Текст книги "Андрей Белый"
Автор книги: Александр Лавров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)
«Котик Летаев», «симфоническая повесть о детстве», по авторскому определению, – это, с одной стороны, роман, многими особенностями своей поэтики и стилистики сближающийся с ранее написанным «Петербургом», с другой – весьма специфический образец мемуарного жанра. От воспоминаний в обычном смысле слова «Котика Летаева» отличает не столько тщательная, сугубо эстетическая организация автобиографического материала (эта тщательность «отделки» и густой слой художественных тропов присущи в равной мере и мемуарным книгам Белого), сколько объект описания: не внешние обстоятельства, быт, личные судьбы, историческая реальность, а внутренняя жизнь индивида, начиная с подсознательных рефлексов и первых пульсаций сознания у младенца, открывающего мир. Воплощая полуфантастические картины, открывающиеся сознанию ребенка, Белый черпает материал исключительно из собственных первичных детских ощущений и впечатлений. «Природа наделила меня, – свидетельствует Белый в 1928 г. в предисловии к несостоявшемуся переизданию „Котика Летаева“, – необыкновенно длинной памятью: я себя помню (в мигах), боюсь сказать, а – приходится: на рубеже 3-его года (двух лет!); и помню совсем особый мир, в котором я жил» [571]571
Русская литература. 1988. № 1. С. 219.
[Закрыть]. Воссоздание этого особого мира и является основной творческой задачей Белого в «Котике Летаеве».
Еще сильнее собственно мемуарное начало выражено в «Крещеном китайце». Здесь Белый уже покидает пределы своей детской и впервые дает картины из жизни «профессорской Москвы» конца века. В предисловии (июль 1921 г.) Белый разъясняет тот творческий метод, которым он в этом случае руководствовался: «…роман – наполовину биографический, наполовину исторический; отсюда появление на страницах романа лиц, действительно существовавших (Усов, Ковалевский, Анучин, Веселовский и др.); но автор берет их как исторические вымыслы, на правах историка-романиста» [572]572
Записки мечтателей. № 4. Пб., 1921. С. 23.
[Закрыть]. Такие же «исторические вымыслы» в изобилии представлены и в «Записках чудака»: переполненная заботами, хлопотами и неудобствами история возвращения на родину в объезд охваченных войной территорий воссоздана здесь как описание странствий по фантасмагорическим мирам, отдаленно напоминающим Берн, Париж и Лондон, описание, перемежаемое воспоминаниями о различных эпизодах из прежней жизни автора. В «Записках чудака» Белый уже признается с изрядной долей самоиронии: «Моя жизнь постепенно мне стала писательским материалом; и я мог бы года, иссушая себя, как лимон, черпать мифы из родника моей жизни, за них получать гонорар…» [573]573
Белый Андрей.Записки чудака. М.; Берлин, 1922. Т. 1. С. 64.
[Закрыть]Одним из самых безукоризненных и совершенных образцов такого биографического мифотворчества является поэма «Первое свидание» (1921). «Звезда воспоминанья» в этой поэме проливает свет на пору духовного самоопределения Белого – эпоху «зорь», рубежа веков, ставшую прологом всей его последующей творческой жизни и вместе с тем прологом новой исторической эры.
Переход от «интроспективных» мемуарно-автобиографических опытов к воспоминаниям об исторической эпохе сквозь призму лично пережитого отчетливо обозначился у Белого после смерти А. Блока и непосредственно под ее воздействием. Блока Белый воспринимал как своего ближайшего спутника в литературе и единомышленника в самых главных, магистральных вопросах, основой этому чувству единства служили общность духовных истоков и осознание внутренней связи, не прерывавшееся и в годы серьезных расхождений между ними. Смерть Блока побудила Белого заново осмыслить историю их почти двадцатилетнего общения, отразившую в себе все основные стадии эволюции русского символизма, и подвести ее итоги. Свершившаяся революция обозначила четкую демаркационную линию между старым и новым миром, и это эпохальное событие также инспирировало Белого подвести черту под определенным этапом жизни, резко и безвозвратно отделявшую былое и пережитое от современности, осмыслить символизм как историческое явление, замкнутое в предреволюционных десятилетиях.
2«…Мне кажется, что, кроме Андрея Белого, нет сейчас на земле человека, который мог бы дать характеристику Александра Блока», – писал 24 января 1922 г. К. И. Чуковский матери Блока А. А. Кублицкой-Пиоттух [574]574
Звезда. 1972. № 8. С. 194 / Публикация Л. Крысина.
[Закрыть]. Будучи к этому времени уже сам автором только что вышедшей в свет «Книги об Александре Блоке», сочетавшей аналитические характеристики с точными и выразительными мемуарными зарисовками и штрихами, Чуковский, безусловно, сформулировал свое мнение со всей ответственностью, хорошо понимая значение свидетельств Андрея Белого для уяснения жизненного пути и творческого облика великого поэта.
Ровесник Блока и один из самых близких ему людей, писатель, чей масштаб дарования и творческих достижений стоит вровень с блоковским, духовный спутник его, начиная с самых первых шагов на литературном пути, Белый действительно имел большее внутреннее право писать и говорить о нем, чем кто-либо другой из его современников. По сей день «Воспоминания о Блоке» (1922) Андрея Белого остаются ценнейшим источником сведений о поэте, несмотря на обилие введенных в читательский оборот документальных материалов и исследовательских разысканий. Их значительность – не только в живом и подробном воссоздании многих эпизодов общения с Блоком, не только в неповторимо-своеобразном мастерстве Белого-мемуариста, но и в глубине и точности постижения внутреннего мира Блока. В отношении Белого к Блоку нет ничего общего с позицией стороннего, хотя бы и внимательного, наблюдателя. Блок изображается Белым как бы изнутри, романтическое мироощущение поэта созвучно его собственному творческому кредо вплоть до мельчайших особенностей, которые не в состоянии был бы уловить и охарактеризовать кто-либо другой. В воспоминаниях Белого рельефно вырисовывается во всем своем эпохальном значении «одинокая, мужественная, скорбная фигура Блока», как писала о них в 1922 г. М. С. Шагинян, и при этом «всюду проступающий, ясный и чистый образ, строгий образ Блока сам собою побеждает всякие схемы» [575]575
Шагинян М.Собр. соч.: В 9 т. М., 1971. Т. 1. С. 734–735.
[Закрыть]– те схемы, к которым порою прибегал Белый, чтобы истолковать и связать воедино противоречивые стороны творческого облика покойного поэта.
Нет нужды здесь поэтапно прослеживать сложную историю взаимоотношений Блока и Белого: она почти с исчерпывающей полнотой отражена в их многолетней переписке и в ярких подробностях воссоздана в мемуарах Белого. В последние годы жизни Блока его отношения с Белым, поначалу экзальтированно «братские», затем напряженно-конфликтные, выровнялись, перешли в прочную дружбу, питавшуюся – при всей эпизодичности и «внешности» личных контактов – чувством взаимного уважения двух признанных корифеев символизма, близости исходных духовных идеалов и литературных принципов, любви и доброжелательности, укрепившихся после преодоления резких идейных размежеваний. «…Мы „под громом событий“те же братья, как и встарь, и события мира нас по-прежнему спаивают», – писал Белый Блоку в июне 1916 г. [576]576
Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. С. 508.
[Закрыть]. Особенно тесной осознавалась эта связь после октября 1917 г., когда Блок и Белый оказались в одном стане, в числе немногих писателей, выразивших свою приверженность свершившемуся революционному перевороту.
Виделись и общались Блок и Белый в пореволюционные годы менее интенсивно, чем в пору своей молодости; почти иссякла и их переписка. Устойчивый характер внутренней связи, спокойная уверенность друг в друге и чувство взаимопонимания, кажется, не требовали дополнительных подтверждений; прочной основой этого единства служила общность истоков их литературных биографий – «эпоха зорь», сформировавшая их духовный мир и определившая их творческий облик, эпоха, обоими осознававшаяся уже как история, но как действенная история, как былое, высвечивающее незримым светом и пронизывающее живительным огнем сиюминутную реальность. «Андрей Белый в Доме искусств <…>. Он такой же, как всегда: гениальный, странный», – в этой записи Блока, относящейся к вечеру Белого в петроградском Доме искусств (1 марта 1920 г.) [577]577
Блок А.Записные книжки 1901–1920. М., 1965. С. 488.
[Закрыть], подспудно ощущается долгий опыт взаимоотношений и навык восприятия того, что составляло духовное существо его старинного жизненного спутника.
Постоянно декларировавшаяся общность позиций Блока и Белого в пореволюционные годы находила себе подтверждение в совместных литературно-организационных начинаниях. В их ряду прежде всего необходимо упомянуть петроградское издательство «Алконост», основанное С. М. Алянским, – большая часть книг Блока и Белого этих лет увидела свет под его маркой – и выпускавшийся «Алконостом» альманах «Записки мечтателей»: в этом издании, объединявшем главным образом символистов мистико-теургической, религиозно-философской ориентации, Белый и Блок – основные участники. Блок был одним из инициаторов учрежденной в 1919 г. Вольной Философской Ассоциации («Вольфила»), председателем совета которой стал Андрей Белый [578]578
Наиболее полный свод документальных материалов об этом объединении – в издании: Белоус Вл.Вольфила (Петроградская Вольная Философская Ассоциация). 1919–1924 М., 2005. Кн. 1–2. См. также: Иванова Е. В.Вольная Философская Ассоциация. Труды и дни // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1992 год. СПб., 1996. С. 3–77.
[Закрыть]. Хотя, в отличие от Белого, Блок почти не принимал участия в лекторской работе и в постоянной деятельности кружков ассоциации, он был внутренне близок к организаторам «Вольфилы» и разделял их духовный пафос; последние два года общения Блока и Белого проходят под знаком «Вольфилы».
Блок болел долго и мучительно; в литературной среде блуждала глухая молва о его безнадежном состоянии, о глубокой безысходности, об отсутствии воли к жизни, о тяжелом расстройстве психики и усугублявшемся физическом изнеможении. Смерть поэта (7 августа 1921 г.), не оказавшись полной неожиданностью, потрясла, однако, Андрея Белого до глубины души; не будет преувеличением сказать, что смерть способствовала возникновению в его сознании нового, по сути своей «мемуарного» образа Блока, в котором все прежние, до последних мелочей знакомые черты возникли и сгруппировались заново и по-иному уже под знаком свершившейся личностной и поэтической судьбы. Первый отклик Белого на смерть Блока – ответ на письмо В. Ф. Ходасевича, находившегося проездом в Пскове, от 4 августа 1921 г.: «Бога ради, сообщите о Блоке. Перед отъездом мне сказали, что он безнадежен» [579]579
Литературное наследство. Т. 92: Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 3. С. 532.
[Закрыть]. Письмо Белого к Ходасевичу датировано 9 августа 1921 г., но, судя по ошибочному указанию в нем дня смерти Блока и намеченного дня похорон (в обоих случаях – на день позже), было написано 8 августа; трагический пафос, которым оно проникнуто, станет эмоциональным камертоном во всех версиях воспоминаний Белого о Блоке, появившихся в 1921–1923 гг.:
Дорогой Владислав Фелицианович,
приехал лишь 8 августа из Царского: застал Ваше письмо. Отвечаю: – Блока не стало. Он скончался 8 августа в 11 часов утра после сильных мучений: ему особенно плохо стало с понедельника. Умер он в полном сознании. Сегодня и завтра панихиды. Вынос тела в среду 11-го в 10 часов утра. Похороны на Смоленском кладбище.
Да! —
– Что ж тут сказать? Просто для меня ясно: такая полоса; он задохся от очень трудного воздуха жизни; другие говорили вслух: «Душно». Он просто замолчал, да и… задохся…
Эта смерть для меня – роковой часов бой: чувствую, что часть меня самого ушла с ним. Ведь вот: не видались, почти не говорили, а просто «бытие» Блока на физическом плане было для меня, как орган зрения или слуха; это чувствую теперь. Можно и слепым прожить. Слепые или умираютили просветляютсявнутренно: вот и стукнуло мне его смертью: пробудись,или умри: начнисьили кончись.
И встает: « быть или не быть».
Когда, душа, просилась ты
Погибнуть иль любить…
ДельвигИ душа просит: любви или гибели: настоящей человеческой, гуманнойжизни, или смерти. Орангутангом душа жить не может. И смерть Блока для меня это зов « погибнуть иль любить».
Он был поэтом, т. е. человеком вполне; стало быть: поэтом любви (не в пошлом смысле). А жизнь так жестока: он и задохся.
Эта смерть – первый удар колокола: « поминального», или « благовестящего». Мы все, как люди вполне, «на роковой стоим очереди»: «погибнуть, иль… любить».Душой с Вами.
Б. Бугаев. [580]580
Ходасевич В.Три письма Андрея Белого // Современные Записки. Париж, 1934. Кн. 55. С. 257–258. В письме цитируются первые строки «Элегии» (1821 или 1822) А. А. Дельвига и заключительная строка стихотворения Тютчева «Брат, столько лет сопутствовавший мне…» (1870) (в оригинале: «На роковой стою очереди»).
[Закрыть]
Обстоятельства предсмертной трагедии Блока, на которые Белый в самой общей форме указывает в письме к Ходасевичу, с впечатляющей полнотой воссоздаются в его дневниковых записях («К материалам о Блоке») [581]581
Опубликованы в полном объеме сохранившегося текста в кн.: Белый Андрей.О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997. С. 447–474. В ранее осуществленной публикации, подготовленной нами в соавторстве с С. С. Гречишкиным (Литературное наследство. Т. 92: Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 3. С. 788–830), сделаны цензурные купюры.
[Закрыть]. Их он начал вести сразу же после получения известия о кончине поэта. Мрачные и болезненные мотивы в мироощущении Блока, которые в значительной мере были вызваны переживанием «отсутствия воздуха», исчерпанности тех духовных стимулов, которые вдохновляли его зимой 1917/18 г. и отчасти в последующее время, были в значительной степени свойственны и Андрею Белому. Сам он признавался, что уже в 1919 г. ощутил «явное разочарование в близости „революции Духа“» [582]582
Письмо к Р. В. Иванову-Разумнику от 1–3 марта 1927 г. // Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 506.
[Закрыть], после чего испытал своеобразную «реакцию» на свой революционный подъем 1917–1918 гг. – и горечь от того, что реальность послереволюционного государственного и общественного уклада неизбежно шла вразрез с утопическими, максималистскими чаяниями. Чувствуя и переживая во многом в унисон с Блоком, Белый сумел отобразить в своих дневниковых записях всю трагическую глубину разлада между революционными надеждами поэта и окружающей действительностью, «политикой», неистребимым и торжествующим «мещанством», проникшим в плоть и кровь нового государства.
С предельной откровенностью и прямотой Белый сказал о том, о чем уже не мог поведать умиравший Блок и что в значительной мере обусловило его безвременную кончину, что в последние годы жизни поэта формировало его страдальческий облик и не могло быть объяснено какой-то одной конкретной причиной или даже совокупностью причин. «Я часто с большой печалью следил за лицом Блока, – вспоминает поэт Н. А. Оцуп, познакомившийся с Блоком за два года до его смерти, – „да это же мученик“, думал я, „и мученик, конечно, не из-за Любови Дмитриевны и не из-за раздражения большевиками“ (прорвавшегося позднее в знаменитой речи на смерть Пушкина). Нет, это было что-то другое, чего я тогда объяснить себе не мог…» [583]583
Оцуп Н.Литературные очерки. Париж, 1961. С. 61.
[Закрыть]Дневниковые свидетельства Белого, думается, во многом приоткрывают пути к истолкованию блоковской предсмертной загадки: с присущим ему «тайнозрительным», пророческим даром Блок, вероятно, стал отчетливо распознавать впереди, за пережитой эйфорией «музыки революции» и продолжающимися пароксизмами «крушения гуманизма», все более резкие и рептильные черты становящейся тоталитарной системы, равно подминающей и «человека-артиста», и гуманиста из XIX столетия, и массовидного многоликого и вездесущего «мещанина»; ощутил рядом, как данность, тот «холод и мрак грядущих дней», который сам он в 1914 г., создавая «Голос из хора», относил поначалу лишь к «далекому будущему» [584]584
См. письмо Блока к С. К. Маковскому от 12 января 1915 г. (Литературное обозрение. 1986. № 7. С. 111).
[Закрыть]. Безусловную ценность в дневниковых записях Белого – беглых, неотшлифованных, зафиксированных «по горячим следам» – представляет подробная характеристика всех обстоятельств, связанных со смертью и похоронами Блока, разговоров с близкими ему людьми.
Записи «К материалам о Блоке» были доведены до 6 сентября 1921 г. – дня отъезда Белого в Москву. Белый передал их затем на хранение Иванову-Разумнику. Последний в связи с этим вспоминал (в письме к К. Н. Бугаевой от 1 июля 1934 г.): «Б. Н. с 7-го августа 1921 года по начало сентября, целый месяц, вел дневник, очень подробный, день за днем отмечавший его впечатления и настроения – с того момента, когда я, вернувшись домой в Д<етское> Село с квартиры Блока, сообщил Б. Н. о смерти (Б. Н. тогда жил у нас). Этот „блоковский дневник“ Б. Н. подарил мне, уезжая осенью 1921 года за границу. Дневник – ценнейший для Б. Н. и для Блока <…>. Отрывочную страничку из этого дневника (о „Петербурге“) я напечатал в книге „Вершины“, в статье о „Петербурге“» [585]585
Минувшее. Исторический альманах. СПб., 1998. Вып. 23. С. 441 / Публикация В. Г. Белоуса.
[Закрыть]. В упомянутой статье «Петербург» (1923) Иванов-Разумник привел рассуждения Белого о семантике «внутренней инструментовки» романа и отзыв Блока об истолковании Белым аллитеративной системы его третьего тома стихов [586]586
См.: Иванов-Разумник.Вершины. Александр Блок. Андрей Белый. Пг., 1923. С. 109–110.
[Закрыть]. Отрывки из «блоковского дневника» Белого (после отъезда его автора в Берлин) Иванов-Разумник читал на одном из «вольфильских» заседаний памяти Блока, посвященном воспоминаниям о поэте (выступали Вл. В. Гиппиус, Иванов-Разумник, Н. А. Клюев, В. Н. Княжнин). 28 августа 1922 г. Иванов-Разумник сообщал Конст. Эрбергу: «Вчера заседание Вольфилы началось в 3 ½, кончилось в 8 ½ ч. в<ечера>. Было очень хорошо. Публики полон большой зал – и все сидели не шелохнувшись до самого конца» [587]587
ИРЛИ. Ф. 474. Ед. хр. 145.
[Закрыть]. В тот же день Иванов-Разумник писал Л. Д. Блок: «…посылаю Вам для прочтения дневник Андрея Белого. Он – не для печати, во всяком случае еще не скоро для печати. Передавая его мне в прошлом году, Борис Николаевич разрешил пользоваться им „по мере разумения“; я думаю, что не нарушил этого разрешения, прочтя вчера на заседании Вольфилы то, что помечено сбоку красным карандашом. (Разумеется – вместо имен называл лишь условные буквы, за исключением перечня имен известных – при описании панихиды и похорон.) Прочел даже не все отмеченное красным; кончил местом, где цитата: „…Он весь – свободы торжество“. Впечатление, по общему отзыву, было очень сильное» [588]588
ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 8. Ед. хр. 55. Упоминаемые Ивановым-Разумником карандашные отчеркивания сохранились на рукописи дневника Белого.
[Закрыть].
Дневники «К материалам о Блоке» были первой данью Белого памяти покойного друга. Три недели спустя после кончины поэта, 28 августа 1921 г., он председательствовал на 83-м открытом заседании «Вольфилы», посвященном памяти Блока, и произнес на нем большую вступительную речь, в которой прослеживал важнейшие мотивы творчества Блока и основные вехи его поэтической эволюции, стремясь нащупать «связующий нерв» между юношеской лирикой и революционными произведениями поэта. Выступление Белого вызвало огромный резонанс у аудитории. Большой зал Географического общества в Петрограде, где происходило заседание, был переполнен. В связи с этим выступлением Конст. Эрберг (соратник Белого по «Вольфиле») вспоминал: «Импровизационно-творческая стихия создавала в Белом возможность быть хорошим оратором, притом оратором превосходным, обладавшим звучным, гибким голосом <…>. Я помню, как потряс он огромный, переполненный зал Географического общества своей речью, посвященной памяти Блока» [589]589
Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 год. Л., 1979. С. 115–116.
[Закрыть]. Выступление Белого в «Вольфиле» было опубликовано по стенограмме заседания, вышедшей в свет отдельной книгой [590]590
См.: Памяти Александра Блока. Андрей Белый. Иванов-Разумник. А. З. Штейнберг. Пб., 1922. С. 5–34.
[Закрыть]. Однако напечатанный текст был, безусловно, не в состоянии передать всей патетической импровизационной стихии речи Белого, покорившей слушателей. «… Печатное слово не восстанавливает живых и взволнованных интонаций говоривших и того трепетного, необычайного состояния духа, которое их объединяло», – свидетельствует Д. Е. Максимов, вспоминая о блоковском заседании «Вольфилы» и о выступлениях Иванова-Разумника, А. З. Штейнберга и Андрея Белого, чей ораторский дар производил поистине «ослепительное действие»: «Мне долго казалось, да и теперь кажется, что эта речь Белого по своему духовному подъему, по власти и силе звучащего слова, по глубине дыхания была выше всех речей, которые мне когда-либо приходилось слышать. <…> В этой речи сливались в единство и самый ее текст, и стихотворные цитаты, но во главе этого единого организма речи стоял такой же единый, цельный, не соизмеримый с окружающим образ экстатического поэта-мыслителя» [591]591
Максимов Д.Русские поэты начала века. Л., 1986. С. 358, 360, 361.
[Закрыть].
Огромный успех заседания в Петрограде побудил Белого к организации аналогичного собрания в Москве. В сентябре 1921 г. он участвовал в создании московского отделения «Вольфилы» и был избран его председателем. 26 сентября под эгидой этой ассоциации состоялось заседание памяти Блока. Сам Белый зафиксировал: «Публичное заседание „Памяти Блока“ от В<ольной> ф<илософской> а<ссоциации> и „ Скифов“ в Политехнич<еском> музее. Председательствую. Говорю речь» [592]592
Белый Андрей.Себе на память // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 96. Л. 15. По стенограмме, выправленной Белым, речь впервые опубликована в кн.: Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1987. Кн. 4. С. 763–772 (публикация С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова); с восстановлением цензурных купюр – в кн.: Белый Андрей.О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. С. 500–512.
[Закрыть].
Речи Белого памяти Блока подготовили ту идейно-психологическую и эмоциональную почву, на которой должны были возникнуть развернутые воспоминания о поэте. Уже дневники «К материалам о Блоке» включали в себя – в виде краткого конспекта – историю общения Белого с Блоком и разнообразные свидетельства о поэте как самого Белого, так и со слов других лиц. В первые же недели после смерти Блока Белый приступил к работе над более полным изложением своих воспоминаний (август 1921 г.: «Уезжаю в Детское и там начинаю набрасывать „Воспоминания о Блоке“») [593]593
Белый Андрей.Ракурс к Дневнику // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 110.
[Закрыть]; главное внимание при этом он уделил предыстории знакомства и первым юношеским встречам с Блоком. В конце сентября – начале октября 1921 г., незадолго до отъезда за границу, Белый вновь выступал в петроградской «Вольфиле» на двух вечерах с воспоминаниями о Блоке. Мать Блока, А. А. Кублицкая-Пиоттух, писала сестре в этой связи (24 октября 1921 г.): «…после двух выступлений Андрея Белого, когда он так несравненно хорошо говорил о Саше, я от волнения расклеилась <…>. Маня, как Борис Николаевич говорил о Саше! Все время казалось мне, что и присутствует здесь он, мое дитя, вдохновляет своего брата по духу» [594]594
Литературное наследство. Т. 92: Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 3. С. 538.
[Закрыть].
«Уезжая спешно за границу, я должен был отдать свою статью, недостаточно проработав ее стиль; прошу извинения у читателей», – написал Белый в примечании к первой, самой краткой редакции своих «Воспоминаний о Блоке», датированной октябрем 1921 г. и помещенной в альманахе «Северные дни» [595]595
Белый Андрей.Воспоминания о Блоке // Северные дни. Сб. 2. М., 1922. С. 133–155.
[Закрыть]. В этой мемуарной версии, отразившей многие положения речи Белого в Политехническом музее, с особенной пристальностью рассматривается «соловьевский» этап развития Блока, важнейший для формирования его творческого облика, последующие годы характеризуются в суммарном изложении. Более пространную и подробную историю отношений с Блоком представляют собой «Воспоминания об Александре Александровиче Блоке» Белого, напечатанные в «Записках мечтателей»; основу этого текста составили его «вольфильские» мемуарные выступления [596]596
См.: Записки мечтателей. Пб., 1922. № 6. С. 5–122. Большой фрагмент этого текста (под заглавием «Воспоминания об Александре Блоке») был предварительно опубликован в журнале «Литературные записки» (1922. № 2, 23 июня. С. 23–30). В полном объеме «Воспоминания об Александре Александровиче Блоке» переизданы Вл. Орловым в кн.: Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 204–322.
[Закрыть].
Приехав в ноябре 1921 г. в Берлин, Белый приступил к работе над наиболее пространной версией своих «Воспоминаний о Блоке», которую опубликовал в четырех сборниках «Эпопея», выпущенных им в Берлине в 1922–1923 гг. под собственной редакцией [597]597
Новейшие переиздания: Белый Андрей.Собр. соч.: Воспоминания о Блоке / Подготовка текста, вступительная статья, комментарии С. И. Пискуновой. М.: Республика, 1995; Белый Андрей.О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи / Вступительная статья, составление, подготовка текста и комментарии А. В. Лаврова. М.: Автограф, 1997. С. 23–428.
[Закрыть]. Текст для первого сборника «Эпопея» Белый закончил в декабре 1921 г. («…пишу 1-ю главу „воспоминаний о Блоке“ (перерабатывая материал, начатый в Детском)»), для второго сборника – в январе, для третьего – в мае и для четвертого – в конце 1922 г. [598]598
См.: Белый Андрей.Ракурс к Дневнику. Л. 111 об., 112, 113 об., 114 об.
[Закрыть]. «Воспоминания о Блоке», напечатанные в «Эпопее», – фундаментальная книга, в которой история взаимоотношений Блока и Белого воссоздана с максимальной широтой, с привлечением многочисленных автобиографических и попутных мемуарных свидетельств, имеющих к ней прямое или косвенное касательство; изложение событий доведено до 1912 г., причем годам «вражды» поэтов и их нового сближения на рубеже 1900–1910-х гг. уделено не меньше внимания, чем начальной поре отношений. Несколько специальных глав в книге посвящено аналитическому рассмотрению поэзии Блока: развивая положения, намеченные ранее в статье «А. Блок» (1916) [599]599
Впервые (под заглавием «Поэзия Блока») опубликована в кн.: Ветвь. Сб. Клуба московских писателей. М., 1917. С. 267–283; вошла в книгу Андрея Белого «Поэзия слова» (Пб.: Эпоха, 1922). См.: Белый Андрей.О Блоке. С. 431–443.
[Закрыть]и в «поминальных» речах, Белый осмысляет ее в динамическом развитии, показывая характер изменения образной структуры и выдвигая свои предположения о психологических, философских, исторических предпосылках этой эволюции [600]600
Из опубликованного текста «берлинских» «Воспоминаний о Блоке» была выделена статья Белого «„Снежная Маска“ А. Блока», помещенная в сборнике «Современная литература» (Л., 1925. С. 15–22); работу по формированию этой статьи из фрагментов «Воспоминаний о Блоке» произвел редактор сборника Иванов-Разумник (см.: ИРЛИ. Ф. 79. Оп. 1. Ед. хр. 110. Л. 24).
[Закрыть]. Характерная особенность как собственно мемуарных глав, так и предлагаемых Белым интерпретаций творчества Блока – постоянная апелляция к мистическим и оккультным представлениям о внутреннем мире человека, к антропософской терминологии и символике. Невольно тем самым ставя препоны читателю, далекому от этой проблематики или чуждому ей, Белый, однако, отнюдь не стремился к заведомой «эзотеричности»: для него самого та, порой весьма специфическая, образная ткань, в которую он облекал свои переживания, мысли и идейные построения, была хорошо освоенным и удобным для самовыражения внутренним алфавитом, которым он пользовался с полной свободой и непринужденностью.
В развернутой версии воспоминаний Блок предстает у Белого в окружении многочисленных представителей литературной и окололитературной жизни Петербурга и Москвы начала века, при этом богато прорисованный фон нередко выступает на первый план повествования и отодвигает в тень главного героя мемуаров. Особенно это заметно тогда, когда Белый, излагая историю своих взаимоотношений с Блоком в строго хронологической последовательности, обращается к характеристике того периода, когда их личные встречи временно прекратились (глава восьмая – «Вдали от Блока»). Белый чувствовал, что неудержимый поток воспоминаний о целой эпохе неизбежно выплескивается за рамки локально очерченной темы, подчиняя ее себе, и даже ввел в повествование голос протестующего читателя: «… какие это воспоминанья о Блоке? Где Блок? Проходят – кружки, общества, люди. О Блоке – молчание <…>» [601]601
Белый Андрей.О Блоке. С. 335.
[Закрыть]. Бесспорно, что Блок даже в пору взаимного отдаления постоянно присутствовал в сознании Белого, незаметно воздействуя на него своим творчеством и самим фактом своего существования, и Белый не раз подчеркивает это обстоятельство, однако, рассказывая о времени размежевания с Блоком, он вынужден был переключаться и на других действующих лиц. В ходе работы становилось все более ясным, что «Воспоминания о Блоке» с каждой новой главой неизбежно превращаются в книгу более широкого охвата и звучания, чем она была задумана. Подготовив девять глав для четырех сборников «Эпопея», Белый по сути почти исчерпал собственно мемуарную сторону своей темы: не отраженное в этих главах последнее десятилетие жизни Блока для него проходило главным образом «вдали от Блока», и, следовательно, дальнейший «блокоцентризм» при сохранении избранного типа повествования соблюсти бы уже никак не удалось. В. Ф. Ходасевич, постоянно общавшийся с Белым в Берлине в 1922–1923 гг., вспоминает о его чрезвычайно активной и целеустремленной работе над воспоминаниями: «Случалось ему писать чуть не печатный лист в один день. Он привозил с собою рукописи, днем писал, вечерами читал нам написанное. То были воспоминания о Блоке, далеко перераставшие первоначальную тему и становившиеся воспоминаниями о символистской эпохе вообще. Мы вместе придумывали для них заглавие. Наконец, остановились на том, которое предложила Н. Н. Берберова: „Начало века“» [602]602
Ходасевич В. Ф.Некрополь. Воспоминания. Bruxelles, 1939. С. 91–92. Сопоставительный обзор различных мемуарно-автобиографических произведений Белого см. в статье: Арефьева И. Г.Мемуарное наследие Андрея Белого // Из истории культуры и общественной мысли народов СССР. М., 1987. С. 123–141. См. также: Гришунин А. Л.Андрей Белый о Блоке после 1921 года // Модели культуры. Межвузовский сб. научных трудов, посвященный 60-летию проф. В. С. Баевского. Смоленск, 1992. С. 56–64; Аверин Б. В.Автобиографическая трилогия А. Белого и традиции русской автобиографической прозы XIX – начала XX века // От Пушкина до Белого. Проблемы поэтики русского реализма XIX – начала XX века. СПб., 1992. С. 278–304.
[Закрыть].
Над «берлинской» редакцией мемуаров «Начало века» Белый начал работу в декабре 1922 г., месяц спустя после завершения девятой главы «Воспоминаний о Блоке», и закончил ее в июне 1923 г. (до сих пор из этого обширного произведения опубликованы лишь отдельные главы). Основу этой книги мемуаров составили «Воспоминания о Блоке», напечатанные в «Эпопее». По существу, «берлинское» «Начало века» представляет собой расширенный и отчасти переработанный вариант «Воспоминаний о Блоке», в котором фон взаимоотношений Блока и Белого, в первоначальной версии обрисованный по необходимости бегло и суммарно, был развернут в масштабную, многофигурную картину минувшей литературной эпохи. Так стремление Белого сначала сказать о Блоке проникновенное поминальное слово, а затем воскресить в памяти историю многолетнего общения с ним привело к осуществлению грандиозного мемуарного задания. Сама логика движения первоначального эмоционального импульса, породившего творческие усилия Андрея Белого, представляется глубоко закономерной: и для него, как уже отмечалось, и для многих его современников смерть Блока оказалась знамением того, что целая духовная и историческая эпоха, которую они выражали и воплощали в себе, отодвинулась в прошлое. Показательно в этом отношении замечание К. Г. Локса в его обзоре изданий памяти Блока: «Для Блока наступает история. Прошло меньше года с его смерти, и уже ясно чувствуешь – поэт в прошлом, быть может, он скоро станет далеким» [603]603
Печать и революция. 1922. № 6. С. 283.
[Закрыть].
«Воспоминания о Блоке» Белого, при всей их уникальности и значительности, оказались в одном ряду с тогда же появившимися другими, чрезвычайно ценными и информативно насыщенными, мемуарными свидетельствами о Блоке его современников. В 1922 г. вышел в свет биографический очерк «Александр Блок», написанный теткой поэта, М. А. Бекетовой; личные, семейно-бытовые воспоминания сочетались в нем с беглым прослеживанием всей внешней канвы блоковской жизни от рождения до смерти. В избранном ею методе жизнеописания мемуаристка была вполне права: не окажись она столь внимательна к подробностям и деталям, драгоценным мелочам, много немаловажных сведений о жизни Блока и его семьи, не отраженных в сохранившихся материалах, было бы невосстановимо утрачено. И все же по-своему прав В. Ф. Ходасевич, писавший в рецензии на книгу Бекетовой: «…приходится признать, что ее очерк типичен для так называемых „семейных воспоминаний“, в которых писатель обычно изображается несколько иконописно: одно слегка затушевано, другое и вовсе спрятано, все очень добродетельно, очень почтенно и так удивительно благопристойно, что хочется спросить: как мог этот средний, приглаженный, благонамеренный господин, окруженный таким многоуважаемым бытом, оказаться таким неблагополучным, порой надрывным поэтом? <…> как мог этот человек притвориться тем Александром Блоком, которого все мы знаем <…>?» [604]604
Ходасевич Вл.Собр. соч. / Под редакцией Джона Мальмстада и Роберта Хьюза. Ann Arbor, 1990. Т. 2. С. 339.
[Закрыть]
Уже не «благонамеренный господин», а большой поэт Александр Блок обрисован в мемуарных очерках писателей-современников (в том числе и его близких друзей), появившихся в печати в первой половине 1920-х гг., – в воспоминаниях Вл. Пяста, B. А. Зоргенфрея, З. Н. Гиппиус, С. М. Соловьева, Г. И. Чулкова, C. М. Городецкого и др. Оценки личности Блока, его творчества и гражданского поведения колеблются в упомянутых мемуарных свидетельствах с заметной амплитудой – от безоговорочно-восторженной (Зоргенфрей) или претендующей на выверенную и трезвую объективность (Пяст, Чулков) до взыскательно-пристрастной (Гиппиус). Личность мемуариста, его общественная и идейно-эстетическая позиция, его личные предпочтения и вкусы сказываются в этих попытках портретирования достаточно зримо и рельефно, но все же ни аналитичная Гиппиус, ни эмоциональный Зоргенфрей в равной мере не выходят за рамки объективированного повествования; в центре их внимания – эпизоды общения с Блоком, психологические характеристики, описания, трактовки и обобщения, претендующие на «документальную» точность и достоверность. Главная цель этих воспоминаний – воссоздание и истолкование образа Блока; сам мемуарист стремится в своем изложении довольствоваться вполне скромной ролью реципиента, аккумулятора и передатчика определенной информации (хотя ограничиться исполнением этой роли ему, разумеется, обычно не удается). Жизненный материал, вводимый в поле зрения, в данном случае был для читателя нов, но повествовательная манера оставалась вполне ожидаемой и даже привычной: в подобном стиле были в большинстве своем выдержаны многочисленные мемуарные источники, охватывающие историю русской литературы XIX столетия.
На фоне всей этой совокупности мемуарных произведений книга Белого резко выделяется не только своим внушительным объемом, но главным образом совершенно иной манерой повествования. Тот, кто ждет от нее развернутой летописи литературных событий, россыпи новых и неожиданных фактов, колоритных «реалистических» портретов, «документально» достоверных высказываний и рассуждений более или менее достопамятных лиц – всего того, что обычно делает мемуарные источники занимательными и пригодными для легкого досуга, – будет скорее всего разочарован. Совершенно непривычными читателю «традиционных» мемуаров покажутся ритмическая организация текста у Белого – включая и авторскую установку на «проговаривание» про себя инициалов: «Неоднократно говаривал мне Д. (дэ) С. (эс) Мережковский» и т. п., – а также сугубо индивидуальный синтаксис и другие нетривиальные черты повествования. Все эти внешние приемы в данном случае лишь дополнительно подчеркивают своеобразие мемуарного видения и мышления Белого. Не менее неожиданным может показаться включение в книгу воспоминаний пространных глав, содержащих скрупулезнейший анализ поэтической образности Блока, рассмотренной в ее эволюции, в сложном, прихотливом взаимодействии тем и мотивов. Для Белого такое сочетание «жизнеописательных» фрагментов с интерпретациями поэтических текстов было глубоко закономерно: в его восприятии личность Блока – это не совокупность, объединяющая ипостаси человека и поэта, а изначальное, синкретическое единство, самое яркое воплощение символистского «жизнетворческого» синтеза; поэт-символист, по убеждению Белого, не может попеременно то пребывать «в заботах суетного света», то внимать «божественному глаголу», все его бытие в глубинном смысле – миссия, исполнение «священной жертвы». Наконец, те читатели, которые захотят сосредоточиться исключительно на образе Блока, будут раздосадованы тем, что в этих воспоминаниях им придется гораздо чаще, чем с Блоком, встречаться с Андреем Белым. «Воспоминания о Блоке» – заведомо, программно «субъективные» мемуары, повествователь в них – столь же заметная фигура, сколь и герой повествования, – даже в тех главах, где преимущественное внимание уделено именно изображению Блока. Книгу Белого порой воспринимали как опыт автобиографии, личной исповеди – подобно «Исповеди» Руссо или «Поэзии и правде» Гете, – и те, кто склонны были, как, например, Георгий Иванов, с критическим пристрастием относиться к Белому, находили для соответствующих оценок в «Воспоминаниях о Блоке» самый благодарный материал: «…в них много любопытного. Самое любопытное, разумеется, сам Белый. <…> Из них мы видим, „как дошел до жизни такой“ Андрей Белый. Видим, как прогрессировала в нем расхлябанность души и неврастения, в наши дни дошедшая в книгах Белого до последнего предела» [605]605
Иванов Георгий.Почтовый ящик // Цех поэтов. Берлин, 1923. Кн. 4. С. 66–67; Иванов Георгий.Собр. соч.: В 3 т. М., 1994. Т. 3. С. 494–495.
[Закрыть].
