Текст книги "Андрей Белый"
Автор книги: Александр Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
Андрей Белый и Борис Пастернак: взгляд через «Марбург»
«При изучении литературных валентностей Б. Пастернака одно из центральных мест должен, несомненно, занять Андрей Белый», – писал в предисловии к публикации четырех писем Пастернака к Белому Л. Флейшман, впервые обозначивший тему личных и творческих взаимоотношений двух крупнейших мастеров [776]776
Флейшман Л.Б. Пастернак и А. Белый // Russian Literature Triquarterly. Ann Arbor, 1976. Vol. 13. P. 545.
[Закрыть]. В последующие годы она затрагивалась многократно: были опубликованы все выявленные на сегодняшний день письма поэтов друг к другу и сведены воедино документальные свидетельства, позволившие наметить событийную канву их взаимоотношений [777]777
См.: Из переписки Бориса Пастернака с Андреем Белым / Вступ. статья, публикация и комментарии Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака // Андрей Белый. Проблемы творчества: Статьи. Воспоминания. Публикации. М., 1988. С. 686–706. Несколько писем Белого к Пастернаку, по-видимому, в ноябре 1945 г. были утрачены (из-за халатности сотрудницы Скрябинского музея, где они хранились); как свидетельствует Е. Б. Пастернак, «папа был совершенно убит этой потерей и вскоре забрал из музея остальные материалы» («Существованья ткань сквозная». Борис Пастернак. Переписка с Евгенией Пастернак. Дополненная письмами к Е. Б. Пастернаку и его воспоминаниями. М., 1998. С. 477).
[Закрыть], прослежены как общие черты сходства (воздействие ритмики стихов Белого на Пастернака) [778]778
Иванов Вячеслав Вс.О воздействии «эстетического эксперимента» Андрея Белого (В. Хлебников, В. Маяковский, М. Цветаева, Б. Пастернак) // Андрей Белый. Проблемы творчества. С. 358–363.
[Закрыть], так и некоторые конкретные примеры заимствований, аллюзий, реминисценций из Белого в творчестве Пастернака [779]779
В частности, обозначены параллели между «Котиком Летаевым» и «Детством Люверс» ( Kopper John М.Belyi’s «Kotik Letaev» and Pasternak’s «Detstvo Liuvers». A Binocular Vision of the Russian Avant-garde //Борис Пастернак. 1890–1990 / Под ред. Льва Лосева. Нортфилд, Вермонт, 1991. Р. 123–146), между «Петербургом» и «Тремя главами из повести» ( Greber Erika.Boris Pasternak’s Prose Fragment «Tri glavy iz povesti» the Arangement of a Philosophical-musical Subtext // Zeszyty naukowe wyžszej szkoły pedagogicznej w Bydgoszczy. Studia filologiczne, Zeszyt 31 (12). Filologia Rosyjska. Поэтика Пастернака / Pod red. Anny Majmieskułow. Bydgoszcz, 1990. P. 139–142), поставлен вопрос об отражении образа Белого в «Докторе Живаго» ( Peterson Ronald Е.Andrej Belyj and Nikolaj Vedenjapin // Wiener slawistischer Almanach. 1982. Bd. 9. P. 111–117; Лавров A. B.Еще раз о Веденяпине в «Докторе Живаго» // С. 323–332 наст. изд. [в файле – раздел «Еще раз о Веденяпине в „Докторе Живаго“» – прим. верст.]), выявлены аллюзии и реминисценции из «Золота в лазури» Белого в стихотворении Пастернака «Памяти Демона» и из теоретико-эстетических статей Белого – в ранних пастернаковских манифестах «Черный бокал» и «Несколько положений» ( Смирнов И. П.Порождение интертекста (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б. Л. Пастернака). (Wiener slawistischer Almanach. Sonderband 17). Wien, 1985. С. 25–35, 53–58), прослежены отголоски художественных образов Белого в «Близнеце в тучах» и «Сестре моей – жизни» ( Поливанов К. М.Пастернак и современники: Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения. М., 2006. С. 199–206) и т. д.
[Закрыть].
Тем не менее очевидно, что еще не все аспекты этой темы обозначены и осмыслены; в частности, недостаточно прояснена та роль, которую играл Андрей Белый во внутреннем мире и творческом самоощущении Пастернака. А о том, что эта роль была многообразна и чрезвычайно значима, свидетельствуют весьма ответственные высказывания Пастернака, в том числе его признание в письме к Белому от 12 ноября 1930 г.:
«…вспомнить лучшее из пережитого в ранние и позднейшие годы значит вспомнить Вас всякий раз, как это пережитое коснется живой физической Москвы и ее физического перехода в разогнанное ее движеньем искусство <…> вспомнить Вас значит вспомнить последнее мерило первичности, виденное в жизни. <…> И вот Вы живы, и с лучшим из запомнившегося, – с историей гениальности в России начала XX в<ека> можно говорить» [780]780
Андрей Белый. Проблемы творчества. С. 701.
[Закрыть].
Столь же высоко и патетично охарактеризован Андрей Белый в посвященном ему некрологе, который появился в «Известиях» 9 января 1934 г. за подписями Б. Пильняка, Б. Пастернака и Г. Санникова. Категорический вывод Л. Флейшмана: «…нет ни малейшего сомнения в значительной (если не решающей) роли Пастернака, неповторимо индивидуальные черты языка и стиля мышления которого прорываются в заметке на каждом шагу» [781]781
Флейшман Лазарь.1) Борис Пастернак в тридцатые годы. Jerusalem, 1984. С. 156; 2) Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. <СПб.>, 2005. С. 199. Там же (С. 199–202) в подробностях описан переполох, вызванный появлением в центральной советской газете этого «панегирического» некролога. См. также: Андрей Белый: pro et contra Личность и творчество Андрея Белого в оценках и толкованиях современников. Антология. СПб., 2004. С. 851–852, 992–995.
[Закрыть]– нуждается в корректировке: как видно ныне по опубликованному факсимильно черновому автографу некролога, основная часть его текста написана рукой Пильняка, Пастернаком же сделаны лишь три вставки и несколько мелких исправлений [782]782
См. публикацию Даниила Санникова «Памяти Андрея Белого» (Наше наследие. 1998. № 45. С. 60–63), а также: Санников Григорий.Лирика / Сост. Д. Г. Санников, А. Е. Смирнов. М., 2000. С. 102–114.
[Закрыть](возможно, впрочем, что Пильняк записывал текст, сочинявшийся одновременно тремя соавторами). Следует отметить, что почти 25-летняя история знакомства Пастернака с Белым никогда не отличалась интенсивностью общения, встречи их были эпизодическими, переписка возникала от случая к случаю, попытки совместных литературных предприятий (вроде задуманного в первой половине 1920-х гг. журнала «трех Борисов») [783]783
Инициаторами этого издания предполагались Борис Пильняк, Борис Пастернак и Белый (Борис Бугаев). 25 июня 1924 г. П. Н. Зайцев извещал Белого: «Встречаюсь с Б. Л. Пастернаком. Он не потерял надежды на журнал „трех Борисов“» (Минувшее. Исторический альманах. М.; СПб., 1993. Вып. 13. С. 241 / Публикация Дж. Мальмстада). Примечательно, что в основе этого замысла коренилась идея узко корпоративного, «интимного» литературного объединения (по всей видимости, организационно, идейно и эстетически отчужденного от «магистральных» литературных направлений той поры) – аналогичного некоторым «младосимволистским» издательским проектам, вынашивавшимся при участии Белого (в частности, «дневнику трех поэтов» – Белого, А. Блока и Вяч. Иванова, – который предполагалось осуществить в 1911 г.; см.: Письма Александра Блока к родным. II. М.; Л., 1932. С. 113; Андрей Белый и Александр Блок. Переписка 1903–1919. М., 2001. С. 401–402; Из переписки Александра Блока с Вяч. Ивановым / Публикация Н. В. Котрелева // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1982. Т. 41. № 2. С. 173–174). В 1920-е гг. Пастернак отчетливо ощущал свое родство с Белым в отношении к советской действительности и в осознании своей отчужденности от тех форм и тем творчества, которые соответствовали этой действительности и насаждались ею. Говоря в письме к сестре (середина апреля 1924 г.) о незавидной участи поэзии («…никак не ее требует современность»), он добавлял: «…не думайте, что я тут в каком-то особо плохом положении или терзаюсь миражем, призрачными страданьями. В таком положении и Андрей Белый, и многие еще, и веку не до того, что называлось литературой»; касаясь в письме к ней же от 31 октября 1924 г. сходной проблемы, он вновь подчеркивал: «Не я один нахожусь тут в таком положении. Еще (и значительно) хуже Белому и Кузмину» ( Пастернак Борис.Письма к родителям и сестрам. 1907–1960. М., 2004. С. 230, 246).
[Закрыть]оставались нереализованными. Образ Андрея Белого, каким он вошел в сознание Пастернака, определился в своих основных чертах в начале 1910-х гг. и в последующую пору существенным видоизменениям, по всей вероятности, не подвергался. Тогда для Пастернака, участника философского кружка «Молодой Мусагет», Белый предстал как самое яркое и полное воплощение символизма, явленное в живой личности. К. Г. Локс, описывая Пастернака, слушающего 1 ноября 1910 г. лекцию Белого о Достоевском, подмечает в его глазах «какую-то радостную и восторженную свежесть», «что-то дикое, детское и ликующее» [784]784
Локс К.Повесть об одном десятилетии / Публикация Е. В. Пастернак и К. М. Поливанова // Минувшее. Исторический альманах. М.; СПб., 1994. Вып. 15. С. 55.
[Закрыть].
Эту «радостную и восторженную свежесть» восприятия Белого Пастернаку удалось сохранить надолго: Белый для него – это прежде всего Белый «мусагетского» периода, лектор и участник философского кружка, Белый – автор «Петербурга» [785]785
По всей вероятности, именно роль Белого в процессе формирования своей творческой индивидуальности Пастернак подразумевал, когда намеревался посвятить ему один из разделов своей книги «Поверх барьеров. Стихи разных лет» (М.; Л., 1929): «Отделы будут посвящены: Асееву, Маяковскому, Жене, Андр. Белому, может быть другим» (Письмо к Е. В. Пастернак от 23 июня 1928 г. // «Существованья ткань сквозная». С. 265). В отношении Белого, однако, этот план не был реализован, в то время как остальные упомянутые Пастернаком лица значатся в посвящениях разделов «Начальная пора» («Николаю Асееву, соучастнику литературных дебютов»), «Поверх барьеров» (Маяковский), «Эпические мотивы» (Е. В. Пастернак).
[Закрыть]. Более позднее его творчество, после «Котика Летаева», Пастернак встретил довольно прохладно, правоверным последователем символизма в зрелые годы уже не оставался, однако всегда противился попыткам низвести Белого с соразмерной ему высоты. Такая позиция определенно сказалась в 1917 г., когда Пастернак уклонился от предложения своего сподвижника по «Центрифуге» Сергея Боброва подвергнуть критическому разбору антропософское исследование Белого «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности» [786]786
См. письмо Пастернака к С. П. Боброву от 13 февраля 1917 г. ( Пастернак Борис.Собр. соч.: В 5 т. М., 1992. Т. 5. С. 101. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте: в скобках указываются том (римскими цифрами) и страница – арабскими цифрами), а также: Флейшман Л.Статьи о Пастернаке. Bremen, 1977. С. 82; Рашковская М. А.Поэт в мире, мир в поэте. (Письма Б. Л. Пастернака к С. П. Боброву) // Встречи с прошлым. М., 1982. Вып. 4. С. 151–152.
[Закрыть]; столь же определенно она проявилась и десятилетие спустя, когда в ответ на осуждение М. Горьким творческого метода Белого и Цветаевой он высказался мягко, но веско: «Я люблю Белого и М. Цветаеву и не могу их уступить Вам, как никому никогда не уступлю и Вас» [787]787
Письмо к М. Горькому от 27 октября 1927 г. (V, 222). Суждения о Белом и Цветаевой – в письме Горького к Пастернаку от 19 октября 1927 г. (Литературное наследство. Т. 70: Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1963. С. 301–302).
[Закрыть]. А надпись Пастернака на отдельном издании «Охранной грамоты» (1931), подаренной Белому: «Горячо любимому Борису Николаевичу от преданного ученика Б. Пастернака. 8 III 1933. Москва» [788]788
Приведена в кн.: Флейшман Л.1) Борис Пастернак в тридцатые годы. С. 117; 2) Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. С. 151. Столь же значима надпись Пастернака Белому на книге поэм «Девятьсот пятый год» (М.; Л., 1927): «Андрею Белому, гению которого я стольким обязан, в знак постоянной признательности. Б. Пастернак. 30. X. 27» (приведена Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернаком в кн.: Андрей Белый. Проблемы творчества. С. 691).
[Закрыть], – определяет позицию младшего мастера в отношении старшего с полной однозначностью. Сформулированная в личном признании, эта позиция была манифестирована и самым широковещательным образом: в упомянутом некрологе Белого Пильняк, Пастернак и Санников заявляли: «Мы, авторы этих посмертных строк о Белом, считаем себя его учениками».
В своих подробных автобиографических записях Андрей Белый педантично зафиксировал целый ряд встреч с Пастернаком – начиная со знакомства в 1910 г.: «…прею в философском кружке Степпуна (встреча и знакомство с Борисом Пастернаком, тогда студентом-философом)» [789]789
Белый Андрей.Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 57 об. В этом документальном своде Белый относит знакомство с Пастернаком к маю 1910 г., в «Ракурсе к Дневнику» оно датируется сентябрем 1910 г.: «В „Мусаг<ете>“ знакомство с Пастернаком», – однако «участие в философском кружке „Молод<ой> Мусагет“» (который постоянно посещал Пастернак) отнесено к апрелю 1910 г. (РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 53, 52).
[Закрыть]. В то же время хотя бы минимально развернутых оценок и характеристик общение с Пастернаком в этих записях не получает; весьма лаконично говорится о нем и в мемуарах Белого: «…к осени 1910 года около Степпуна, явившегося в „Мусагет“, строилась философская молодежь; он завел в редакции свой семинарий; среди студентов его объявился Борис Леонидович Пастернак, чья поэзия – вклад в нашу лирику; помню я милое, молодое лицо с диким взглядом, сулящим будущее» [790]790
Белый Андрей.Между двух революций. М., 1990. С. 342. Об участии в философском кружке юноши Пастернака, «ныне крупного поэта», Белый упоминает и в «Воспоминаниях о Блоке» ( Белый Андрей.О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997. С. 362).
[Закрыть]. Несколько добрых попутных высказываний – и только; о творчестве Пастернака – лишь самые общие слова (ни «Сестра моя – жизнь», ни «Темы и вариации», ни поэмы Пастернака не побудили Белого к сколько-нибудь развернутым суждениям и оценкам). Для Белого, обычно чрезвычайно щедрого на словесное выражение своих эмоций и литературных впечатлений, это – достаточно внятное указание на то, что личность и произведения Пастернака занимали в его внутреннем мире место несопоставимо более скромное, чем его собственный образ в восприятии «младомусагетца», «сулившего будущее». Симметрии в их взаимоотношениях не наблюдалось: для Белого Пастернак – яркий выразитель нового литературного поколения, оставлявший «легкое, хорошее впечатление» [791]791
Слова о Пастернаке из письма Белого к Е. Н. Кезельман (начало марта 1933 г.) (Новый журнал. 1976. № 124. С. 165 / Публикация Роджера Кийза).
[Закрыть]; для Пастернака же в Белом концентрировался весь опыт осуществления и весь мир ценностей русского символизма, отображалась целая историко-культурная эпоха. Исключительный пиетет перед этой эпохой сказывался и в той благодарной памяти о Белом, которая характеризует всю последующую жизнь Пастернака и которая находила разнообразные проявления – от хлопот по устроению вечера памяти Белого [792]792
См. письма Пастернака к жене от 4 и 11 января 1935 г. (Письма Б. Л. Пастернака к жене З. Н. Нейгауз-Пастернак. <М.>, 1993. С. 86, 91).
[Закрыть]до поддержания постоянных контактов с вдовой писателя, К. Н. Бугаевой, и забот о ее материальном обеспечении [793]793
См. приводимую Е. Б. и Е. В. Пастернаками записку Пастернака к Н. С. Тихонову от 21 марта 1944 г. с просьбой содействовать увеличению пенсии К. Н. Бугаевой (Литературное наследство. Т. 93: Из истории советской литературы 1920–1930-х годов. Новые материалы и исследования. М., 1983. С. 667).
[Закрыть]. Не могло прочно не запечатлеться в сознании Пастернака и признание К. Н. Бугаевой (о котором мимоходом сообщается в одном из его писем) о том, что он «напоминает» ей Андрея Белого [794]794
См. письмо Пастернака к О. Г. Петровской-Силловой от 22 февраля 1935 г. (V, 354).
[Закрыть].
Когда в «Людях и положениях» Пастернак говорит о своих наиболее сильных литературных переживаниях в гимназическую пору: «Я был отравлен новейшей литературой, бредил Андреем Белым, Гамсуном, Пшибышевским» (IV, 313), – то имя Белого оказывается в этом ряду на первом месте, видимо, не случайно: из всех произведений модернистов ближе всего Пастернаку могли быть только что появившиеся тогда «симфонии», с их «музыкально» преображенными картинами городской жизни, с постоянным пересечением и взаимопроникновением тем времени и вечности, сочетанием сказочно-романтической образности с ироническим воссозданием повседневного быта «профессорской» Москвы [795]795
См.: Пастернак Е.Борис Пастернак. Материалы для биографии. М., 1989. С. 75–76. Ср. параллель между словом «симфония» в интерпретации Веденяпина («Доктор Живаго», ч. I, гл. 5) и «симфониями» Белого в статье Б. Гаспарова «Временной контрапункт как формообразующий принцип романа Пастернака „Доктор Живаго“» (Boris Pasternak and His Times. Selected Papers from the Second International Symposium on Pasternak. Berkeley, 1989. P. 343).
[Закрыть]. Воздействие этих произведений Белого С. Н. Дурылин почувствовал в первых литературных набросках Пастернака (лето 1910 г.): «Борис стал рассказывать мне сюжет своего произведения и читать оттуда куски и фразы, отрывки, набросанные на путаных листочках. Они казались осколками каких-то ненаписанных симфоний А. Белого, но с большей тревогой, с большей мужественностью!» [796]796
Дурылин С. H.В своем углу. Из старых тетрадей. М., 1991. С. 307.
[Закрыть]Преемственность своих литературных опытов по отношению к Белому признавал и сам Пастернак: «…я, вышедший в прозе из Андрея Белого и прошедший через распад форм в их крайнем выражении», – такова его автохарактеристика в письме к П. П. Сувчинскому от 14 августа 1958 г. [797]797
Revue des études slaves. 1990. T. 62. Fasc. 4. P. 752 / Публикация Вадима Козового.
[Закрыть]. Впервые опубликованный в 1990 г. прозаический отрывок Пастернака «Петербург», предположительно датируемый 1917–1918 гг. [798]798
См. вступление М. А. Рашковской к публикации (Новый мир. 1990. № 5. С. 165).
[Закрыть], убедительно свидетельствует, насколько значим был для начинающего прозаика, в частности, одноименный роман Белого (и позже, в «Охранной грамоте», «Петербург», «Медный всадник» и «Преступление и наказание» возникают как триединый образ, дающий цельное, исчерпывающее представление о столице Российской империи; IV, 224). Как и в «Петербурге» Белого, в незаконченном произведении Пастернака изображается фантасмагорический, «выгаллюцинированный» (IV, 472) город, а события разворачиваются в конспиративной обстановке вокруг некой боевой политической акции; как и у Белого, Петербург в трактовке Пастернака – своего рода цельный, живой организм, повелевающий героями и сам становящийся героем действия, а люди уподоблены марионеткам в «механизированной обстановке», «бессильным и непонимающим» («…они приходили в действие, словно у них кто-то заводил механизм»; «Они набегали друг на друга, механически, как заводные <…>» – IV, 486); как и у Белого, одержимого «восточной» опасностью и различающего сквозь петербургский морок «желтолицые» видения и маньчжурские шапки, у Пастернака «рвали туман только восточные лица, отчасти лица южан» (IV, 472); подобно своему предшественнику, Пастернак актуализирует петербургские литературные мифы: в романе Белого «сызнова теперь повторялися судьбы Евгения» [799]799
Белый Андрей.Петербург. СПб., 2004. С. 305–306. (Серия «Литературные памятники»).
[Закрыть], проигрывался на иной лад сюжет «Медного всадника», – у Пастернака мотив карточной игры оборачивается «гран-пасьянсом Пиковой Дамы» (IV, 480), «повторением» судеб Германна и старухи. Пастернаковский отрывок может быть насквозь прочитан и истолкован как семинарий по Белому: эта проба «петербургской» прозы наглядно демонстрирует, что Пастернак еще даже не «вышел» из Андрея Белого, а находится всецело под магическим воздействием его поэтики.
Признававший себя «учеником» Белого – и действительно во многих отношениях сформировавшийся под его сильнейшим влиянием, – Пастернак, однако, имел и других «учителей»; прохождение «семинария» у них всех имело следствием обретение собственной творческой индивидуальности. Как известно, долгий путь Пастернака к самому себе был отмечен рядом последовательных «искусов», циклом сближений и разрывов – позднее осмысленных и истолкованных в аналитических этюдах «Охранной грамоты». «Искушение» музыкой связывалось для Пастернака прежде всего с образом Скрябина, «искушение» теоретической философией – с образом Германа Когена, «искушение» литературным авангардом – с Маяковским. В этом ряду «искусителей» Андрей Белый вправе занять свое, типологически сходное место: прохождение Пастернака через символизм, через «мусагетовские» семинарии – вместе с тем и «семинарий» у Белого. Как Маяковский в сознании Пастернака – проявление самого значительного, что принес с собой футуризм, так и Белый для него – столь же репрезентативная фигура «от символизма». В «Охранной грамоте» Белый и Маяковский, встретившиеся на литературном вечере в январе 1918 г., осмысляются как «два гениальных оправданья двух последовательно исчерпавших себя литературных течений» (IV, 231); и в цитированном выше письме к Белому от 12 ноября 1930 г., говоря о нем как о «последнем мериле первичности, виденном в жизни», Пастернак – в унисон с «Охранной грамотой» – продолжает: «И за Вами следует Маяковский, юношей, каким Вы его слышали зимой 18 года» [800]800
Андрей Белый. Проблемы творчества. С. 701.
[Закрыть]. Два этих имени для Пастернака обозначают две возможные версии собственного литературного осуществления, два опробованных пути, подвигших – наряду с другими опробованными, но не пройденными путями, – на путь иной, к обретению собственной «первичности». Как и в случаях с другими кумирами своей юности, Пастернак приближался к Белому для того, чтобы от него уйти, ничего не растратив из приобретенного: от «Мусагета» он отдалился, отверг символизм, подобно тому как раньше решил порвать с музыкальным поприщем и почти одновременно – с поприщем философским.
И на этом пути «ученических» сближений и разрывов Андрей Белый мог восприниматься Пастернаком не только как один из безусловных «учителей», соотнесение с которыми необходимо для идентификации собственной личности и ее последующего самоотрицания. В переживавшейся им ситуации духовного странствования Белый представал и еще в одной роли – как провозвестник и образец избранной линии творческого поведения, как человек, указавший на ту жизненную стезю, на которую обрекал себя Пастернак. В устремлении Пастернака «к философии» и «от философии», к неокантианству и от неокантианства Андрей Белый – живой и непосредственный прообраз.
Весь «роман с философией», с «паломничеством» к главе марбургской школы неокантианства Герману Когену для «младомусагетца» Пастернака мог скрывать и дополнительный смысл: это был поступок правоверного «ученика», опыт «подражания Белому», руководителю «Мусагета», – своеобразного эстетико-«жизнетворческого» подражания; до конца не осознанная, вероятно, попытка повторения пройденного Белым пути. (Не исключено, что именно этот миметический подтекст учитывался Пастернаком, когда он писал о Белом как о «мериле первичности».) Тяготение Пастернака «мусагетовской» поры к осмыслению символизма как религиозной системы (в тезисах «Символизм и бессмертие» (1913) постулируется: «…только как система – символизм вполне реалистичен» – I IV, 683) полностью согласуется с главным направлением теоретических усилий Белого во второй половине 1900-х гг., задачей которых было обоснование целостной философско-эстетической системы символизма. В фундамент философии символизма Белый предлагал тогда положить гносеологический метод, базированный на неокантианстве, и одно время склонен даже был видеть в методологических штудиях, в кантианской «диете» едва ли не панацею I от всех бед, угрожавших символистскому движению. В статье «Теория или старая баба» (1907), входившей в его полемический цикл «На перевале», печатавшийся в «Весах», Белый настаивал на необходимости для теоретиков искусства, озабоченных установлением содержания понятий «символ» и «символизм», отказаться от методологически ущербных эстетических построений и обратиться к логически выверенной, строгой теории познания: «…мы спрашиваем господ теоретиков-критиков, импрессионистов и анархистов мысли: нужна ли критика? <…> Если же они ответят, что нужна, то, будь они представителями архисубъективной критики, они должны членораздельно доказать свое право. И этого достаточно, чтобы пригласить их в Марбург к Когену, Наторпу, или во Фрейбург, потому что мы хотим честных доказательств, а не Парок бабьего лепетанья; это лепетаньепрекрасно в лирике, и нам ли оспаривать его красоту?» И в заключение – повторение той же мысли, но с почти лозунговой отчетливостью: «Есть символизм Ибсена, Ницше, Мережковского, и есть теория символизма. Для изучения первого обратимся к данному нам творчеству названных художников. Для разработки второго не мешало бы чаще совершать паломничество в Марбург» [801]801
Белый Андрей. Арабески. Книга статей. М., 1911. С. 272, 273.
[Закрыть].
В плане реализации этого пожелания «ученик» шагнул дальше «учителя»: Белый ограничивался паломничеством в неокантианскую (марбургскую) философию, Пастернак, заранее проштудировавший Когена (и позднее написавший о нем выпускное сочинение в Московском университете – «Теоретическая философия Германа Когена») [802]802
См.: Пастернак Е.Борис Пастернак. Материалы для биографии. С. 179; Длугач Т. Б.Пастернак в Марбурге // Историко-философский ежегодник ’91. М., 1991. С. 352–359. Материалы марбургских штудий Пастернака собраны в кн.: Fleishman Lazar, Harder Hans-Bernd, Dorzweiler Sergej.Boris Pasternaks Lehijahre: Неопубликованные философские конспекты и заметки Бориса Пастернака. Stanford, 1996 (Stanford Slavic Studies. Vol. 11). Вступительная статья Л. Флейшмана к этому изданию вошла в его кн. «От Пушкина к Пастернаку» (М., 2006. С. 400–520).
[Закрыть], на деле совершил «паломничество в Марбург». Проблема, живо занимавшая его перед летним семестром 1912 г. в Марбургском университете, сходна с той, ради разрешения которой Белый взывал к авторитетам Когена и Наторпа: «…есть что-то нужное, которое бесконечно более ново для меня и интересно, чем все эти наблюдения, которые я даже развез по стихам. Это – теория творчества <…> Но я хочу облечь ее в жизнь. И это будет один человек и один день, рассвет, прогулка в город, – но сильная концентрация, что-то вроде иода, окрашивающего микроскопическое» [803]803
Из письма Пастернака к С. Н. Дурылину (лето 1910 г.) // В кн.: Пастернак Е.Борис Пастернак. Материалы для биографии. С. 123.
[Закрыть].
Летом 1912 г. Марбург предстал Пастернаку, в согласии с этими изначальными установками, в двух ипостасях – «жизни» и «теории», «умозрения». Такой взгляд прослеживается в «марбургских» главах «Охранной грамоты», а также в его письмах, отправленных из Марбурга. Из них видно, с какой остротой и самокритичностью пребывание в университетском городе заставило Пастернака воспринимать свой «философский» выбор, равно как и решать проблему соотнесения теоретических абстракций и жизненной конкретики: «Меня часто мучит мысль, что здесь, в Марбурге, я только вижу, как мало во мне философского. И, кроме того <…> это Оболенское и Меррекюль, а не резиденция кантианства!! По вечерам ноги в росе, ночью ревут лягушки, на опушке леса я видел зайца!! Когда чистое мышление было еще ново для меня, я знал его; его качественная сторона приковывала меня: года 3 назад я был невеждой и философом в миниатюре. Теперь же я беспорядочно закидал свою невежественность разными сведениями (а не знаньями) и во всяком случае не философ; я именно утерял ту простоту, которая есть простота стройности и зарождающейся системы. <…> Однако строгое мышление вовсе не так недоступно мне. Я могу найти путь к нему. Но меня одолевает сомненье здесь: нужно ли это мне» [804]804
Письмо к Л. О. Пастернаку от 14 мая 1912 г. ( Пастернак Е. В., Поливанов К. М.Письма Бориса Пастернака из Марбурга // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1989. М., 1990. С. 56).
[Закрыть].
Эти сомнения, как известно, в конечном счете заставили Пастернака отказаться от чрезвычайно лестного предложения Когена остаться в Германии для получения докторской степени и способствовали решению поставить «крест над философией» [805]805
См. письмо Пастернака к A. Л. Штиху от 17 июля 1912 г. (Там же. С. 67).
[Закрыть]. Уход от кантианства, «разрыв» с боготворимым им Когеном, выбор из дилеммы между «жизнью» и «умозрением» в пользу «жизни» – все это для Пастернака, разумеется, самостоятельные, продиктованные его сугубо индивидуальными переживаниями поступки, но в то же время – и шаг «вослед Белому». Ведь, отправляясь в Марбург, Пастернак уже был знаком с «когенианой» Белого по его книге стихов «Урна» (1909):
N. N. – это московский философ-кантианец Б. А. Фохт, слушавший в Марбурге у Когена и П. Наторпа лекции по логике и теории познания в 1906–1908 гг. [807]807
См. о нем: Вашестов А. Г.Жизнь и труды Б. А. Фохта // Историко-философский ежегодник ’91. С. 223–231; Дмитриева Нина.Предисловие // Фохт Б. А. Избранное (Из философского наследия). М., 2003. С. 5–48.
[Закрыть]. Он же – герой другого стихотворения «Урны» («Мой друг»):
Уж с год таскается за мной
Повсюду марбургский философ.
Мой ум он топит в мгле ночной
Метафизических вопросов. <…>
На робкий роковой вопрос
Ответствует философ этот,
Почесывая бледный нос,
Что истина, что правда… метод.
(С. 65)
Полнота жизни и сфера кантианского познания в поэтических интерпретациях Белого противостоят друг другу:
Взор убегает вдаль весной:
Лазоревые там высоты…
Но «Критики» передо мной —
Их кожаные переплеты…
(«Под окном». С. 69)
Резюмируя итоги своих неокантианских штудий, отраженные в цикле «философических» стихов, Белый позднее писал, что этот цикл являет собой «как бы поэму, живописующую действие абстракции на жизнь; эта абстракция действует, как тонкий и обольстительный яд, оставляя все существо человека неутоленным и голодным» [808]808
Белый Андрей.Стихотворения. Берлин; Пб.; М., 1923. С. 299.
[Закрыть]. Наблюдаемая очевидная параллель между двумя опытами «паломничества в Марбург» подкрепляется еще одной весьма существенной параллелью: и у Белого, и у Пастернака связаны воедино два мотива – «искушение» неокантианством и «отвергнутость» любимой. «Крест над философией» и объяснение с Идой Высоцкой – два важнейших события «марбургского лета» Пастернака, два «разрыва», которые в его внутреннем мире отразились в конечном счете цельным переживанием, нашедшим свое воплощение в стихотворении «Марбург». В «Урне» Белого мотивы «философической грусти» и мотивы интимно-личные, обусловленные разлукой с возлюбленной, холодным отвержением страстного чувства героя (в биографическом плане за этим – несостоявшийся «роман» Белого с Л. Д. Блок), звучат в унисон и постоянно пересекаются – вплоть до того, что в цикл чисто «философических» пьес вторгается стихотворение «Пустыня» – эмоциональная квинтэссенция любовного одиночества: «Ушла. И вновь мне шлет „прости“… // Но я сказал: „Прости навеки“…» (С. 74). Самоистязание философскими теоретическими абстракциями и растравливание любовных ран, по ощущению Белого, заключают в себе не только исповедальный смысл; эти переживания способствуют прорыву к жизненной подлинности – или, как написал сам Белый в предисловии к своей книге, «Мертвое „я“ заключаю в „Урну“, и другое, живое „я“ пробуждается во мне к истинному» (С. 11). И для Пастернака сходный импульс ко «второму рождению» стал реальным, сказавшимся в последующие годы, итогом его «марбургского лета».
В свете наблюдаемых аналогий особый интерес представляет произведение Пастернака, сфокусировавшее в себе всю «марбургскую» проблематику. Л. Флейшман, проведший детальный анализ двух редакций «Марбурга», указал и на отдельные подтексты в стихотворении, связывающие его с «философическими» стихами «Урны» и с трактовкой, даваемой Белым марбургскому неокантианству, – в частности, обратил внимание на параллель между строкой «И вел меня мудро, как старый схоластик» («Марбург» I, II) [809]809
«Марбург» I – первоначальная редакция стихотворения, 1916 г. (1,491–493), «Марбург» II – редакция 1928 г. (1, 106–108).
[Закрыть]и оценкой «схоластика», которую Белый в статье «Круговое движение» прилагает ко всей теоретической философии [810]810
Флейшман Лазарь.Борис Пастернак в двадцатые годы. München, <1981 >. С. 111–112.
[Закрыть]. В 1912 г. эта статья Белого, знаменовавшая его окончательный расчет с кантианством и приобщение к учению Р. Штейнера, вызвала большой резонанс в «мусагетском» кругу: опубликованная в № 4/5 журнала «Труды и Дни», она сопровождалась ответным «Открытым письмом Андрею Белому по поводу статьи „Круговое движение“» Ф. Степуна, наставника Пастернака по «мусагетскому» философскому кружку. Статья Белого, появившаяся после «марбургского лета» и до написания «Марбурга», безусловно, не осталась вне внимания Пастернака, который при знакомстве с нею мог в очередной раз убедиться в «первичности» духовного опыта ее автора. Мотив гибельного «кругового движения» обыгрывается у Белого на различные лады – в частности, оборачивается «менуэтом с философией» и «мозговым вращением», которое уподобляется циферблату часов, трезвонящих своего рода пародию на одиннадцатистрочную «песнь Заратустры» Ницше («Так говорил Заратустра», ч. 4, «Песнь опьянения»): «„Раз! Глубокая полночь, схоластика!“… „Два! История новой философии Виндельбанда – Том Первый“… „Три!.. Кантканткант!..“ <…> „Пять! Гегель и Коген!..“ „Шесть! Черт возьми – Риккерт!..“ <…> „Восемь! Кант! Девять! Кант! Десять! Кант! Одиннадцать! (с громким треском) Философия Ласка!.. Двенадцать!.. Возрожденье схоластики…“» [811]811
Труды и Дни. 1912. № 4/5. С. 67–68.
[Закрыть]. Возможно, что этот «кантианский» циферблат Белого отозвался в «Марбурге» не только образом «старого схоластика», но и строками «По стенам испуганно мечется бой // Часов и несется оседланный маятник» («Марбург» I), «Сверчки и стрекозы, как часики, тикали» («Марбург» II; в «Марбурге» I: «…насекомые <…> Слетают, как часики спящего тикая»). И еще одна, условно говоря – топографическая, линия связывает «Круговое движение» с «Марбургом». Университетский город Базель в описаниях Белого, с которых начинается и которыми заканчивается статья, роднят с пастернаковским «Марбургом» не только естественно попадающие в поле зрения черты сходства («Плыла черепица <…>» («Марбург» II) – «Пространство черепичных крыш зареет в закате» [812]812
Там же. С. 51.
[Закрыть]), но и принципиальная, по-своему идеологически заданная близость в психологическом восприятии городского пространства – общее ощущение интенсивности протекающей жизни, ее открытости природным стихиям. «Струи быстро летят. <…> Яркопламенный, яркокаменный Мюнстер. <…> Отовсюду ярятся листы винограда. <…> И какие-то в ветре – огнёвые шепоты. <…> Здесь Рейн – бурнобешеный. Опрокинувшись в струи, ткет солнце в них кольца: золотое солнечное кольцо бросается в берега» [813]813
Труды и Дни. 1912. № 4/5. С. 51, 52.
[Закрыть], – эти и подобные им фрагменты статьи Белого располагаются в одном с «Марбургом» семантико-стилевом регистре: «Плитняк раскалялся. <…> И ветер, как лодочник, греб // По липам» («Марбург» I, II), «Лиловою медью блистала плита» («Марбург» I), «О, в день тот, как демон, глядела земля, // Грозу пожирая, из трав и кустарника» («Марбург» I) и т. п. [814]814
Возможно, в этой связи, что образ «каменного памятника» у Пастернака («С земли отделяется каменный памятник. // Тот памятник – тополь. И каменный гость // Тот тополь» – «Марбург» I) соотносится не только с пушкинским «Каменным гостем», но и с описываемым в заключительном фрагменте «Кругового движения» «закованным рыцарем», нападающим на дракона: «Рыцарь был каменный; и дракон был каменный тоже» (Труды и Дни. 1912. № 4/5. С. 73; ср.: «…под рыцарским этим гнездом» – «Марбург» II).
[Закрыть].
Мотив жизненного цветения, служащий идее приоритета спонтанного творческого переживания перед отвлеченным «умозрением», полностью дискредитированным в «Круговом движении» («спасительный логический нашатырь и уксус здравого смысла», «нашатырь когеновской логики», от которого «отшибает сознание») [815]815
Труды и Дни. 1912. № 4/5. С. 69.
[Закрыть], звучит у Белого достаточно явственно и в его «философическом» цикле из «Урны» – в частности, в цитированном стихотворении о «марбургском философе»:
«Жизнь, – шепчет он, остановись
Средь зеленеющих могилок, —
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок.
Рассеется она, как дым:
Она не жизнь, а тень суждений…»
И клонится лицом своим
В лиловые кусты сирени.
(«Мой друг». С. 66)
Та же неокантианская проблематика, в соединении с «кладбищенскими» ассоциациями, – во второй редакции «Марбурга»: «Деревья. Надгробья. <…> Все живо. И все это тоже – подобья» (слово «подобья» – из категориального аппарата «марбургской» философии, «видевшей в каждом научном понятии лишь частное проявление идеи целостной системы в области данной отдельной проблемы» [816]816
Флейшман Лазарь.Борис Пастернак в двадцатые годы. С. 108.
[Закрыть]). Столь значимые в образном ряду Белого «кусты сирени» (ср. в другом стихотворении из «философического» цикла сходное противопоставление: во 2-й строфе – «пожелтевший фолиант», «И корешок, и надпись: Кант», в 3-й строфе – «Обвис сиренью спелый сук» – «Искуситель». С. 70) находят отзвук и у Пастернака: «…непроходимый тростник // Нагретых деревьев, сирени и страсти» («Марбург» II; в «Марбурге» I: «…путаный, древний сырой лабиринт // Нагретых деревьев, сирени и страсти») [817]817
Ср. «жизненные» иллюстрации этого мотива в письмах Пастернака из Марбурга: «Здесь цветет сирень в изобилии, я сорвал кисть, способную осчастливить целое общежитие» (Л. О. Пастернаку, 15 мая 1912 г.), «…отстраняющий взмах сиреней» (Ж. Л. Пастернак, 17 мая 1912 г.) ( Пастернак Е. В., Поливанов К. М.Письма Бориса Пастернака из Марбурга. С. 56, 57).
[Закрыть]. Это – не единственный пример преемственности флоры пастернаковского «Марбурга» по отношению к «философическому» циклу Белого; ср.: «серебряные тополя» («Ночью на кладбище». С. 68) – «Тот памятник – тополь» («Марбург» I), «И тополь – король» («Марбург» I, II); строкам «Чрез девственный, непроходимый тростник<…>» («Марбург» II), «Акациейпахнет, и окнараспахнуты», «И ночьпобеждает <…>» («Марбург» I, II) соответствует фрагмент с тем же репертуаром образов в «Признании» Белого (С. 77–78; раздел «Философическая грусть» в «Урне»):
К окнуприпав, рассматриваю я <…>
Молчат. И ночь.Шлют шелест тростники.
Сухих акацийщелкают стручки.
Образ льда, появляющийся в «Марбурге» II («Когда я упал пред тобой, охватив // Туман этот, лед этот, эту поверхность»), – один из повторяющихся в «философическом» цикле Белого: «Там кучи облачные льдов» («Пустыня». С. 75), «А в небе бледный и двурогий, // Едва замытый синью лед // Серпом и хрупким, и родимым // Глядится в даль иных краев» («Искуситель». С. 72); в сочетании с образом «месяца» он репрезентирует мотив «люциферического» искушения отвлеченным «разумом» (холод – как оппозиция живому переживанию): «И Люцифера лик восходит, // Как месяца зеркальный лик» («Искуситель». С. 73); «Полоска месяца, как ясный, // Как светоносный Люцифер» («Пустыня». С. 75). В «Марбурге» II «лунный» мотив имеет сходные семантические связи: «…в обе оконницы вставят по месяцу. <…> Рассудок? Но он – как луна для лунатика. // Мы в дружбе, но я не его сосуд». Наконец, суицидный мотив, особенно внятно звучащий в первоначальной редакции «Марбурга» [818]818
Примечательно, что этот мотив в сознании Пастернака также опосредованно ассоциировался с кантианством. В наброске статьи о Клейсте (1911) он отмечает, что у писателя после самоубийства остался, наряду с драмами и рассказами, «недочитанный Кант»; при этом вся жизнь Клейста осмыслялась, с явными автобиографическими проекциями, как «история уклонений от призвания» (IV, 678). См. также: Флейшман Лазарь.Накануне поэзии: Марбург в жизни и в «Охранной грамоте» Пастернака // Pastemak-Studien. I. Beiträge zum Intemationalen Pastemak-Kongreß 1991 in Marburg / Hrsg. von Sergej Dorzweiler und Hans-Bemd Harder unter Mitarbeit von Susanne Grotzer. München, 1993. S. 62; Флейшман Лазарь.От Пушкина к Пастернаку: Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М., 2006. С. 383–384.
[Закрыть]:
Сейчас, вспоминаю, стоял на мосту
И видел, что видят немногие с м о сту.
Инстинкт сохраненья, старик подхалим,
Шел рядом, шел следом, бок о бок, особо,
И думал: «Он стоит того, чтоб за ним
Во дни эти злые присматривать в оба», —
соотносится не только с «призываниями смерти», рефреном звучащими в «Урне» («Зачем мне жить, на что мне кров? // Огонь – огонь из сердца вынут» – «Пустыня». С. 75; «Ты погружаешься в родное, // В холодное небытие» – «Ночью на кладбище». С. 68), но и непосредственно с тем фрагментом из «Петербурга», в котором Белый запечатлел реально пережитую им ситуацию стояния «на грани»: «О, большой, электричеством блещущий мост! Помню я одно роковое мгновение; чрез твои сырые перила сентябрёвскою ночью перегнулся и я: миг, – и тело мое пролетело б в туманы. О, зеленые, кишащие бациллами воды! Еще миг, обернули б вы и меня в свою тень» [819]819
Белый Андрей.Петербург. С. 55. С другим романом Белого, «Серебряным голубем», возможно, ассоциируются строки из «Марбурга» II; «…сызнова учат ходьбе // Туземца планеты на новой планиде». «Астрономический» ряд образов возникает у Белого при передаче разговоров мужиков в чайной (гл. 7, главка «О том, что делалось в чайной»): «…то были захожие по осени мужики: молотильщики, народ ученый; <…> один все рассказывал, какая звезда планида, а какая нет»; «…ежели земля – шар, наподобие, скажем, мяча, так мы в том мячике, скажем, сидим, а черти-то нас перекидывают друг другу; аттаво, как ты баешь, и кружение планид» ( Белый Андрей.Серебряный голубь. М., 1989. С. 366–368; разрядка Белого); ср. пастернаковское «…сызнова учат ходьбе <…>» с одной из реплик того же разговора: «– И стала быть, – ходим мы галавами вниз?» (Там же. С. 370).
[Закрыть].
«Марбургские» – вероятно, этими наблюдениями не исчерпываемые – параллели между Пастернаком и Белым способствуют, как нам представляется, конкретному прояснению того чувства связи и преемственности, которое испытывал младший «мусагетец» по отношению к старшему. Г. Адамович подметил, что Пастернак – «нечто вроде Андрея Белого по обостреннейшей впечатлительности и отзывчивости» [820]820
Адамович Г.Несостоявшаяся прогулка // Современные Записки. Париж, 1935. Кн. 59. С. 295.
[Закрыть]. «Марбургские» сближения являют не только живой пример этого сходства в творческой психологии и мироощущении двух художников, но и указывают на большее – на общие линии в их, по-своему рифмующихся, судьбах. В связи с 50-летием Андрея Белого Пастернак отправил ему (12 ноября 1930 г.) телеграмму, в которой писал: «Торжествую при мысли, что лучшая часть литературы шла Вашими путями» [821]821
Андрей Белый. Проблемы творчества. С. 699.
[Закрыть]. Подобно Белому, Пастернак очень часто бывал склонен к чрезмерному самоуничижению; в приведенном же высказывании, видимо, таится элемент гордой самооценки.
