урну» (Весы. 1909. № 5. С. 79).
[Закрыть].
Книжные и общекультурные пристрастия Дарьяльского, какими они обозначены в романе, полностью вписываются в круг интересов Соловьева, определившийся к 1906 г. и отразившийся в его первых книгах «Цветы и ладан», «Crurifragium» и «Апрель». Дарьяльский – студент-филолог, поглощенный славянскими штудиями («…помнит он, затвердил фразу: „Волк по-славянски влъкъ“» – с. 120), но всего более возлюбивший античность: он с увлечением рассуждает «о жуке Аристофана» (С. 127), о виднейшем филологе-классике Виламовице-Мёллендорфе и об языковеде-младограмматике Карле Бругманне, он постоянно погружен в «тяжеловесные груды греческих словарей» (С. 150), в чтение Марциала и Тибулла; главный предмет его преклонения – эклоги Феокрита и «солнечный быт давно минувших лет блаженной Греции» (С. 150). Все эти имена и факты имеют прямое отношение к Соловьеву. В 1904 г. он поступил на словесное отделение историко-филологического факультета Московского университета, где занимался славяноведением [237]237
Ср. шутливую подпись «Словачка» в письме Соловьева к А. А. Блоку от 3 августа 1905 г. (Литературное наследство. Т. 92: Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1980. Кн. 1. С. 400). В статье «О „блоковском“ слое в романе Андрея Белого „Серебряный голубь“» В. Н. Топоров обратил внимание на то, что студентом Дарьяльский стал после смерти отца и матери (Москва и «Москва» Андрея Белого. С. 233) – в полном соответствии с биографией Сергея Соловьева: в 1903 г. скончался его отец, М. С. Соловьев, и сразу после этого покончила с собой мать, О. М. Соловьева.
[Закрыть], а в 1907 г. перевелся на классическое отделение, где с максимальным прилежанием предался изучению Софокла, Гесиода, Феокрита и других классиков античности [238]238
Так, 14 октября 1907 г. Соловьев извещал Г. А. Рачинского: «Я участвую в семинарии Покровского по Петронию. Сдавал недавно colloquium по Плавту» (РГАЛИ. Ф. 427. Оп. 1. Ед. хр. 2903). «…Увлекается Софоклом до самозабвения и вводит меня все более и более в красоты греческого мира», «Очень много занимается Гомером <…>», – писала Белому о Соловьеве А. Г. Коваленская 19 и 29 июня 1906 г. (РГБ. Ф. 25. Карт. 17. Ед. хр. 15). В архиве Соловьева сохранилась его рабочая тетрадь «Семинарий по Гесиоду проф. Соболевского» (1909) (РГАЛИ. Ф. 475. Оп. 2. Ед. хр. 1). В фонде Московского университета сохранилось кандидатское сочинение Соловьева «Идиллии Феокрита» (ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 513. Д. 850).
[Закрыть]. «Гомер, Софокл и легкий Феокрит» [239]239
Соловьев Сергеи.Апрель. С. 157 («Мадригал»).
[Закрыть]– образцы для его поэтического творчества. Многие стихотворения Соловьева представляют собой откровенные стилизации под Феокрита; сам поэт признавал, что на содержание его гекзаметрической поэмы «Три девы» (1905–1906), действие которой разворачивается в женском монастыре в эпоху раннего христианства, «несомненно оказала влияние идиллия Феокрита и его подражателей. Влиянием Феокрита объясняется сочетание высокого стиля с картинками бытового характера, легкими, почти игривыми, диалогами девушек» [240]240
Соловьев Сергей.Crurifragium. М., 1908. С. XIV.
[Закрыть]. «Здравствуй, „бабуся“, – храбрится Сережа, – а знаешь ли, что говорит Феокрит?» – так передает Белый в мемуарах одну из характерных сценок жизни в Дедове летом 1906 г. [241]241
Белый Андрей.Между двух революций. С. 82.
[Закрыть]; столь же самозабвенно проповедует и Дарьяльский перед «бабинькой» своей невесты: «Некоторые филологи, maman, говорят, что седьмая эклога Феокрита есть „regina eclogaram“, что значит – „ царица эклог“. А другие говорят, что она слаще меда – седьмая эклога» (С. 144) и т. д. [242]242
Если Белый в ходе общения с Соловьевым или самостоятельно составил себе определенное представление о содержании «царицы эклог», то не исключено, что акцентирование на ней внимания имело в романе по меньшей мере двойной смысл. Как видно из текста 7-й идиллии «Праздник жатвы» и разъяснено в схолиях к нему, Феокрит вымышленными именами козопасов обозначил реальных лиц – поэтов, замаскированных под пастухов (см.: Феокрит. Мосх. Бион.Идиллии и эпиграммы. М., 1958. С. 206, 263–264 – комментарий М. Е. Грабарь-Пассек), – такой творческий прием по отношению к методу автора «Серебряного голубя» мог восприниматься как классический прообраз. Герои идиллии покидают город и обретают отдохновение и покой на лоне природы – что опять же согласуется с антиурбанистическим пафосом Дарьяльского, в полной мере присущим, в свою очередь, и Сергею Соловьеву. Ср., например, его признание в письме к Белому от 7 октября 1906 г.: «Москва – поганая дыра, в которой я живу только потому, что близко Дедово. Т. е. живу потому, что из нее легко уезжать. Как видишь, причина отрицательная»(РГБ. Ф. 25. Карт. 26. Ед. хр. 6). Город («визг и скрежет хаоса») был ненавистен Соловьеву «как центр и выражение капиталистической культуры» ( Соловьев Сергей.Crurifragium. С. XIII, XII).
[Закрыть].
